К небу мой путь

ГЛАВА 13

По-прежнему Джордж Браш разъезжал по Техасу до самого Абилина и обратно, жил в поездах, автобусах, такси и в полупустых гостиницах — где угодно, только не дома. Свободные вечера он проводил в публичных библиотеках и в неторопливых прогулках по городу, в котором случилось остановиться. Он запретил себе думать о своих семейных обстоятельствах и гнал прочь уныние, охватившее его; он уверял себя, что все вокруг приносит ему радость: и работа, и воскресные дни, и книги, которые он читал. У него остались два утешения, которые отчасти умеряли его отчаяние; одно из них — трубка, другое — немецкий язык: он взялся учить немецкий язык. “Каулькинс и компания” решили издавать самоучитель немецкого для первого и второго годов обучения. Браш, как всегда, захотел проверить его качество на собственном опыте. Он заучивал наизусть примеры и выполнял все упражнения. Он даже нашел три опечатки. Он выучил на память “Du bist wie eine Blume”22 и “Лорелею”23. Он начал разговаривать сам с собой по-немецки. Он не жил больше по закону Добровольной Бедности. С получением денег от Херба он стал почти богачом: у него набралось более восьмисот долларов. Он купил себе портативный граммофон и, пока одевался, брился и т. д., слушал учебные немецкие грамзаписи. Он превратился в горячего поклонника немецкой литературы, особенно классики, и старался разговаривать по делам службы с преподавателями немецкого языка исключительно по-немецки. Каулькинсовский самоучитель расходился в большом количестве.

Но все эти утешения были скорее кажущимися, нежели настоящими. Они не могли избавить его от глубокой тоски, переходящей почти в физическую боль, которая охватывала его каждый раз, когда во время вечерней прогулки через полузашторенные окна он видел мирное счастье какой-нибудь американской семьи или когда, заходя в церковь, понимал, что старые добрые христианские гимны больше не рождают в нем прежнего неизъяснимого восторга. Порой целые ночи проходили без единого намека на сон; иногда он садился за стол, начинал что-нибудь есть и вдруг обнаруживал, что у него совершенно нет аппетита.

Наконец наступил день, когда Браш совершил последнее открытие: он больше не верит в Бога. Эта мысль отозвалась в нем так болезненно, словно ему ампутировали руки или ноги. Первым его чувством было изумление. Он оглядывался вокруг, будто что-то потерял и потерявшаяся вещь должна вот-вот обнаружиться. Но потеря почему-то никак не отыскивалась, и изумление постепенно сменилось бесстыдной иронией. Перед сном он по привычке становился у кровати на колени, чтобы прочесть вечернюю молитву, но тут же, опомнившись, вскакивал на ноги. Смущенный, с чувством непонятной вины, он торопливо прятался под одеяло и долго лежал, устремив глаза в потолок, мрачно подсмеиваясь над самим собой. “Es ist nichts da, — громко твердил он в темноту фразу из учебника, — gar nichts”.24

На какое-то время это его даже воодушевило и вызвало прилив новых сил. Он стал больше улыбаться и вступал в разговоры со случайными попутчиками в поездах и с соседями по гостиничным номерам. Теперь он чаще гулял по вечерам и смеялся долго и громко по любому поводу. Он начал безрассудно тратить деньги; вместо прежних скромных обедов за шестьдесят центов теперь он заказывал себе солидные долларовые: отбивную с двойным салатом или хороший кусок колбасы с картофелем.

Каждый раз, когда он приезжал в Техас, что-то происходило с ним: он чувствовал самое натуральное физическое недомогание. Однажды в Траубридже, небольшом городке в западной части штата, почувствовав себя весьма отвратительно, он решил сходить в больницу. Врач, обследовавший его, пришел в ужас и забил тревогу. Браш оказался весь напичкан болезнями. У него был амебиаз и показания на синус аорты; выявились ревматизм и явное разлитие желчи. У него отекли бронхи и начинала развиваться астма; в сердце слышались шумы. Весь его организм, казалось, был подвержен невидимому, но неуклонному разрушению, и с каждым днем Брашу становилось все хуже. Ему пришлось на несколько недель лечь в больницу, где он пролежал все эти дни почти без движения, ни слова не говоря, отвернувшись лицом к стене. Он лишь произнес несколько фраз из “Короля Лира”, плохо переведенных на немецкий. Браш по-своему понимал все, что с ним происходит, и при случае попытался изложить доктору собственную теорию болезней, но, не сказав ничего вразумительного, закончил свое объяснение словами: “Ich sterbe, du stirbst, er, sie, es stirbt; wir sterben, ihr sterbet, sie sterben, Sie sterben”.25

В больнице впервые ему пришлось заполнить учетную карточку: имя, возраст, служебный адрес. Медсестра-регистратор написала в “Каулькинс и компанию” о том, что Браш находится у них на излечении. К нему тут же посыпались одно за другим письма из компании, но Браш оставлял их на своем столике даже не распечатав.

До этого Брашу никогда еще не приходилось лежать в больнице; даже бывать там за всю свою жизнь ему случалось считанные разы. Но у него и на этот случай была своя теория, согласно которой опытные медсестры являлись не кем иным, как настоящими жрицами. Увидев или встретив медсестру, он кланялся ей и взирал на нее с глубочайшим почтением. Мисс Коллоквер, которую закрепили за Брашем, отличалась совершенной безукоризненностью в исполнении своих обязанностей, но она, казалось, совсем не имела склонности выполнять что-либо сверх этих обязанностей, хотя Браш ожидал от нее иного.

Однажды она, облокотившись на ширму, за которой лежал Браш, вежливо спросила его:

— Вы не спите?

— Нет, — ответил Браш.

— Там один очень хороший человек хочет поговорить с вами, — сказала она и поправила ему простыню. — Его зовут доктор Бави. Это наш священник из Первой Методистской церкви. Не хотели бы вы побеседовать с ним?

Браш покачал головой:

— Нет.

— Вам будет очень интересно! Это оч-чень, оч-чень приятный человек! — продолжала она, нимало не смущаясь. — Позвольте, я немножечко поправлю вам… вот та-а-ак! — нараспев сказала она, слегка пригладив ему волосы неизвестно откуда появившейся у нее в руках щеткой для волос.

— Теперь все в порядке. Вы у меня прямо как агнец! Золото вы мое! Входите, доктор Бави!

Доктор Бави оказался пожилым бородатым человеком в сильно поношенном сюртуке; узкий черный галстук туго охватывал ворот его синей фланелевой рубашки. Он пришел сюда после длительного разговора с директором больницы.

Браш уткнулся в подушку, прижав ее к лицу обеими руками. Лишь на мгновение он чуть поднял голову, чтобы взглянуть на вошедшего, но тут же опять спрятал лицо.

— Что такое? Что с вами, мой мальчик? — ласково спросил доктор Бави, придвигая свой стул к кровати больного.

Браш не отвечал. Доктор Бави понизил голос:

— Вы ничего не хотите мне сказать?

Браш хранил молчание. Лицо доктора Бави стало слегка враждебным, но он держал себя в руках.

— Врач сказал мне, что вы очень больны, очень больны, мой дорогой. Мы с вами должны подумать об этом, да, сэр!

Он достал бланк анкеты, незаметно положил его себе на колено и приготовил карандаш.

— Ваши дорогие родители еще живы, мистер Браш?

Браш кивнул в подушку.

— Не думаете ли вы, что следует отправить им телеграмму о том, что вы больны? Не думаете ли вы, что было бы лучше, если бы ваш отец или ваша мать приехали к вам?

— Нет, — ответил Браш.

— Тогда скажите мне их имена и адрес, где они живут.

Браш назвал имена и адрес своих родителей, и доктор Бави, лизнув карандаш, записал сведения в анкету. Потом выяснилось, что Браш женат, и адрес Роберты был записан тоже, вместе с датой бракосочетания.

Доктор Бави, немного помявшись, задал следующий вопрос:

— М-м… Дети?..

— Двое, — ответил Браш. — Один жив, другой умер. Живой — девочка, Элизабет Марвин Браш. Ей четыре года. Мертвого ребенка звали… звали… — Он замолчал в замешательстве, потом добавил решительно: — Его звали Дэвид.

Доктор Бави поднял брови, но записал и это.

— А теперь не хотите ли вы что-нибудь передать через меня вашей семье, мистер Браш?

— Нет.

Доктор Бави отложил свою анкету в сторону.

— Я хочу, чтобы ты серьезно задумался, мой дорогой мальчик. Конечно, я надеюсь, что Господь скоро вернет тебя к жизни на пользу христианам. Но воля Господа нашего не всегда совпадает с нашей волей. Он призовет нас, когда Ему будет угодно. Какую веру ты исповедуешь, позволь тебя спросить?

Браш оторвал лицо от подушки.

— Никакой, — сказал он громко.

Доктор Бави дернул подбородком и прокашлялся.

— Многие люди, очень многие люди считают за лучшее просить Бога в лице Его священников о прощении за прегрешения, совершенные ими в этой жизни, — да, мой мальчик! Это облегчает им душу, брат мой!

Губы Браша сложились в горькую усмешку.

— Я нарушил все десять заповедей, за исключением двух, — произнес он. — Я никого не убил и не сотворил себе кумира. Хотя много раз я был почти готов убить себя. Да, я не шучу. Я никогда не поддавался искушениям, но уверен, что рано или поздно произойдет и это. Я говорю вам об этом не потому, что сожалею о своей прошлой жизни, а потому, что мне не нравится ваш тон. Я вполне доволен тем, как я жил, и если бы начать сначала, все делал бы точно так же. Просто я очень ошибался, считая, что люди будут делаться все лучше и лучше, пока не станут совершенными…

Браш замолчал. Наступила долгая пауза.

Доктор Бави несколько раз словно что-то глотнул, затем произнес дрожащим голосом:

— И все-таки, несмотря ни на что, мистер Браш, я обязан у постели больного… в критическом положении… произнести несколько… произнести несколько слов молитвы.

Браш поднял голову и свирепо взглянул на него.

— Нет! — отрезал он.

— Мальчик мой, мальчик мой! — в смятении пробормотал священник, подняв руки, словно защищаясь.

— Если бы Бог существовал на самом деле, все это Ему бы не понравилось, — с неожиданной силой крикнул Браш. — Разве вы не понимаете, что не имеете права спрашивать о конкретных фактах? Вы священник, а не полицейский следователь!

— Мистер Браш!..

— Вы можете спрашивать только о вере, и ни о чем больше!

— Хорошо, хорошо… О Господи!..

— Но и это вам ничего не даст! Взгляните на меня. Чем больше я молился, тем хуже мне становилось. Оказалось, что я все делал не так. Все мои знакомые стали ненавидеть меня. Разве это не доказывает, что Бога нет? Когда вы были молоды, думаю, вы молились о том же, о чем и я. А теперь посмотрите на себя, кем вы стали: вы последний глупец! Вы сухой, бездушный человек. Готов спорить, что вы даже станете оправдывать войну.

Доктор Бави вскочил в ужасе и принялся поспешно собирать свои вещи: анкеты, шляпу, плащ, трость, Библию…

Браш продолжал:

— Другое доказательство, что Бога не существует, состоит в том, что Он позволяет таким глупцам, как вы, оставаться священниками. Я давно уже думаю об этом и рад теперь случаю высказаться вслух. Все священники глупы — слышите? — все!.. За исключением одного.

Доктор Бави так рассердился, что даже страх у него прошел. Он склонился над Брашем.

— Молодой человек, — членораздельно произнес он, — неужели вы примете смерть с этими самыми словами?

Их взгляды скрестились. Браш, сразу ослабевший после своей вспышки, в изнеможении закрыл глаза.

— Нет, — сказал он. — Извините меня.

— Я понимаю, что вы больны. Я надеюсь, что вы подумаете об этом и поймете, что ваша гордыня смешна. Я приду к вам еще раз.

Он подождал, но Браш ничего не ответил.

— Здесь у вас целая гора писем, — сказал наконец священник. — Если хотите, я вам прочту…

— Не надо. Сейчас мне совсем не до писем, — не поворачивая головы, глухо проговорил Браш.

Вошла, улыбаясь, мисс Коллоквер.

— Доктор Бави, откройте, пожалуйста, эту маленькую посылочку. Наверное, это подарок мистеру Брашу. Можно, он откроет, мистер Браш? Это из Канзас-Сити.

Браш утомленно кивнул.

Доктор Бави раскрыл сверток. Завернутая в тонкую папиросную бумагу, там лежала обыкновенная серебряная столовая ложка.

Мисс Коллоквер любила тайны. Она взяла письмо, приложенное к подарку. Письмо было от Марселы Л. Крэйвен. Она надеялась, что у мистера Браша все в порядке и он доволен своей работой. Парни с верхнего этажа вели себя прилично и не потеряли работу. Роберта, Лотти и Элизабет звонили ей как-то на днях: они пребывают в добром здравии. Марсела Л. Крэйвен надеялась, что мистер Браш скоро вернется домой, потому что маленькая Элизабет скучает по нему.

“Она так любит вас, словно вы ее отец, мистер Браш, истинная правда. Чуть не забыла: отец Пажиевски умер. Я расскажу подробнее, когда вы вернетесь. Мы с миссис Кубински были у него за несколько дней до смерти. Нам казалось, он знал, что умрет, и хотел дать нам что-нибудь на память. Он подарил нам каждой по ложке. Он просил меня передать ложку и вам тоже. Он сказал, что дарить такие вещи не совсем хорошо, но, может быть, она вам пригодится. Я сказала ему, что вы спрашивали о нем, мистер Браш, и он, кажется, был очень тронут. Это ужасно, что вы так и не встретились”.

— Хватит, — сказал Браш. — Дальше не читайте. Спасибо вам.

Он взял в руки серебряную ложку и отвернулся к стене. Затем спросил:

— Какой сегодня день, мисс Коллоквер?

— Сегодня? Пятница, — в недоумении ответила мисс Коллоквер.

— Спасибо.

С этого дня он пошел на поправку. Вначале он был молчалив и задумчив, но постепенно становился разговорчивее и в конце концов смог продолжить свою деловую поездку. Он так быстро объехал намеченные пункты, что у него появилась возможность вновь заглянуть в Веллингтон, штат Оклахома. Это было как раз в тот день, когда ему исполнилось двадцать четыре года. Он нашел тропинку в высокой траве и вышел к пруду возле заброшенного кирпичного завода. И снова там по корягам ползали черепашки; и опять птичьи трели возвещали начало жаркого дня. Он лег ничком в траву; ему захотелось спать, но не потому, что был слишком ранний час. Несколько дней спустя в Килламе один человек услыхал, как он пел на открытии благотворительной ярмарки, и предложил ему выступить на радио в Чикаго. Браш ответил, что с радостью принял бы предложение, но его путь не проходит через Чикаго. Человек настаивал. Браш повторил, что с удовольствием спел бы бесплатно, но его путь не лежит через Чикаго. На следующий день в Локберне, штат Миссури, Браш встретил очень милую привратницу, читавшую в свободное время “Путешествие на „Бигле”” Дарвина. Он убедил ее поступить в колледж. Неделю спустя управляющий отелем “Бишоп” в Тохоки, штат Миссури, а также некоторые постояльцы были удивлены, обнаружив, что у высокого солидного молодого человека вдруг пропал голос и он вынужден при общении с окружающими прибегать к помощи карандаша и бумаги. Еще несколько дней спустя в Дакинсе, штат Канзас, тот же путешественник был арестован и провел несколько часов в тюрьме. Однако обвинение оказалось чистым недоразумением; он был освобожден и продолжал свой путь.