К отцу

Портрет Рассказ

Мне было лет пять, не больше, когда я первый раз увидел Ленина.

В том селе, где я родился, Ленин никогда не бывал. Вероятнее всего, он даже не знал о его существовании. Да и не удивительно: таких сел в Центральной России тысячи. Годуново, Долгополье, Рюминское, Андреевское, Большие Вёски… Разве все названия перечислишь?

Я родился в Больших Вёсках. Ноябрьским днем 1925 года. Мать говорила, что я появился на свет божий в русской печке. В таких печах на Руси издавна и пекли хлеб, и парились, и рожали. По словам матери, тот праздничный день был морозным, белым от снега, с солнцем и ясным небом. К вечеру приехал из Александрова мой дед, плотник и столяр, привез целую торбу гостинцев, рассказывал, что в городе был митинг, громко говорили речи, везде развевались красные знамена, люди ходили с красными бантами на груди. Потом дед выпил водки, отнял меня у испуганной матери, развернул и стал разглядывать, приговаривая при этом, что в хорошее время я родился.

Он был счастлив и добр, дед, радовался, что народилось на свет новое живое существо, внучонок, мальчишка, будущий работник. Он сам, дед, сызмальства был рьяным крестьянским работником да к тому же и умельцем — знаменитым мастером плотницкого дела, к которому из дальних деревень, из города наезжали нуждающиеся в жилье люди, просили поставить избу, а го и целый дом с мезонином и верандой. Дед пахал землю, ставил дома и избы, и для него хорошее время прежде всего означало, что удался урожай, что не стало господ, перед которыми он раньше униженно ломал шапку, и что было много работы для его сноровистого топора…

Страна мало-помалу принималась строиться. И не с гигантских заводов, не с гидроэлектростанций начата была всенародная, всероссийская стройка, которая в тридцатых годах поразила мир своим размахом и трудовыми рекордами. Она свой отсчет начала с нуля, с какой-то простой крестьянской избы, и о первых часах ее где-то в глуши известили миру еще несмелые топоры плотников. Они засверкали по весне, плотницкие топорики, запахло в деревнях свежей стружкой, забелели свежие срубы изб — и пошла, пошла обновляться Россия! Перестук топоров и песни пил в деревнях — всегда к хорошей жизни. В плохое время избы на Руси не ставят.

Вот и дед говорил, что в хорошее время я родился.

Мать вспоминала: ранним утречком, когда медовое солнышко начинает пригревать умытые росой лужайки, она любила со мной на руках сидеть на завалинке под окнами и слушать, как поклевывают топоры — тешут еловые и сосновые бревна. Слева строились Сонковы, а спереди ладил избу сам свекор, то есть мой дед. Сладко у матери становилось на душе от этих звуков. Она укачивала меня и думала: вырастет сынишка, побежит по улице — глядь, а село-то все белое, избы высокие, окна большие, палисадники крашены. В таком селе любо-дорого жить!

— Твой-то год у нас был урожайный на детей, — рассказывала мать. — В каждой избе подряд по младенцу. И все больше мальчишки. Орут, бывало, по ночам, как петухи, один другого старается перекричать. Голосистое было времечко!

Мне уже исполнилось лет пять… Я помню нашу большую светлую горницу, длинный крашеный стол, тяжелые лавки по обе его стороны, яркую икону в углу, стеклянный шкаф, в котором видна была чайная посуда, зеркало на стене и белые изразцы печки. В три окна падало солнце. Полосы света косо разрезали горницу, и были они похожи на полотнища какой-то нежной, теплой на ощупь, ткани. Я бегал по горнице, пронзая эти полотнища головенкой, и все никак не мог понять, почему прямой, натянутый, как струна, свет не колышется и даже ни капельки не дрожит от моих отчаянных усилий. Ни пинки, ни взмахи, ни попытки дуть изо всех сил — ничего не помогало…

И, тут вошел в горницу мой дед, Василий Кузьмич. Должно быть, он вошел раньше, чем я его заметил.

— Э-э-э, — укоризненно произнес он, — ты что это, солнце побороть хочешь, внучек? Пустое дело, никакого проку, ушибешься — и все тут. Ты вот лучше погляди-ка, что я принес! — В руках у деда был белый рулончик из бумаги.

Я был разгорячен напрасной борьбой и сердит, но все-таки бумажная трубка меня заинтересовала.

Дед оглядел одну стену, потом другую, бросил взгляд на икону. Это его заставило призадуматься. Я пробовал на зуб палец и ждал, что будет дальше. Дед сел за стол и еще раз оглядел всю горницу. Слева стоял посудный шкаф. Справа, чуть ли не до самого потолка, белел изразец печки. Сзади, в простенках, висели зеркало и карточки в деревянных рамках. И только впереди была пустая стена, оклеенная газетами.

Дед решительно поднялся с лавки, сказав:

— Погоди-ка, внучек.

Как только он вышел, я подбежал к столу, влез на лавку и раскатал рулончик. С гладкого бумажного листа на меня глянул веселый человек с красным бантом на груди, с бородой и усами, как у деда, в большой кепке. Прищурившись, он махал мне рукой и словно говорил при этом: «Ну, здравствуй! Как живешь?»

— Погоди, наглядишься еще, — сказал, вернувшись, дед. В одной руке у него был молоток, в другой гвозди и газета. Он сунул гвозди в рот, а молоток под мышку, разорвал газету на узкие полоски, сделал из них четыре маленькие бумажные подушечки.

Я молча наблюдал, как он все это быстро, без лишних движений, проделывает. Мне нравилось глядеть на деда, когда он занимался какой-нибудь работой. Пилил ли он, строгал ли доски, обтесывал ли топором бревно, вырезывал ли из кленовой чурки ложку, я всегда крутился поблизости, подбирал щепу, валялся в мягких стружках.

Между тем дед не мешкал. Он разгладил портрет, примерил его на стене и, по очереди прижимая каждый угол бумажными подушечками, прибил чуть выше своей головы, напротив середины стола. Затем отступил на шаг, полюбовался и, обернувшись ко мне, сказал:

— Ленин!

Я подошел поближе, задирая голову, и мне снова показалось, что веселый человек с портрета спрашивает меня:

— Ну как дела-то? Кашу ешь?

Наверное, потому так казалось, что он смотрел прямо на меня. Только на меня одного.

— Ленин, — повторил я. — А где он?

— В Москве, — ответил дед. — Ленин всегда в Москве.

Как и почти все люди, детские свои годы я помню гораздо лучше, чем годы отрочества и юности, и мне временами чудится, что из тех дальних лет долетают даже звуки голосов моих родных и знакомых. Дед говорил басовито, но мягко. Слов у него было мало, зато каждое слово доходило до меня и оставалось в душе. Бабка, та, наоборот, любила поговорить, побраниться, и дед, слушая ее, зачастую укоризненно качал головой. Он не понимал такой бурной словесной расточительности. Бабка и дед частенько поругивались: дед скажет слово, бабка в ответ — десять. Слова у нее растягивались, и казалось, что они длиннее, чем у других. Вообще я с ранних лет стал примечать, что слова имеют разные занимательные свойства.

Помню, что бабушка вошла в горницу вскоре после того, как дед прибил на стене портрет Ленина.

— Вот я вам кого привез, — сказал ей дед.

— Вижу, вижу, — кивнула бабка. Она показала рукой в угол: — Икона-то как же?..

— Икона — твоя забота, — непреклонно ответил дед. — Ты на нее и гляди.

Главные заботы взрослых меня еще не волнуют. Но я прислушиваюсь к каждому разговору и соображаю по-своему. Вот бабушка упомянула имя знакомого мне человека — дяди Александра, дедушкиного брата. Он старше дедушки. У него густая и длинная, достающая чуть ли не до штанов борода. Возле рта она вьется серебряными колечками. Дядю Александра с его бородой я немного побаиваюсь. А дедушке он совсем не нравится. Они, братья, в ссоре. Дедушка ругает дядю Александра, дядя Александр дедушку. За что? Я уже соображаю… Мой дедушка читает газеты, ходит на деревенские собрания-сходки, выступает на них. Иногда он берет с собой и меня. На сходках шумно, весело. Все курят козьи ножки. А кто и папиросы. Стол покрыт красной материей. Люди, сидящие за этим столом, кивают дедушке, здороваются с ним. Он здесь свой. Дядю же Александра сюда, по словам дедушки, и на аркане не затащишь. Он все дома, все со своими дружками. У них свои разговоры. Какие? Я не знаю. Может быть, про бога?.. Я часто слышу, как говорит дедушка: «Жизнь его переломит!» Ломают палки, доски… А как можно переломить дядю Александра, я тоже не знаю. Но до меня уже доходят предчувствия, какая это сложная и трудная штука, жизнь.

Я видел свирепые кулачные бои, когда одно село стеной шло на другое. Это было зрелище, представление; бились, как правило, в праздники, и, хотя некоторых парней избивали до полусмерти и отливали потом водой, кулачный бой выглядел не таким уж страшным. Страшнее было, когда два парня кидались друг на друга с ножами. Тогда уж хотелось зажмуриться и закричать. Самое же страшное запомнилось мне всего отчетливее.

Однажды мой дедушка с топором в руках бросился на дядю Александра.

У нас был какой-то зимний церковный праздник, наехали родственники, во дворе запорошенные снежком стояли чужие возки и сани, под ногами у взрослых в избе ползали детишки, с утра стоял несмолкаемый шум. И только на печи, куда нас, своих, меня и моего брата, загнала бабушка, было просторно. Брат спал, а я лежал на животе и смотрел, как мечутся возле печки женщины, таская гостям блюда с мясом, пироги с рыбой, разные кисели и прочую снедь. Женщинами командовала бабушка. Она распоряжалась, где что ставить и кого чем потчевать. И вдруг мирный гул застольного разговора был прерван диким криком, грохотом, звоном, разбитой посуды и женским визгом. На кухню с воспаленными от гнева глазами выскочил дед…

Он выхватил из-под печки топор. Бабушка повисла у него на руке.

— Вася-а-а!..

Дед оттолкнул ее, отшвырнул и невестку, с топором вломился в горницу. Еще не испытывая большого страха, я кубарем скатился с печки и между чьих-то ног проскочил вслед за дедом.

Мой отец, дядя и еще какие-то люди держали дедушку, а он вырывался из их рук и что-то кричал, обращаясь к своему брату.

Бледный, с трясущимися руками, дядя Александр стоял у окна, готовый проломить его и вывалиться в сугроб. Борода у него тоже тряслась, со лба срывались капли пота…

— Тятя, не дело. Не придавай значения, тятя, — успокаивали деда. — Отдай топор, это он спьяну…

Наплывами издалека все доносятся и доносятся слова… И в памяти высвечиваются лица близких людей. Лицо деда, лицо бабушки… И лицо Ленина, который улыбается мне со стены.

Улыбка Ленина освещала мое детство.

Были дни радостные. Но были и плохие дни. И у меня и у моих родных. Увидев собственными глазами, я понял, как «переламывает» жизнь людей. Всякая несправедливость оставляет в душе горечь. Но все-таки душа полна другим — светом большого и надежного счастья и сознанием того, что в жизни сбывается самое заветное.

Я часто вижу себя мальчонкой пяти-шести лет. Стоит этот мальчонка в деревенской горнице и, задрав голову, смотрит на Ленина. А Ленин с улыбкой будто говорит ему:

«Ничего, дружок, не унывай, все будет хорошо».

Так и случилось в действительности. И если не со всеми — в малом, личном, то с очень и очень многими — в большом, громадном!

Я знаю: новая жизнь примирила в конце концов деда и дядю Александра. Их сыновья ушли на фронт и не вернулись. Грустно мне рассказывать, как умерли бабушка, дядя Александр, как в военную зиму снесли на погост деда. Грустно… Да, но чтобы без утрат и скорбей — так не бывает. Отмирают старые побеги. Вырастают новые. И много их выросло. Но уже в другие годы. Они помнят о других днях. А о тех, о моих?.. Может, одного меня волнуют сейчас воспоминания о тех днях, мелькают, как в тумане, полузабытые лица, доносятся обрывки фраз… слова бабушки… слова деда… Кружится и кружится земной шар, наматываются годы, скрываются за горизонтом и солнечные и хмурые дни… Что еще забудется через десятилетие?

«Ничего, дружок, не унывай, все будет хорошо».

И мальчонка твердо верит: все будет хорошо.

Надо бы в музеях хранить старые портреты. Сколько их, оставивших неизгладимый след в жизни людей!..

Тот ленинский портрет, портрет моего детства, остался в сельской избе.

Сколько лет он висел у нас на стене? Год, два, три? Мне кажется, целую вечность. Зима сменялась летом, наступала осень, снова выпадал снег, уезжали и приезжали близкие мне люди, надолго уехал учиться отец… а добрый старик с красным бантом на груди оставался на своем месте и неизменно поглядывал на меня.

В то время я был убежден, что Ленин глядит только на меня. Это было, совсем нетрудно проверить. В какой бы угол я ни забивался, все равно доставал меня улыбчивый взгляд: «Ну как живешь, дружок?»

У детства много открытий. Это — самое для меня чудесное. Я думал, что никто не догадывается о моей тайне, гордился ею и хранил до тех пор, пока сам не открыл причину иллюзии. Но незримые нити, тянущиеся из детства, никому не оборвать. Если ты мальчишкой в мечтах парил над крышами, как птица, — всю жизнь тебе летать в поднебесье. Если в светлые детские годы поразила, как чудо, и увлекла тебя книга, — с книгой ты навек и останешься. Если тебе казалось, что на заре своего дня ты жил рядом с Лениным, — значит, так оно и есть на самом деле.

Так оно и есть на самом деле…

Так оно и было.

Прошло лет десять или даже больше. Остались позади школьные годы. Шла всенародная священная война. Я учился в военно-авиационной школе.

Однажды перед отбоем курсанты заговорили о Ленине. В нашем взводе служил курсант, дед которого был старым большевиком и хорошо знал Ленина. Он встречал Ильича на Финляндском вокзале в Петрограде, выполнял поручения вождя. Не раз видел Ленина и отец этого курсанта, тоже член партии с дореволюционным стажем. Он рассказывал сыну, когда и как это происходило.

— Когда? Как? — закидали курсанта вопросами.

К сожалению, ничего интересного, никаких подробностей он припомнить не мог. Да и косноязычен к тому же был этот счастливый парнишка: мямлил, выталкивал по слову, заикался.

— Неужели забыл? Ну припомни что-нибудь! — умоляли незадачливого рассказчика. А он словно не понимал, что от него требовалось.

И вдруг мне стало так обидно, что я помимо своей воли и совершенно неожиданно для себя объявил во всеуслышание, что тоже видел Ленина. Правда, всего один раз и в самом раннем детстве, но видел все же, собственными глазами видел! Ленин, мол, приезжал в то село, где я родился. Конечно, мне неизвестно, зачем он приезжал. Может, по делу. А может, на охоту. Это было зимой. А Ленин, как известно, любил в свободное время поохотиться. Вот это все я и выпалил, обиженный, на курсанта, который не мог толково рассказать нам о Ленине и о своих родных, которым посчастливилось жить и работать рядом с Лениным.

Выпалил — и замер, ужаснулся. Непредумышленная ложь потрясла меня, ошеломила. Как? Это я видел Ленина? Я сказал про себя?!

Мне показалось, что меня, жалкого лгунишку, засмеют, опозорят. Но ничего подобного не случилось. Никому и в голову, должно быть, не пришло уличать меня во лжи. Все повернулись ко мне, наперебой забросали вопросами. Мне поверили!

Помнится, я лепетал, что Ленин приезжал на санях, его окружили мужики, он с ними долго разговаривал.

— Точно, я читал об этом! — сказал один из курсантов.

— И я читал! — подхватил другой.

Так оно и было в действительности: Ленин часто бывал в подмосковных селах и, конечно, не раз беседовал с крестьянами. Только я не мог быть свидетелем ни одной из этих бесед, я, как и мои товарищи, читал об этом в какой-нибудь книжке.

И все-таки… Да, все-таки мои неожиданные слова не были простым хвастовством. Обдумывая после этот случай, я понял, что в душе свято верил в сказанное. Ленин как живой стоял у меня перед глазами. Он не разговаривал с крестьянами, он говорил со мной: «Ну как дела, дружок? Как живешь? Ничего? Я рад за тебя, рад…»

Нет, это правда, я видел Ленина, все-таки я его видел! Все самое яркое в моем детстве связано с Лениным, и из детства еще доносятся ленинские слова…

Как говорится, из песни слова не выкинешь. И теперь, вернись я в мою суровую военную юность, в тот вечер перед отбоем, вновь, как клятву, повторил бы, что я видел Ленина. Из песни слова не выкинешь.

Миллионы и миллионы людей земного шара живут рядом с Лениным. Ленин у них — с детства, с первых младенческих слов, с изначальных открытий мира. Биографии миллионов невозможны без Ленина. И моя биография тоже.

Можно сказать, что началась она в тот день, когда дед повесил в нашей избе ленинский портрет. С этого события я и веду отсчет. Ленинская улыбка провожала меня в ту дальнюю дорогу, которая называется жизнью.

Дорога вьется. Давно нет избы, где прошло мое детство. Почему ее не стало? Куда она исчезла? Это неважно. Все равно висит на стене портрет Ленина, все равно светит его улыбка. Вот что главное.