К востоку от Берингова пролива

Название этой части Северной Америки происходит от алеутского слова «Альешка», что значит «Большая страна». В ясные дни с мыса Дежнева, восточной оконечности Чукотки, можно увидеть эту землю, даже рассмотреть за гладью Берингова пролива ее горы и низины…

Аляска — самый большой в западном полушарии полуостров. Протяженность ее берегов — больше пятидесяти тысяч километров, а площадь — полтора миллиона квадратных километров (это почти пятая часть территории США). Здесь находятся крайние северный и западный пределы Соединенных Штатов, умещаются четыре часовых пояса и пять климатических зон. На Аляске расположена высочайшая горная вершина Северной Америки Мак-Кинли (6193 м) и протекает третья по величине река Юкон: ее длина более трех с половиной тысяч километров, а бассейн занимает свыше восьмисот пятидесяти тысяч квадратных километров. На этой суше больше трех миллионов озер, сотни ледников, потухших и действующих вулканов, у западного ее побережья разбросаны десятки тысяч больших и малых островов… Но достаточно цифр.

Считают, что очертания штата напоминают массивный четырехугольник, к которому примыкают два узких и длинных отростка. На юго-востоке — это полоса материкового побережья, которую американцы называют Пэнхендл («Ручка от сковородки»). На юго-западе — полуостров Аляска; с его острия как бы сбегает в океан цепь Алеутских островов.

Мне же Аляска напоминает гигантскую ладонь с пятью растопыренными пальцами. Самый короткий из них — полуостров Кенай. Это «большой палец». «Указательный палец» (он же самый южный) — полуостров Аляска. Бристольский залив отделяет его от расположенного севернее «среднего пальца» — обширного полуострова, который дал приют низовьям Юкона и другой большой реки — Кускоквима, но так и не получил собственного названия. «Безымянный палец» пятерни — полуостров Сьюард. Он непосредственно примыкает к Берингову проливу, и, следовательно, это ближайший сосед Чукотки. Дальше к северу, за заливом Коцебу, находится короткий, коренастый «мизинец» — полуостров, тоже не имеющий названия. Западная его точка — мыс Надежды (Хоп), северная — мыс Барроу, часть Соединенных Штатов, наименее удаленная от Северного полюса.

Трудно сказать, что преобладает на Аляске — горы или равнины. Ее пересекают горные хребты с величественными пиками, круглый год покрытыми снегами. На севере вдоль побережья Ледовитого океана, на значительном, однако, от него расстоянии, лежит хребет Брукса. На юге и юго-западе изогнутой дугой протянулся самый мощный — Аляскинский хребет (гора Мак-Кинли одна из его вершин). На юго-востоке высятся Береговые горы. Это основные системы. Перечисление гор «второй величины» заняло бы слишком много места. Можно лишь сказать, что почти всю центральную часть штата тоже занимает горное плато. Однако немало места приходится здесь и на долю равнин. Это широкая полоса низменного побережья Северного Ледовитого океана, долины рек Юкона и Кускоквима и множества их притоков.

Аляска многолика. Здесь есть и безлесные тундры, и лесные чащи. У северных ее берегов, случается, льды стоят круглый год, а воды близ юго-западного побережья никогда не замерзают. Вылетев на самолете с аэродрома большого шумного города, например Фэрбенкса, меньше чем через час можно попасть в места, где еще не ступала нога человека (во всяком случае, так пишется в туристских проспектах).

Страна ветров и туманов

Запад Аляски — это полуостров Сьюард, побережья залива Нортон и Бристольского залива, дельта Юкона и Кускоквима, острова в северной части Берингова моря: Св. Лаврентия, Св. Матвея, Нунивак. Это просоленный морскими брызгами край туманов и ураганных ветров. Здесь прохладное лето и относительно теплые зимы. Здесь практически нет лесов.

Правда, если быть точным, «леса», даже «национальные леса» (а в США это одна из форм охраняемых территорий) здесь есть. Например, в эскимосском поселке Коцебу, севернее полярного круга, растет ель высотой около трех метров. Она огорожена аккуратным белым штакетником, и около нее висит табличка: «Национальный лес». Деревце — предмет особой гордости жителей поселка и его достопримечательность как «самый маленький лес» в мире. Гораздо южнее, в Бетеле, что стоит у устья Кускоквима, можно увидеть у дороги, ведущей от аэропорта в поселок, несколько елочек. Они не огорожены, при них нет объявления, но и их подчас называют «национальным лесом».

Отступя от морского побережья, тем более по долинам рек, растут и высокие кустарники — ивняки, ольшатники — и отдельные деревца. Но все-таки этот район безлесен.

Край переболел «золотой лихорадкой» в самой тяжелой ее форме, и следы ее — отвалы промытого грунта, ржавые остовы драг, безымянные могильные холмы — нередко видишь и на морском побережье и вдали от него. Население здесь немногочисленно. Это главным образом эскимосы-охотники на пушного и морского зверя, рыбаки, знаменитые резчики по моржовой кости.

В середине апреля, когда мы уже ждали наш самолет, который должен был доставить нас вместе с овцебыками домой, в обоих бетелских магазинах — у Свенсона и в «Калисто» (он принадлежит местной корпорации эскимосов) — заметно прибавилось покупателей. Были это в основном взрослые мужчины, и толпились они у прилавков с охотничьими припасами. Считанные дни оставались до начала весеннего пролета дичи. Как обычно в это время, здесь вспыхнула «охотничья лихорадка», и мы стали свидетелями одного из ее проявлений.

Было из-за чего разгореться страстям!

Обширную заболоченную равнину, образованную дельтами Юкона и Кускоквима, где больше воды, чем суши, где сплетаются в густую сеть речные рукава и протоки, где разбросано великое множество больших, средних и малых озер, аляскинцы издавна называют раем для водоплавающих. Считается, что всего на Аляске обитает не меньше 12 миллионов различных видов уток, около миллиона гусей, 150 тысяч журавлей, 70 тысяч лебедей. Прибежище большинства этих пернатых — дельты Юкона и Кускоквима, или, как здесь говорят, просто Дельта.

Еще почти по зиме сюда прилетают лебеди. Едва зачернеют первые проталины, как в Дельте появляются гуси. Сначала белолобые, потом канадские и черные казарки, гуси-белошеи. Это их родина. Им предстоит провести здесь все лето, вывести и вырастить птенцов, перелинять. А весной и осенью летят через Дельту, останавливаются здесь на отдых белые гуси. Их родина, место гнездования и линьки — СССР, остров Врангеля. С появлением воды — разводьев в море, водяных заберегов на озерах, с вскрытием рек — Дельту заполняют утки — гаги, турпаны и морянки, кряквы, шилохвости. В одно время с гусями прилетают канадские журавли, вместе с утками появляются гагары. Последними прилетают многочисленные кулики. Говору пробудившихся ручьев начинает вторить нестройный хор птичьих голосов. Здесь и гусиный гогот, и заунывные голоса морянок, и завывания гагар, и несуразный «хохот» токующих самцов куропаток, и трели куличков и лапландских подорожников. Слышен свист крыльев, в воздухе мелькают стаи, пары и одиночные птицы.

И всюду громыхают ружейные выстрелы. Для местных жителей (а население разбросанных по Дельте поселков — около десяти тысяч человек, и это почти исключительно эскимосы) охота на водоплавающих всегда имела важное значение. Рыба сейчас не ловится, запасы продуктов в домах подошли к концу, и вся надежда в это время года на удачную охоту на птиц.

Подсчитано, что только местные охотники добывают ежегодно, главным образом весной, не меньше 80 тысяч гусей и около 40 тысяч уток. А ведь здесь охотятся и горожане из Бетела, Анкориджа и Фэрбенкса, из других частей Аляски и из других штатов.

Количество охотников в Дельте растет с каждым годом. Все больше становится их и на Аляске, и в других штатах. Сокращаются площади зимовок гусей и уток.

— Дичи с каждым годом становится у нас все меньше. И куда она девается? — сетуют старожилы Бетела.

По улице Кветлука, эскимосского поселка, что раскинулся по высокому берегу Кускоквима, идут двое ребят. Они несут красное пластиковое, четырехугольной формы ведро. Оба в резиновых сапогах и с ног до головы заляпаны илом. У обоих посиневшие носы и руки.

Не рыбаки ли? Я заглянул в ведерко. Оно было наполовину заполнено рыбой. Рыбки небольшие, в ладонь длиной или меньше, головастые, угольно-бурые, с тусклым блеском и с беспорядочно разбросанными по телу золотистыми блестками.

— Как она называется? — спрашиваю у ребят.

— Джон Берьезкин, — несмело отвечает старший.

Похоже, что мои собеседники, как и я, не очень тверды в английском языке…

— А рыба?

— Блекфиш (черная рыба), — поняв наконец вопрос, отвечает Джон Березкин. Потом добавляет — По-инуитски это кангвиик.

Так я вновь встретился со старой знакомой. Латинское название ее — даллия пекторалис, русское — просто даллия. Рыбка очень интересна. Водится она лишь вблизи Берингова пролива — на востоке Чукотки и на западе Аляски. Она не часто попадает в руки ученых, и еще недавно многие специалисты-ихтиологи мечтали хотя бы взглянуть на нее (да и сейчас даллия — редкость в коллекциях зоологических музеев). Но дело не только в этом. Даллия необычайно живуча. Она может замерзать и даже долго оставаться замерзшей, а затем, оттаяв, снова возвращаться к жизни. И обитает она на своей родине в насквозь промерзающих болотах, озерках и ручьях.

Почему даллия не распространилась широко по Северу и нельзя ли расселить ее в других участках тундры, «зарыбить», как говорят ихтиологи, пустующие мелкие озера и ручьи? Над этим советские ученые задумываются давно. Пытались и осуществить это, и мне довелось впервые привезти для этой цели в Москву живых рыбок.

Было это в 1964 году на Чукотке. Наша экспедиция заканчивала работу уже осенью. С каждым днем все ярче загорались золотом листики ползучих ив. Гуси и журавли собирались в предотлетные стаи. Рыжие крикуны суслики (они стрекочут, как сороки) спешили накопить на зиму жир и кормились, пренебрегая опасностью, вдали от нор, близко подпускали к себе человека.

Незадолго до отъезда с Чукотки я получил телеграмму от своего друга профессора В. Д. Лебедева с просьбой привезти в Москву живых даллий. И теперь с сачком на длинной палке и большим пластиковым мешком в рюкзаке с утра до вечера я ходил по тундре, цедил воду в ручьях и озерах, с надеждой копался на мелководьях в иле. Но хотя здесь, в окрестностях залива Лаврентия, они и водятся (об этом написано в научных сводках), напасть на них мне не удавалось.

Может быть, помогут местные жители? Я стал расспрашивать охотников, рыбаков, оленеводов, что наезжают в поселок из тундры. Объяснял, как выглядит рыбка, рисовал ее на папиросных пачках и коробках сахара, добросовестно выполнял обязанности гостя, выпивая вместе с хозяевами несчетное количество чашек чая. Но нет, даллии никто не знал.

Оставалось несколько дней до отъезда. И тут случай свел меня со стариком чукчей. Он давно ослеп и не только не бывал в тундре, но почти уже не выходил и из дома, где жил вместе с дочерью и зятем.

— Это ты ищешь черных рыбок? — спросил он через переводчицу, свою дочь. — Тоже хочешь удивляться?

И поведал, как много лет назад, когда он обновлял санный путь, его упряжные собаки вдруг остановились и начали выкапывать из-под мха и снега рыбу. Пустив в ход остол, выкопал несколько рыбок и изумленный охотник. Потом он попал в пургу, не один день отлеживался в сугробе, и нечаянная добыча очень ему пригодилась.

Рассказчик увлекся, стал вспоминать, как дальше протекала поездка (а был он женихом и ехал к своей будущей жене). Услышал я и много других интересных историй. Дело тоже не обошлось без чая. Но все же со слов старика я смог начертить примерную карту, нанес на нее его путь и место необычной рыбной ловли.

На следующий день я опять был в тундре, легко Нашел ту самую долину и сразу же стал обладателем желанной добычи. Трудно сказать, что поразило меня больше. — сами рыбы, ничтожные размеры водоема, в котором они жили, или необыкновенная память старого охотника. К исходу дня у меня за спиной, в пузыре из прозрачной пленки плескалось около полусотни даллий. Через несколько дней, пересаживаясь с самолета на самолет, я благополучно привез их в Москву. Часть рыбок поселилась в аквариумах Московского университета, а часть — в зоопарке. Это был единственный случай появления в столице живых даллий. Посмотреть на них шли и специалисты-ихтиологи, и любители-аквариумисты (а рыбки были очень красивы). Они Хорошо перезимовали. Ученым удалось выяснить некоторые особенности биологии даллий, появилась даже надежда получить от них приплод. Но весной почти в один день все они погибли от грибкового заболевания.

… — Что будете делать с уловом? — спросил я у рыбаков.

— К обеду, — коротко ответил Джон.

На следующий год, в Бетеле мне опять встретились добытчики черной рыбы. На этот раз выяснилось, что ловят ее чаще зимой и во многих эскимосских семьях это важный продукт питания. Видел я в Бетеле большие верши, которыми их ловят. Видел, как едят эту рыбу сваренной и политой тюленьим жиром либо мороженой. Но сам я в таких пиршествах не участвовал. В моем представлении даллия так и осталась диковиной, как это было на Чукотке много лет назад.

Здесь и сейчас говорят об оленеводстве, о домашних северных оленях. В Номе и Коцебу, на острове Нунивак, словом, на западе Аляски встречаются зримые приметы этой отрасли хозяйства в виде загородок-коралей, боен, наконец пастухов, но далеко не так часто, как у нас на Чукотке да и вообще на Севере. Это И понятно: роль оленей в экономике штата невелика.

На Аляске теперь примерно 35 тысяч домашних оленей (пятнадцать стад)» На Чукотке же их около полумиллиона, а всего в СССР — около двух с половиной миллионов. Однако еще не так давно о домашних северных оленях говорили на Аляске намного чаще. И тому были причины. Но начну сначала.

Осенью 1892 года на отмелый берег полуострова Сьюард, невдалеке от поселка Теллер, были выгружены с баржи первые олени. Их доставили сюда с Чукотки за счет правительства Соединенных Штатов. Завозили оленей на Аляску и позже, в течение целых десяти лет, хотя общее количество переселенцев лишь ненамного превышало тысячу голов.

С какой целью их привезли? Девяностые годы прошлого столетия вошли в историю аляскинских эскимосов как едва ли не самые тяжелые: китов и Моржей в море, диких оленей на суше осталось так мало, что добывать их стало трудно, а то и невозможно. Над многими семьями нависла угроза голодной смерти.

«Спасение людей — в разведении домашних оленей!» Принято считать, что эта идея принадлежала аляскинскому миссионеру Шелдону Джексону. Считается, что Джексон же и убедил правительство США в необходимости покупки и завоза животных.

С полуострова Сьюард домашнее оленеводство постепенно распространялось к северу и к югу, достигло мыса Барроу, острова Св. Лаврентия, острова Кадьяк, Алеутских островов. Поначалу стада были собственностью эскимосов, а занимались местные жители этим новым для них делом под присмотром миссионеров и инструкторов-лапландцев, специально привезенных из Норвегии. В первые годы идея Джексона, казалось, себя оправдывала. Но затем начались трудности. Быть круглый год привязанным к стаду претило самой сущности души эскимоса — охотника и рыбака. Чтобы не ходить за стадом, новые владельцы стремились держать оленей на одном месте. Но при этом подчистую уничтожались ягельники. Стада терпели большой урон от волков, олени в стадах постоянно перемешивались, и между их владельцами не утихали споры, шла вражда.

С 1914 года начался новый этап в аляскинском оленеводстве. На горизонте появился Карл Ломен, будущий «олений король». Он начинал скромно, всего с нескольких сот голов. Через десять лет Ломен стал владельцем 40 тысяч оленей, через двадцать лет — четверти миллиона, а через двадцать пять лет, в конце тридцатых годов, — возможно, даже целого миллиона голов. Лучшие пастбища на Аляске теперь принадлежали ему. Оленьими тушами он загружал трюмы пароходов, и оленину стали регулярно подавать в ресторанах Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско. А эскимосы? Их стада постепенно приходили в упадок. Единственным выходом для многих было работать у Ломена, пасти его оленей, свежевать их, грузить туши на пароходы.

Однако и перед Ломеном возникли трудности. «Королей говядины» с юга США не на шутку встревожил новый конкурент. Они добились запрещения ввозить оленину во многие штаты, на пути оленьих бифштексов вставали все новые и новые преграды. Прибыли сокращались, владельцы крупных стад, да и сам Ломен, теряли интерес к оленям, и оленеводство на Аляске покатилось под гору. К 1940 году количество оленей уменьшилось здесь до четверти миллиона, а к 1950 году — до 25 тысяч. К тому же сильно сократились площади пастбищ, особенно зимних. Бывшие ягельники уже не могли прокормить оленей, ни домашних, ни диких, — они заросли травами либо превратились в бесплодные пятнистые тундры.

Оленеводством сейчас разрешено заниматься на Аляске только коренным жителям. Многие эскимосы возлагают надежды на возрождение этой отрасли хозяйства. Их интересует советский опыт разведения оленей, они приглашают к себе советских специалистов, сами едут за океан, чтобы присмотреться к работе советских оленеводов.

Моржи — самые крупные (не считая, конечно, китов), самые необыкновенные, самые необходимые в жизни прибрежных эскимосов промысловые животные.

Самые крупные. Длина их тела может достигать пяти метров, вес — полутора тонн.

Самые необыкновенные, Вальковатое туловище их обтянуто толстой морщинистой кожей. Голова спереди приплюснута и украшена щетиной жестких усов. Ласты мясистые, подвижные, причем могут подгибаться вперед. Глаза маленькие, скрытые в кожных складках. Громадные клыки, развитые на верхней челюсти, свисают по бокам рта. У взрослых моржей длина их может достигать семидесяти — восьмидесяти сантиметров, а вес каждого бивня — четырех килограммов. Не случайно по силе разыгрывавшейся вокруг них фантазии моржи, возможно, превосходили любых представителей животного мира планеты.

Самые необходимые, В течение тысячелетий они давали людям мясо для еды и кормления ездовых собак, шкуры для постройки жилищ и лодок-умиаков. Желудки и кишки использовались для шитья непромокаемой одежды, изготовления домашней утвари, а сухожилия заменяли нитки. Местные гурманы ценили и содержимое этих желудков — мякоть моллюсков, которыми питаются моржи. Из твердых, упругих бивней делали наконечники гарпунов, стрел, скребки и рубила, украшения и игрушки. Не пропадали даже кости моржей. Их применяли для постройки лодок и саней, они употреблялись как кухонная утварь. Лопатка моржа, например, с успехом заменяла блюдо. Наконец, кости заменяли дрова: их поливали моржовым жиром и сжигали в очагах. Словом, морж кормил, одевал и даже согревал человека.

Не случайно у прибрежных эскимосов существуют различные названия для старых и молодых моржей, для самцов и самок: каждая из этих групп животных имела свое, вполне определенное назначение в хозяйстве. Старого самца чукотские эскимосы называют «антохпак», аляскинские эскимосы — «антохнак», или «антохкапийок» («старик с плавучей льдины»). Шкуры таких животных очень толстые, морщинистые, с многочисленными рубцами и шрамами и вообще не поддаются обработке. Не особенно ценится и их мясо, очень грубое и жесткое. Старая самка («ангасалик», или «ангрук», по-эскимосски) дает хотя и толстую, но большую шкуру, пригодную для постройки умиака. Мясо ее тоже жесткое, однако немного нежнее, чем у старого самца. Шкура молодого, но уже подросшего самца, которого эскимосы называют «ункавак» или «ункоблук», идет на изготовление ремней. Мясо его, так же как и у молодой подросшей самки (по-эскимосски «айвук»), неплохое на вкус и довольно нежное. Из шкуры совсем маленького детеныша, который по-эскимосски называется «кассекак» («крикун»), или «иззаквук» («большой ласт»), делаются подошвы для обуви. Мясо его наиболее нежно.

Разные названия даются моржам даже в зависимости от того, где они находятся: моржа, плывущего в воде, эскимосы называют «айвок», лежащего на льдине — «унавок», лежащего на берегу — «укхток».

Моржи — стадные животные и придерживаются морских мелководий (они питаются донными моллюсками). Большинство их совершает регулярные кочевки — весной на север (на Аляске — вплоть до мыса Барроу), осенью — на юг, до Бристольского залива Берингова моря. У них есть излюбленные места на суше, где звери летом образуют залежки, спят и линяют.

Умиаки делают на Аляске и сейчас. Их нередко можно увидеть лежащими вверх дном на специальных подставках в прибрежных поселках — Шишмареве, Теллере, Гамбелле. На них выходят в море, и для постройки умиаков, как и в старину, используются моржовые шкуры. В тех же прибрежных деревнях можно увидеть, как эскимоски «раскалывают» эти шкуры, терпеливо расслаивают их ножами, чтобы сделать тоньше и легче. Мясо моржей по-прежнему в чести, а бивни подчас единственный товар, который можно продать в ближайшей лавке, и там же купить на вырученные деньги табаку, кофе, муки, сахара.

Зверобои подкарауливают исполинов у разводий и лунок, через которые животные дышат. Добывают их на береговых лежбищах, а чаще на воде или на плавучих льдах. Охотники подходят к стаду на умиаках либо на вельботах, стреляют в плывущего моржа, стараясь лишь ранить его, и тут же вонзают в тушу гарпун. Поплавки из нерпичьих шкур, а то и из железных бочек, прикрепленные к гарпуну, держат добычу на плаву. Впоследствии морж погибает от потери крови или от новых пуль, поплавки же не дают добыче утонуть и пропасть.

Звери, обитающие на Аляске и на Чукотке, относятся к одному и тому же подвиду — тихоокеанским моржам и составляют практически единое стадо. Двести — триста лет назад в нем насчитывались сотни тысяч голов, в середине текущего столетия число их сократилось тысяч до пятидесяти — шестидесяти. Сейчас стадо, хотя и медленно, но возрастает.

На Аляске и на Чукотке добывается ежегодно примерно тысяча животных. На Чукотке такой цифрой оценивается действительная потребность в моржах местных коренных жителей, и только им разрешается эта охота. На Аляске тоже добывают моржей преимущественно эскимосы, однако в «поединках» с исполинами здесь участвуют и охотники-«спортсмены». С одним из них мы оказались «соседями в самолете, летевшем из Анкориджа в Нью-Йорк. Это был бизнесмен из Чикаго, сухощавый подвижный человек лет сорока — пятидесяти. Он увлеченно рассказывал о своих охотничьих поездках в Африку, в Скалистые горы и вот сюда, на остров Св. Лаврентия, о том, какими великолепными тро феями — моржовыми бивнями — он украсит гостиную своего дома. Не без гордости говорил о том, во сколько обошлась ему эта поездка.

Я представил себе, как он выпустил пулю (может быть, в упор) в неподвижную, лежащую на берегу тухну, а потом ходил вокруг нее, ступал по луже крови, фотографировал, ждал, пока гиды-эскимосы вырубят для него бивни. И я не смог понять этого человека, найти спортивное начало в его «поединке»…

Самые крупные города на западе Аляски — Ном и Бетел. В обоих живет примерно по три тысячи человек, в Бетеле даже немного больше. Зато у Нома действительно городской облик. Постройки его сосредоточены на равнинном берегу Берингова моря. В нем прямые, широкие улицы. Бетел же состоит из многих поселков или деревень, разбросанных без какого бы то ни было плана по берегам проток дельты Кускоквима. Чтобы пройти из конца в конец города, в Номе нужно затратить час, а в Бетеле, наверное, целый день. В обоих городах есть магазины, гостиницы, церкви, рестораны, издаются газеты, действуют аэропорты, пестрят вывесками различные конторы. И в Номе и в Бетеле основу населения составляют эскимосы.

Один из магазинов главной улицы Нома — Фронт-стрит специализируется на продаже изделий, которые местные умельцы вырезают из моржовых бивней. При магазине есть небольшой частный музей искусства и быта эскимосов. В магазине и в музее толпится народ, конечно, приезжие, туристы. Похоже даже, что некоторые только ради этого и приезжают в Ном, причем из соображений деловых, коммерческих. Говорят, что эскимосская резьба по кости стоит здесь дешевле, чем где бы то ни было в Соединенных Штатах. Но большинство людей в магазине и у его витрины на улице все-таки не коммерсанты — среди них немало и ценителей искусства. Да и в самом деле, трудно пройти мимо, не остановившись перед этими маленькими чудесами. Удивительно правдиво и точно передают некоторые мастера не только форму и движение, но, кажется, даже настроение своего героя.

Вот, например, белый медведь. Нужно быть не только художником, но и хорошим натуралистом, зорким наблюдателем, чтобы подметить и воплотить в не очень-то податливом материале самое характерное, что есть в этом звере: его уплощенное мускулистое туловище, длинную подвижную шею, широкие ступни — снегоступы и весла. Можно догадаться, что медведь приготовился к прыжку, что это конец его охоты, длившейся, быть может, много часов подряд, что до лежащего на льду тюленя ему остаются теперь уже считанные метры. Поэтому так сужены и без того небольшие глаза зверя, но зато широко распахнуты ноздри, до предела напряжены мышцы собранных вместе ног.

Рядом — морж, тоже излюбленный сюжет эскимосской скульптуры. В нем удивительным образом сочетаются неуклюжесть и какая-то неуловимая грация, ощущается гигантская мощь. Или фигурка охотника с поднятым над головой гарпуном. Она свободно умещается на ладони, а очертания человека к тому же смягчает пышная меховая парка, в которую он одет, и тем не менее догадываешься, как напряжены мышцы его рук и спины, как сосредоточен взгляд, чувствуешь, что пальцы охотника до боли стиснуты на древке гарпуна…

Не сразу и заметишь, что рядом с настоящими произведениями искусства лежат костяные запонки, броши, зажимы для галстуков, ножи для бумаги. В них уже не чувствуется души художника. Это его пасынки, подражание каким-то случайным образцам, изделиям из каких-то других материалов. Но странное дело, этот аляповатый товар тоже покупают.

В магазин вошел пожилой эскимос со свертком под мышкой. Хозяин, оставив покупателей, тут же, мне показалось, даже поспешно, вышел из-за прилавка и повел гостя в свою конторку. Через несколько минут они снова были в торговом зале: эскимос без свертка, хозяин с лотком, уставленным новыми товарами.

— С острова Кинг, — сказал он стоявшим у прилавка. Более пространного пояснения, наверное, и не требовалось. Остров этот, расположенный в Беринговом море, недалеко от Нома, известен своими резчиками по кости, а изделия островных мастеров славятся далеко за пределами Аляски.

Эскимоса с острова Кинг, скорее всего автора проданных фигурок, мне довелось встретить еще раз через несколько часов, когда над Номом уже сгущались сумерки. Островитянин брел по улице, сильно пошатываясь, ссутулившийся, грустный.

Так ли он поначалу рассчитывал провести этот день?!

Ном — детище «золотой лихорадки» и вырос в начале века необыкновенно стремительно. Говорят, что до сих пор ветер вздымает на его улицах золотую пыль, что здешний воздух даже пропах благородным металлом. Его называют «самым безумным городом» в штате, и считается, что работу здесь найти труднее, чем где бы то ни было на Аляске. Стоимость жизни в Номе на пятьдесят процентов выше, чем в Анкоридже (где в свою очередь она почти на столько же выше, чем в Сиэтле).

На центральных улицах Нома дома ухоженные, наверное, не так давно покрашенные. Ближе к окраинам их сменяют обшарпанные домишки, появляются развалины, может быть, свидетели «золотой лихорадки», зияют захламленные пустыри. В куче мусора на пустыре копается старая эскимоска. Увидев нас, она прерывает раскопки и, что-то бормоча, скрывается за углом. Двое маленьких эскимосов ведут на цепи большую лохматую собаку. Пес очень тощий и, наверное, не без корысти тянется к Вадиму Сергеевичу. Тот протягивает руку, но поводыри с лицами не по-детски хмурыми оттаскивают собаку и переходят с ней на другую сторону улицы. Прислонившись к стене дома, склонив голову на грудь и перегородив ногами тротуар, сидит длинноволосый парень, похоже, пьяный.

Возвращаемся в центр города, на улицы, освещенные фонарями, где прогуливаются пестро одетые туристы, ярко светятся витрины магазинов и салунов. В один из салунов нас заносит людской водоворот. Зал почти полон. Гремит музыка, пляшут пестро одетые пожилые туристки. Душно, от дыма першит в горле.

За нашим столиком, наверное, единственное свободное место. Занять его просит разрешения солидный господин со стаканом виски в руке. Он представляется: «Крог, служащий местной авиакомпании».

— Единственное развлечение у нас в Номе, податься вечером больше некуда, — неспешно замечает он.

— А какая главная достопримечательность города? — спрашиваю я. Мистер Крог думает, вслух выдавливая из себя звук, похожий и на «а-а-а-а», и на «э-э-э-э», и наконец отвечает:

— У нас самый высокий в Америке уровень самоубийств, особенно среди эскимосов.

Как-то не сразу доходит до меня смысл этих слов, а затем будто померкли и без того неяркие лампочки под потолком салуна, резче зазвучали в оркестре фальшивые ноты, показалось неестественным, наигранным окружающее нас веселье.

На полке моего книжного шкафа сидит эскимос-рыбак. Эту фигурку (высота ее сантиметров пятнадцать) не назовешь ни куклой, ни игрушкой. Рыбак сидит у лунки на льду. В руке у него удочка, рядом плетеная сумка для улова и пешня. На нем зеленая камлейка, капюшон которой оторочен росомашьим мехом. На ногах ровдужные камики, на руках — такие же рукавицы. Черты лица, сделанного из кожи, ярко индивидуальны. Рыбак — память об Аляске, об аляскинском городе Бэтеле, о местном городском голове Энди Эдже и его жене Мэри Эдж.

Эджу за пятьдесят. Волосы его тронуты сединой, а сам он выглядит сильно уставшим. Официально пост Эджа называется сити-менеджер, а сфера действия городского головы — дороги и мосты, больницы и школы, электричество и уборка мусора, распределение между бедняками талонов на продукты. Принимал он нас в своем рабочем кабинете. Часто звонил телефон, по делам заходили люди.

Эдж рассказывал о городском хозяйстве и его бедах, о сложных взаимоотношениях города с банками-кредиторами, о том, что Бетелу грозит банкротство, что сам он, чувствуя свою беспомощность, подумывает об отставке. Наш собеседник рассказал и о своей непростой судьбе. Родился Эдж невдалеке отсюда, отец его белый, мать — индианка. Учился в семинарии в Ситке. Мог стать священником, но решил, что, работая в городской управе, будет полезнее землякам (тем более что он знает эскимосский язык). Хозяин расспрашивал нас о том, как организована работа школ и больниц в СССР, особенно на Севере.

— Как бы мне хотелось побывать в вашей стране, увидеть ее своими глазами! — сказал он, когда мы прощались.

Мы улетали неделю спустя. На проводы нашего самолета в аэропорту собралась большая толпа, и в ней было видно немало знакомых. Люди подходили к нам, жали руки. Подошел и Энди Эдж вместе с немолодой, маленького роста эскимоской.

— Моя жена Мэри, — представил он ее. Мэри, улыбаясь, протянула нам с Вадимом Сергеевичем по пакету.

— Возьмите на память о нас, об Аляске. Я так спешила сделать их до вашего отъезда!

— Пускай они полетят в Россию. Может быть, вслед за ними полетим и мы. У нас теперь появилось время, ведь я подал в отставку, — добавил Эдж.

В пакетах оказались фигурки эскимосов-рыбаков.

Красные зори и десять тысяч дымов

Юго-запад «Большой страны» составляют полуостров Аляска, цепь Алеутских, островов, остров Кадьяк. Это край вулканов. Более двух десятков из них действующие, другие на время затихли. Но их сон обманчив: в любой момент они могут проснуться, начать извергать дым, пепел, лаву.

В начале мая 1796 года обитатели Алеутских островов стали очевидцами редчайшего явления. К северу от острова Умнак родилась новая вулканическая суша — остров Богослов. Сохранились рассказы очевидцев этого события, записанные известным русским мореплавателем О. Е. Коцебу.

Охотники-алеуты, остановившиеся на острове Умнак, вдруг «увидели воздымающийся из моря в нескольких милях от берега на север столб дыма; к вечеру усмотрели они под дымом нечто черное, весьма мало токмо возвышающееся над поверхностью моря; ночью показался в том месте огонь, иногда столь сильный и яркий, что они, находясь в 10 милях оттуда, на своем острове все ясно различать могли. На сем последнем произошло землетрясение, и ужаснейший гул раздался от гор, на юг лежащих. Бедные охотники приведены были в смертный страх; с рождающегося острова летали на них каменья, и они ожидали погибели. С восхождением солнца прекратилось землетрясение, огонь видимо уменьшался, и они ясно видели остров, имевший вид остроконечной черной шапки… Спустя месяц… новый остров, извергавший во все то время огонь, значительно возвысился. С того времени извергал он менее огня, но вместо того дым был сильнее; пространство и вышина острова увеличились, и вид оного часто переменялся. По прошествии четырех лет не видно было более дыма, а через восемь лет, в 1804 г., охотники решились уже оный посетить, ибо заметили, что там находится множество сивучей. Вода около острова была теплая, а земля на самом острову в некоторых местах столь горячая, что не можно было на оную ступить».

Остров Богослов прожил пока еще недолгую, но бурную (может быть, правильнее сказать — сумбурную) жизнь. Из его недр вырываются газы, потоки лавы, летят раскаленные камни. Новоявленную сушу размывают морские волны, разрушают новые извержения, но из-под воды опять поднимается твердь и остров подрастает. Мало того, у него появились даже островки-спутники.

Вошло в историю как одно из самых мощных вулканических проявлений, известных человечеству, и извержение вулкана Катмай на полуострове Аляска. Шестого июня 1912. года раздался чудовищной силы взрыв, и гора — это был спящий вулкан — взлетела в воздух. Горячий пепел выпал на площади поперечником больше ста километров, уничтожив здесь все живое. Много пепла рассеялось тогда в атмосфере, и почти два месяца полыхали над северным полушарием «красные зори», вызванные отражением солнечных лучей от вулканической пыли. Память о катастрофе сохраняет до наших дней и гигантская чаша, образовавшаяся на месте взрыва, и возникшая в ней Долина десяти тысяч дымов (таково ее официальное название). Дымы — это горячие сернистые газы, которые еще струятся из растрескавшейся земли.

Юго-запад Аляски можно назвать также страной туманов, бурь и дождей. Летом здесь прохладно, а зимы стоят мягкие. Именно эта часть Нового Света была открыта, а затем первой из американских земель осваивалась русскими мореплавателями и землепроходцами. Именно отсюда начиналась Русская Америка, и до сих пор на острове Кадьяк и на Алеутских островах можно видеть ее следы.

Население юго-запада Аляски немногочисленно. В прошлом его составляли алеуты. Сейчас их осталось мало, но и приезжих оседает в этих местах немного. Живут здесь преимущественно рыбаки и охотники на морского зверя, краболовы (поскольку именно в этой части Аляски обитают у побережья крупные крабы).

Суша здесь бедна жизнью, а вот о море этого не скажешь. Под берегами то и дело показываются тюленьи головы, спины китов, но первыми бросаются в глаза птицы, причем тоже морские. Да и птичьи базары — гнездовые колонии пернатых на прибрежных скалах — явление здесь тоже типичное, характерное. По-английски их называют «птичьи горы», «птичьи скалы», но мне кажется более удачным и метким старинное поморское их обозначение. В самом деле, суета в воздухе, на воде под берегами, на самих скалах, шум птичьих голосов, слышный больше чем за километр, и заглушающий рокот прибоя, — разве все это не похоже на воскресный базар, на какое-то грандиозное торжище?

Самые обычные жильцы этих птичьих общежитий — кайры. Их здесь два вида. Они величиной с утку и словно одеты во фраки: голова и спина у них черные, а остальная часть тела белая. Кайры селятся на открытых карнизах скал. Гнезд в полном смысле этого слова они не строят, а насиживают свое единственное яйцо по-спартански, на голом камне. Можно добавить, что кайры — птицы шумливые, крики их немного похожи на вороньи и в общем хоре им принадлежат «басовые» партии.

«Тенора», даже «дисканты» в этом хоре — крикливые и подвижные чайки-моевки, которых можно встретить почти на каждом птичьем базаре Алеутских островов или полуострова Аляска. Сразу бросаются в глаза их гнезда, прилепленные подчас к совершенно гладким и отвесным скалам. Кстати, многим новичкам попытки добраться до гнездовий моевок, чтобы собрать их яйца, стоили жизни. Дело в том, что гнезда чаек производят обманчивое впечатление — они кажутся прочными сооружениями, надежными ступеньками. Одна-две такие ступени, бывает, выдерживают тяжесть человека, как бы завлекают его дальше, на более опасный участок, но следующие «ступеньки» внезапно отваливаются, и незадачливый сборщик яиц летит со скалы.

Трудно даже перечислить всех обитателей здешних птичьих базаров. У нор и расщелин, где скрыты их гнезда, можно заметить тихонь-топорков. Главный их отличительный признак — красный плоский, очень высокий клюв, действительно «топорок». А седые косицы, которые спускаются по бокам головы, да и выражение «лица» (оно белое, а все остальное оперение черное) придают им сходство с какими-то угрюмыми старцами. Зато у ипаток, или, как их еще называют, морских попугаев (у них тоже яркий, уплощенный и высокий клюв, и они селятся в укрытиях), «лица» словно бы приветливые, улыбчивые.

Часто гнездятся здесь глупыши, похожие на чаек, но состоящие в близком родстве с альбатросами и буревестниками. Гордецы бакланы (их несколько видов) держатся особняком. Кажется, места потише, поспокойнее ищут и черные краснолапые чистики (американцы зовут их «морскими голубками»), а суетливые малыши-конюги — у них на лбу задорно взъерошенные хохолки, — наоборот, не могут обойтись без общества, без шума. Только в ночные часы можно увидеть у скал порхающих качурок — тоже родичей альбатросов, услышать их негромкое чириканье или щебетание. Весь день они проводят в укрытиях, там, где находятся их гнезда. И на каждом птичьем базаре, как и в каждом пруду, чтобы «карась не дремал», есть своя «щука». Это большие серокрылые чайки.

Хотя жильцы птичьих «общежитий» и выводят птенцов на суше, все-таки они самые настоящие «моряки». Кормятся они только в море, причем их охотничьи участки строго поделены. Чистики, например, охотятся под самыми берегами и добывают здесь донных животных — рыбу, рачков. Кайры тоже хорошие ныряльщики и тоже промышляют рыбу и рачков, но ловят их преимущественно в открытом море, иногда на глубине двадцати — тридцати метров. Хорошие ныряльщики и удачливые рыбаки — бакланы. Конюги тоже могут нырять, но кормятся только мелкими рачками. А вот моевки нырять не могут и облавливают лишь поверхностные слои воды. Зато они лучшие в этом обществе летуны и обладатели самых обширных по площади охотничьих участков.

Естественно, что колонии морских птиц играли большую роль в жизни алеутов. Люди не только кормились мясом и яйцами кайр, топорков, ипаток, но и шили из их шкурок одежду. По свидетельству очевидцев, птичьи парки были в равной мере красивы и удобны, теплы и легки. К. Т. Хлебников, один из директоров Российско-Американской компании и ее историк, писал: «Ничего не может быть удобнее оной в отношении климата и образа их жизни. Сии парки довольно теплы, и как носят их вверх перьями, то дождь обыкновенно стекает и не промачивает мездру, которая к тому же и выделана с жиром и не скоро позволяет впитываться воздушной влажности и мокроте. Ветра также не продувают насквозь шкуры; но соединив парку с кишечной камлеей (рубахой из тюленьих кишок, надеваемой поверх парки), алеут долго в состоянии перенести ветер, холод и мокроту». Словом, птичья парка была для алеута предметом первой необходимости и заменяла ему не только весь гардероб, но даже постель и одеяло.

В наши дни на алеутах уже не увидишь птичьих парок. Не так уж важны в жизни современных островитян мясо и яйца морских птиц. Да и сами птичьи базары во многих местах уменьшились, а то и вовсе прекратили свое существование. Но и сегодня хор птичьих голосов, доносящихся с прибрежных скал Алеутских островов, производит сильное впечатление.

Калана называют также морским бобром (что неправильно, поскольку это не грызун) или морской выдрой (что близко к истине). Обладатель самого ценного в мире меха, он долгое время был тем главным магнитом, что тянул на Аляску русских промышленных людей. А главной вехой в истории самого калана был 1742 год — год возвращения на Камчатку спутников командора Беринга, участников его экспедиции. Сотни каланьих шкур, которые привезли с собой моряки, их рассказы о фантастическом изобилии «бобров» на вновь открытых землях взбудоражили умы и удальцов и толстосумов из Охотска, Иркутска, даже из самой Москвы. И хотя нелегкими были эти плавания, расчет часто оправдывался, суда возвращались с богатым промыслом. Уже первый поход промышленников (его возглавил сержант охотской казачьей команды Емельян Басов) доставил 1200 «бобровых» шкур. А всего таких походов во второй половине XVIII века состоялось около ста. Вслед за русскими в этих водах появились английские, испанские, американские суда. Этих мореходов тоже манили богатые барыши.

Нетрудно догадаться, каким был итог. Каланы на Аляске исчезали. Особенно быстро стало сокращаться их количество после продажи Аляски Соединенным Штатам. До этого Российско-Американская компания ограничивала, а то и вовсе запрещала добычу животных там, где их становилось мало, теперь же исчезли все ограничения. Еще в последнем десятилетии XIX века на Аляске было добыто почти 48 тысяч шкур каланов, но уже в 1900 году — всего 127 шкур (хотя цена на них стремительно возрастала), а в 1910 году — только одна! Эта единственная шкура была продана за 1703 доллара и 33 цента…

В 1911 году Россия, США, Великобритания (частью которой была тогда Канада) и Япония заключили соглашение о полном запрете охоты на каланов и котиков.

«Это все равно что попытка запереть двери конюш-ни, из которой давно уже увели лошадь». — так отзывались о подписанном документе пессимисты. Но оказалось, что немногие звери все-таки уцелели, и за десятилетия охраны каланы стали вновь появляться там, где были когда-то обычны. Всего в Соединенных Штатах, по подсчетам последних лет, обитает их более 40 тысяч, и большая часть — у побережий юго-запада Аляски.

Но прочно ли это благополучие? Море в наши дни все сильнее загрязняется нефтью, а нефтяная пленка губительна для каланов. К тому же с 1967 года в США возобновлен промысел этих животных.

Каланы привлекли к себе внимание не только промышленников, но и натуралистов. В самом деле, поведение этих животных необычайно интересно. Они даже пользуются «орудиями труда»! Для чистки своего меха животные употребляют пучки морской травы. А чтобы разбить твердый панцирь моллюска или морского ежа и добраться до его содержимого, калан, лежа на воде, кладет себе на грудь увесистый камень, а затем, используя его как наковальню, разбивает о камень свою добычу. Правда, употребление «наковальни» было замечено только у калифорнийских каланов, но не исключено, что их алеутские сородичи не менее сообразительны.

У морского котика и калана, при многих различиях (так, первый из них относится к ластоногим млекопитающим и совершает далекие миграции, второй — представитель хищных, точнее, куньих, и большой домосед), есть одно важное общее качество — ценный мех. Поэтому и судьбы этих животных оказываются такими схожими.

В июне 1786 года к северу от Алеутских островов были открыты два острова. Обнаружил их штурман Гаврила Прибылов и назвал их островами Св. Павла и Св. Георгия. Потом они стали называться островами Прибылова. Здесь тоже жили каланы и песцы, но главным богатством суши оказались громадные лежбища котиков, или, как их еще называют, морских котов. Островные пляжи были заполнены, местами даже забиты ими. Рыжими пятнами выделялись в этой массе громоздкие фигуры секачей — взрослых самцов, чернели новорожденные малыши, виднелись компании «холостяков» — самцов-подростков. Масса находилась в постоянном движении. Мелькали в воздухе ласты — животные обмахивались ими как веерами, там шла схватка секачей, там пробирались в море или возвращались с кормежки самки. На лежбищах не затихал гул. Он превосходил по силе рокот прибоя, был слышен издали, и издали ухо различало в нем рев секачей, гортанные крики самок, звонкое детское блеяние «черненьких».

Уже через два года после открытия островов промышленники вывезли отсюда почти сорок тысяч котиковых шкур, а через полвека, в 1834 году, — больше двух миллионов. Известно также, что еще 1867 году, при продаже Аляски, на этих лежбищах собиралось около трех миллионов «котов».

Дальше можно повторить уже рассказанную историю каланов. В 1910 году на островах удалось насчитать лишь 130 тысяч животных. Стало очевидным, что лежбища угасали.

Изменения к лучшему начались в 1911 году, после того как было подписано международное соглашение об охране котиков. В последние годы численность их достигла здесь полутора миллионов, и это, следовательно, крупнейшее лежбище в мире. На островах Прибылова теперь заготавливается в год около ста тысяч котиковых шкур — такова главная местная индустрия.

Известно уже немало случаев спасения видов (или подвидов, отдельных рас) животных, находившихся на грани исчезновения, возвращение их почти что с того света. Одним из примеров такого рода может послужить история алеутской казарки.

Этот гусь — один из самых мелких подвидов канадских казарок — когда-то был широко распространен на Алеутах. Но затем песцы, которых здесь расселяли, и серые крысы, попавшие сюда «безбилетниками», истребили казарок на всех островах, кроме одного. Счастливым исключением оказался Булдырь, небольшой островок длиной в девять и шириной в пять километров. «Весь он состоит из гор и окружен каменным утесом», — писал о нем русский мореплаватель Г. А. Сарычев. В 1962 году на Булдыре насчитали около трехсот казарок. Бедственное положение подвида заключалось в его крошечной гнездоврй области и малой общей численности.

В следующем году орнитологи поймали здесь шестнадцать гусят и перевезли их на одну из научных станций в штате Колорадо. Часть выращенных птиц затем передали другой станции — Патуксентской, расположенной близ Вашингтона. Казарки в неволе успешно размножались. Одновременно на Амчитке, Агатту и на других островах, когда-то заселенных казарками, отлавливались песцы и крысы: шла подготовка к возвращению пернатых на их прежнюю территорию.

В 1971 году семьдесят пять птиц, привезенных из Патуксента, впервые были выпущены на Амчитке. Последний этап работы начался весной 1976 года. Шестьдесят казарок, выращенных в неволе, опять доставили самолетом на Амчитку; из них десять пар выпустили здесь в мае в надежде, что они загнездятся, остальных — в августе, в преддверии отлета. «Поводырями» же зоологи подпустили к ним несколько диких казарок, специально для этого пойманных на Булдыре.

Судя по первым наблюдениям, опыт идет успешно. Растет и «страховой фонд» — стая казарок, содержащихся в неволе.

Остров Кадьяк — самый крупный в заливе Аляска, да и вообще на юго-западе Аляски; его длина около 170 километров, ширина — около девяноста. На севере острова есть еловые леса, на юге заросли ивняков и ольшатники перемежаются с тундрой и лугами. В море у берегов показываются киты, нередки тюлени и каланы. На острове были акклиматизированы вапити (олень, похожий на нашего марала) и другой олень — ситкинский. Здесь организован заказник.

Остров — колыбель Русской Америки. С ним связаны имена Шелихова и Баранова; первый начинал обживать эту сушу, второй основал здесь Павловскую крепость — теперешний городок Кадьяк. В городе многое напоминает о тех днях: названия улиц (Баранов-стрит, Кашеваров-стрит), старинное бревенчатое здание — теперь в нем музей Баранова, — звон колоколов православной Воскресенской церкви и даже русская речь у бензиновой колонки.

Туристские проспекты называют город Кадьяк «мировой столицей королевских крабов». В море вокруг острова действительно обитают крабы, те самые, которые у нас зовутся камчатскими. К пирсам порта все лето швартуются суда-краболовы, а в городе есть фабрики по переработке крабов, в том числе выпускающие крабовые консервы.

Остров знаменит и тем, что на нем водится кадьякский медведь — самый крупный бурый медведь в мире (точнее, один из самых крупных, поскольку с ним может соперничать по величине его камчатский родственник; кстати, кадьякский медведь так же миролюбив, как и камчатский). Вес этого гиганта изредка достигает шестисот и даже семисот килограммов. Здесь насчитывают около двух с половиной тысяч медведей, а около двухсот ежегодно становятся добычей охотников, конечно, главным образом приезжих.

В общем-то есть чем привлечь туристов, и их обслуживание — далеко не маловажная отрасль островной индустрии. Особое место среди гостей, конечно, занимают охотники на медведей. При «медвежатниках» кормятся многие островитяне, но в первую очередь непосредственные организаторы этого развлечения — гиды, рекламирующие себя в охотничьих журналах многих, стран мира. Леон Франциско, например, предлагает охоту на медведя из «Спиридонова лагеря» (Spiridon bear Camp) и представляется как «зарегистрированный гид и поставщик снаряжения». Его конкурент Парк Мунзей завлекает любителей медвежьей охоты тем, что он «опытный гид, располагает самолетом (авиатакси); ведет это дело с 1956 года и имеет один из лучших на Аляске охотничьих лагерей».

Подсчитано, что охотники на медведей, приехавшие из других штатов или из-за границы, оставляют на Аляске (главным образом на Кадьяке) по 750 тысяч долларов в год. И тем не менее медвежатники, хотя и туга их мошна, — «штучный товар». Массовый же турист приезжает на Кадьяк, чтобы подняться на гору Пилар, побывать в музее Баранова, просто чтобы полюбоваться красотами острова. Особенно большой наплыв гостей бывает в мае и в августе. В течение первой недели мая на Кадьяке происходят «крабовые фестивали». Это начало краболовного сезона, а сезон захватывает только те месяцы, в названиях которых отсутствует буква «Р»; остальное время года крабы линяют, и их не ловят. Повара местных ресторанов изощряются в течение фестивальной недели в приготовлении блюд из крабов. Для развлечения туристов устраиваются конкурсы на быстроту обработки крабов, на быстроту разделки тюленей. В «тюленьем» состязании несколько лет подряд занимал первое место островитянин Джон Павлик. Ему удавалось срезать шкуру с тюленя менее чем за пять минут.

В августе гостей здесь ждет красочное представление под открытым небом — «Крик дикого барана», воссоздающее жизнь на Аляске главного правителя Русской Америки Александра Андреевича Баранова. Я не видел этого спектакля и сказать, насколько показанное в нем достоверно, не могу. Но судя по описаниям, в нем бывает занято больше ста самостоятельных артистов, а действие щедро насыщено пушечной стрельбой, бряцанием холодного оружия, дымом пожаров.

Вотчина «полярного микроба»

Север и северо-запад Аляски занимают склоны хребта Брукса и примыкающая к нему приморская низменность. Это уже Арктика и Субарктика, и к ним относится около трети территории штата. Лесов в полном смысле слова здесь нет, но кое-где еще можно встретить не только заросли ивняков и ольшатника в рост человека, но и островки приземистых елок.

Летом в этой части Аляски — полярный день с не заходящим за горизонт солнцем, хлюпающие под ногами тундровые болота, тучи комаров. Зимой — долгая полярная ночь, прихотливые узоры полярных сияний в небе, морозы и пурга, прочные, как бетон, снежные заструги. Край этот суров, но не лишен своеобразной красоты и обаяния. Недаром говорят о «полярном микробе»: он якобы поражает многих из побывавших под полуночным солнцем и влечет потом сюда человека вновь и вновь.

Впрочем, несмотря даже на происки микроба, еще недавно это была наименее заселенная человеком часть Аляски. Население тундровой глубинки составляли немногие семьи, да и на побережье ютилось лишь несколько эскимосских поселков. Кормила здешних эскимосов главным образом охота на песцов, северных оленей, морского зверя. Однако теперь здесь становится людно и шумно. На севере Аляски началась добыча нефти, поднялись буровые вышки, выросли новые поселки. Отсюда протянулся к югу Трансаляскинский нефтепровод, вдоль него пролегло шоссе. Сюда летают большие самолеты. Появились и толпы туристов, и среди диковин, обещанных им красочными проспектами и путеводителями, значатся представления, которые по заказу разыгрывают перед ними эскимосы, зачастую уже больше актеры, чем охотники.

Приближалась середина сентября, и сюда, к мысу Барроу, уже подкралась осень. Осыпались побуревшие листики полярных ив. Поблекшие стебельки трав за ночь посеребрились инеем, И утреннее солнце, низкое и холодное, так и не сумело его растопить.

Ломая звонкие корочки льда на лужах, я шел по тундре. В одном месте из-под моих ног выскочил лемминг, золотисто-рыжий и юркий, как солнечный зайчик (в Америке его называют коричневым, у нас — сибирским). Пробежав немного, он скрылся в ближайшей норке. Затем встретился выводок пуночек. Молодые уже хорошо летали, и птицы с негромким писком перепархивали с луговины на луговину. Незаметно для себя я очутился на морском побережье. Море, все в матовых мазках шуги, едва дышало. Лениво лизали гальку волны, серые и тяжелые, будто расплавленный свинец. Жизнь здесь была Гораздо богаче, чем на суше. Стайками пролетали гаги-гребенушки и сибирские гаги. Проплывали в воздухе чайки. Под самым берегом, на мели, как в вальсе, кружились кулички — плосконосые плавунчики, а подальше на воде виднелась круглая, похожая на мяч, блестящая нерпичья голова.

Все это казалось таким знакомым, столько раз виденным и на Новосибирских островах, и на побережье Евразийского материка — в Якутии, на Чукотке. Чтобы развеять наваждение, я даже оглянулся. Нет, это была Аляска! Сзади виднелся поселок Лаборатории арктических исследований на мысе Барроу, блестели покрытые алюминием его дома и склады…

Белый медведь, самый характерный представитель животного мира Арктики, конечно, встречается и на Аляске, и именно здесь, на ее севере и северо-западе. Зоологи не перестают ему удивляться. Действительно, замечателен уже сам факт, что этот крупнейший из современных хищников Земли (а вес его может достигать тонны, и он; следовательно, в полтора-два раза крупнее даже самого рослого кадьякского медведя) постоянно обитает в ледяной пустыне. Поразительно, что он сумел приспособиться к жизни в этих, казалось бы, невероятно трудных условиях, где так суров климат и так трудно найти пищу. Интересны способы, которыми белый медведь добывает тюленей, свой основной корм, и удивительно его умение голодать целыми неделями. Всю жизнь он кочует во льдах; кочевки эти целенаправленны, а по протяженности сходны с перелетами птиц. Но что служит ему ориентиром в путешествиях, особенно полярной ночью, в ненастную погоду (между тем как пернатые прокладывают себе путь по солнцу или по другим небесным светилам), остается неясным. К сказанному можно добавить, что еще недавно судьба белого медведя вызывала тревогу и было необходимо искать пути его охраны.

Словом, интерес к этому животному естествен. Закономерно и то, что есть зоологи, изучающие этого зверя наиболее пристально, даже «однолюбы». И среди них на одно из первых мест должен быть поставлен ученый с Аляски Джек Лентфер.

Ему, наверное, около сорока, но выглядит он значительно моложе. Лентфер высок, сухощав, если не сказать худ, немногословен. У него большие рабочие руки и короткая прическа бобриком, энергичные, с «черствинкой» черты лица, за которыми легко угадываются доброта и отзывчивость. Такого типа людей немало среди коренных аляскинцев. Добавлю, что его жену зовут Мэри и что в семье Лентферов она занимает явно лидирующее положение. Поскольку я и сам неравнодушен к белому медведю, с Джеком и Мэри мы уже старые знакомые. Они вместе приезжали в Москву, на один из конгрессов. Теперь же мне представилась возможность побывать у них дома.

Хотя это был просто ужин и за столом находилось довольно пестрое общество, разговор шел почти исключительно о белых медведях, причем Мэри проявила себя в этой области неплохим знатоком. И я понял, что у Джека, в его занятиях любимым делом, есть хороший помощник, что в жизни Джеку повезло. В самом деле, редкая жена согласится поехать с мужем на мыс Барроу, когда в семье двое малышей. А Мэри согласилась, и Лентферы прожили здесь без малого десяток лет. Зато Джек освоил мечение медведей во льдах и Пометил их в общей сложности около тысячи.

Несколько слов о том, как и для чего это делается. Конечно, голыми руками такого зверя не возьмешь, и, чтобы пометить, его нужно предварительно обезопасить. Зоологи в последние годы получили такую возможность. Появились препараты, сходные по своему действию с ядом кураре, который южноамериканские индейцы добывают из тропических растений. Эти препараты на время лишают животное способности двигаться, Вводят их при помощи «летающих шприцев», выстреливая ими из специального ружья.

Пользуясь временной неподвижностью зверя, зоологи могут измерить его, взвесить, прикрепить к ушам металлические или пластмассовые бирки, написать несмываемой краской номер на шкуре. Метят зверей и иначе — надевают на них ошейники с радиопередатчиками. По сигналам миниатюрной радиостанции можно судить не только о том, где находится белый медведь, но и о том, что он делает: лежит, идет или занят охотой.

Словом, мечение белых медведей (да и не только их) открывает большие возможности в изучений кочевок, быстроты размножения и многих других сторон жизни зверей, позволяет, наконец, разумнее и действеннее осуществлять их охрану.

На бумаге процесс обездвиживания и мечения зверей выглядит довольно просто. Однако на самом деле все обстоит гораздо сложнее. Хотя бы потому что место действия — Арктика и карты здесь постоянно путает погода. Лентфер выслеживал медведей и стрелял по ним «летающими шприцами» с маленького самолета или вертолета. Особенно трудно было вначале. В 1966 году из первых пяти обездвиженных медведей четыре погибли на глазах исследователей — не были точно определены дозировки препаратов.

В 1967 году дело пошло удачнее (в том же году начали опыты по обездвиживанию белых медведей и мы в СССР), потом еще удачнее, хотя каждый год приносит какие-то неприятные сюрпризы.

В 1974 году, когда мне пришлось гостить у Лентфе-ров, они жили уже не на Барроу, а в пригороде Анкориджа. Расставаясь с Джеком, я спросил его о планах на ближайшее будущее.

— Готовлю шприцы, получаю новые образцы меток, — ответил он.

Мэри молча развела руками, по-видимому, в знак своего согласия на поездку мужа.

Джек, как человек экзотической профессии (много ли в мире людей, которые «на ты» с белыми медведями?), и раньше был известен в Америке. А в 1975 году, когда случилась история со Снежком и ее опубликовали многие газеты, популярность Лентфера еще больше возросла. История со Снежком такова. Ранней весной эскимосы привезли на Барроу, в Арктическую лабораторию, совсем маленького медвежонка. Малыш, конечно, попал к Лентферу. Ученый решил, что подкидыша (его единодушно назвали Снежком) нужно накормить, а затем попытаться вернуть на волю. Накормить Снежка оказалось нетрудно: ему пришлась по вкусу сгущенка, и он без церемонии расправился с целой банкой. Вернуть малыша на волю было труднее, поскольку решающая роль здесь принадлежала его будущей приемной матери. Чтобы не калечить зверя долгой человеческой опекой и не превращать его в домашнее животное, Джек в ближайший свой вылет во льды стал присматривать подходящую медведицу.

Прошло немало времени, пока нашлось то, что требовалось, — медведица с одним медвежонком (иначе у нее могло бы не хватить молока на подкидыша) того же возраста, что и Снежок, и всего в десятке километров от берега, не так далеко от Барроу. Самолет снизился, Джек выстрелил «летающим шприцем», обездвижил и пометил зверя и сразу же полетел в лабораторию за малышом. Медведица не успела встать на ноги, как Снежок был доставлен на место и выпущен рядом со своим «молочным братом». Джек и пилот улетели не сразу, и велика была их радость, когда медведица стала вылизывать и кормить обоих медвежат.

На следующий день удалось разыскать это семейство во льдах, и ученый окончательно убедился, что приемыш усыновлен.

Случаи успешного возвращения диких зверей в природу не так уж часты. Белого медведя вернуть на волю, во льды, удалось впервые.

Чтобы попасть из поселка Коцебу на мыс Барроу (конечно, самолетом, поскольку других путей сообщения здесь нет), нужно пересечь хребет Брукса. И вот теперь он под нами. Точнее, пока горы Бэрда, юго-западные отроги хребта.

Сначала по склонам гор еще встречаются островки елей, еловое редколесье, а в долинах — заросли высоких ивняков, ольшатники. Но чем дальше к северу, тем реже и ниже лес, ниже кустарники. За рекой Ноатак деревья вовсе не растут. Отсюда начинается горная тундра, та самая, по которой когда-то путешествовали Лоис Крайслер, ее муж Крис и их «домашние» волки.

Лоис Крайслер известна любителям природы многих стран мира, в том числе и у нас, как автор прекрасной книги (в 1966 году она была издана в СССР и в русском переводе называлась «Тропами карибу»). Это было по существу новым открытием Арктики, ее животного мира. Герои Крайслер — птицы и звери арктической Аляски, точнее, западных частей хребта Брукса, проплывающих сейчас под нашим самолетом. Она и посвящает свою книгу «волкам полярной тундры и тем, кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь». Волка с самолета не очень-то и рассмотришь, а вот оленьи тропы (может быть, именно об этих тропах и рассказывает писательница?) кое-где виднеются.

Постепенно приближаются горы Делонга — западные отроги хребта Брукса. Голые каменные россыпи, островерхие скалистые пики… Но и среди россыпей есть луговины, а на них местами белыми точками выделяются дикие бараны. Картина кажется знакомой. Ведь и на востоке Сибири горы не диковина, и там есть россыпи, скалы, бараны (чубук, или толсторог, — так называют сибирского горного барана). Но чего-то все-таки здесь недостает. Чего же? Я всматриваюсь в плывущую под нами панораму. Ну конечно, здесь нет кедрового стланика, того самого, что составляет неотъемлемую часть пейзажа гор Восточной Сибири и чьи сизо-голубые, почти непроходимые дебри привлекают к себе осенью медведя и соболя, кедровку и полевок, короче, всех желающих пощелкать кедровыми орешками.

За горами Делонга как-то сразу, неожиданно, начинаются равнинные тундры, сначала сухие, с серебристыми пятнами лишайников и лентами кустарника по речным долинам, потом заболоченные, с осокой и пушицей. Чем дальше к северу, тем заметнее дыхание осени, тем гуще на зеленом фоне желтые и бурые мазки. Затем вдали показывается море (направо — море Бофорта, налево — Чукотское), а в тундре появляется все больше озер, рек, речных проток. Потом воды уже становится больше, чем суши. И вокруг почти каждого озера оленьи тропы. Нетрудно понять, что под нами пастбища большого стада карибу, как называют в Америке дикого северного оленя.

Когда-то оленей было на Аляске гораздо больше. Еще живы люди, которые могут рассказать, как оленьи стада шли во время своих миграций нескончаемым потоком, по нескольку дней подряд и рога их издали напоминали лес. Старожилы помнят, как, переправляясь через большие реки, например через Юкон, стада оленей заставляли сутками простаивать пароходы, а ниже переправ на пологих речных берегах вырастали метровой толщины валы оленьей шерсти.

Сейчас этого уже не увидишь. Количество оленьих стад и животных в каждом стаде и площади их пастбищ, по-видимому, никогда не были постоянными. Если эти показатели выразить в виде графика, то кривая на нем будет скакать вверх и вниз, напоминая горизонтально лежащую пилу. Так было еще сто лет назад. Позже, когда у эскимосов и индейцев появились огнестрельное оружие и возможность сбывать мясо и шкуры, когда возникла потребность в покупке патронов, табака, кофе, «пила» как бы наклонилась, кривая, хотя и продолжала скакать, но постепенно поползла вниз. Еще в тридцатые годы нашего века на Аляске обитало около миллиона карибу. К началу пятидесятых годов их численность составляла только 160 тысяч. Через десять лет она возросла до 500–600 тысяч, но, по мнению специалистов, дальше следует ожидать только сокращения запасов животных, поскольку надежды на сохранение их пастбищ мало.

Считается, что на Аляске обитает тринадцать самостоятельных стад карибу (некоторые заселяют и часть канадской территории). Самое крупное из них (в нем больше двухсот тысяч животных) — арктическое. Эти олени летом кочуют в равнинных тундрах, доходят до Моря, а зимой поднимаются на склоны хребта Брукса. Значит, это они, их близкие и дальние предки, выбили те тропы, что виднеются теперь внизу под нашим самолетом.

Инару — последняя перед посадкой нашего самолета река. За ней опять заболоченная тундра с большими и малыми озерами, но слева, уже совсем близко, море, До горизонта свободное ото льда, а впереди — кучки домов, отблески каких-то металлических построек, Полоска аэродрома, почти упирающаяся в морское Побережье.

Это мыс Барроу, крайний север Аляски, ее «вершина».

На Аляске, да и вообще в Америке, исторический возраст измеряют другими мерками, чем в Европе или Азии. Хороший пример тому — город Барроу, Его называют старым, хотя официально он существует с 1939 года. Прежде это был поселок, но и его основание относится лишь к 1925 году. Еще раньше здесь, на побережье, было несколько эскимосских поселений, самым большим из которых считался Уткиаквик («высокое место»), состоявший из сорока хижин. Именно таким его застал в 1826 году первый попавший сюда европеец капитан Ф. Бичи. Он же дал название северной оконечности Америки — в честь Джона Барроу, известного английского путешественника и географа.

Теперь на крайнем севере Аляски находятся три населенных пункта: город Барроу, где живет почти три тысячи человек (главным образом эскимосы), севернее, примерно в километре от него, — нечто вроде пригорода или предместья, еще севернее, километрах в шести, на самом мысу, — Лаборатория арктических исследований. В Барроу регулярно летают самолеты аляскинской компании «Виен» (летом — дважды в день). В августе и сентябре, когда море освобождается ото льда, сюда приходят пароходы.

«Прыжки в поднебесье», или «налукатак», когда-то, в далеком прошлом, были придуманы эскимосами как охотничий или военный прием. Вокруг не найдешь дерева, не всегда рядом оказывается скала, и, чтобы человек мог осмотреть окрестности, односельчане (или «однополчане») подбрасывали его вверх на моржовой шкуре. Получалось почти то же самое, что теперь в цивилизованном мире называют прыжками на батуте. Постепенно налукатак превратился в развлечение, в спорт, в составную часть каждого эскимосского празднества. Спортивным снарядом служат здесь две сшитые моржовые шкуры с множеством прорезов по краям, за которые можно ухватиться, как за ручки. Участники забавы (а ими могут быть все желающие) раскачивают шкуры вверх и вниз вместе со стоящим на них человеком. Рывки постепенно становятся сильнее, человек подпрыгивает им в такт и прыгает все выше и выше, иногда на высоту двух-трехэтажного дома. Искусство прыгунов заключается в том, чтобы сохранять вертикальное положение и «приземляться» на шкуры ногами, легко и красиво. Не каждому удается «отпрыгать» свою программу с честью. На шкуры падают боком и спиной, даже головой, что вызывает особенно громкий смех зрителей. Не всегда прыжки кончаются благополучно, сломать руку или ногу, а то и шею здесь ничего не стоит.

Теперь налукатак вошел в программу фестивалей И карнавалов, проводимых в разных городах Аляски. Увидеть эту забаву, участвовать в ней в любом качестве — «толкача», прыгуна или просто зрителя можно и в Анкоридже, и в Фэрбенксе. Но, как пишут туристские проспекты, настоящие «прыжки в поднебесье» совершаются в Барроу. И только здесь пользуются при этом моржовыми шкурами (в других местах человека подбрасывают на толстом брезентовом полотнище).

Прежде празднества у арктических эскимосов происходили лишь в середине лета. Ими отмечали удачное завершение китобойного сезона. Люди собирались, чтобы принять участие не только в прыжках, но и в песнях и плясках под аккомпанемент бубнов и, конечно, в пиршестве. Для этого обычно припасался хвост кита, который считается деликатесом. Теперь прыжками, песнями и плясками эскимосы Барроу отмечают и приезд очередной группы туристов. Это зрелище предусматривается программой пребывания приезжих наряду с ночлегом в отеле «Вершина мира» («Тор of the World»), прогулкой по арктическим льдам и любованием полуночным солнцем (лед и солнце, очевидно, так же как и эскимосы, не подводят туристские фирмы).

Гренландский кит — одно из самых крупных животных, когда-либо населявших нашу планету или обитающих на ней в наши дни. Длина его тела достигает двадцати метров, а вес — ста пятидесяти тонн. Относится он к так называемым усатым китам. Внутри его ротовой полости помещается триста-четыреста эластичных пластин длиной до трех-четырех метров, отороченных по внутреннему краю волосовидной бахромой. «Усы» свешиваются с верхней челюсти кита и служат ему своего рода ситом, они отцеживают мелких животных, составляющих корм исполина.

В глазах древних охотников, надо полагать, это была «живая гора» съедобного мяса и жира, не только желанная, но и относительно доступная. Кит настолько тихоходен, что его можно догнать на весельной лодке. В общем, не так сложно его и добыть, владея простейшим оружием — копьями и ручными гарпунами. Наконец, убитый на воде, он, в отличие от многих других китов, не тонет.

Можно предположить, что человек сперва использовал туши китов, найденные на морских берегах. Однако давнюю историю имеет и китобойный промысел, причем наиболее вероятно, что он зародился на побережьях северных морей и начался с добычи именно гренландских китов. Такое предположение возникает по двум причинам: эти животные были здесь когда-то очень многочисленны, местное же население составляли морские охотники, большие мастера своего дела. Во всяком случае эскимосам, так же как чукчам и корякам, киты с незапамятных времен давали пищу, корм для собак, материал для светильников. Один кит нередко кормил и обогревал целый поселок в течение всего года.

В прошлом из китовых кишок аляскинские эскимосы шили непромокаемые плащи и рубахи, из сухожилий кита вили веревки, рассученным китовым усом сшивали лодки. Сани для лучшего скольжения подбивали китовым усом или пластинами кости, выпиленными из нижней челюсти кита. Ус шел на изготовление луков, ловушек на белых медведей и песцов, «вечных» рыболовных сетей. Ребра и челюсти служили стропилами жилищ.

Нет ничего удивительного, что кит занимал большое место в духовной жизни этого народа. Кит — один из главных героев эскимосских сказок, песен и плясок. «Праздником кита» до сих пор отмечается удачная охота на исполина. Сейчас это просто веселье, развлечения, пиршество. В прошлом же праздникам сопутствовали магические обряды, которые должны были обеспечить успех в предстоящей охоте. Она, как правило, завершалась тем, что в море бросали остатки еды — куски китового мяса. Считалось, что так будет возвращена жизнь убитым животным и они снова станут добычей охотников.

Каждую весну их стада шли через Берингов пролив к северу, в арктические воды, и каждый год в местных поселках отмечались праздники китов. Эскимосы безраздельно владели этим богатством вплоть до середины прошлого столетия, точнее, до 1848 года, когда здесь появился первый американский китобой. То был Том Ройс. Необычайно быстро он наполнил все бочки своего корабля жиром, а осенью, добравшись до Гонолулу, опубликовал в местной газете отчет о плавании. И хотя еще не были изобретены радио и телевидение, а телеграф только рождался, весть об удаче Ройса стремительно разнеслась по свету. Всего через четыре года прибрежные воды Аляски уже бороздили 278 китобойных судов. С 1854 по 1876 год только американские корабли добыли в северной части Тихого океана почти двести тысяч гренландских и похожих на них южных китов. Однако с 1911 по 1930 год у северо-западного побережья Америки китобоям удалось убить всего пять гренландских китов!

Последнее стадо этих животных (другие стада были уничтожены раньше) явно находилось накануне истребления. Поворот в его судьбе произошел в 1946 году, когда восемнадцать стран, и в их числе Советский Союз, подписали Международную конвенцию по регулированию китобойного промысла. Наряду с другими мерами соглашение предусматривало запрет добычи гренландских китов, за исключением тех случаев, когда мясо кита или иные полученные от него продукты используются местными жителями. Практически такое право сохранили лишь чукчи и эскимосы Чукотки и эскимосы Аляски.

Современные аляскинские китобои — это жители острова Св. Лаврентия (здесь находятся два поселка — Гамбелл и Савунга), поселка мыса Хоп, но главным образом Уэйнрайта и Барроу, расположенных на побережье Чукотского моря.

В Барроу охота на китов до сих пор считается наиболее достойным мужским делом и главным образом событием года. Первые киты появляются в этом районе в апреле, и тогда китовая тема затмевает все остальные. Многие местные жители берут отпуск, чтобы присоединиться к одной из китобойных артелей, — здесь (а в Барроу ежегодно организуется их несколько десятков) либо в одном из соседних поселков — или, на худой конец, быть «на подхвате» у китобоев: помочь вытащить умиак, погрузить его, а если пригласят, то принять участие и в разделке кита.

Обычно в нескольких километрах от берега открывается в это время свободное ото льда море. Над водой кружат стаи птиц, и их крики долетают до города. Кромка льда расцвечивается разноцветными пятнами палаток — в них поселяются китобои. В городе начинают явно преобладать женщины и дети. Всю ночь (солнце в это время не заходит за горизонт) слышны голоса, собачий лай, и всюду на возвышенных берегах виднеются наблюдатели, готовые известить земляков своими криками о том, что загарпунен еще один кит. Такую картину застал на Барроу в 1924 году известный датский этнограф и путешественник Кнуд Расмусен. Все это можно видеть здесь и теперь.

«Но так ли необходим нашим эскимосам этот промысел?» — задумываются на Аляске и ученые, и администраторы. В самом деле, в двадцатых — тридцатых годах здесь добывали в среднем по десять китов В год, в шестидесятых — по пятнадцать, а в семидесятых — уже почти по пятьдесят китов (ежегодная добыча чукотских охотников редко превышает два-три гренландских кита).

Современные аляскинские китобои вооружены гарпунными ружьями, оснащают свои гарпуны разрывными гранатами, а с применением более совершенного оружия возрастает количество бесцельно гибнущих животных. Считают, что на каждого доставшегося охотникам кита приходится по крайней мере еще один, напрасно погубленный, погибший от ран где-нибудь во льдах. Принимается во внимание и то, что как раз китобои-эскимосы северного побережья Аляски, ставшие теперь членами корпорации «Арктик-слоул» («Арктический склон»), получают доход от продажи компаниям права добычи нефти на своих землях (не считая дохода от приема туристов). Стадо же гренландских китов (чукотско-аляскинское) вряд ли превышает две тысячи особей, и неизвестно, растет оно или сокращается. Может быть, пора дать ему возможность восстановиться?

У Барроу в связи с его особым географическим положением большая популярность. В 1930 году здесь было открыто почтовое отделение, а с 1960 года на конвертах ставится штамп: «Мыс Барроу. Лаборатория арктических исследований». Почта составляет значительную часть груза, привозимого сюда самолетами, и немалую долю почты составляют конверты с оплаченным ответом, посланные филателистами.

В Барроу шутят: «Штамп почтового отделения — основной продукт нашего экспорта».

Поселок Арктической лаборатории мыса Барроу называют также «Квансетс-сити» («Ангарный город»). Действительно, большинство построек в нем похожи на ангары или на разрезанные вдоль большие бочки. Снаружи они покрыты гофрированным железом, изнутри обшиты деревянными панелями. Чувствуется уже по форме домов, что проектировщики учитывали капризы арктической природы. Двери сделаны под самыми крышами «ангаров». Кроме того, и на крышах есть люки. Значит, в дом можно попасть и после сильной пурги, при больших снежных заносах. Провода и все трубы — отопления, водопровода, канализации — сосредоточены в общей панели, поднятой на высоких столбах и проходящей над крышами домов.

Лаборатория принадлежит военно-морскому флоту США, но в ней работают и ученые, приезжающие сюда из разных институтов и университетов: биологи, географы, геофизики, океанологи. В СССР хорошо известны проводимые здесь исследования, например по Международной биологической программе.

Одно из направлений в деятельности лаборатории — показ ее туристам. Заместитель директора этого учреждения доктор Ундервуд (у него черная шкиперская бородка и походка враскачку, как у бывалого моряка) ведет нас на опытные площадки, заложенные в тундре, к вольерам, где содержатся волки, песцы и даже большой белый медведь, доказывает лабораторные помещения, библиотеку. Расставаясь, мы благодарим его за потраченное на нас время.

— Ах, если бы вы были единственными экскурсантами! — говорит, грустно улыбаясь, доктор Ундервуд. — Ведь летом на меня сваливается по нескольку групп в день! — Очевидно, он имел в виду туристов, которых привозит на мыс Барроу компания «Виен».

Край, омытый дождями

Юго-восток Аляски — узкая полоска суши; с одной стороны она граничит с территорией Канады, с другой ее омывает Тихий океан. Эту часть штата с множеством глубоких фьордов и высоких гор с бесчисленными островами и величественными ледниками (один из них, ледник Маласпина, превышает в ширину сто километров) назвали за ее форму «Ручкой от сковородки». Юго-восток Аляски — это труднопроходимые леса с густым ковром папоротников, мхов и лишайников под сенью деревьев, с елями-гигантами в два, а то и в три обхвата и шумные водопады на прозрачных реках и ручьях.

Температура воздуха здесь и зимой почти не опускается ниже нуля, но ясные дни во все времена года редки. Это в полном смысле слова край, омытый дождями. «У нас постоянная осень», — говорят местные жители-пессимисты. Впрочем, у этих мест немало и патриотов, утверждающих, что здесь постоянно царит весна, что это лучшая и уж во всяком случае самая красивая часть Аляски.

Ее положили на карту и описали главным образом русские моряки, а сам этот край долгое время был как бы основой, «становым хребтом» Русской Америки. Здесь, на острове Баранова, находилась и ее столица Ново-Архангельск, заложенная еще самим Александром Андреевичем Барановым. Позже край перенес приступы «золотой лихорадки»; в то время отсюда, с побережья, тянулся знаменитый «белый путь» к легендарному Клондайку.

Здесь, на юго-востоке Аляски, разместился современный административный центр штата — город Джуно. Впрочем, все больше аляскинцев высказывается за то, чтобы перенести столицу штата в другое место, поближе к Анкориджу и Фэрбенксу; называют даже место для новой столицы — теперешний поселок Уиллоу, в ста километрах к северу от Анкориджа.

В наши дни «Ручка от сковородки» относительно густо заселена. Здесь нередко можно встретить коренных жителей — индейцев, но гораздо больше приезжих из других штатов или из других стран. В городе Питерсберге, например, многие говорят по-норвежски, отчего его часто называют «Маленькой Норвегией». За редким исключением местные жители — и коренные и приезжие — либо рыбаки, либо лесорубы, либо рабочие рыбных заводов, лесопилок, целлюлозных фабрик.

Считается, что около сорока процентов площади Аляски покрыто лесами. Но сверху, с самолета, они в большинстве случаев выглядят редколесьем, а то и криволесьем. Однако есть здесь и настоящие леса, высокоствольные, густые, часто дремучие, труднопроходимые. Они приурочены к долине Юкона — его среднему течению, а также к югу и юго-востоку штата — к полуострову Кенай и «Ручке от сковородки».

Здешние леса называют дождевыми. Под их сводом расстилается густой ковер трав и мхов, в котором мягко вязнет человеческая нога. Мох клочками свисает с еловых лап, забирается почти на самые вершины Деревьев-Великанов, а стволы их, как короста, покрывают лишайники. И пока моросит дождь, ползут, цепляясь за сучья, хлопья тумана, все здесь кажется однотонным, мрачным. Но стоит выглянуть солнцу, как лес преображается. Вспыхивают яркими самоцветами капли влаги, осевшие на деревьях, кустах, траве. Откуда-то появляются птицы, прорезаются их голоса. Но солнце вскоре прячется, и сразу тускнеют и гаснут краски, замолкают пернатые. Наползает туман. Начинается дождь…

Колибри по-английски называются «хамингбэрдс» («жужжащие птицы»). Действительно, в полете они так часто взмахивают крыльями, что слышен шум, похожий на гудение или жужжание насекомого. Эти малютки распространены главным образом в тропических лесах Южной Америки, однако некоторые встречаются и севернее, а один вид — рыжешейный колибри — достигает Аляски и регулярно гнездится здесь, вплоть до Кенайского полуострова.

Когда аляскинцы хотят подчеркнуть величину своего штата, они нередко вспоминают эту птичку! вот, Дескать, каков размах! Есть у нас и белые медведи, и колибри! Однако видят ее здесь не так уж часто. Мне очень хотелось встретить колибри, но увы! Видел «жужжащую птаху» советский зоолог Александр Александрович Кищинский, приезжавший сюда в командировку. Пернатая гостья села на подоконник его гостиничного номера, когда он жил в Джуно. Александр Александрович бросился к чемодану, чтобы достать фотоаппарат, но колибри вспорхнула и исчезла так же неожиданно, как и появилась.

— Уж лучше бы я рассмотрел ее как следует, — сетовал он потом. Аляскинцы же, узнав об этой истории, говорили ему: «Везучий же вы человек!»

На Чукотке бытуют рассказы о появлении каких-то очень маленьких птичек, неизвестных местным жителям. По просьбе одного из моих знакомых зоологов школьники даже изловили таинственное существо и торжественно, припевая, принесли его в спичечной коробке. Увы, это оказался всего лишь шмель. Но может, и сюда изредка залетают колибри? Может быть, тогда и на Аляске они встречаются гораздо севернее, чем считают специалисты?

Южные районы Аляски — остров Кадьяк, Кенайский полуостров и то, что сейчас называют «Ручкой от сковородки», — всегда славились обилием рыбы, особенно лососевых пород. Во времена Русской Америки, как писали очевидцы, «вода в реках в сезон хода лососей прибывала и выступала из берегов, а если ударяли острогой, редко промахивались и не попадали в рыбу». В последующие десятилетия запасы красной рыбы здесь заметно убавились, однако все еще велики, а ход ее в реки, как и в далеком прошлом, считается главным событием года.

На Аляске встречаются многие представители лососевых. Одни из них (форели, озерные гольцы) всю жизнь обитают в пресноводных водоемах. Они не совершают далеких кочевок, не собираются в большие косяки и привлекают внимание главным образом рыболовов-любителей. Другие, так называемые проходные, рыбы проводят большую часть времени в море, а в реки, ручьи и озера заходят лишь для того, чтобы отложить икру и дать жизнь новому поколению. Размножаются они на своем веку, как правило, всего один раз и после нереста гибнут. Эти лососи подходят к побережью и идут в пресные воды большими косяками. Они самые массовые из местных лососевых рыб и главный объект рыболовного промысла.

Наиболее многочисленными из проходных считаются на Аляске четыре вида лососей. Самый крупный из них — чавыча (американцы называют ее королевским лососем). Рекордный по величине экземпляр этой рыбы, весивший пятьдесят два килограмма, был пойман в 1949 году невдалеке от Питерсберга. Чавычу называют на Аляске также весенним лососем, потому что она появляется уже весной и первой открывает «парад» идущих с моря косяков. Однако увидеть ее можно далеко не всюду, поскольку заходит чавыча только в большие, многоводные реки. Чуть позже, в июне, начинает свой ход в пресные воды горбуша (на Аляске ее зовут пятнистым лососем). В отличие от чавычи она поднимается в большинство рек и даже во многие ручьи. В июле идут в реки кета и кижуч, или серебряный лосось. «Русские американцы» звали кету хайко, современные аляскинцы называют ее собачьим лососем (dog salmon), очевидно по той причине, что ею часто кормили ездовых собак. Завершает парад нерка, или красная рыба (так ее зовут и на Камчатке, и на Аляске). Как и чавыча, нерка разборчива по отношению к водоемам и поднимается в августе и сентябре только в реки, вытекающие из больших озер. Косяки ее хорошо видны с самолета, и кажется тогда, что реки вдруг вспыхивают языками алого пламени.

С приходом лососей начинается великий пир у четвероногих и пернатых. На морском побережье и на берегах нерестовых рек собираются медведи и лисы, чайки и вороны. В этой компании нередок и белоголовый орлан, птица, ставшая эмблемой Соединенных Штатов Америки. Каждое животное добывает рыбу по-своему, на свой вкус. Медведи глушат лососей на перекате или подкарауливают их на берегах, норовя зацепить когтистой лапой. Пока медведь голоден, он поедает рыбу целиком, сытый — ест только головы. Лисы часто пользуются медвежьей добычей и утаскивают ее в кусты из-под самого носа косолапого, но рыбьи головы оставляют несъеденными. Орланы могут ловить рыбу сами, однако не брезгуют и объедками, медвежьими или лисьими.

В Камышакскую губу, расположенную у самого основания «малого» полуострова Аляска, впадает небольшая река Мак-Нейл. В низовьях ее расположен заказник, главная достопримечательность которого — стада бурых медведей, собирающихся для лова лососей. Удачливый фотограф может поймать здесь в кадр своего аппарата пятнадцать — двадцать медведей, а в поле зрения их иногда оказывается пять-шесть десятков. Не удивительно, что заказник пользуется большой популярностью среди натуралистов — фотографов и кинооператоров.

Лов лососей с давних пор играл большую роль в жизни населения Аляски, особенно прибрежных индейцев — тлинкитов, хайда и цимшиян. Обычно у каждого индейского племени были на нерестовых реках свои запруды, где люди ловили рыбу. Улов затем вялили, коптили, и его хватало до следующего года. С начала нашего века на Аляске стала развиваться и рыбная промышленность, появились рыболовные суда, строились консервные заводы. Рыбы вроде хватало на всех. Богатство казалось неисчерпаемым.

Зенитом в развитии рыбной промышленности на Аляске считают послевоенные годы. В промысле были тогда заняты сотни рыболовных судов, улов перерабатывали почти девяносто консервных заводов, а штат превратился в главного в стране экспортера рыбных консервов. Количество рыбаков и обработчиков рыбы исчислялось на Аляске десятками тысяч. Однако уже в середине пятидесятых годов наступил крах. Ни разу еще с начала века улов не сокращался так сильно. В районах рыболовного промысла разразилась безработица. В поселки прибрежных индейцев пришел голод.

В наши дни запасы лососей на Аляске если и восстановились, то далеко не полностью. Однако с начала июня и до поздней осени о лососях здесь много говорят и пишут, а ход их в реки все еще остается захватывающим зрелищем. Это чудо снимают для кино и телевидения. Чтобы увидеть его, сюда едут туристы.

Национальный памятник — Ледниковый залив (Glacier Вау) находится на южном побережье Аляски, у основания «Ручки от сковородки». Это одна из самых больших охраняемых территорий в США; площадь ее превышает миллион гектаров, и, чтобы пересечь ее из конца в конец на маленьком самолете, нужно потратить по крайней мере полчаса.

Приехавшего сюда туриста ждут величественные картины сползающих к морю ледников. На его глазах от ледяных стен отваливаются большущие глыбы — так рождаются айсберги. Человека окружают здесь девственные леса из гигантских елей и первозданная тишина.

На порожистых реках, впадающих в Ледниковый залив, можно подсмотреть, как борются с течением лососи, как они преодолевают леса и пороги, взлетая из воды серебряными молниями. Здесь запросто можно встретить занятого рыбной ловлей медведя и досыта насмотреться на белоголовых орланов, то парящих в воздухе, то отдыхающих на вершинах елей, на скалах, на бревнах среди пляжа. Юг и юго-восток Аляски, и особенно Ледниковый залив, — последнее прибежище этих красивых и сильных птиц. В других частях Северной Америки они почти полностью уничтожены охотниками, а в последние годы их губят пестициды. На Аляске сейчас насчитывают 10–20 тысяч орланов.

Но больше всего поражает здесь натуралиста необычная, даже неестественная близость двух миров — сухопутного и морского. В прилив и сильный ветер Морские волны докатываются почти до самого леса и едва не лижут комли древесных стволов. Сивучи — ближайшие родственники морских котиков — устраивают на лесных опушках лежбища и, бывает, чешут свои рыжие шкуры о шершавую кору елей. Под берегами же, в непосредственной близости от них, пасутся морские исполины — киты.

Удивительное это место на Земле! С берега даже без бинокля видно, какие длинные грудные плавники у этих китов — значит, это горбачи. А киты, если они сыты, словно спешат показать свои способности. Они то выпрыгивают целиком из воды и шлепаются на спину, вздымая тучи брызг, то резко уходят на глубину, мелькнув хвостом, похожим в этот момент на гигантскую бабочку. Теперь понятно, почему китобои прозвали горбачей «веселыми китами»!

Если не считать трех небольших деревень, Кетчикан — самый южный поселок на Аляске. Его даже можно назвать городом: в нем живет около восьми тысяч человек. Часть городка расположилась на узкой прибрежной косе, но большая часть его карабкается по Оленьей горе, густо поросшей щеткой елового леса, и состоит из узких бегущих вверх и вниз улиц, лестниц с деревянными ступенями и перилами и в большинстве своем деревянных домов. Кетчикан — город рыбаков и лесорубов, консервных заводов и лесопилок. Поэтому и воздух здесь пропах морем, рыбой, сырыми смолистыми опилками. Но главная его достопримечательность — высокие, как телеграфные столбы, тотемы, образцы замечательного и самобытного искусства индейцев-тлинкитов, хайда и цимшиян.

Эти деревянные скульптуры напоминают какие-то гигантские шампуры. Чего только на них не нанизано! Здесь и изображения человеческих лиц, только вдвое, втрое крупнее, чем в натуральную величину, и птичьи головы, и фигуры сидящего медведя, распластанной лягушки, целой птицы с полуразвернутыми крыльями, кита-косатки, и многое другое, в чем разобраться несведущему человеку, пожалуй, невозможно. Индейцы увековечивали в тотемах историю своего народа, легенды, какие-то памятные события. Вырубались такие скульптуры, надо полагать, много недель и даже месяцев, а потом ставились вертикально на могилах вождей и шаманов, у общественных домов.

Искусство изготовления тотемов уходит своими корнями в глубокое прошлое. Однако как подлинно ритуальные предметы они уже давно не делаются. А старые столбы в большинстве своем уже разрушились, либо их для забавы сожгли «бледнолицые братья». Лишь в последние десятилетия благодаря усилиям нескольких энтузиастов началась кампания по спасению тотемов. К началу семидесятых годов в заброшенных индейских деревнях и на индейских кладбищах было найдено, не считая куч из замшелых обломков, немногим больше сорока таких древних скульптур. Некоторым из них уже больше ста лет. Почти все они перевезены теперь в Кетчикан, размещены в Центре культурного наследия (так называется музей) и являются тем главным, что привлекает в город туристов.

Рядом с музеем расположены магазины сувениров. Самый ходкий товар в них — уменьшенные копии тотемов. И хотя сувениры эти сработаны «поточным методом», они так ярко раскрашены, так густо покрыты лаком, что пользуются среди части гостей едва ли не большим вниманием, чем оригиналы.

Полпред «большой страны»

Центральная часть юга Аляски — побережья заливов Кука и Принца Вильяма и Кенайский полуостров. Эта часть штата не похожа ни на какие другие и в то же время как бы вобрала в себя все, что свойственно «Большой стране». Она — как бы полномочный представитель штата. Тут есть и высокие горы, и обширные равнины, и глубокие фьорды, и ледники, и вулканы, и большие реки — Суситна и Коппер (Медная), и много озер, и леса с елями-исполинами, и бескрайние топкие болота.

Землетрясения? Они тоже здесь бывают. А 27 марта 1964 года вошло в местную историю как «траурная пятница». В этот день случилось самое сильное землетрясение из отмеченных на Северо-Американском континенте в нашем столетии. Волна его прокатилась по южному побережью Аляски, унесла больше сотни человеческих жизней и оставила без крова почти пять тысяч человек. Многие жители Анкориджа хорошо помнят тот день и рассказывают, как некоторые дома вмиг разваливались на части, а другие проваливались на трехметровую глубину. Впрочем, можно не только услышать о катастрофе, но и увидеть ее следы в «Парке землетрясения», расположенном в пяти минутах езды от города. Поездка в «Парк землетрясения» запоминается надолго. После катастрофы прошло много лет, но трещины в земле, вздыбленные слои грунта, покривившиеся деревья здесь все еще видны…

Юг Аляски — наиболее заселенная и освоенная часть штата. В центре ее расположилось большинство аляскинских городов, в том числе самый крупный из них — Анкоридж, пролегла единственная в штате железная дорога. Здесь наиболее развита промышленность. В долине реки Матануски, невдалеке от Анкориджа, довольно много ферм. Климат здесь мягкий, но не такой дождливый, как на «Ручке от сковородки».

И хотя общая площадь этой возделанной земли невелика, ее называют и главной житницей, и главным огородом штата.

Происходило это в заказнике на Кенайском полуострове. Солнце уже клонилось к закату. Все вокруг казалось таким знакомым, родным: березы с желтеющей листвой и стройные, как свечки, ели, мягкий травяной ковер под ногами и писк синички, напоминающей нашу московку. Но вдруг раздался необычный звук, похожий то ли на стон, то ли на мычание, и вмиг рассеялось сходство аляскинского леса с русской рощей.

— Что это? — спросил я у нашего спутника, служащего заказника.

— Колючка, колючий поросенок. Проснулся, лентяй!

«Колючка», «поросенок», «толстяк» — такими прозвищами наделен здесь древесный дикобраз, зверь действительно диковинный, непохожий ни на одного четвероногого обитателя Евразии. Его тело (а длиной дикобраз может быть больше метра) покрыто вперемежку редкими грубыми волосами и тонкими, не толще спички, острыми иглами. Общий цвет его бурый или буроватый. Массивное туловище поддерживают очень короткие ноги и заканчивает толстый колючий хвост. Зверь ходит по земле очень медленно. Большую часть своей жизни он проводит на деревьях, а при наземных путешествиях успешно защищается от хищников иглами. Известно множество случаев гибели от дикобразьих игл не только собак, но и волков, койотов, рысей.

Американцы не питают к нему особенно теплых чувств. И не только за его тонкие и острые иглы, которыми он может даже покалечить собаку. Зимой он кормится корой деревьев и подчас наносит заметный ущерб лесу. А летом, когда у него появляется большая потребность в соли, от «колючки» страдают туристы и охотники: лакомка прогрызает ночью палатки, грызет даже топорища, весла, седла, словом, все, чем можно посолониться. Многие охотники поэтому не упускают случая застрелить дикобраза (мясо его, кстати, вполне съедобно). Индейцы-атапаски очень ценят такую добычу, поскольку иглы (они легко окрашиваются в разные цвета) идут на украшение их традиционной одежды, посуды из бересты, из них делают нарядные бусы и браслеты.

— Не вздумайте акклиматизировать его в России, — сказал мне на прощание служащий заказника.

Хотя эта поездка на Кенайский полуостров, в заказник, была кратковременна, она оказалась очень интересной.

Уже через несколько минут полета на «Бобре» — крошечной краснохвостой летающей лодке — показался выводок лебедей-трубачей. Птицы легко скользили по глади речной протоки: впереди один из родителей, затем гуськом четверо бурых подростков и, наконец, второй белоснежный лебедь. Летчик по нашей просьбе охотно покружился над птицами, и я подумал, что даже ради одной этой встречи стоило ехать сюда, в заказник. Подумалось, что нам могли бы позавидовать и многие американские зоологи. Зрелище было действительно впечатляющим, таким же, как и история этого лебедя.

А история эта вкратце такова. Некогда трубачи — самые крупные и, наверное, самые изящные из водоплавающих земного шара — населяли большую часть США и Канады, К началу XX века неумеренная охота резко сократила число трубачей, а в 1933 году американским орнитологам удалось насчитать только семьдесят три птицы. Казалось, трагический конец неизбежен. Но у лебедей обнаружились защитники. Благодаря их усилиям началась охрана основного гнездовья исчезающих пернатых — озера Ред-Рок и его окрестностей в штате Монтана. Одновременно в США и в Канаде была запрещена охота на них. И эти меры сыграли свою роль. Замечательную птицу удалось вернуть почти что с того света. Важно и другое. Это была первая и убедительная победа американских натуралистов, энтузиастов охраны природы.

В 1964 году в Северной Америке (без Аляски) насчитывали уже 1700 трубачей, а еще через год неожиданно выяснилось, что не так уж мало этих лебедей живет и на Аляске. В самое последнее время их общее количество определяют примерно в три тысячи. Трубачу больше не грозит исчезновение. Однако в Америке его продолжает окружать атмосфера почитания, даже какого-то поклонения, и американцы, любители природы, нередко издалека приезжают на Аляску, чтобы полюбоваться птицами, послушать их величавые, похожие на звуки валторны крики.

На следующий год в середине апреля, когда мы ждали самолет, чтобы полететь с овцебыками домой, мне довелось еще раз увидеть трубачей. Пара лебедей, медленно взмахивая крыльями, проплыла в голубеющем небе, над самыми домами Бетела. Трубные звучные клики птиц — тогда я услышал их впервые — возвещали приход на Аляску весны.

С заболоченной равнины Кеная «Бобр» перенес нас на юг полуострова, в его гористую часть. Такой маршрут был задуман заранее, в расчете на встречу со снежными, или, как их еще называют, горными козами. Ожидания оправдались. Животных мы застали именно там, где видел их наш пилот чуть ли не месяц назад.

Издали на серовато-синем фоне скал козы выделялись ярко-белыми пятнами, оправдывая свое название. Вблизи и телосложением и ростом животные очень походили на домашних коз. Бросалось в глаза, что они прилеплялись (более удачного слова не найдешь) к самым незначительным, едва заметным выступам и карнизам. Мне приходилось видеть в природе и кавказских туров, и сибирских козерогов, тоже «горцев», но в искусстве скалолазания они не идут ни в какое сравнение со снежными козами. Острые, цепкие копыта удерживают коз на шероховатых, почти отвесных утесах. Но чем они кормятся здесь, в этом бесплодном мире камня? Это оставалось, да и до сих пор остается, для меня загадкой. Обращала на себя внимание и еще одна их особенность: пролетающего вблизи самолета они как бы вовсе не замечали!

Снежные козы — такие же «коренные американцы», как и древесные дикобразы, и распространены только на Северо-Американском материке. На Аляске, как, впрочем, и в других местах своего обитания, они немногочисленны (в США и Канаде всего их насчитывают не больше трех-четырех тысяч), да и встречаются практически лишь на «Ручке от сковородки», в горах Кенайского полуострова да на некоторых островах, где они были акклиматизированы.

Наш «Бобр», хотя это был совсем малыш в самолетном семействе и мотор его стрекотал как-то несолидно, исправно выписывал галсы, вычерченные на карте. С высоты открывались разнообразные пейзажи осеннего Кеная. Показывались внизу компании диких баранов с их белесой шерстью и почти черные лоси: крупные быки с широко раскинутыми в стороны рогами и комолые коровы. Мелькали вереницы байдарок на реках, пестрели палаткц туристов, рыбаков, охотников…

В Кенайском заказнике разрешаются, конечно с соблюдением правил, любительская рыбная ловля, охота и даже пушной промысел. Любителей рыбалки местные водоемы привлекают разнообразными видами лососей, вплоть до самого крупного — чавычи. Водятся в реках и озерах Кеная форель, хариус, щука, словом, многие из тех рыб, что встречаются и в Сибири. Здешние охотники, так же как и сибиряки, добывают лосей, баранов, водоплавающую дичь… (Кстати, рыбацкие и охотничьи рассказы аляскинцев часто так же фантастичны, как те, что слышишь иногда в Сибири.)

«Главное действующее лицо» в разнообразном животном мире Кеная, конечно, лось. Не случайно ведь заказник, организованный в 1941 году, был назван лосиным. Вообще-то этот зверь широко распространен на Аляске. Так же как и в Евразии, лоси продвигались здесь в последние десятилетия к северу, появились на северных склонах хребта Брукса и даже в долинах тундровых рек, вплоть до побережья Северного Ледовитого океана. На Аляске и на северо-востоке Сибири обитают самые крупные в мире лоси: их вес может достигать семисот и даже восьмисот килограммов. Лосей в здешних лесах много: по мнению специалистов, в штате насчитывается 30–40 тысяч голов. Охота на них всегда была здесь важна. Например, в сезон 1974/75 года в штате было выдано более пяти тысяч разрешений на такую охоту, а пять лет назад — почти вдвое больше. Поэтому лось мог бы служить своего рода эмблемой для всей Аляски. Что же тогда говорить о Кенае, о Кенайском заказнике?

Считается, что на полуострове лоси появились после грандиозного лесного пожара 1883 года. На гарях поднялись тогда заросли кипрея, ивняки — излюбленные лосиные корма, и звери так стремительно заселили Кенай, расплодились на нем, что уже в начале нашего века полуостров прославился как лучшее на Аляске место лосиной охоты. Сюда потянулись за добычей не только местные жители, но и приезжие из других стран.

Сейчас лоси обитают здесь с рекордно высокой плотностью. На одном квадратном километре леса встречается пять — десять, а то и больше животных. Не будь возможности взглянуть на лес сверху, с самолета, трудно было бы этому поверить. Видимо, в этом сыграли свою роль организация заказника, контроль за соблюдением правил и сроков охоты и, увы, новые пожары. В заказнике разрешена охота на лосей, а проблема взаимоотношений лося и леса (она, кстати, злободневна и у нас), допустимой плотности зверей стала традиционной темой научных исследований, проводимых здесь зоологами.

Мы уезжали из заказника вечером. Расстояние от города Кеная до Анкориджа невелико, всего около ста пятидесяти километров, но наш автобус обогнали по крайней мере полдюжины машин с лосиными рогами на крышах, машины с лодками на буксире и просто с прицепами, которые легко превращаются в каркасную палатку. А навстречу тянулись автобусы и автомобили, пассажиры которых были одеты по-походному. Заказник расставался с гостями и принимал новых.

Отношение к волку на протяжении человеческой Истории много раз менялось. Наши далекие предки относились к этому хищнику скорее всего терпимо, может быть, даже дружественно: принимали его услуги как санитара, ценили как родоначальника домашних собак, восхищались им как удачливым охотником. Потом, когда по вине, человека сократились запасы диких копытных, волки стали конкурентами людей. Расправившись со стадами диких быков и лошадей, человек стал разводить домашних животных, и бывший санитар превратился в его заклятого врага. Все это происходило в разных частях земного шара, в том числе и в Северной Америке.

Когда-то европейские колонисты терпели здесь от волка большой урон и вели с хищником непримиримую борьбу. В ход были пущены капканы и яд, винчестеры и высокие премий за добычу зверей. Все это, вместе, взятое, постепенно сделало свое дело. Несколько десятилетий назад в сорока восьми штатах, расположенных К югу от границы между США и Канадой (то есть по всей стране, кроме Аляски; в пятидесятом по счету штате, на Гавайях, их никогда не было), волки оказались полностью истребленными или стали очень редки. Сохранились они главным образом в районах, непосредственно примыкающих к Канаде. В конце шестидесятых годов нашего века в штате Мичиган, например, их оставалось не больше двух с половиной десятков, в Висконсине — меньше сотни, в Миннесоте — несколько сот. Наконец, стаи волков сохранились в горном штате Монтана, также непосредственно соседствующем с Канадой. Есть штаты, где эти звери теперь насчитываются единицами или появляются лишь время от времени.

Эволюция взаимоотношений человека и зверя продолжалась, но вступила в новую фазу. Давняя и традиционная ненависть человека к волку как бы перегорела. Во многих районах США он был отнесен к числу редких и особо охраняемых видов животных. Были отменены премии за его истребление. Последним штатом, где выплачивались такие премий, была Миннесота. Здесь до сих пор волки наносят очевидный урон и стадам домашнего скота, и диким копытным, однако после долгих и бурных споров в середине шестидесятых годов пересилили защитники волка, И наверное, самым убедительным свидетельством новой фазы взаимоотношений человека и вожа может служить рождение американо-канадского общества по охране этих животных, которое издает даже свой специальный журнал под названием «Вой» («Howl»).

На Аляске животноводство развито слабо. Наверное, поэтому аляскинцы не питают к волку лютой вражды и решение здесь «волчьей проблемы» не знало крайностей. Однако и в этой части Соединенных Штатов отношение к зверю менялось. До тридцатых годов небольшое население Аляски в общем-то не обращало на волка внимания, поскольку дичи хватало на всех. Но позже, с ростом населения и увеличением числа охотников, перемирие с волками на полуострове прекратилось.

С середины тридцатых годов аляскинцы стали считать их вредными хищниками. Для добычи волков было разрешено использовать яд, а охотник, убивший этого зверя, получал премию в пятьдесят долларов. Охотничья служба стала держать в своем штате профессионалов-волчатников и предоставлять в их распоряжение самолеты. Эти меры заметно сократили здесь число волков и увеличили количество диких копытных — баранов, лосей, северных оленей.

Волна симпатии к волку, зародившаяся в южных штатах — а она была чем-то вроде панихиды по истребленным там зверям, — к 1960 году докатилась, однако, и до Аляски. Из вредных хищников он перешел в категорию охотничьих животных. Его шансы на выживание заметно возросли, поскольку теперь запрещалось использовать яды и охотиться на него с вертолетов (хотя по особым разрешениям допускалась стрельба волков с самолета), ограничивался сезон охоты и уменьшились нормы добычи. В большинстве районов штата отменялись премии, а кроме того, вводились лицензии на право убить волка; особенно дорого такие лицензии продавались приезжим охотникам.

Не прошло и десяти лет, как руководители здешней охотничьей службы схватились за головы. После полувекового отсутствия волки опять появились на Кенайском полуострове; в 1971 году здесь видели лишь две семьи, а через пять лет их насчитали примерно полторы сотни. Несмотря на существующие ограничения, по всей Аляске их добывают в год больше тысячи, а численность волков в штате упорно ползет вверх.

Боб Стефенсен, аляскинский зоолог, задался целью объективно оценить роль волка в охотничьем хозяйстве штата. Его «полигоном» был охотничий округ номер двадцать площадью около девяти тысяч квадратных километров, расположенный невдалеке от Фэрбенкса. Как оказалось, 175 обитающих в округе волков съедают за год три-четыре сотни лосей и столько же телят (а всего сохатых здесь около 3,5 тысячи). Лосей становится в этом районе все меньше, особенно молодняка. В 1972 году на сто коров приходилось тридцать восемь лосят, в 1973 году — двадцать два, а в 1974 году — только восемнадцать. Охотники ежегодно убивают здесь около сорока волков, но численность хищников не сокращается. Если плотность обитания зверей на Аляске такая же, как и на «полигоне», рассуждает Стефенсен, то в штате живет уже не меньше восемнадцати тысяч волков. Некоторые зоологи определяют их численность даже в пятьдесят тысяч, а количество съеденных ими копытных — по крайней мере в миллион!

— Пора бороться с ними засучив рукава, всюду стрелять их с самолета, возродить премии, — говорят здравомыслящие охотники, особенно аляскинские старожилы.

— Стрелять волков с самолета — неспортивно и неблагородно, а кроме того, волк выполняет в природе важную роль и не к чему вмешиваться в естественный ход событий, — протестуют аляскинцы, недавно приехавшие сюда с юга. Такого же мнения придерживаются «натуралисты-теоретики», и им волки должны быть особенно благодарны, поскольку такие люди редко бывают на природе, но часто имеют влияние на правительственные учреждения.

Откуда и как пошло здешнее сельское хозяйство?

Распространено мнение, что первые попытки завести в этой части Америки пашни и огороды, разводить скот относятся ко времени «золотой лихорадки», к рубежу XIX и XX веков. Называется даже конкретная дата —1902 год. Именно тогда была организована на острове Кадьяк сельскохозяйственная опытная станция, завезены коровы и овцы. В доказательство приводится и история аляскинского оленеводства, тоже берущая свое начало на рубеже столетий.

Следующим этапом развития сельского хозяйства на Аляске официально считаются двадцатые годы, когда в окрестностях Фэрбенкса зазеленели всходы пшеницы, поднялись первые мельницы. Во время великого экономического кризиса тридцатых годов правительство США переселило сюда, в долину реки Матануски, около двухсот наиболее разоренных фермерских семей с юга.

Фермы есть теперь и в долине реки Тананы (невдалеке от Фэрбенкса), на Кенайском полуострове, на острове Кадьяк, на «Ручке от сковородки». Однако «главная житница», «главный огород» штата — долина Матануски. Здесь, в окружении невысоких горных хребтов, колосятся поля пшеницы и овса, здесь неплохо удаются картофель, капуста и другие овощи, разводят молочный скот, овец, кур. В Сибири все это можно увидеть и в более суровых по климату местах. Но на Аляске считают свою житницу чуть ли не чудом, о ней рассказывают в туристских проспектах, а местные фермеры помимо зерновых культур и овощей стали выращивать много цветов, поскольку их охотно раскупают туристы.

Когда под нашим самолетом показались эти поля и огороды, яркие пятна цветочных плантаций, стада коров и овец, я вспомнил «Колумба росского» — Григория Ивановича Шелихова. Он сам пытался заводить в Новом Свете огороды, и по его же наказу еще в 1789 году поднимал на Кадьяке первые аршины целины Евстрат Деларов, шелиховский доверенный и правитель острова. Он сеял тогда здесь рожь и ячмень, впервые в истории Аляски возделывал грядки с репой и горохом, капустой и свеклой. Тогда же привез он сюда для расплода телочек и бычка, коз, свиней, кроликов, даже сибирских собак. После Деларова время для опытов по земледелию находил и первый правитель Русской Америки Александр Андреевич Баранов, а монах Герман, живший в барановские времена на Еловом острове, невдалеке от Кадьяка (теперь это Spruce Island), возделывал уже большое ржаное поле.

Не отсюда ли, не с той ли поры и пошло аляскинское сельское хозяйство?

Подвластна Юкону

Остается рассказать о центральной, внутренней части Аляски. На севере ее ограничивает хребет Брукса, на юге — Аляскинский хребет, а главной местной достопримечательностью можно считать полноводный и норовистый Юкон. Юкон как бы нанизывает на себя всю эту область, он же рассекает ее пополам, забирается своими притоками далеко вверх, в окружающие горы, бурлит в скалистых теснинах и широко, вольготно течет среди низменных берегов. Ельники, тополевые и березовые леса обрамляют реки, отчего летом в этом краю преобладают два цвета — голубой — цвет воды и неба — и зеленый. Осенью и вода и небо становятся сизыми, а зелень в рощах сменяют золото и багрянец. Летние дни здесь безоблачны и часто жарки. Зимой стоят жгучие морозы, землю устилает глубокий, сыпучий снег.

В этой части Аляски есть города, пролегли дороги, здесь протянулся Трансаляскинский нефтепровод. Но остались пока большие пространства глухой тайги, кормилицы индейцев-атацасков, искусных охотников и рыбаков.

Не миновала этот край «золотая лихорадка». По Юкону, теперь пустынному, когда-то шел путь к Клондайку, и на реке было тесно пароходам и баржам, лодкам и плотам.

Вблизи Фэрбенкса самолет пересекает большую реку Танану, приток Юкона. «Танана, Танана…» — вертится в голове очень знакомое слово. Ну конечно, это же из северных рассказов Джека Лондона!

Позже мне встречались названия и других связанных с Джеком Лондоном мест. Находятся они в разных частях Аляски и в Канаде, но большинство их привязано к Юкону. При встрече с ними невольно вспоминались герои книг писателя Ситка Чарли и Мэйлмуд Кид, сильные духом и преданные в дружбе, и их верные подруги-индеанки, и персонажи отрицательные, жадные и бесчестные деляги…

Юкон и Джек Лондон… Как нечто единое, цельное воспринимал их и советский летчик Маврикий Слепнев, побывавший в центральной Аляске весной 1930 года.

«Нам отвели помещение, — писал он. — Это была почтовая гостиница. Внизу собрались все жители местечка. Мы окунулись в столь известную обстановку рассказов Джека Лондона. Все разговоры вертелись вокруг того, сколько золота дают сто фунтов породы и на какой глубине вечной мерзлоты. Были люди, говорящие по-русски, потомки старых русских аляскйнцев. Пришли и несколько индейцев, «настоящих» североамериканских индейцев. «Настоящие» индейцы были в костюмах и галстуках и тоже разговаривали про золото…»

Как считают сами аляскинцы, эти впечатления можно было бы отнести и к нашим дням. Разве что стали гораздо реже встречаться здесь люди, знающие русский язык.

Юкон — это поселки Клондайк и Сороковая Миля, Дэя и Доусон, это Индейская река и ручей Гендерсона. На берегу ручья Гендерсона в Канаде, примерно в двадцати пяти километрах от впадения его в великую реку, обозначен участок номер двадцать пять. Участок этот когда-то застолбил Джек Лондон. Совсем недавно, в середине шестидесятых годов, здесь нашли хижину, на стене которой сохранилась сделанная карандашом надпись: «Джек Лондон, старатель, писатель». В ее тесных стенах он провел зиму 1897/98 года, здесь заболел цингой и отсюда отправился вниз по Юкону к «соленой воде», на Встречу с людьми, со славой.

У истории с хижиной есть продолжение. Поскольку претендовали на нее США и Канада, она была разобрана и бревна поделены пополам между двумя этими странами. Из них с добавкой новых бревен построены теперь две хижины — одна в Доусоне и другая в Окленде, на родине писателя.

…Был он белокур, строен, в глазах его словно Голубело яркое весеннее небо. Ему тлел тогда двадцать первый год, за спиной осталось уже больше половины бурно прожитой жизни. Таким он попал на Юкон. Лондон пришел сюда вместе с толпами золотоискателей В самый разгар «золотой лихорадки». Но привела его в эти края, наверное, не столько жажда богатства, сколько желание пережить те радости и невзгоды, что дает человеку Север, увидеть настоящих людей, мужественных, прямых, благородных.

Конечно, многое изменилось с тех пор. Восемьдесят с лишним лет — срок значительный в нашей быстротекущей жизни. И на Аляске, и в Канаде, там, где с трудом пробирались старатели, выросли большие города, пролегли автомобильные дороги, сюда можно быстро попасть на самолете. А Дэя и Фортимайл (Сороковая Миля), Серкл-Сити, Сент-Майкл, во времена Лондона главные очаги цивилизации на Юконе, пришли в запустение, превратились в «призраки» (так их называют современные американцы), а то и вовсе исчезли, бывшие улицы их заросли лесом. Упряжки собак — гордость прежних северян — во многих местах уступили место трескучим мотонартам. Однако многое осталось таким же, и прежде всего сама природа.

Писатели бывали в этих краях и до Джека Лондона, И после. Были среди них и большие художники. Но далеко не каждому удалось подметить на Севере главное, далеко не каждое повествование о нем оказалось таким живучим.

В аэропорту Анкориджа в пестрой толпе выделялись два пассажира. Они шли, согнувшись под бременем громадных рюкзаков. Может быть, чтобы пресечь расспросы любопытных, путешественники написали на рюкзаках большими буквами: «Чилкутский перевал — Юкон». Мне пояснили, что множество туристов ступают теперь на тропу клондайкских золотоискателей, поднимаются, подобно этим двоим, на знаменитый Чилкутский перевал, а затем, как и Джек Лондон, по бурным рекам и системе озер добираются до Юкона. Все более модными становятся в Америке и зимние путешествия в верховья Юкона и на его притоки — в «Белое безмолвие»… И я думаю, навеяна эта мода в значительной мере Джеком Лондоном, его рассказами.

Бóльшая часть центральной Аляски покрыта лесами. Можно называть их тайгой. Однако сразу бросается в глаза отличие ее от сибирской тайги. В долине Юкона, правда, нередки ельники, но много здесь и березняков, тополевников, осинников, которые в Сибири, особенно Восточной, встречаются не так уж часто. Зато лиственницы, основного дерева сибирской, особенно якутской, тайги, на Аляске очень мало, она встречается только по Юкону.

С самолета мы несколько раз видели лесные пожары. Как можно тщательнее мы отметили на карте рубежи распространения огня и дыма, а на следующий день, оказавшись в Фэрбенксе, передали эти сведения лесникам… Реакция их оказалась неожиданной:

— Наша работа!

Оказалось, что на Аляске либо не тушат некоторые лесные пожары, либо выжигают лес специально, особенно в ельниках на заболоченных равнинах. Какой расчет? Гари зарастут травами, кустарниками, станут хорошими лосиными пастбищами. Охота на лосей в свою очередь даст больший доход, чем рубка леса. Поскольку значительную долю в аляскинских лесах составляют лиственные породы, огонь в них распространяется не так стремительно и не так агрессивен, как, скажем, в сибирской тайге.

Но конечно, на Аляске борются с лесными пожарами, разумеется, и здесь это большое бедствие. Например, в засушливом 1957 году в штате выгорело около двух миллионов гектаров леса. Летом 1974 года здесь иногда выпадали дожди, и тем не менее огонь полыхал на площади в четверть миллиона гектаров, В целом же считается, что в нашем столетии на Аляске выгорело восемьдесят процентов всех лесов. Подсчитано также, что в шестидесяти процентах случаев виновником этого бедствия был человек, в остальных случаях — молния.

Зоолог, приехавший из Старого Света и попавший в аляскинскую тайгу, возможно, будет разочарован: стоило ли ехать в такую даль, чтобы очутиться в обществе тех же самых пернатых и четвероногих, какие остались там, дома?!

В самом деле, сколько старых знакомых вы встретите в этом лесу! Сороку и ворона, свиристеля и чечетку, белокрылого клеста. На лесном болоте, возможно, попадется выводок белых куропаток, а на обрывистом берегу реки совсем не редкость колония таких, казалось бы, настоящих россиян, как ласточки-береговушки. Если повезет, можно заметить и ястреба-тетеревятника, а то и кречета, ястребиную сову. Нырнет под валежину рыжий в своем летнем меху горностай, а тропу, по которой вы идете, возможно, пересекут следы бурого медведя. Это, конечно, не полный список; в него можно включить волка и выдру, росомаху и ласку, деревенскую ласточку-касатку, как ласково называют ее у нас, и некоторых других зверей и птиц. Все они относятся к тем Же самым видам, что распространены и в Евразии.

А сколько видов близких, родственных, настолько схожих, что их не всегда различит и специалист! Зацокает на суку белка, почти такая же, как наша» С дерева на дерево перепорхнет летяга, прошмыгнет между стволами проворный полосатый бурундук. Где-то на вершине елки пискнет синичка — двоюродная сестра московки. А лось, бобр, лисица, рысь? Ну чем они не россияне, не сибиряки?

Наших норку и куницу, филина и кукушку на Аляске тоже заменяет их американская родня. Американский заяц на снегоступах (так буквально переводится его английское название — snowshoe hare) очень похож и внешне, и образом жизни на беляка. Если, дойдя до каменной россыпи, вы услышите среди камней свист и увидите кучки сухой травы, значит, перед вами колония пищух» или сеноставок, похожих на тех, что живут в горах Сибири. Двоюродный брат аляскинского койота — шакал, а елового рябчика — обитатель дальневосточной тайги дикуша. Уж на что, казалось бы, истинный американец черный медведь — барибал! Но и у него в Евразии есть заместитель, тоже черный, или, как его еще называют, гималайский, медведь.

Да, сходство несомненно, хотя, конечно, есть и различия. Но вряд ли стоит разочаровываться. Попасть за тридевять земель и оказаться в кругу близких знакомых — это ведь тоже событие!

Драгоценный мех каланов и котиков, бобров и выдр издавна привлекал на Аляску русских промышленных людей. Пушной промысел долгие годы был здесь важнейшей отраслью хозяйства уже и после продажи Аляски Соединенным Штатам. Лишь в XX веке он уступил первенство другим отраслям — золотодобывающей, рыбной, лесной. Но и сейчас, несмотря на то что здесь говорят и пишут преимущественно о нефти, на Аляске, особенно в центральной ее части, добывается немало шкурок пушных зверей и промысел все еще остается источником существования охотников-профессионалов (в Америке их называют трапперами) — и индейцев-атапасков, и «бледнолицых».

Особенно большую роль в пушном промысле играет ондатра, или мускусная крыса (русские землепроходцы называли ее выхухолью). Зверек этот исконно американский, но в двадцатых — тридцатых годах ондатра была завезена в СССР и широко распространилась у нас. На Аляске мускусная крыса встречается повсюду на равнинах к югу от хребта Брукса, но, пожалуй, более многочисленна в бассейнах рек Юкона и Кускоквима.

Трапперы, как правило, добывают зверьков капканами. Ондатры также излюбленная мишень местных подростков, вооруженных лишь луком и стрелами. Дедовские луки нередко пускают в ход при добыче мускусных крыс и взрослые индейцы. К стреле в таких случаях прикрепляется тонкий) прочный шнурок: тогда легче извлечь из воды добычу, а в случае промаха — спасти стрелу. Мех ондатры не слишком дорог, но в штате ежегодно добывают двести — триста тысяч ондатр, гораздо больше, чем любых других пушных зверей. К тому же мясо этих зверьков многие аляскинцы считают вполне съедобным.

Другой важный и традиционный объект здешнего пушного промысла — бобр. Обилием его славилась эта земля, особенно долина Юкона, во времена Русской Америки. Многочисленность бобров поражает и теперь. Плотины и хатки, сооружаемые ими на реках и ручьях из древесных стволов, сучьев, ила, хорошо видны даже с воздуха. Не такая уж редкость встретить бобра и в дневные часы (вообще-то они ведут преимущественно сумеречный образ жизни). Но еще чаще замечаешь бобров, сбитых на дорогах автомобилями… Обилие этих животных обусловлено густой сетью рек и ручьев и большим распространением быстрорастущих пород деревьев с мягкой древесиной — тополя, ивы, которые служат им основным кормом. Но очевидно, немаловажную роль играет и охрана этих животных. Во время войны промысел их на Аляске был вообще запрещен. Сейчас он разрешается, но со многими ограничениями. Правилами охоты в штате определяются и сезон охоты, и норма добычи бобров, а действия трапперов на их участках контролируются. Наконец бобрам просто повезло. В послевоенные годы цены на их шкуры так упали, что охотиться на них стало невыгодно.

Ловят их аляскинские трапперы почти исключительно капканами, и этот промысел дает несколько десятков тысяч шкур в год. Попутно он дает «бобровую струю» — пахучее вещество, вырабатываемое мускусными железами самцов. «Струя» высоко, ценится в парфюмерной промышленности и до сих пор применяется в народной медицине индейцев. Съедобно и даже вкусно бобровое мясо, а хвост зверя, широкий, как лопата, и мясистый, считается деликатесом, особенно когда из него варят суп.

Американская норка немного крупнее европейской. Как и ондатра, она была акклиматизирована в СССР. Встречается она на Аляске почти повсеместно, и добывают ее здесь ежегодно десятки тысяч. Это один из важнейших пушных зверей. Самолеты вывозят отсюда в большие города и другую пушнину — шкурки лисиц, выдр, рысей, горностаев, куниц, но в сравнительно меньшем количестве. Что же касается белки, то по качеству меха она значительно уступает нашей, и поэтому специально на нее здесь не охотятся.

Считается, что на Аляске живет за счет одного только пушного промысла не больше тысячи охотников. Трапперов, имеющих кроме промысла какие-то другие источники существования, здесь в несколько раз больше. Но даже в общей сложности трапперов здесь гораздо меньше, чем охотников-спортсменов, насчитывающих шестьдесят — семьдесят тысяч человек.

Что их ждет? Мне пришлось быть свидетелем разговора на эту тему. В нем участвовали преимущественно специалисты — биологи и охотоведы. Говорилось о том, что по сравнению с взлетом цен на продукты, одежду, бензин для мотонарт стоимость пушнины падает и траппер уже не в состоянии сводить в своем бюджете концы с концами. Говорилось, что со строительством нефтепровода в аляскинскую таежную глубинку пришли беды и язвы больших городов, что нефтепровод подкосил траппера не только материально, но и духовно, морально.

Заключение было единодушным: промысловой охоте на Аляске долго не протянуть.

Над Аляскинским хребтом мы очутились уже к вечеру. Под самолетом проплывали массивные пики, один выше другого, и их заснеженные вершины то неправдоподобно ярко белели и искрились, как рафинад, то были залиты густыми, синими тенями. Мимо самой высокой вершины, горы Мак-Кинли, мы пролетали в то время, когда за нее закатывалось светило. Уходило оно как-то особенно уверенно, деловито, словно по давно протоптанной и хорошо знакомой стежке. А потом выяснилось, что эту высочайшую из гор Аляски местные индейцы с незапамятных времен называли Денали, что значит «Дом солнца».

Другое название этой горы — Тралейка («Великая»). Во времена Русской Америки наши земляки называли ее Большой горой. В конце прошлого столетия она получила теперешнее свое название в честь двадцать пятого президента США Вильяма Мак-Кинли. Однако современные аляскинцы все чаще высказываются за возвращение ей исконного имени Денали.

У подножия горы расположен национальный парк, очень популярный на Аляске. Он носит имя Маунт Мак-Кинли. К сожалению побывать в нем, походить по этой земле, ощутить ее запахи, послушать птичьи голоса мне не пришлось. Но несколько полетов над парком на разной высоте, в разную погоду и в разное время дня, кажется, смогли возместить несбывшееся. Больше того, самолет открывал возможность оценить истинное величие здешних горных вершин и ледников, окинуть взглядом пеструю панораму каменных россыпей: будто гигантская кисть испещрила их то ярко-желтыми, то красными, то зелеными мазками. Сверху оказалось возможным заглянуть в лесные чащи и даже увидеть, что делается на дне кристально чистых озер, в том числе самого большого, действительно очень красивого, известного под названием озера Чудес.

Конечно, рассмотреть с высоты мелких обитателей парка не удалось, но некоторые крупные звери, а на воде даже средних размеров птицы были видны как на ладони. Отчетливо выделялись в своем почти белом меху компании диких баранов, отдыхающих на ярко-зеленых горных луговинах. Хорошо различимы были северные олени, хотя и одетые в эту пору в темный, маскирующий их мех; еще заметнее были оленьи тропы, что затейливо ветвились на болотах. Как и в других частях Аляски, нередко встречались лоси. Несколько раз под крылом самолета оказывались медведи-гризли. А однажды удалось увидеть и главную достопримечательность парка — волка. Обычной волчьей трусцой он шел куда-то по своим делам вдоль автомобильной дороги, совсем рядом с ней.

Самолет позволил оценить и популярность парка. По единственному шоссе, проходящему по его территории (оно же связывает парк Мак-Кинли с городами Фэрбенксом и Анкориджем и носит официальное название автострада Денали), тянулась цепочка автомобилей, машин с прицепами, автобусов. Машины грудились вокруг гостиницы и на специальных стоянках. Что же касается палаток, то их квадратики — зеленые, красные, желтые — виднелись даже в самых удаленных от дороги, казалось бы, вовсе недоступных местах.

Не только на Аляске и не только в Соединенных Штатах высоко ценится научный авторитет парка МакКинли, а некоторые проведенные здесь исследования даже признаны классическими. Это относится, например, к книге Адольфа Мюри «Волки горы Мак-Кинли».

В конце тридцатых годов количество вожов в самом национальном парке, в его окрестностях, да и вообще на Аляске (я уже говорил об этом), стало заметно возрастать, и это вызвало тревогу за судьбу местных диких баранов, северных оленей, лосей. Чтобы разобраться во взаимоотношениях волков и их жертв, ответить на вопрос, что делать с хищниками, администрация парка пригласила Мюри, тогда еще молодого ученого. Исследователь сразу оценил открывшиеся перед ним возможности. В самом деле: вожов здесь было много, а главное, они жили и охотились выше границы леса, благодаря чему с горных склонов можно было подолгу наблюдать за ними. Два года подряд (в 1940 и 1941-м) он следил за несколькими стаями зверей, живших у северо-западной границы парка, научился безошибочно узнавать каждого «в лицо», даже нарисовал в своих блокнотах их портреты и дал им имена. Там были Дедушка и Дэнди, Разбойник и Серый…

Ему удалось выяснить, что каждая семья имеет свой постоянный охотничий участок, где хозяева не терпят чужаков. Мюри открыл многие до того не известные Подробности семейной жизни зверей. Например, для исследователя было большой неожиданностью, что о волчатах заботятся не только отец и мать, но иногда и третий взрослый волк, может быть, «дядя» или «тетя». Но главное, он установил, что жертвой этих хищников становятся преимущественно ягнята либо оленята, гибель которых отнюдь не самая тяжелая потеря для поголовья баранов и оленей. Конечно, волки ловили и взрослых животных, но, как правило, старых или больных, то есть уже обреченных на скорую смерть, Иными словами, выяснилось, что в национальном парке, где запрещается охота и вообще всжое вмешательство человека в природу, вож не только не вреден, но и необходим, поскольку он сдерживает излишний рост численности животных и даже способствует оздоровлению их поголовья. В наши дни подобная оценка роли хищников в природе, там, где хищник не конкурирует с человеком, воспринимается, как нечто естественное, само собой разумеющееся. Однако четверть века назад все это было откровением даже для специалистов.

Монография Адольфа Мюри опубликована в 1944 году. Однако и после выхода ее в свет изучение вожов в парке Мак-Кинли не прекратилось. Эти звери стали здесь традиционным объектом исследования, и зоологи из года в год следят за ними со склонов гор или с самолета днем и даже в лунные ночи. Поведение некоторых волков регистрируется уже несколько лет подряд, а одна стая, живущая в долине реки Сэведж, находится под наблюдением (правда, с перерывами) уже больше тридцати лет!

Не теряет связи с национальным парком и Адольф Мюри, теперь уже ученый с мировым именем. С тех пор он опубликовал немало новых книг, в том числе «Звери национального парка Мак-Кинли», «Птицы национального парка Мак-Кинли», «Натуралист на Аляске».

Люди едут и идут в парк Мак-Кинли, многие приезжают из других штатов, а кое-кто и из-за границы. Они хотят хоть немного пожить среди нетронутой природы, отвлечься от забот, на которые так щедры большие города, вдохнуть свежего воздуха.

Особая категория гостей парка — многочисленные альпинисты. Их можно сразу узнать не только по чудовищно большим рюкзакам, по предметам специального снаряжения, но и просто по внешнему виду. Это почти исключительно представители мужского пола, не моложе двадцати и не старше пятидесяти лет. Большей частью они поджары, а на их лицах, продубленных солнцем и ветром, — выражение какой-то одержимости. Разумеется, гора Мак-Кинли привлекает их своей высотой и тем, что это наиболее северный из «шеститысячников». Но, кроме того, она еще слывет и «самой скверной в мире», а значит, восхождение на нее особенно заманчиво. Действительно, из-за большого перепада высот погода на горе сурова и непостоянна. В то время как внизу царит тридцатиградусная жара, наверху могут свирепствовать тридцатиградусные морозы и почти не стихают ураганные ветры.

Необычным было и покорение капризной Денали. Подняться на нее пытались и раньше, причем хорошо подготовленные альпинисты. Однако победа далась не им, а людям случайным, не имеющим ни опыта, ни снаряжения. Том Ллойд, Вилли Тэйлор, Пит Андерсон и Чарли Макгонэгол — просто золотоискатели, из тех, что наводняли в то время Аляску. Свой удивительный рекорд они поставили в 1910 году. Им удалось достать только кошки, а крепить эти нехитрые приспособления пришлось прямо к подошвам мокасинов. Финансировал же их «экспедицию» хозяин салуна, где четверо друзей любили посидеть.

Подсчитано, что на вершине Мак-Кинли побывало около двухсот экспедиций. Конечно, и сейчас эти восхождения непросты, а иногда они стоят спортсменам жизни. Так, с 1966 по 1976 год здесь погибло больше двадцати человек. Тем не менее популярность Мак-Кинли среди альпинистов не уменьшается. В 1975 году на пик поднималось сорок восемь групп, а в следующем году — семьдесят три (более шестисот человек). Подниматься на гору может теперь не каждый. Администрация парка требует от претендентов на восхождение медицинские справки, они проходят нечто вроде экзамена, тщательно проверяется их снаряжение, в том числе радиопередатчики. Организована спасательная служба, которая следит за подъемом каждой партии.

На пике побывали американцы, англичане, австрийцы, немцы, японцы, а в 1977 году успешное восхождение совершили советские спортсмены.

Природа парка Мак-Кинли сохраняет свой первозданный облик. В отличие от некоторых других национальных парков США тут никогда не истребляли хищников (немалую роль в этом сыграли исследования Мюри), а потому здесь не размножались катастрофически бараны, олени, лоси и, значит, не было необходимости их истреблять. Здесь не гремели и не гремят выстрелы. Мак-Кинли не изведал и другой распространенной напасти национальных парков — излишнего наплыва посетителей, чрезмерной скученности людей и автомобилей. Правда, в 1974 году здесь побывало около восьмидесяти тысяч посетителей, а в 1975 году даже сто тысяч. Но это еще не много по сравнению с миллионами людей, наводняющими каждый год знаменитые в США Йеллоустонский парк и парк Гранд-Каньон. К тому же администрация Мак-Кинли теперь стала ограничивать число посетителей, приезжающих в парк на автомобилях.

— Нашему Мак-Кинли везет. Его пока не засыпали горы консервных банок, здесь еще можно увидеть голубое небо над головой, — несколько раз слышал я на Аляске.

Верой и правдой служили человеку ездовые собаки. Не счесть тонн и километров, перевезенных и освоенных за тысячелетия лохматыми тружениками. Много поколений эскимосов, чукчей и других коренных северян выучилось ходить, держась за собачьи хвосты. И много человеческих жизней было спасено в лютую пургу, морозной полярной ночью преданными четвероногими друзьями. Не случайно собаки, упряжь, сани еще недавно были на Севере главной темой мужских разговоров. Хороший передовик в упряжке считался бесценным сокровищем. Теперь, когда в эти края пришла техника — трактор, вездеход, мотонарты, — собачья упряжка сдает позиции. Говорят даже, что авторитет ее безвозвратно утерян. Но так ли это на самом деле?

Ежегодно в конце февраля, когда здесь стоят самые сильные морозы и санный путь наиболее устойчив, в Анкоридже проходит «Пушной фестиваль». Он проводится с размахом, длится несколько дней и собирает уйму народа. На улицах в это время теснятся и горожане, и приезжие — из других частей Аляски, из других штатов, из Канады, даже из-за океана. В программе фестиваля — хоккей, выступления танцоров — эскимосов и индейцев, меховые аукционы, избрание «мисс Аляски». Но «гвоздь программы», конечно, — гонки собачьих упряжек. Это и спринтерские заезды на дистанцию в двадцать пять миль, и марафонские многодневные пробеги. О гонках много пишут местные газеты. Разгораются споры, заключаются пари, болельщики пытаются предугадать развитие событий. Шелестят банкноты, худеют и толстеют бумажники.

— Маш! Маш! («Вперед! Пошел!») — Свистят и щелкают длинные кожаные бичи. Скрипят сани, шуршит снег под полозьями, под множеством собачьих лап. Упряжки срываются со старта и, промчавшись по центральной улице Анкориджа, исчезают в облаках снежной пыли.

Производные от слова «маш» — «машер» (каюр, погонщик собак) и «машинг» (езда на собаках). От хорошего машера требуется многое: сила и выносливость, умение находить контакт с животными и держать упряжку в беспрекословном повиновении. У него должен быть хороший глазомер: ведь искусство каюра заключается в том, чтобы удержать сани на узком, извилистом пути среди деревьев в лесу или среди торосов на морском льду. Не на последнем месте стоит и его умение владеть бичом, достать ремнем нужную собаку в упряжке, кого-то задеть слегка, а кого-то и строго наказать. Говорят, бывают матеры, которые с одного удара могут рассечь бичом лежащее на земле, в нескольких метрах от человека яблоко или яйцо.

А собаки? От них тоже требуются сила и выносливость, а кроме того, послушание, трудолюбие, смекалка (есть и среди них лодыри, неслухи, тупицы). Шерсть собаки должна быть густой и упругой, чтобы она защищала собаку от холода и не забивалась в пургу снегом. Ей нужны крепкие лапы, чтобы они могли долго ступать по весеннему колючему снегу, по шершавым ледяным полям. Конечно, всеми этими качествами в еще большей степени должен обладать передовик. Дело в том, что на Аляске, как и в Восточной Сибири, собак запрягают цугом — пристегивают попарно к длинному ремню или куску стального троса. Машер управляет упряжкой в десять — двенадцать собачьих сил при помощи голоса и бича, а передовик должен быть посредником между человеком и остальными собаками. Хороший вожак, где это необходимо, сам, не дожидаясь команды, пойдет быстрее или тише, повернет в нужную сторону или встанет.

Здесь различают несколько пород упряжных собак, И у каждой есть свои сторонники. Одним нравятся малемуты — крупные, сильные, но флегматичные и тихоходные трудяги. Другие больше ценят хаски: так называют здесь лаек, завезенных из Сибири, поджарых, темпераментных, быстрых. Ведутся бесконечные споры о достоинствах той или иной породы. Существуют клубы собаководов — «Хаски-клаб», «Малемут-клаб», а разведение породистых собак и торговля ими, так же как и гонки упряжек, превратились на Аляске в популярное и прибыльное дело.

— Хо! Хо! («Влево!») Джи! («Вправо!» — это уже более протяжно) — звучат команды машеров на «американском» языке (сибирские каюры подают другие команды).

— Маш! Маш! — Упряжки на финишной прямой. Решающий этап гонок. Собаки тяжело дышат раскрытыми ртами. Каюры стоят на задках полозьев, капюшоны их парок обросли инеем. Щелкают бичи, заключаются последние пари. И вот он, победитель! Совершается нечто вроде круга почета. Наконец команда «Воу!» («Стой!»). Может быть, она сейчас особенно по душе обессиленным «рысакам».

Наиболее трудная и длинная трасса таких гонок на Аляске — Анкоридж — Ном. Она проходит и лесами и горами, а протяженность ее —1049 миль (около 1700 километров). В 1975 году чемпион преодолел этот путь за восемнадцать с лишним дней. Но рекорды совершенствуются. В 1976 году упряжка Рика Свенсона прошла по трассе за 14 дней, 18 часов, 52 минуты и 25 секунд (американцы любят точность!), а через год собаки Ричарда Меки промчались по ней на секунду быстрее!

Участвуют в гонках и женщины. В 1975 году со страниц газет долго не сходило имя и портрет победительницы гонок Рокси Брукс; своей популярностью она на время затмила даже самых известных кинозвезд. Но вообще-то говоря, женщина-машер не такая уж здесь редкость. Еще в 1916 году прославилась миссис Майхоф, завоевавшая звание чемпиона на гонках упряжек в поселке Руби, что стоит на Еловом ручье, притоке Юкона. В наши дни проводятся даже североамериканские чемпионаты женщин-машеров. Они проходят ежегодно в середине марта в Фэрбенксе.

Фестиваль в Анкоридже считается самым многолюдным, самым впечатляющим из происходящих в штате. Однако больше всего собак держат не здесь, не в средней части юга Аляски, а в Фэрбенксе и его окрестностях, в долине Юкона, словом, в центре «Большой страны». Не случайно именно в Фэрбенксе располагаются и клубы любителей ездового собаководства.

Так что же, век упряжек, заиндевевших машеров все еще продолжается? Не совсем! Использовать собаку как тягловое животное стало невыгодно. В самом деле, каждой собаке нужно выдать в сезон работы ежедневно килограмм мяса или два килограмма рыбы, а всей упряжке — десять килограммов мяса или двадцать рыбы. А в месяц, в год? А какова отдача.? Максимальная нагрузка на собаку тридцать — сорок, на упряжку триста — четыреста килограммов. При этом максимальная скорость собачьей упряжки — около двадцати километров в час, а средняя скорость — по крайней мере вдвое меньше. Конечно, перевозка грузов и людей на вездеходе или мотонартах обходится дешевле. Потому-то ездовых собак уже не встретишь в большинстве эскимосских или индейских деревень.

И все-таки век упряжек вовсе не кончился. В местном управлении охоты и рыболовства мне рассказали, что собачьими упряжками охотно пользуются аляскинские егери и этот вид транспорта они считают самым пригодным для выслеживания браконьеров. По старинке ездят на собаках и некоторые из трапперов. Но это не главное. Почти исчезнув в глубинке, упряжки стали процветать в крупных поселках, а езда на них из обыденной монотонной работы превратилась преимущественно в спорт, в отрасль туристской индустрии, в бизнес. И хотя поездка на собаках — удовольствие не дешевое, а сама езда не так уж быстра, жителя большого города она привлекает как нечто экзотическое, как память о «дикой Аляске» прежних времен.

Когда-то в этих местах, по Юкону, пролегал путь знаменитого путешественника Л. А. Загоскина, и он впервые описал здешних индейцев-атапасков как «краснокожее племя ттынайцев».

«Пляски и песни ттынайцев, — писал Загоскин, — как бы входят в сущность их религиозных верований: без плясок они не начинают никакого дела… Подъезжая к какому-либо селению, ттынайцы, выстроившись в ряд, поют свою песню, потом, дружно выдернув свои лодочки на берег, становятся в один или два ряда, смотря по числу людей. Нам случилось заметить в Нулато, что несколько молодых людей, желая поскорее продать свои промыслы, пренебрегли этим обыкновением, и один старик долго им выговаривал и принудил выполнить этот обряд».

Свою любовь к пляскам и песням индейцы сохранили. и до наших времен, но и пляски и песни их приобрели заметный «американский акцент».

Равнина при слиянии Юкона и самого большого его притока Тананы с незапамятных времен служила местом встреч вождей атапасских племен. Встречи эти происходили ежегодно в середине лета, в пору наиболее долгих дней и коротких ночей. Кроме вождей (у них были свои дела) собирались здесь и их соплеменники: молодежь — чтобы присмотреть невесту или жениха из другого рода, как того требовал обычай, остальные — чтобы повеселиться, обменяться новостями. Однако с появлением «бледнолицых братьев», а тем более когда невдалеке отсюда как на дрожжах стал расти город Фэрбенкс (было это в начале нынешнего столетия), традиционные встречи индейцев прекратились.

Место слияния Тананы и Юкона на языке атапасков носит название Нукалавойя (по-английски — Nuchalawoyyaa; в обоих случаях это, конечно, весьма условное Начертание индейского слова). С начала шестидесятых годов ежегодные встречи атапасков здесь возобновились и тоже называются «нукалавойя».

Поскольку эти Празднества приурочены к середине лета, я смог увидеть только место, где они происходят, — небольшой поселок Танана, что вытянулся ниточкой вдоль правого берега Юкона. Однако встречи индейцев подробно описывались в аляскинских газетах и журналах. Из них я и сделал выписки, позволившие воссоздать такую картину.

Воскресенье. Десять часов утра. Поселковая улица почти пуста. На крылечке сидят и судачат три седые индеанки, каждой за шестьдесят. Они в пестрых платочках, повязанных по-российски, в очках, джинсах, и у каждой в руке откупоренная жестянка «кока-колы». Два, по-нашему, деда стоят у еще закрытого киоска, в котором продаются «горячие собаки» (hot dog) — распространенные в Америке булочки с горячими сосисками.

Двенадцать часов дня. Школьники по команде Альфреда Гранта, распорядителя торжеств, поднимают флаг встречи (на голубом фоне карта штата и надпись по-английски: «Нукалавойя») и флаг Аляски (восемь золотых звезд тоже на голубом фоне). На холме у флагштока собираются пожилые женщины и запевают что-то вроде гимна праздника. Мотив его печален, слова однообразны: «Нук-ка-ла-вой-я, хэй-ей-ей». Этот гимн будет звучать потом все дни и вечера до конца встречи.

У флагштока появляется симпатичная девушка. На ее иссиня-черных волосах позолоченная корона. Это прошлогодняя «мисс Нукалавойя». Новую еще предстоит выбрать. На холм поднимаются мужчины, женщины, подростки, совсем юные участники встречи. Индейского в них не так уж много. На мужчинах — узкие пестрые повязки на лбу, остальное — обычное, «американское». Женщины только в «американской» одежде.

Час дня. Народ стоит на холме, на самом берегу, кое-кто сидит на стульях и на бидонах из-под бензина. Соревнуются гребцы на каноэ. Нужно пересечь Юкон, коснуться противоположного берега и вернуться назад. Блестят на солнце мокрые весла, земляки встречают победителя одобрительными криками.

Грант объявляет начало соревнований по метанию копья.

— Разойдись, если жизнь дорога! — кричит он. Зрители жмутся к самым домам. Копье — заостренная жердь примерно пятиметровой длины, и, если она попадет в человека, добра действительно не жди. Состязаются копьеметатели, суетятся фотографы. С микрофоном в руке то появляется, то исчезает среди толпы один из вездесущих репортеров.

Потом начинается марафонский забег. Дистанция четырнадцать миль (около двадцати трех километров). Стартуют двенадцать бегунов, финишируют только четверо. Одного в свалке сшибли, его уносят. Соревнуются женщины: кто приготовит чай быстрее и вкуснее. Нужно добежать до реки, набрать воды, потом разжечь костер, потом… Желающих оценить качество чая хоть отбавляй. Затем соревнования мужчин: кто быстрее снимет шкурку с ондатры. Мелькают ножи, проворно и уверенно делают свое дело руки. И вот победитель. Он освежевал зверька и обезжирил шкурку меньше чем за Минуту.

Шесть часов вечера. Садятся за столы (пока шли соревнования, несколько мужчин готовили традиционный суп с лосятиной). Это потлач, традиционный индейский пир, часто с раздачей подарков гостям, коронный номер встречи. Кстати, мясо на празднике у атапасков должно быть обязательно лосиным. Рассказывают, что летом 1974 года в Фэрбенксе состоялся суд над браконьером — индейцем, незаконно убившим лося. Присяжные, среди которых тоже были индейцы, оправдали обвиняемого. «Какой же потлач без лосятины?» — сказали они.

Хлеб, суп, вареное мясо достаются всем, деликатес — черника с рыбьим жиром — только старикам. Слышны застольные речи. Говорят и по-атапасски, и по-английски. В одном месте запевают по-индейски что-то грустное, в другом затягивают разухабистую песенку, когда-то бывшую здесь в ходу у золотоискателей. Голоса сливаются в общий гул. То тут, то там завязывается драка, драчунов разнимают. Столы постепенно пустеют.

Восемь часов вечера. Начинаются танцы под скрипку и гитару или под музыку транзистора. Звучат современные танцевальные ритмы. Молодежь приноравливается к ним, конечно, кто как может. Молодым танцорам неуклюже пытаются подражать пожилые участники встречи.

Время за полночь. Всходит луна. Она прочерчивает поперек притихшего Юкона блестящую дорожку. Музыка не стихает. Доносится нестройный хор человеческих голосов. Праздник продолжается…

Мы в гостях в семье Дэвида Клейна.

Наш хозяин — известный зоолог, профессор Института арктической биологии. Институт входит в состав Аляскинского университета. Университет расположен в Фэрбенксе, точнее, в его пригороде Колледже, а некоторые факультеты и институты университета находятся также в Анкоридже и Джуно. Фэрбенкс — самый большой город в центральной Аляске и второй по величине в штате.

Дом необычной архитектуры: частично — двухэтажный, частично — одноэтажный. Не сразу и поймешь, сколько в нем углов. Он срублен руками хозяина, его жены и сына из бревен несколько лет назад и стоит на лесной опушке. С тыла вплотную к дому подступает кондовая тайга, а с фронта перед ним открывается обширная поляна с тихим ручьем посередине. До шоссе около километра. Вокруг тишина…

В доме приятно пахнет смолистым деревом. Каждая вещь, будь то письменный стол или диван, идеально вписывается в уготованное ей место; видно, что хозяева долго вынашивали план дома и его устройства, прежде чем приступили к строительству. Профессор много ездит по свету, и на стенах развешаны сувениры — из Норвегии, Финляндии, Франции, Канады. В центре — знакомые нам изделия из меха, рога, бересты. Это память о пребывании в нашей стране, о путешествиях по Сибири. Хозяин и сам похож на сибиряка — высок ростом, сухощав, немногословен. В коротко, «по-мужицки», подстриженных усах и бороде — седина. Выражение лица, морщины вокруг глаз, походка, манеры — все это выдает в нем путешественника и охотника. Доказательства этому на столе. Вчера вместе с сыном они заполевали северного оленя, и поэтому основное блюдо сегодня — жареная оленина. В сенях на стене висят лыжи и снегоступы, похожие на большие теннисные ракетки (русские землепроходцы называли их лапками). Зимой он ходит на них на работу, в институт (это в нескольких километрах отсюда). Под-стать мужу хозяйка — моложавая, энергичная, по-сибирски приветливая.

Клейн рассказывает об истории Аляскинского университета. Университет организован в 1922 году, и сначала в нем числилось шесть студентов и шесть преподавателей. («Вот было идеальное соотношение», — смеется рассказчик.) Беседа идет об общих знакомых, а их у нас, оказывается, немало, но то и дело разговор переходит на самую близкую хозяину тему — оленеводство.

«Ну ладно, он зоолог, охотник, ему хорошо жить в лесу, — думаю я. — А каково ей, нашей хозяйке?»

Словно угадывая мои мысли, она подводит меня к окну. Надвигаются сумерки, над ручьем клубится туман. Через поляну идет рогач-лось. Он почти черный, белеют лишь ноги, размеренно движущиеся вверх и вниз.

— Где еще увидишь все это? — говорит она. — Где еще осталась такая тишина? Вот почему мне нравится Аляска, нравится наш дом…