К отцу

К отцу Рассказ

Теплихин задумчиво курил на веранде, голова у него была опущена, серый пепел падал мимо чайного блюдца. На веранду вышла жена. Она молча смахнула пепел с подоконника, сожалеюще посмотрела на Теплихина, потом тихо спросила:

— Поедешь?..

— Все. Решено, мать! — Теплихин бросил окурок в блюдце.

Жена ничего не сказала, только вздохнула и ушла в хату: сдалась.

До этого она долго отговаривала мужа. Куда ехать? Зачем?.. Тридцать лет прошло! Но именно поэтому Теплихин и настаивал: уже тридцать годов минуло, пора, душа требует, мысли спать не дают. И он не врал: с каждым днем все сильнее тянуло его в дорогу, звала совесть.

Собрался Теплихин быстро, в тот же день: внутренне он давно был готов к этой поездке. Посчитал с женой: два дня туда, день там, два обратно — и недели все это дело не займет, останутся еще две недели с лишком, до конца отпуска Теплихин и виноград опрыскает, и сарайчик подремонтирует, и съездит с женой к ее престарелым родителям, это тоже, конечно, надо. Теплихин вытащил из-под кровати чемодан. Жена рассоветовала. Лучше старый портфелишко. Портфель для такого путешествия удобнее: сунет туда запасную рубашку, шаровары домашние, плащ, полотенце да мыло, а для еды сетку возьмет. Теплихин согласился: верно, с одним портфелишком удобнее, — и поехал налегке.

Билет он взял за полчаса до отхода поезда. На поезда, идущие к морю, билетов не было никаких, ни плацкартных, ни мягких, а на поезд в северном направлении Теплихин легко достал боковую полку, причем нижнюю. Удачно началась поездка!

В вагоне Теплихину хотелось помолчать, он в разговоры не вмешивался. Но когда в купе едут шесть человек, молчаливый пассажир, к тому же, видимо, непьющий, у всех вызывает интерес. Кто такой? Куда едет? По какой надобности, если, конечно, не секрет? Никакого секрета у Теплихина не было, и он коротко отвечал назойливым спутникам, что едет к отцу в Курскую область.

— К отцу? — переспрашивали любопытные. Они приглядывались к Теплихину, словно удивлялись, что у такого пожилого человека еще жив отец. Некоторые даже интересовались, сколько же лет его папаше. Наверное, совсем старичок?..

— Нет, молодой, — сдержанно отвечал Теплихин. — Тридцать шесть лет, моложе меня.

Подробностей он не сообщал, и любопытные тотчас же оставляли его в покое, лишь время от времени искоса на него поглядывали. Теплихин не обращал на это внимания. Он не был по характеру молчаливым, но откровенничать, раскрывать душу перед посторонними, которым все равно, о чем рассказывает человек, — это считал делом зряшным.

В Москве Теплихин переехал с вокзала на вокзал и тоже без особого труда выправил билет на курский поезд. Ему опять досталась боковая полка, только верхняя, он сразу же лег, потому что поезд отходил поздно вечером; а на рассвете заботливая проводница дотронулась до его плеча:

— Ваша станция, гражданин…

Через пять минут Теплихин был уже на перроне. Он ехал в последнем вагоне, низенькое станционное здание виднелось сквозь туман далеко впереди. Вставало над мутными полями за станцией солнце, было холодно и бесприютно. Теплихин поежился, закурил сигаретку и вслед за уходящим поездом побрел к вокзалу. Теперь уже нужно было расспросить у людей, где находится та самая деревня Бузулук, в бою за которую погиб в июле 1943 года его отец Яков Гаврилович. Близко ли деревня, далеко ли?..

В вокзале никого не было, лишь пожилая женщина подметала пол.

— Бузулук? — не задумываясь, переспросила она. — Да рядом, соколик. Я сама тамошняя. За угол завернешь, по улице пройдешь и направо в поле — тут тебе и Бузулук. Километра нет. — Она внимательно поглядела на Теплихина и тише прибавила: — Лежит кто-нибудь?..

Теплихин кивнул, поблагодарил уборщицу и вышел на улицу.

Он не предполагал, что в конце июня, считай, в разгар лета, здесь так холодно. Зеленый импортный пиджак, надеть который велела жена, от постоянной носки вытерся и почти не грел. Теплихин вынул из портфеля измятый плащ и кепку, прихваченную на всякий случай. В плаще и кепке стало потеплее. Потом быстро зашагал по булыжной дороге, и скоро улица пристанционного поселка кончилась, и открылась степь, похожая на кубанскую, — без леса, с редкими кустиками вдоль шоссе. Справа виднелись строения. Очевидно, это и была деревня Бузулук…

Волнение охватило Теплихина. Он выплюнул сигарету и ускорил шаг, озираясь по сторонам. Теперь его обдало жаром, хотя ветер в поле был резче и холоднее. В груди у Теплихина что-то сжалось, дыхание сбилось, и закололо в сердце. Он остановился на сухой тропе, не понимая, что с ним происходит, и только тогда увидел левее деревни высокий белый столб и две белые стены по обе стороны столба. Это был, несомненно, памятник погибшим, и не в деревню, а туда, к памятнику, нужно было идти Теплихину.

Он машинально расстегнул рубашку, потер ладонью горячую грудь и, свернув с тропы, прямо по полю — по красноватому клеверу — пошел к братской могиле.

Теплихин уже не спешил. Он чувствовал, что встреча с отцом, такая запоздалая, близка, не то страшился, не то стыдился чего-то и был втайне доволен, что приехал рано утром, когда все люди еще спят. Люди сейчас помешали бы ему, он хотел прийти на могилу, один, чтобы постоять спокойно, не чувствуя на себе чужих взглядов и не отвечая на вопросы. В поезде он не думал об этом, не мог знать, как все произойдет, и не предчувствовал, как трудны будут последние минуты перед встречей…

Клевер остался позади, теперь Теплихина отделяла от братской могилы лишь лужайка с тремя невысокими березками на ней. Теплихин последний раз остановился, оглядываясь назад, словно хотел убедиться, что не только возле памятника, но и на окраине станции, откуда он пришел, не видно ни одного человека. Так оно и было: в шестом часу утра он один стоял под голубеньким небом посередке поля, на котором три десятилетия назад гремел бой. Именно здесь, может быть, был убит отец Теплихина. 17 июля 1943 года погиб смертью храбрых в бою за освобождение деревни Бузулук. Пуля ударила в бок и прошла навылет. Может быть, как раз здесь. Сейчас над полем летели, деловито перекликаясь, мирные грачи.

Медленно стаскивая кепку, Теплихин приблизился к братской могиле. Перед обелиском, слева и справа от центральной дорожки, лежали на земле мраморные плиты. Этих плит было много, десятка три, если не больше, и на каждой из них в два столбца были высечены фамилии:

Теплихин оторвал взгляд от первой плиты, повернул голову вправо. В глазах у него жарко зарябило. На каждой плите было обозначено по двенадцать человек. Много же ребят полегло в бою за деревню Бузулук! За одну деревню…

Нужно было одолеть весь этот список, и Теплихин стал читать по порядку, шевеля губами. Он произносил звание, фамилию, буквы, обозначающие имя и отчество. Плита от плиты была расположена на расстоянии шага. Так он сделал восемнадцать шагов и возле самого обелиска перешел с левого на правый ряд. Фамилии были разные: русские, украинские, белорусские, татарские, узбекские. Были очень странные. Были хорошо знакомые, привычные фамилии. Не было только фамилии отца. Теплихин продолжал шевелить губами, поминая всех — рядовых, сержантов, офицеров, но с каждым шагом в груди у него, где раньше горячо спирало дыхание, делалось холоднее, образовывалась пустота, и страх неизвестности заполнял эту пустоту. Теплихин смахнул со лба обильный пот, Оставалось всего три плиты. Три плиты, тридцать шесть фамилий. Нет, уже не три, а две, и не тридцать шесть, а двадцать четыре человека лежали в земле, последние, не помянутые вслух. Отца, который погиб здесь, — это Теплихин знал точно, наверняка, — в длинном списке пока не было. Но как же так?.. Почему?..

Охваченный смятением, Теплихин шагнул к предпоследней плите, и вдруг мелькнула, запрыгала перед глазами и легла плашмя на мрамор родная фамилия:

Теплихин несколько секунд смотрел на серые буквы, в которых кое-где еще сохранилась позолота. У него задрожали ноги, выпал портфель и кепка.

— Батя, — чуть слышно выдавил он, — ты здесь?

В хриплом невнятном голосе прозвучали радость, горе и боль. Все-таки Теплихин разыскал отца. Он его разыскал! Бумага тридцатилетней давности не соврала: отец лежал вблизи деревни Бузулук. Но он лежал в этой могиле уже тридцать лет, а сын только на тридцать первом году удосужился навестить отца…

— Вот так, батя, — снова прошептал Теплихин. — Такая она, жизнь…

Он лукавил сейчас от стыда: знал, что на жизнь сваливать нельзя. Жизнь в эти годы была разная: и очень тяжелая, темная, и полегче, и совсем легкая, сытная. После войны Теплихин отслужил в армии. В это время в одночасье умерла мать. Вернувшись на Владимирщину, в родное село, Теплихин никого из родственников не застал: тетка тоже умерла, отчим продал дом и завеялся на Дальний Восток. Теплихин служил на Кубани. Там у него осталась девушка. Два дня он, неприкаянный, бродил по селу, напился с горя, у кого-то выбил стекла в окне и, страшась расплаты, тайком возвратился на Кубань, в станицу. Родители девушки не обрадовались его возвращению: не о таком зяте мечтали. Но тут оказалось, что дочка была беременной, и поэтому родители смирились. Как и следовало ожидать, Теплихин с ними не ужился. Он перевез жену в районную станицу. Стали потихоньку строить дом. Пять лет строили, потом столько же заводили обстановку. Ни разу никуда не съездили, даже не отдыхали. Так что до шестидесятого года и речи не могло быть о поездке в Курскую область, хотя Теплихин и заводил иногда разговор об этом. Когда же хозяйство наладилось и появились лишние деньжишки, — Теплихины развели виноград, делали вино на продажу, — времени для отдыха и посторонних поездок стало, кажется, еще меньше. Каждый день отпуска был заранее распланирован. Жена недовольно поджимала губы, когда Теплихин вспоминал об отце. Она считала поездку на могилу за тридевять земель пустой затеей, блажью. Что изменишь? Человека не воскресишь. Лежит, ну и пусть себе лежит. Зачем, ехать? Жена по-всякому отговаривала Теплихина. Она не понимала чувств мужа, потому что война ее род совсем не затронула: отец на войне не был, старший брат остался жив, даже дальние родственники и те не пострадали. Да, у жениных родичей далеких могил не было. Потому-то жена и препятствовала Теплихину.

— Вот такие дела, батя…

Теплихин понимал, что он оправдывается над могилой, ищет уважительные причины. Они, конечно, были, жизнь засасывала, ломала планы, диктовала свое, и человеку трудно было справиться с ее наклонным, как на горной реке, течением. Вырваться, повернуть в сторону?.. Не каждый это мог. Теплихин знал: ему легко оправдаться, но это успокоения не приносило. Другие-то ездили! А что, у них жизнь была легче? Они ездили все-таки, и не раз, а он, Теплихин, собрался лишь тогда, когда душе стало невмоготу. Тоска и раскаяние выжимали у него кровь из сердца.

Он стоял над плитой долго, не замечая ничего вокруг, пока солнце не поднялось и не стало припекать в голову. Тогда Теплихин пришел в себя и, спохватившись, посмотрел на часы. Шел уже восьмой час, значит, он простоял в одиночестве гораздо больше часа. Ноги у него устали, затекли. Он переступил с ноги на ногу, не решаясь ни отойти от плиты, ни присесть рядом. Баба упала бы на землю и выплакалась. А у Теплихина слез не было, лишь глаза были чуть-чуть влажные.

Он еще в самом начале заметил на некоторых плитах увядшие цветы. Лежали целые охапки и маленькие букеты. Кто-то часто приходил сюда: цветы были добрым, сердечным знаком. И Теплихину тоже захотелось оставить на своей плите цветы. Больше он не знал, нем отметить свой приезд…

Он вблизи нарвал клевера, ромашек, васильков и других цветов, получилась большая охапка, она закрыла всю плиту. Теплихину это не понравилось. Он уложил цветы вокруг плиты венком.

Время подходило к девяти утра. Теплихин снял плащ, разостлал его под березой, сел и вынул из портфеля бутылку молока, купленную в Москве. Он машинально опорожнил ее, хотел выбросить, но сообразил, что здесь бросать нельзя, и сунул пустую бутылку в портфель. Он с радостью заплакал бы сейчас, но из глаз, казалось, невозможно было выдавить ни слезинки, и это Теплихина расстраивало и обижало.

Тонкий звук, похожий на журавлиный крик, отвлек его, он увидел, что от станции по дороге движется детская колонна. Впереди шел мальчик и трубил в горн. Теплихин понял, что это пионерский отряд. Он увидел и пионервожатую, она шла сбоку и была чуть повыше своих пионеров. Отряд направлялся к братской могиле. Теплихин встал, собрал свои вещи и отошел к самой дальней березе, на край лужайки. Здесь он мог посидеть, не привлекая внимания.

Пионерский отряд приближался. Горнист трубил непрерывно. Пионеры шли в ногу, у каждого из них в руке, прижатой к груди, был букетик цветов. Теплихин уже мог разглядеть лица ребят. Они были строгие и сосредоточенные, как у взрослых, которые участвовали в большом и серьезном деле.

Пионервожатая остановила отряд у братской могилы, повернула ребят лицом к обелиску. Горнист последний раз пронзительно протрубил, вскинулись руки в пионерском приветствии. Прошла минута в полной тишине. Потом ребята по команде пионервожатой сорвались с места и кинулись возлагать цветы — каждый на свою плиту. А двое из них — мальчик и девочка — встали возле обелиска и замерли, как часовые на посту. Они глядели прямо перед собой, и, кажется, ничто не могло смутить их торжественного спокойствия.

Чуть приподнявшись, Теплихин с затаенным дыханием наблюдал за ними. Он не заметил, как к нему приблизилась девочка и, выждав немного, сказала:

— Здравствуйте, дядя!

— Здравствуй, — ответил Теплихин, вопросительно поглядев на девочку.

У нее на беленьком личике отчетливо красовались рыжие веснушки.

— Вы к кому-нибудь приехали? — спросила девочка. — К сыну?..

Теплихин, ласково улыбаясь, покачал головой.

— Нет. К бате. К отцу.

— К отцу? — тихо переспросила девочка, видимо соображая, верить ей или нет.

Теплихин вспомнил, какое впечатление производили в вагоне его ответы. Ну что ж, в свои сорок восемь лет он выглядел гораздо старше. Щеки, лоб посечены морщинами, волос на голове почти не осталось. Старик, можно сказать. Не разглядев, можно дать и шестьдесят…

— А как ваша фамилия? — спросила девочка.

— Теплихин, дочка, — он показал рукой в сторону обелиска. — Теплихин. Там есть.

Он еще не успел договорить, как рыженькая девочка вскинула руки и изо всех сил радостно закричала:

— Тепли-ихин! Виктория Михайловна, здесь Теплихин! Сержант Теплихин нашелся!

Она кричала и подпрыгивала от возбуждения. Теплихин не успел остановить ее. На крик девочки со всех сторон бежали пионеры. Теплихин вскочил, похватал плащ, портфель, кепку. Но пионеры уже окружили его. Быстро подошла и озадаченная большеглазая пионервожатая Виктория Михайловна.

— В чем дело? Что такое, Раечка?

— Он — Теплихин! — не скрывая восторга и показывая на Теплихина пальцем, ответила Раечка. — Этот дядя… Говорит, что он сын.

— Это правда, товарищ? — Виктория Михайловна вскинула на Теплихина свои большие синие глаза.

— Да, точно. — Теплихин суетливо полез во внутренний карман пиджака. — Вот у меня… это самое… и документы…

— Не надо, не надо! Что же вы так долго не отзывались, Петр Яковлевич? Вас ведь Петром Яковлевичем зовут?

— Точно, — кивнул Теплихин.

— Мы вас по всему Союзу разыскивали. Вы же у нас последний из необъявившихся родственников! Из вашей деревни пришло письмо, что у сержанта Теплихина был единственный сын, приезжал домой после войны. Вы, наверное, по нашему розыску приехали?

— Нет, девушка, — Теплихин трудно покачал головой. — Я сам… Позвало.

— Да что же я! — спохватилась Виктория Михайловна. — Здравствуйте, Петр Яковлевич! — Она протянула Теплихину руку. — Мы вас очень, очень ждали!

— Меня?..

Теплихин боязливо дотронулся до мягкой девичьей ладошки.

— Ребята! — воскликнула Виктория Михайловна. — Поприветствуем Петра Яковлевича Теплихина — сына Героя Великой Отечественной войны!

И тотчас же школьники выстроились в шеренгу и вслед за пионервожатой дружно вскинули руки в пионерском приветствии.

Теплихин невольно сгорбился и еще острее почувствовал свою вину. Не понимая, за что его приветствуют, он смущенно переводил взгляд с одного детского лица на другое.

— А теперь, — произнесла раскрасневшаяся Виктория Михайловна, — пожалуйста, скажите пионерам несколько слов.

Теплихин попятился.

— А что говорить-то?..

— Для начала немножко о себе, — шепнула Виктория Михайловна.

Теплихин откашлялся, изумленно посмотрел на пионеров, которые, отхлынув шага на три, глядели на него с прежней радостной готовностью и ожиданием чуть ли не чуда.

— Не привык я это… говорить-то, — пробормотал Теплихин. — Ну так что… про себя, значит. Я строитель — такая у меня профессия. Работаю в ПМК, ребятки, то есть, проще говоря, в передвижной механизированной колонне. По рису мы, значит… Живу на Кубани, в станице. Станица у нас большая, богатая. Да. А я вот, значит, первый раз приехал сюда… такие дела, ребятки.

Переминаясь с ноги на ногу, Теплихин умоляюще взглянул на Викторию Михайловну. Она подбадривающе закивала, шепча:

— Продолжайте, продолжайте. Напутственное что-нибудь. Для ребят.

— Напутственное? — громко переспросил Теплихин. — Вот грех-то какой. Чего же найти?.. Не предполагал я…

На лице у девушки-пионервожатой отобразился испуг.

Это перепугало и Теплихина.

— Сейчас, сейчас, — поспешно сказал он. — Найдем что-нибудь… такое дело, значит. — Теплихин набрал в легкие побольше воздуха и выдохнул. — Так вот что я хочу вам сказать, ребятки… Когда я услыхал это… вашу трубу, у меня сердце дрогнуло. Думаю: идут пионеры к могиле. Юное поколение не забывает, значит!

Он покосился на пионервожатую, она поощрила его кивком головы.

— Хорошо, ребятки. Очень, значит, хорошо. Большое вам спасибо!

Теплихин снова увидел ясные глаза ребят и вдруг понял, что эти мальчики и девочки примут все, что он скажет, и поймут как надо. Ему сделалось легко, и с этой минуты он перестал поглядывать на Викторию Михайловну.

— О себе я говорить, конечно, больше не буду. Хотя нет, вот что надо сказать. Вот поглядите на меня. Ну поглядите, — Теплихин ткнул рукой в грудь. — Старый я? Старый, старый, дед, можно сказать. Дед! У меня внуку третий год пошел. По всем законам, значит, дед. А я — не воевал! Не был, значит, на войне. Может, кто из вас подумает: избежал как-нибудь, отсиделся? Нет, ребятки, такого греха на моей совести не имеется. Не успел я на войну, мой год после войны призывался. Понимаете эту мысль? Не воевавшие никогда — уже в деды записались, а войны все нет и не предвидится! Простое ли это дело? И кого надо благодарить? — Теплихин протянул руку к обелиску. — Их! Они за всех нас отвоевались. Сколько человек за одну деревню пало. Я целый час фамилии читал. За одну деревеньку! А у каждого — семья. Понимаете эту мысль?

То, что Теплихин говорил пионерам, глубоко задело сейчас и его самого. Он и сам впитывал эти слова, как будто усваивал их впервые.

— И вы воевать не будете! — увлеченно воскликнул он. — Они и за вас отвоевались! За всех дело сделали. Вот, значит, ребятишки, какое дело. И батя мой, он тоже… — Теплихин прижал руку к груди. — Вот тут у меня это. Тут все. Разве ж я думал? Я когда домой вернусь, всем стану рассказывать. Чтобы все знали и понимали, как нам надо помнить их и беречь о них ее, память. Вот. А вам еще раз спасибо, ребятки. Большое спасибо.

Теплихин смахнул со лба пот, отступил на шаг и снова посмотрел на Викторию Михайловну.

— Спасибо вам, — сказала она, — от меня и от ребят.

Теплихин протестующе замахал руками, стараясь унять аплодирующих пионеров. Он понимал, что благодарить его не за что. Не стоило благодарить…

— Как хоть я сказал-то? — смущенно поинтересовался он, когда Виктория Михайловна скомандовала, чтобы ее питомцы разошлись. — Все правильно?

— Правильно, — заверила его пионервожатая. — Хорошо и даже эмоционально.

— Эмоционально? — повторил польщенный Теплихин. — А я это… в первый раз. Еще хотел вот сказать… Такое дело, значит: глаза сухие, слез, как на грех, нету. Хочу заплакать — и не могу, — пожаловался он. — Нету слез — и все тут. Вот про это я еще хотел сказать.

— Нет, нет, зачем же, — решительно возразила Виктория Михайловна. — Об этом не нужно было. У вас хорошо получилось, эмоционально. Зачем же говорить о слезах?

— Так я не сказал, — пробормотал Теплихин.

— Кстати, — опять спохватилась Виктория Михайловна, — вы знаете, что в деревне Бузулук живет женщина, на глазах которой погиб ваш отец?

Теплихин побледнел, и сердце у него забилось так же, как оно билось утром, когда он увидел имя отца на мраморной плите. Он словно очнулся от глубокого сна и вспомнил, зачем сюда приехал.

— В деревне? Живет?.. — переспросил он.

— Да, разумеется, вы об этом не знаете, — сказала Виктория Михайловна. — Вам надо к ней сходить. Сейчас Раечка вас проводит. А потом мы обязательно покажем вам наш школьный музей, запишем ваш адрес. Мы переписываемся со всеми родственниками погибших воинов. И вам тоже мы будем писать о наших мероприятиях. Но об этом мы договоримся после, Петр Яковлевич, а теперь… Раечка! — позвала Виктория Михайловна свою пионерку. — Раечка, ты сейчас проводишь Петра Яковлевича к Семеновне. Проводи и возвращайся.

Девочка кивнула.

— Пойдемте, дядя, — сказала она.

Девочка всю дорогу расспрашивала Теплихина о разных разностях, он курил и отвечал коротко, невпопад.

Деревня Бузулук лежала в низинке. Теплихин и Раечка шли по левой стороне улицы мимо разнокалиберных домиков. Были среди них и совсем новые, светлые, с расписными крылечками, были и старые, кособокие, поставленные, очевидно, сразу после войны. Впрочем, Теплихин почти не глядел по сторонам: в груди у него все замерло и затаилось в ожидании встречи.

Раечка остановилась возле низенькой хатки.

— Бабушка Семеновна! А бабушка Семеновна!

Погасив сигарету, Теплихин ждал: кто выйдет? И какая?..

Вышла та самая пожилая женщина, которую он видел утром в вокзале, — уборщица, показавшая ему дорогу к братской могиле. У Теплихина запершило в горле, он хотел откашляться, но не мог.

— Бабушка Семеновна, этот дядечка — Теплихин!

Не отрывая от Теплихина прямого взгляда, Семеновна кивнула и, словно давно обо всем догадавшись, без удивления спросила:

— Сынок?

— Да, — выдавил Теплихин, — сын. Петр.

— Знаю, что Петр, — отозвалась Семеновна. — Приехал. Давненько ждет твой папаша. Ну, хоть и долго ждал, да дождался. Пойдем.

И она, заметно согнувшись, с тонкими руками, повисшими вдоль тела, пошла в хату. Теплихин слепо двинулся вслед за нею.

Она вошла в тесную комнатку, села на скамейку, показала Теплихину рукой на стул.

— Откуда приехал?

— С Кубани, мамаша…

Перед глазами Теплихина то всплывали из какого-то тумана, то прятались большая белая печь, стол, узкая кровать с одной подушкой.

— С Кубани, — повторила Семеновна, изучая Теплихина и его дорожные пожитки. — Вот видишь… кто же знал. А я, соколик, тут сколько уж лет вроде бы родственницей единственной при нем состою.

— Как его… убило? — выдавил Теплихин.

— Как убило? Да как убивают… просто. На моих глазах за войну их столько полегло! Вот, гляди. — Семеновна наклонилась к оконцу: — Видишь огород, улицу?

Теплихин протер ладонью глаза, кивнул.

— Я, когда бой начался, в подвале сидела. Вон там, на огороде, хата у нас стояла. От нее одна печка осталась. Печка да подвал. — Семеновна помолчала, словно стараясь вспомнить, как все было. — Сижу в подвале, дрожу от страха. Сначала из пушек били, потом вроде бы затихло. Я выглянула, — молодая была, любопытная, — вижу: бежит он, твой отец. В руке винтовка, кричит так хрипло: «Вперед! За Родину!» Я перекрестилась: значит, свои, родненькие. А тут… во-он там на горке… Нет, отсюдова не видно. На горке слева у него пулеметы были, он и ударил из пулеметов. Отец твой как бежал, так с разбегу и рухнул. Упал на бок и покатился. Я спряталась с испугу, потом слышу — стонет. Выглянула снова — он шевелится. Ну я выскочила, перетащила его к печке… Вот и все, соколик. Через час он преставился, царство ему небесное! — Семеновна привычно перекрестилась.

— И все? — проронил Теплихин.

— И все, — подтвердила Семеновна. — Все, соколик. Жаловался перед смертью, что не пожил подольше. Молодой он был, твой отец.

В это мгновение Теплихин почувствовал, как по щекам у него покатились слезы. Он отвернулся, провел ладонью по лицу.

— Плачь, соколик, не стесняйся, — вдруг подобрев, сказала Семеновна. — Папаша твой не плакал. Слез у него не было, высохли в бою. Ни слезинки не выжал. А ты плачь, тебе можно.

Теплихин вскочил и, сдерживая рыдания, натыкаясь на печку, на дверной косяк, выбежал во двор.

Через минуту Семеновна услыхала звуки, похожие на удары топориком. Она высунулась в дверь. Увидела: Теплихин стоял на коленях, согнувшись, как от резкой боли в животе. Косарем, которым она щипала лучину, он кромсал березовую чурку и, всхлипывая, как будто икая, повторял:

— Прости, батя! Батя, прости!..

Старая женщина в щель перекрестила Теплихина и тихо прикрыла дверь.