К востоку от Берингова пролива

Икогмют — русская миссия

Эскимосы называют Юкон «Квихпак», индейцы-атапаски — «Юкхана» (отсюда и происходит современное название реки). И то и другое означает «Большая река».

Открыл, описал, положил на карту бассейн Юкона лейтенант русского флота Лаврентий Алексеевич Загоскин. Испытывая неимоверные тяготы, он прошел вместе с немногими своими спутниками больше пяти тысяч верст по неизведанной до того стране, пешком, на снегоступах — «лапках», в самодельной байдаре. Происходило это в сороковых годах прошлого столетия. И вот теперь, много лет спустя, деловито звеня двумя моторами и не особенно напрягаясь, наш самолет повторяет маршрут славного путешественника.

Нам с Вадимом Сергеевичем пришлось полетать здесь и на «Бобре» — миниатюрной летающей лодке, и на «Орле» — двухмоторном самолете современных стремительных очертаний. Но главным образом возил нас этот довольно старомодный летательный аппарат «Гусь», побывавший, видимо, во многих переделках, зато способный садиться как на сушу, так и на воду и, следовательно, почти идеальный в условиях аляскинской глубинки.

Повторяя петли и Изгибы, самолет летит над рекой величиной с Оку, а местами даже с Волгу. Вода рябит на перекатах, обтекает многочисленные острова, то лысые, сложенные голым камнем, то лесистые. Как И склоны речных долин, они горят золотом и багрянцем. С воздуха угадываются теряющие листву тополевники и березняки, ивняки и ольшатники. Ельники чаще распространены в стороне от Юкона.

Река как река, но чем-то она все-таки сильно отличается от Оки или Волги. Чем же? Ответ приходит не сразу. Да она же почти безлюдна! Изредка промелькнет прилепившийся к самой воде поселок, покажется временный лагерь — убежище то ли золотоискателей, то ли туристов, и опять леса, болота, горы без следов какой бы то ни было человеческой деятельности. Пустынно и на самой реке — ни парохода, ни катера, ни даже лодки или байдарки. На конце песчаной косы, которая протянулась чуть ли не до середины реки, расположилась семья бурых медведей. Наверное, они пришли сюда на рыбалку. Подняв головы, медведи проводили взглядами самолет, ничем не обнаружив страха и не покинув облюбованного места. На другом плёсе самолет выгнал из воды большого рогача-лося. Выйдя на берег, он отряхнулся и побрел в лес, тоже не проявляя признаков паники. На притоках Юкона кое-где видны построенные бобрами плотины.

«Гусь» летит от Нулато вниз по течению, в сторону Икогмюта (теперь он называется Русской Миссией). В конце августа 1843 года — золотая осень тогда тоже была в разгаре — здесь проплывал со своими спутниками Загоскин. Внешне мало что изменилось с тех пор на Юконе. Случись чудо, покажись сейчас из-за поворота та самая байдара, те самые гребцы, они не вызвали бы большого удивления. Во всяком случае в окружающий пейзаж они вписались бы вполне.

А вот и бывший Икогмют.

«В Икогмюте… строения Компании расположены на увале сажен в 15 высотой, в 150 саженях от правого берега и окружены еловым и березовым лесом. Селение находится внизу, на песчано-глинистой низменности, впрочем, никогда не затопляемой в половодье. Селение от севера защищено подходящим прямо к реке утесом, которого горнокаменное сложение есть ноздреватый базальт и лава». Лес теперь отступил от человеческого жилья, но приметный утес остался, и сделанное Загоскиным описание позволяет сразу узнать поселок, который несколько месяцев был штаб-квартирой путешественника. Отсюда он совершал походы в стороны от Юкона, здесь вел метеорологические наблюдения, приводил в порядок свои коллекции и путевые записки.

«Общими чертами невозможно вполне передать жизнь, которую мы вели в наших заселениях в Нулато, Икогмюте и редуте Колмакова. Несмотря на то, что мы проживали на месте, редкий день не приводилось нам замечать чего-либо особенного в туземных нравах, обычаях, в образе их жизни, в домашнем быту и прочее или, осматривая окрестные места, трудиться для снискания себе пропитания».

И будто к нашим дням относятся многие сделанные Загоскиным заметки о природе этих мест. Хотя бы эта: «В стороне Квихпака несколько довольно значительных речек истекают из гор; все они изобильны бобрами и выдрами, промыслом которых занимаются… жители. Медведь в этих местах весьма многочислен. Нередко он нападает на туземцев, гоняясь за ними вплавь. На наших людей, весновавших в Икогмюте, медведи нападали дважды, и только греблею противу течения удалось от них избавиться». Может быть, потомков тех самых медведей и видели мы на косе с самолета?

Юкон и Кускоквим — видишь ли их в действительности или следишь за течением рек лишь по географической карте — живо напоминают о его путешествиях. Уналаклит и Нулато, редут Св. Михаила и Икогмют, названия многих других географических пунктов, точно определенных Загоскиным и положенных им на карту, настолько тесно переплелись с его именем, что в отрыве от него, сами по себе, даже и воспринимаются с трудом. А его «Пешеходную опись части русских владений в Америке…» на английском, а то и на русском языке встречаешь теперь среди наиболее часто используемых справочных книг на рабочем столе или на книжной полке практически каждого аляскинского биолога, географа, этнографа.

Лаврентий Алексеевич Загоскин среди современных ему «русских американцев» фигура удивительная и во многих отношениях типичная. Военный моряк, состоящий на службе Российско-Американской компании, отправлялся в глубь Аляски для решения лишь некоторых практических, «ведомственных» задач, причем уже это требовало от него больших усилий и мужества. Он полностью справился с поручением. Его экспедиция не только оправдала затраченные на нее средства, но и принесла, к удивлению начальства, даже прибыль за счет заготовленной пушнины, сохраненных инструментов, оружия, товаров. Экспедиция по-настоящему обогатила науку. Загоскин вел топографическую съемку местности и метеорологические наблюдения, собирал коллекции — зоологические и ботанические, по минералогии и этнографии, составлял словари наречий аляскинских туземцев. Он впервые описал закономерности климата внутренних частей Аляски и открыл целый народ — ттынайцев из «американского семейства краснокожих». Не меньшей его заслугой было и то, что он всюду устанавливал хорошие отношения с местным населением.

Свои наблюдения он изложил в книге, полное название которой — «Пешеходная опись части русских владений в Америке, произведенная лейтенантом Л. Загоскиным в 1842, 1843 и 1844 годах». Труд его был оценен по достоинству и признан современниками «столь же занимательным для обыкновенных читателей, сколько полезным для ученых». Таким он остается и сейчас.

…«Гусь» покружил над бывшим Икогмютом, низко прошел над крышами домов, над погостом с покосившимися крестами и полетел дальше. Времени на посадку не было. Как жаль, думал я, что не придется побывать в таком интересном месте. Но попасть в поселок все-таки удалось — весной следующего года.

Стояла середина апреля, солнце уже стало как следует пригревать, побежали первые ручьи, и у проталин суетились прилетевшие пуночки. Мы с Вадимом Сергеевичем оказались в это время в Бетеле, и у нас выдался свободный день. Накануне один из наших аляскинских знакомых, мистер Ворд, пилот и глава местной авиакомпании (в компанию входил еще один летчик, а владения ее составляли два маленьких одномоторных самолета), пообещал, если не будет клиентов, взять нас с собой в Рашен Мишен — Русскую Миссию. У него там были дела.

Клиенты, на наше счастье, не объявились, и утром мы уже втискивались в тесную кабинку самолета.

Кроме пилота и нас в самолете оказался пожилой эскимос, «отец Захар», как он сам представился, настоятель, а по существу псаломщик православной церкви в Русской Миссии. Это был сюрприз, приготовленный нам мистером Вордом. Отец Захар постоянно живет в Бетеле (по нашим понятиям — в районном центре, тогда как Русская Миссия — просто село). Он охотно откликнулся на приглашение Ворда в неурочный час посетить свою епархию и показать советским Гостям церковь и другие местные достопримечательности.

Внешне наш спутник мало чем отличался от других аляскинских эскимосов. Одет он был в потертую синюю нейлоновую куртку, на голове — не менее потертая нейлоновая шапка-ушанка, на ногах — резиновые полусапоги-полуботинки. Единственный признак сана отца Захара — выглядывающий из-под куртки белый стоячий пластмассовый воротничок. Пока мы летели, отец Захар рассказывал о себе. Он почти неграмотен (с трудом, по складам читает по-английски), тем не менее был рукоположен в сан в Ситке (бывшем Ново-Архангельске, столице Русской Америки). Всю жизнь охотился, рыбачил, плотничал. С годами топором работать стало тяжело, помогают сыновья — тоже охотники, рыбаки, немного плотники. В Русскую Миссию он наезжает и правит службу в церкви по большим праздникам. Прихожане больше старики, сами живут бедно, за требы платят кто чем может — кто рыбой, Кто деньгами. На доходы от службы в церкви не проживешь.

Показалась знакомая по прошлому году Русская Миссия. Тот же приметный утес, разбросанные без особого порядка избы, на этот раз почти по крыши заметенные снегом. Подо льдом и снегом нечетко улавливаются берега Юкона, разве что выдает их полоса кустарников или леса.

С земли на первый взгляд это и вовсе русская деревенька, будто попал куда-нибудь на Северную Двину или Мезень. Рубленные «в лапу» избы и амбары утопают в сугробах. От избы к избе и от домов к реке и к лесу промяты тропки. Посредине, на Холме, небольшая деревянная церковь с желтым куполом И крестом. Немного в стороне, тоже на холме, огороженный частоколом погост.

А вот синие плакаты на стенах домов и амбаров с надписью по-английски: «Хэнзли — в конгресс!» — это уже Америка. Даже не просто Америка, а именно Аляска. Нас сразу же, словно они появились из-за ближайших сугробов, окружает стайка ребят, черноволосых, с плоскими, узкоглазыми лицами. Под скатом крыши на стене дома висят связки вяленой рыбы — юколы. На крыльце парень, длинноволосый, с непокрытой головой, «правит» шкуру бобра: тонким ремешком пришнуривает ее к деревянному обручу для придания шкуре традиционной на Аляске формы круга.

Со свойственной ему пунктуальностью Загоскин отметил, что зимников (домов) в Икогмюте пять, всего жителей — 92, в том числе взрослых мужчин — 22, христиан — двое, а язычников — 90. Что касается занятия жителей, то они состояли «сверх запасения рыбы на собственное продовольствие и продажу на Кускоквим в приготовлении из дерева различной деревянной посуды, а главнейшее — в перекупке пушных промыслов».

За сто тридцать лет многое, конечно, здесь изменилось. Прибавилось домов, хотя количество жителей увеличилось незначительно: нет работы, и молодежь едет искать ее в большие города. Наверное, не осталось больше язычников. Но в то же время, судя по рассказам отца Захара, многих эскимосов, особенно молодых, не назовешь и христианами.

С пронзительным треском, оставляя за собой струй сизого дыма, проносятся две мотонарты. Каждая тянет на буксире сани с железной бочкой. Они направляются на Юкон по воду. Одной из мотонарт управляет стоя преклонных лет эскимоска. Такого транспортного средства во время Загоскина, конечно, не знали, ездили на собаках. Однако сейчас в поселке не осталось ни одной собачьей упряжки..

Относительно «приготовления деревянной посуды» я, правда, не смог толком ничего выяснить. Что же касается рыболовства и пушного промысла, то они и сейчас основной источник существования местного населения. Ни над одной из крыш не видно радиоантенны, а тем более телевизионной антенны. В общем, многое здесь выглядит так же, как и в прошлом веке.

Сначала нас ведут к погосту. Пока идем по поселку, несколько пожилых эскимосов подходят к отцу Захару за благословением. Мужчины при этом снимают шапки. Обнажает голову и пастырь. Он крестит подошедшего, целуется с ним и невнятно произносит какую-то фразу, похоже — на церковно-славянском языке. Некоторые эскимосы прикладываются затем к заскорузлой руке отца Захара.

За покосившимся частоколом из-под снежной целины выглядывают ряды крестов, чаще деревянных, изредка — металлических или каменных. Многие из них наклонились, иные почти совсем упали. Есть кресты очень старые, основательно изъеденные вьюгами. На некоторых еще можно прочитать русские надписи: «Иван Бельков», рядом — «Анна Белькова», потом опять — «Иван Бельков». Видно, несколько поколений жившего на Юконе рода.

Отец Захар впереди нас прокладывает тропку, не смущаясь тем, что снег здесь выше чем по колено. Видимо, кладбище он знает хорошо. То и дело увлекает нас с тропки в сторону, разгребает рукой снег на могильном холме, чтобы показать очень старый, уже упавший крест с едва заметными следами русских букв. И чем больше видишь здесь русских имен и фамилий, тем грустнее становится на душе. Сколько же могил первопроходцев осталось в далекой американской земле! Могил, теперь оказавшихся в чужом краю, забытых и брошенных!

Экскурсия заканчивается осмотром церкви, бревенчатой, рубленной «в лапу», как и большинство строений в поселке. Она тесна и украшена внутри очень скромно. Отец Захар приглашает зайти в алтарь, отделенный от основной части церкви простой тесовой перегородкой. Достает псалтырь, изданный, возможно, еще во времена Русской Америки. К сожалению, начало книги не сохранилось, и установить, где и когда она была напечатана, невозможно. Потом он начинает распевать для нас что-то из церковных песнопений. Поет по-эскимосски, повторяя каждое слово по нескольку раз, и постепенно входит во вкус. Голос его, вначале дребезжащий, тихий, крепнет.

Деликатно покашливая, в дверь заглядывает мистер Ворд. Он уже закончил свои дела, и нам пора возвращаться…

Окно в Америку

Уже побывав на Кенайском полуострове, на Юконе и в других частях Аляски, некогда составлявших Русскую Америку, я понял, что путешествие в эти края, в их историю не может быть полным без знакомства с Охотском, городом и портом на Охотском побережье нашей страны. Долгое время он был «окном» в Новый Свет, единственным портом на единственном тогда пути из России в Америку.

Знакомство с этим городом было очень кратковременным и пришлось на зиму, пожалуй, самое неудачное для этого время года. Тем не менее оно послужило для меня как бы введением, напутствием ко всему путешествию в Русскую Америку.

В последние дни ноября 1977 года самолеты из Хабаровска в Охотск не летали — «по метеоусловиям», как сообщали аэропортовские репродукторы. Пояснение к этой скупой информации я вычитал первого декабря в газете «Тихоокеанская звезда», уже сидя в самолете. Газета сообщала: «Неделю на Охотском побережье бушевала пурга. Порывы ветра достигали десяти баллов. На улицах районного центра выросли трехметровые сугробы, двухэтажные дома были под самую крышу присыпаны снегом. Закрылись школы и детские учреждения. В Охотске сформировали штаб по борьбе со стихией, создали аварийные бригады электриков и механизаторов… Сейчас над Охотском снова сияет солнце. Расчищаются дороги и улицы, устраняются последствия разбушевавшейся стихии».

И вот наконец Охотск. Постройки его сгрудились в Низине, зажатой между горами и морем. Когда мы подлетали к нему, мне показалось, что город затаился здесь, на самом краю света, сжался, храня какую-то свою тайну. Но вблизи, несмотря на сугробы и болтающиеся в воздухе обрывки проводов — память о недавней пурге, — он предстал обычным, хотя и небольшим городом, с автомобилями, автобусами и неожиданно большим количеством людей на улицах.

Год его рождения — 1649-й. (Значит, нет старше его поселка на всем нашем Дальнем Востоке.) Именно тогда на берегу протоки Амунской, что в трех верстах от устья реки Охоты, заложил казацкий десятник Семен Шелковников «со товарищи» Косой острожек. Каких только испытаний не досталось будущему Охотску! Он горел, отбивал осады. Но особенно сильно страдал от наводнений. Через семнадцать лет после основания поселения река стала подмывать частокол, и острог перенесли на новое место, за четыре версты от прежнего. Еще через двадцать три года его начали разрушать морские волны, и острог вновь переехал, теперь — в глубь суши. Однако и на новоселье вид его оставался неприглядным. «Охотский острог рубленой в заплот ветхой. Во оном остроге в восточной стороне проезжая башня, ветхая без верху. Подле той башни, в полуденной стороне, три избы черные, ветхие, где живут комиссары. В том же остроге в стене амбар, где кладется всякая казна». Таким, по свидетельству очевидца, был острог перед своим очередным переездом.

Еще раз перенесли его на новое место — на галечниковую косу, к совместному устью Охоты и Кухтуя, — в 1725 году, когда по плану Витуса Беринга, начальника Камчатской экспедиции, началась постройка Охотского порта. С той поры Косой острожек ожил. Он стал называться Охотским острогом, потом — Охотским портом, а затем — просто Охотском. От него получило свое название и Охотское море (раньше оно звалось Дамским, или Пенжинским). Название же города происходит от реки Охоты, а это искаженное эвенское слово «окат», что значит «Большая река».

Но и устье Охоты и Кухтуя оказалось не лучшим местом Для города: при штормах морская вода заливала косу и затапливала большую часть городских построек. «Вода с моря, — сетовал Г. И. Шелихов, — переливается в реку Охоту через все то пространство широты, на коей город стоит, и беднейшее охотское строение топит и повреждает, жителей приводит в отчаяние». По этой причине в 1815 году Охотск вновь переезжает, теперь — на левый берег Кухтуя, где он находится и поныне.

«Ни один путешественник, побывавший в Охотске, не отозвался о нем добрым словом», — писал в середине прошлого века автор «Пешеходной описи» Загоскин, хотя то была далеко не худшая пора в историй города. Не радовали глаз убогие, почерневшие избы, покосившиеся казармы, магазины (то есть склады), разбросанные либо на косе, куда в любой миг могли ворваться морские волны, либо по низменным речным берегам и утопающие летом в болотной жиже. Зимой лютовали метели, морозы, а летом досаждали бесконечный нудный бус (мелкий, въедливый дождь), туманы. Хотя и стоял он у рек, с питьевой водой в Охотске было плохо. Мясо за столом бывало только у богачей. Да и хлеб, по причине его чрезвычайной дороговизны, почитался у простого люда за лакомство; каждодневной едой у горожан была рыба, большую часть года вяленая либо соленая, да бурдук — кислое ржаное тесто. Каждую зиму нещадно косила людей цинга, и потому так быстро росли ряды бедных могил на охотских погостах. Моряки проклинали предательские подходы к Охотскому порту: по количеству кораблекрушений он, возможно, не имел себе равных в Российской империи. И все-таки жизнь здесь не считалась тусклой и однообразной.

В 1716 году отсюда отправилось в плавание первое морское судно местной постройки. И с тех пор Охотск стал «окном» в Тихий океан — на Камчатку, на Курилы, в Америку. Долгое время через этот город и порт проходил торговый путь на Аляску — к острову Кадьяк, Алеутским островам, Ново-Архангельску и в Калифорнию — к русскому поселению Форт Росс близ нынешнего Сан-Франциско. Охотск провожал за море то промышленные, то государственные экспедиции, встречал обозы из Якутска, из России, корабли, вернувшиеся из далеких краев, и часто с богатым промыслом. Не раз сходили с этих кораблей на здешнюю землю невиданные доселе «дикие американцы» — гордые индейцы в плащах из лосиных шкур, алеуты в своих диковинных одеждах. В охотском магистрате скреплялись многотысячные сделки. В бокалах пенилось шампанское вдовы Клико, хотя цена на него была здесь поистине астрономической. Ни днем, ни ночью не стихал шум в охотских кабаках…

Хранит этот город и тайны: не обманывало все-таки первое впечатление. Свидетелем каких только событий он не был!

Как-то невольно представилось мне происходившее здесь в 1727 году, два с половиной столетия назад, когда только еще собиралась в путь Первая Камчатская экспедиция. «Нынешней зимою, — писал тогда в своем рапорте в Адмиралтейств-коллегию капитан Беринг (командором он станет позже), — здесь великие снега и жестокие морозы и пурги, и сказывают здешние жители, которые живут здесь больше 20 лет, что не помнят такой жестокой зимы».

Десяток изб, без всякого порядка разбросанных внутри острога и утопающих в сугробах, уже не вмещают определенных сюда на постой солдат, матросов, мастеровых. А новые партии людей все подходят. Из тех самых распадков, что видишь с улицы современного Охотска, тянутся обозы нарт, запряженных людьми, бредут люди, изнуренные тяжелой дорогой, закутанные кто во что, с почерневшими, обмороженными лицами…

Звонкий скрип шагов на мерзлом снегу, собачий лай и визг, хриплые человеческие крики, стук топоров, слова команд, подчас с иностранным акцентом. Притихшие и попрятавшиеся обыватели («от эдаких гостей не жди барыша!»)…

Летом того же года на засыпанной щепой косе выросли первые постройки, обозначились контуры будущего порта и города. В июне здесь торжественно спустили на воду «Фортуну», и капитан жаловал корабелов вином. Было это судно лишь одномачтовым шитиком, но первенцем среди кораблей, построенных в Охотске. А в августе на двух судах Первая Камчатская экспедиция покидала порт. Буднично, обычно катилась в тот день по мелям серая холодная волна, как всегда, хрипло кричали чайки….

В 1737 году Беринг снова в Охотске — снаряжает Вторую Камчатскую экспедицию. Стояли здесь тогда, как пишет Степан Крашенинников, автор «Описания земли Камчатки» и первый исследователь этого полуострова, «часовня во имя Спаса всемилостивого, канцелярия, дом управляющего, пять частных домов и строения морской команды — четыре дома, шесть изб, и две казармы. Кроме того, возводилось много новых построек».

Лето, зиму и еще лето шли сборы: строились корабли, подтягивались обозы со снаряжением и провиантом. Лишь в сентябре пакетботам «Св. Петр» и «Св. Павел» удалось выйти в свое знаменитое плавание к американским берегам. «Св. Петр» возвратился в Охотск лишь через четыре года, а «Св. Павел» — на год позже (но не тот, что вышел в плавание, а новый, собранный из остатков прежнего). Многим морякам, да и самому командору, так и не суждено было вернуться…

Представился мне и другой Охотск — последней четверти XVIII века. Город расстроился. Кроме крепости, обнесенной палисадом, складов и казарм, поставленных еще при Беринге, выросло в нем несколько улиц, деревянная церковь, магистрат с городским гербом на фасаде: изображением двух якорей и морского штандарта. Над обывательскими домишками вознесся просторный дом всесильного совестного судьи, коллежского асессора Коха, сумевшего подчинить себе даже самого коменданта. «В небе бог, а в Охотске Кох» — возможно, сам Готлиб Иванович и сочинил эту ходкую поговорку и уж во всяком случае не считал ее для себя обидной.

Не легче прежней была здесь жизнь. Все так же царил в городе неистребимый рыбный дух, и завываниям метели вторил все тот же вой десятков, а то и сотен упряжных собак. Но потянулся народ в Охотск, далеко разнеслась молва, будто каждый находит здесь свою долю. Заманил он и удалого купеческого сына Гришату Шелихова. Впервые попал тот сюда в 1774 году, и, хотя сам город никогда не был ему мил, связала их судьба до самой смерти. Всего лишь приказчиком сибирских купцов-богатеев пришел Шелихов в Охотск, а покидал город в последний раз человеком, известным во всей империи, «Колумбом росским», государственным мужем.

Где-то здесь жил на покое известный передовщик Никифор Трапезников. Бывал он и на Алеутских островах, и на самой «матерой» американской земле, а хозяйство его вела вдовая внучка Наталья. Хорошо знал Григорий тот дом! Ведь там разбередили его душу рассказы старика о заморских землях, там сведался он и с красавицей Натальей. Там же благословил их дед, а вскоре сыграли свадьбу.

Здесь же, в устье Урака, строил Шелихов свои корабли и в 1782 году повел их к американским берегам. А через три года он снова в Охотске, где есть у него уже и дом, и свои амбары.

В 1789 году в городском магистрате был скреплен договор с македонским греком Евстратом Деларовым, которого назначил Шелихов правителем острова Кадьяк и «матерой» американской земли. А до этого, уединяясь дома от суеты, не один вечер обдумывал и сочинял Григорий Иванович свои наставления будущему правителю. Конечно, не забывал он в них о собственной пользе, но еще дороже были ему интересы России. И проникнуты ими все параграфы наставлений, даже такой, казалось бы, второстепенный: «Для приплоду увезти в Америку из Иркутска две пары собак злобных и две пары кроликов, а из Охотска годовалых две пары с бычками телочек да пару свиней и пару коз, которых стараться там расплодить, с наблюдением экономии, посеяв хлеба и огородных плодов. Посланные семена… стараться непременно размножить, что послужит в честь вашего ревностного на будущая времена к отечеству усердия».

В той же горнице охотского дома писал он потом Деларову длинные письма. Чего только там не было — вплоть до советов, как учить кадьякских школьников: «Грамоте, петь и арихметике учить более мальчиков пожалуйте старайтесь, чтоб со временем были из них мореходы и добрыя матрозы; также мастерством разным учить их надобно, особливо плотничеству… Книг учебных, горных, морских и протчих множество к вам пришлю. Кто учитца хорошо, тем гостинца пришлю на судне».

Здесь, на охотском берегу зрели в его голове дерзкие планы дальних вояжей. И не был ли причиной тому здешний охотский ветер? Не он ли будоражил «Колумба росского», донося временами из-за моря таинственные пряные запахи?

Помнит тот Охотск и Александра Андреевича Баранова, его сутулую фигуру, тяжелую поступь, суровый взгляд. Хотя жил Баранов по-холостяцки, замкнуто, был он здесь человеком известным, а слово барановское считалось надежнее иного документа. И все равно, не полагаясь на молву, наверное, долго присматривался к нему Шелихов, прежде чем заключил с ним договор, скрепленный в городском магистрате 15 августа 1790 года: «Мы, нижеподписавшиеся, рылъский именитый гражданин Григорий Иванов сын Шелихов, каргопольский купец, иркутский гость Александр Андреев сын Баранов постановили сей договор о бытии мне, Баранову, в заселениях американских при распоряжении и управлении Северо-Восточной компании тамо расположенной…»

Последний раз был Шелихов в Охотске в 1794 году, за год до своей смерти. Приезжал сюда Григорий Иванович, чтобы по-хозяйски снарядить корабли, отправить с ними в Америку и людей — промышленников, мастеровых, хлебопашцев, и грузы — инструменты, съестные припасы, книги…

…Хрустела эта прибрежная галька и под ногами капитана российского флота Гавриила Сарычева, и первого исследователя недр Аляски Дмитрия Тарханова, и священника Вениаминова (которого будут называть потом апостолом Аляски), и путешественника Лаврентия Загоскина. Неважно, коротким или долгим было их знакомство с Охотском, но этот город, несомненно, оставил свой след в жизни каждого из них.

Охотск жил полнокровной, богатой событиями жизнью до самой середины прошлого столетия. А когда по высочайшему повелению главным русским портом на Тихом океане стал Петропавловск-Камчатский, а потом Николаевск-на-Амуре, когда поднялись Благовещенск, Хабаровск, Владивосток и наладилось сообщение с ними — Охотск зачах. Все меньше кораблей вставало на его рейде. Без ухода, от сырости, от штормов быстро ветшали городские постройки. Зарастал и становился все менее проходимым Охотский тракт.

Но дело не только в появлении новых городов. Судьбы Охотска и Русской Америки оказались тесно связанными. Он был началом, опорой моста, что тянулся через океан, с материка на материк. Правительство России продало Аляску Америке — и это разрушило мост, осталась его опора на сибирском берегу никому не нужной. Только в наши дни вновь пришел расцвет к этому городу, на рейде его опять теснятся корабли. Но это уже тема другого рассказа…

Мало что осталось в наши дни в городе от старого Охотска — всего лишь один дом, что стоит на углу современных улиц Кузнецова и Белолипского и построен, возможно, еще в первой четверти прошлого века. Во всяком случае на фотографии, относящейся к середине XIX века, его без труда можно узнать: он невелик, приземист, не нов, о трех окнах по фасаду, обшит снаружи лиственничными досками, причем прибиты они явно «штучными», ручной ковки гвоздями с разнокалиберными квадратными шляпками. В доме все еще живут, над трубой вьется дымок…

Встречаются и еще кое-какие следы прошлого. В местном краеведческом музее, например, можно увидеть офицерский кортик, части ружейного замка, медный крюк в виде конской головы — часть традиционного якутского седла. Найдены они на размываемой морем косе. Среди прибрежной гальки, что топчут ногами прохожие, нет-нет да и мелькнет старинная позеленевшая монета или свинцовая пломба с буквами РАК (Российско-Американская компания). А у побережья якорьки рыбачьих шлюпок нередко цепляются за могучие лапы старых «адмиралтеев» (судовых якорей), потерянных когда-то мореходами.

Сохранилась, конечно, панорама окрестностей города. Таким же остался необыкновенный здешний воздух, в котором смешались смолистый аромат лиственниц и запахи водорослей, рыбы, моря…

Языком географической карты

…Карта Аляски. Ярко запечатлелись на ней страницы истории, красноречиво рассказывает она о вкладе русских людей в исследование и освоение этой земли.

Здесь часто встречается слово «Рашен» («Русский»). На Юконе есть поселок Рашен Мишен (Русская Миссия). В среднем течении Кускоквима, там, где во времена Российско-Американской компании стоял ее форт — редут Колмакова, есть Русские горы. На острове Умнак, одном из Алеутских островов, находится Русская бухта, а на Кенайском полуострове протекает Русская река…

Естественно, что названия на карте появлялись по мере рождения самой карты. Поэтому сначала, пока еще на чистый лист бумаги, лег остров Св. Ильи, первая американская земля, открытая 20 июля 1741 года экспедицией Витуса Беринга (позже он стал называться островом Каяк, а южная оконечность его — мысом Св. Ильи). Через десять дней состоялось новое открытие и новое «крещение». Группа Алеутских островов, где похоронили одного из участников экспедиции Беринга, матроса Никиту Шумагина, получила название Шумагинских.

Так же быстро, как и осваивалась эта страна, шло заполнение ее карты русскими названиями. Среди них есть имена православных святых — Ильи, Митрофания, Макария, Михаила. Они обычно означают, что само открытие произошло в день того или иного святого (например, к острову Св. Ильи судно Беринга подошло в Ильин день). На карте появляются имена наших земляков — выдающихся исследователей, руководителей экспедиций, мореплавателей, совершавших открытия в Русской Америке. В честь Чирикова названы остров и мыс на острове Атту, в честь Сарычева — риф у острова Атка и мыс на острове Унимак, Стеллера — бухта на острове Атту, Вениаминова — гора на полуострове Аляска. Именем Шелихова названы пролив между островом Кадьяк и Аляской и озеро, самое большое на Аляске (другое название этого озера — Илиамна). В честь Баранова получил свое название остров, на котором стоит Ситка — бывший Ново-Архангельск, любимое детище правителя Русской Америки. Есть на карте имена Литке, Хлебникова, Хвостова, Тебенькова…

На карте Аляски есть и названия русских кораблей. Например, именем Екатерины названа одна из бухт острова Унимак, где в 1768–1769 годах на судне «Св. Екатерина» зимовала, экспедиция исследователя Алеутских островов П. К. Креницына. Залив Слава России (Glory of Russia) на острове Танага хранит имя корабля, на котором плавал и совершал опись этих мест Г. А. Сарычев. Вряд ли нужно пояснять, как оказались на карте мысы Тонкий (Tonki Саре) и Подсопочный (Podsopochni Саре), залив Открытий (Otkriti Вау) и остров Большой (Bolchoi Island). Остров Горелой (Go-reloi Island) назван так из-за действующего вулкана, а речка Убиенная (Oubiennaia) на острове Уналашка и бухта Убиенная на острове Атту напоминают о трагически завершившихся здесь столкновениях русских с алеутами.

Кстати, далеко не все русские названия на карте Аляски были даны нашими соотечественниками. Например, остров Чирикова, о котором уже шла речь, окрестил еще во времена Русской Америки английский мореплаватель Джордж Ванкувер. Одну из горных цепей в бассейне Юкона американский путешественник Фредерик Шватка назвал горами П. П. Семенова — в честь знаменитого географа (это было уже после продажи Аляски Соединенным Штатам). Нельзя не отметить в этой связи, что сами первооткрыватели отнюдь не злоупотребляли русскими названиями. Достаточно взглянуть хотя бы на карту Алеутских островов — подавляющее большинство их сохранило свои исконные местные названия.

На картах Аляски сохранились русские слова, не только трудно произносимые для современных аляскинцев, но и загадочные по смыслу. На острове Кадьяк есть, например, поселок Ouzenkie («Узенькие»), Выговаривают это название даже местные жители, как правило, «не с первого захода». Вряд ли догадывается большинство американцев, что таится под словами Nikichka («Никишка» — так называется поселок, расположенный на Кенайском полуострове) или Nizina («Низина» — один из поселков в глубине страны). К таким же загадочным для американцев словам можно отнести Konets («Конец»), Kovrizhka («Коврижка») или Rukavitsie («Рукавицы») — так обозначены мысы на островах Уналашка и Унимак.

Многие русские названия как бы растаяли, растворились на современных картах Аляски. Бывший Еловый остров превратился в Spruce Island, Крысьи острова — в Rat’ Island, Лисьи острова — в Fox Island, скала Монах — в Priest Rock. При переводе русских названий на английские случались и курьезы. Например, Бабьи острова в Алеутской цепи превратились в Baby Islands («Детские»), а мыс Веселовский, или Веселова, на о. Уналашка в американских лоциях стал называться Creerfur Саре («Веселый»).

Нужно добавить, наконец, что после приобретения Аляски новые ее хозяева далеко не всегда доброжелательно относились к оставшимся русским названиям, а в 1867 году была даже организована правительственная экспедиция по их переименованию.

И все-таки русских названий здесь много. На Алеутских островах и на острове Кадьяк, на полуострове Аляска и на Кенайском полуострове, в низовьях Юкона и на «Ручке от сковородки» — их целые россыпи. Они сосредоточены невдалеке от морского побережьями как бы очерчивают районы, которые в первую очередь и наиболее энергично осваивались нашими земляками.

Да, много интересного может поведать географическая карта Аляски! Нужно только суметь ее разговорить!

Тени Шелихова и Баранова

В Анкориджском музее истории и искусств я видел замечательную реликвию: тяжелую металлическую доску с русским гербом и надписью «Земля Российского владения», одну из тридцати, зарытых на западном побережье Аляски по приказанию Г. И. Шелихова. Но есть на Аляске и иные следы, иная память о пребывании человека, положившего начало освоению Русской Америки, человека, которого поэт Гавриил Державин впоследствии назвал «Колумбом росским».

Один из заливов острова Уналашка называется Капитанской гаванью. На ее берегу расположена столица острова, которую местные жители называют просто Сити («город»). В середине июля 1784 года в эту гавань вошел русский галиот «Три Святителя». Здесь Шелихов впервые ступил на землю Аляски. Скорее всего, как и всегда в эту пору года, туман сменялся мелким нудным дождем. Слышался монотонный шум прибоя. С суши доносились острые запахи трав, гниющих водорослей, хриплые и тягучие крики чаек. Рядом с судном вставали из воды усатые тюленьи головы…

На Кадьяке, в бухте Трех Святителей, названной так самим Шелиховым, он основал селение. Нелегкими были первые шаги Шелихова и его спутников. «Августа 3-го числа;, —пишет Шелихов, — пришли к острову Кыктаку (то есть Кадьяку; оба слова означают на языке местных жителей «остров») и с полуденной стороны ввели галиоты в гавань, поставя там на якори. 4-го числа отправлены были работные люди на байдарах, соединенных по две, чтоб осведомиться, есть ли на сем острове жители…

7-го августа вторично посланы от меня были в четырех байдарах работные люди сколько для осмотрения звериных мест, а не меньше и для примечания самого острова, коим приказано как возможно далее оного проехать. 9-го августа расстоянием от гавани в верстах 40 усмотрели они множество диких (то есть островитян), собравшихся на отдаленном и с моря неприступном утесистом преобширном камне… Я, уведомлен будучи о сем, тотчас… отправился туда и начал было уговаривать оных… обнадеживая их, что мы с нашей стороны не для каковых-либо ссор и обид к ним пришли, но чтобы дружеским с ними обхождением приобресть их благосклонность, и в доказательство того обещал я по возможности своей одарить их из вещей весьма ими любимых. Их тут было великое множество, и по крайней мере до 4000 человек. Они, несмотря на таковые убеждения, начали стрелять из своих луков, почему и принужден я был от них удалиться, крайне беспокоясь о неизвестности, чем кончится таковое затруднение. Однако, при-метя из упорного их наступления на нас и видя притом желание оных, чтобы я удалился от берегов их, или все будем перебиты, я старался все принять предосторожности от нечаянного на нас нападения…»

И такое нападение произошло. «12-го августа в самую полночь, во время производимой работными людьми на карауле перемены, сии дикие, в превеликой толпе сошед с камня, на нас напали с такой жестокостью, что можно было помыслить, что совершенно достигнут они своего намерения, что и действительно бы им учинить то было нетрудно, ежели бы мы меньше были осторожны и больше боязливы».

Поселенцы терпели многие лишения, отбивали нападения индейцев, болели цингой, но строили зимовья и крепости, совершали объезды Кадьяка и соседних островов, ближайших участков материкового побережья. Они добывали дорогие меха, разведывали руды и корабельные леса, заводили огороды. Но главное все-таки, что «многое число коняг (местных жителей) ласкою и торгом в дружбу склонили… и совершенное их к Российской державе подданство утвердили».

Шелихов провел на Кадьяке почти два года. Здесь, в бухте Трех Святителей, долгими зимними вечерами мечтал он о будущей Славороссии — столице Русской Америки. Чтобы утром при подъеме флага в ней били барабаны, играла музыка, а гарнизон был в мундирах и носил на портупеях штыки. Думал о том, как укреплять среди «диких американцев» российское влияние и приобщать их к грамоте, о новых экспедициях, о том, как лучше здесь сеять хлеб и добывать морских бобров.

22 мая 1786 года он покидал остров, а незадолго до этого послал очередной отряд на побережье Аляски, к мысу Св. Ильи, для постройки здесь крепости, а также для описи той земли, наказывая, в подтверждение прав России на нее, «по берегам ставить кресты и закапывать в землю обломки горшешные, кору березовую и уголья». Позже для этой цели им были изготовлены и присланы металлические доски, одну из которых я и видел в музее.

Александр Андреевич Баранов — «Пизарро Российский», как он иногда называл себя, — отдал Русской Америке двадцать пять лет, а вернее, всю свою жизнь. Это он осуществлял планы «Колумба росского». «Шелихов, можно сказать, делал только предположения? но Баранов докончил оные и все привел в исполнение… кроме того, он сам сделал дальнейшие и важнейшие заселения, о коих Шелихов и не помышлял», — писал его биограф К. Т. Хлебников. И если можно сказать, что тень Шелихова словно бы витает над Уналашкой, Кадьяком и ближайшей к ним частью материка, которая осваивалась по его планам и приказаниям, то память о Баранове хранит в сущности вся Аляска. О нем знает, пожалуй, каждый житель штата. И не только потому, что в здешних ресторанах можно заказать мороженое или коктейль «по Баранову» (ведь дело происходит в Америке!), а Баранов-стрит или Баранов-авеню есть во многих аляскинских городах и поселках. Годы, когда он управлял Русской Америкой (здесь их часто называют «барановским» периодом, или просто «барановскими»), были, несомненно, самыми яркими в ее истории.

Негостеприимно встретил его Новый Свет. Галиот «Три Святителя», на котором осенью 1790 года Баранов добирался до Америки, потерпел крушение у острова Уналашка. Здесь, в губе Кошигинской, в сырых землянках, мореплаватели провели зиму, а весной следующего года, построив байдары, отправились дальше, к острову Кадьяк.

1792 год. Баранов на Кадьяке. Отражает нападения индейцев, обходит на байдаре вокруг острова, осматривает русские поселения и основывает новую столицу — Павловскую крепость (теперь это город Кадьяк). Павловская гавань — лучшее на острове место для стоянки кораблей. Отсюда ближе к материковой части Аляски и легче управлять ею.

1793 год. Баранов отправляется покорять чутачей (одно из местных племен), в Чугацком заливе закладывает Воскресенскую крепость (почти на этом самом месте позже вырос город Валдиз, а совсем недавно к нему подошло устье Трансаляскинского нефтепровода)* Рядом с крепостью он сооружает верфь и приступает к постройке трехмачтового корабля.

1794 год. Баранов на Кадьяке. Благоустраивает Павловскую крепость, встречает первый корабль, присланный Шелиховым из Охотска.

1795 год. Совершает поход в Кенайский залив и взамен старого, сожженного индейцами форта закладывает здесь новый форт Св. Николая.

Обследует Чилкатский и Якутатский заливы, основывает крепость Якутат. Проводит перепись населения Кадьяка.

1797 год. Совершает плавания в Кенайский и Чугацкий заливы.

1799 год. Отправляется к острову Ситка и начинает здесь строительство крепости, будущей новой столицы Русской Америки (в следующем году это поселение захватили и разграбили индейцы).

В перерывах между походами Баранов добывал смолу и скипидар, плавил из местных руд медь и железо, пробовал по-разному возделывать землю, собирал образцы окаменелостей и зоологические коллекции, мирил повздоривших промышленных людей и даже сочинил песню «Ум российский промыслы затеял», ставшую у русских поселенцев в Америке своего рода гимном. Заканчивается песня таким четверостишием:

«Нам не важны чины, ни богатство» — эти слова относятся прежде всего к самому Баранову: о собственном благополучии он никогда не заботился.

1803 год. Баранов назначается главным правителем Российско-Американской компании в Америке, отправляет флотилию байдар к калифорнийским берегам для обследования тех мест.

1804 год. Отбивает захваченную Ситку, ранен в бою. Закладывает город Ново-Архангельск.

Что ни год — новые свершения. Баранов расширяет районы промысла пушных зверей, завязывает торговлю с королем Гавайских островов и с китайскими купцами, отстраивает столицу Русской Америки и основывает в Калифорнии форт Росс, печется о пополнении библиотеки и обучении детей поселенцев географии, математике, даже французскому языку.

Что ни год — новые испытания. Индейцы захватили И разгромили Якутат. В Ново-Архангельск приходит голод. Раскрывается заговор против Баранова, происходят пожары, кораблекрушения…

В 1818 году Баранов получил отставку «за старостью» и в том же году выехал в Россию, но по пути на родину скончался. В теплых водах Зондского пролива «Пизарро Российский» нашел свой покой…

«Нельзя не заметить… что во всех поселениях Российско-Американской компании, которые мне случалось видеть, господствует примерная исправность во всех отношениях. Ничего не проглядеть, на все быть готовым — было правилом Баранова; дух этого необыкновенного человека витает, кстати, и теперь над им основанными заведениями», — писал через десять лет после его смерти известный русский мореплаватель, впоследствии президент Академии наук Ф. II. Литке.

Более полутора столетий отделяют нас от «барановского» периода в истории Аляски, но до сих пор словно напоен бурной историей тех лет сам воздух Кадьяка — этой колыбели Русской Америки. В 1964 году аляскинским землетрясением и нахлынувшими тогда же морскими волнами Павловская крепость (теперь поселок Кадьяк) была разрушена. Но построенные на возвышенности, и к тому же на скальном грунте, дом — современник Баранова — и Воскресенская церковь, сооруженная тоже в «барановские» времена, пострадали мало. Теперь это самые старые на Аляске русские здания, и вокруг них, особенно летом, толпятся туристы. В «барановские» времена переносит туристов «Крик дикого барана» (я уже упоминал о нем) — спектакль со сценами из жизни правителя Русской Америки; тогда на Кадьяке бухают пушки, трещат мушкетные выстрелы…

Ситка — бывший Ново-Архангельск — считалась столицей Аляски до 1906 года (потом столицей штата стал город Джуно). Но хотя город лишился административного первенства, нельзя сказать, что он уж очень зачах. Его поддерживают лесопильные заводы — производство, начатое еще самим Барановым. Воздух здесь пахнет морем и смолистыми опилками.

Правда, в последние годы город сильно изменился. Здания современной архитектуры — из стекла и бетона — потеснили деревянные дома, построенные еще во времена Российско-Американской компании. Кстати, когда эти дома сносили, под обоями на стенах обнаружили интереснейшие документы: кроме как в канцелярии негде было добыть тогда бумаги для оклейки помещений. Взорвана «скала Баранова» — камень, на котором он, по преданию, любил сидеть: скала мешала подвозу щебенки при строительстве оборонительных сооружений во время второй мировой войны. А пока камень был цел, существовал обычай: поднявшись на него, сказать вслух. «Пусть я буду таким же сильным и мудрым, как Баранов». В погожие дни, говорят, не было отбоя от желающих обрести барановские силу и мудрость.

Сохранился стоящий перед Михайловским собором, хотя и основательно перестроенный «замок Баранова». Чтобы взглянуть на него, едет в Ситку множество туристов…

Апостол Аляски

Имя митрополита Иннокентия Вениаминова встречалось мне на страницах аляскинских газет в 1974 и 1975 годах. Поводом к тому была предстоящая канонизация: православная церковь должна была признать его святым. Печаталась и фотография митрополита. Пожилой человек, с проницательным взглядом широко расставленных глаз и высоким лбом мыслителя. Но руки, большие и натруженные, скорее могли принадлежать пахарю или матросу, чем священнослужителю. До меня не сразу и дошло, что это тот самый удивительный отец Иннокентий, миссионер, механик, плотник, земледелец, охотник, талантливый филолог и естествоиспытатель, отважный путешественник, а на склоне лет — первое по значимости лицо в русской православной церкви.

Говорят, что в старинном сибирском селе Ангинском, что стоит на Лене, до сих пор сохранился рубленный из кондовых лиственниц дом, в котором жил с семьей местный пономарь Евсевий Попов. В августе 1787 года у Поповых родился сын Иван.

Детство будущего священника и исследователя Аляски было нелегким. Отец умер, когда мальчику исполнилось шесть лет. Попечением дяди Ваню определили в Иркутскую семинарию. Хотя здесь не баловали харчами, семинария имела хорошую библиотеку. Ей да своему пытливому уму Иван обязан тем, что приехав в Русскую Америку, проявил себя знатоком не только в богословии, но и в антропологии, зоологии, метеорологии. А труды его по лингвистике сразу по их появлении специалисты признали классическими.

Помимо интереса к естественным наукам и языкам еще в юности он пристрастился к механике. Обнаружилась эта страсть, когда на соборной колокольне Иркутска устанавливались городские часы. Тогда-то Иван Попов и зачастил к часовщику. Узнав об этом, архиерей заподозрил семинариста в безделье и желании уклониться от занятий. Но когда выяснилось, что Иван один из лучших учеников, ему было разрешено помогать мастеру. И потом, достигнув уже высоких церковных постов, он с увлечением чинил судовой хронометр или барометр, мастерил музыкальную шкатулку или часы для колокольни.

Как было тогда принято, в семинарии он получил новую, более «благозвучную» фамилию Вениаминов. А позже, при посвящении в архимандриты и вступлении в монашеский орден, принял имя Иннокентий.

В 1824 году, уже будучи священником одного из лучших приходов Иркутска, находясь в почете у прихожан и на хорошем счету у начальства, Вениаминов попросился служить в Америку, чем немало изумил архиерея. И вот остров Уналашка. Настороженные алеуты с их непонятным духовным миром и жизненным укладом.

Первым делом предстояло найти общий язык с островитянами, построить жилье для себя и семьи, воздвигнуть церковь. Необходимо было обучить алеутов ремеслам — плотницкому и слесарному, изготовлению кирпичей и каменной кладке. Естественно, что самые сложные работы он делал сам. Одновременно со стройкой духовный пастырь стал вести метеорологические наблюдения (приборы для этого тоже нужно было сделать), любовно сажал привезенные с материка деревца. И конечно, смотрел, слушал, записывал.

Большого роста и могучего телосложения, искусный в ремеслах, неутомимый и ловкий на охоте, честный и справедливый, всегда ровный в обращении, миссионер нашел путь к сердцам и душам островитян, завоевал их искреннее уважение. Сами они оказались способными учениками. «Все ремесла и искусства, какие только могли русские привезти с собою в Америку, алеуты перенимают с охотою, так что теперь между алеутами можно найти мастеров от сапожника до часовщика», — писал Вениаминов. В «дикарях» он обнаружил лучшие человеческие качества — мужество, трудолюбие, способность увлеченно трудиться ради творческой радости. «Они терпеливы, даже до нечувствительности, способны на самопожертвование и добры до самозабвения».

Десять лет жизни на островах… За это время он создал словарь и грамматику алеутского языка, положил начало переводу на этот язык русских книг. А «когда они увидели книжки на своем языке… то даже старики начали учиться грамоте, для того чтобы читать по-своему (и потому теперь умеющих читать из них более чем шестая часть)». Говоря современным языком, Вениаминов разработал и рекомендации по рациональному использованию запасов морских котиков. По признанию адмирала Завойко, одного из руководителей Российско-Американской компании, «выводами из своих наблюдений над жизнью земноводных животных, морских котиков, он доставил компании на несколько сот тысяч пользы; и поныне казна ежегодно получает громадный доход, а ежели будут строго держаться правил, выведенных отцом Вениаминовым, то доход казны должен увеличиться и достигнуть миллиона».

Но особенно большую известность принесли ему изданные в 1840 году в трех томах «Записки об островах Уналашкинского отдела» — тщательное исследование материальной культуры и социального строя алеутов, их обычаев, преданий, песен. «Записки», которые стали настольной книгой почти каждого этнографа, оценили не только специалисты. Их штудировал Н. А. Некрасов, когда писал свой роман «Три страны света», ими интересовался Н. В. Гоголь, их с увлечением читала просвещенная публика в Петербурге, Москве и других городах Российской империи.

Подвиг исследователя, созидателя, миссионера принес ему популярность и в Русской Америке, и в России. Он все выше поднимается по церковной служебной лестнице: архимандрит-епископ Камчатский, Алеутский и Курильский, архиепископ Камчатский и Алеутский… Он объезжает епархию, бывает в форте Росс в Калифорнии, на острове Кадьяк, на Алеутских островах, на Камчатке, наезжает в Россию.

Все больше времени и сил отнимают дела церковные. Постепенно гаснет в нем исследовательский пыл, мир сужается. К тому же быстро слабеет зрение.

В 1862 году Вениаминов окончательно покидает Аляску и заканчивает свой жизненный путь главой православной церкви — митрополитом Московским.

Подвиг его действительно велик, а память о нем и поныне живет в сердцах современных алеутов. Она — в книгах на алеутском языке, в посаженной им «роще бишопа (епископа) Вениаминова» и, конечно, в тех добрых чувствах к «дикарям», что пробудили у многих его слова и «Записки».

Ни один самолет, ни одно судно, направляющееся с Американского материка на Алеутские острова, не минует полуострова Аляска. Здесь много гор, но, пожалуй, самая приметная из них — гора Вениаминова, с которой никогда не спадает ее снежная шапка. Гора — тоже память об этом удивительном человеке. Между ними есть даже что-то общее. Наверное — мощь, величие.

Кассакпиак— настоящий казак

Дело происходило на Кускоквиме. Мы были в гостях у Эндрьюсов, в эскимосской деревне Кветлук.

На столе добродушно урчал самовар. Хотя он был изрядно помят и в нем не хватало некоторых деталей, он еще вполне справлялся со своими обязанностями. Судя по тому, что его медные бока нестерпимо сияли, обращались с ним уважительно — «старик», значит, жил в почете. В красном углу висели образа, украшенные яркими искусственными цветами. Пахло свежеиспеченным хлебом, витали какие-то другие знакомые с детства запахи.

«Ну чем не старинная Россия?» — думалось мне, тем более что за окном слышался колокольный звон, а из-за крыши соседнего домика выглядывала маковка церкви. Сразу я даже не удивился, когда, поставив на стол вазочку с сахаром, хозяйка сказала что-то вроде «сахарок». Потом она сказала «сай» — и стала заваривать чай в фарфоровом заварочном чайнике. «Лоскак» — и на столе появились чайные ложки. «Блютса» — появилась стопка блюдец…

Наконец меня осенило. Да ведь это же русские слова! Они то и дело мелькали в разговоре, который хозяева вели на юпике — местном диалекте эскимосского языка. «Калебак» (хлеб) и «маслак» (масло), «сука-рак» (сухари) и «мукак» (мука), «сасы» (часы) и «оски» (очки), «сайникак» (чайник) и «нузик» (ножик), «ключак» (ключ), «книгак» (книга), «суднак» (судно, корабль), «кулюкулук» (колокол), «мулютук» (молоток) — эти и многие другие слова без сомнения были заимствованы от русских, первыми заселивших эти места. В том, что в этих словах «ч» было заменено «ц» или «с», улавливалось даже конкретное влияние поморского диалекта. Ведь так говорят у нас в Архангельской области, в Карелии, и именно поморы преобладали среди бывших здесь русских землепроходцев. Впрочем, не исключено, что это и чисто эскимосский акцент. Нельзя было также не заметить, что все эти слова обозначают предметы первой необходимости. Значит, если уж очень понадобится, каждый из нас может объясниться с американским эскимосом!

На ухабистом грунтовом аэродромчике острова Нунивак, куда мы вскоре попали, нас встретила шумная ватага мальчишек. «Кассак, кассак», — то и дело выкрикивали они. Затем подошло несколько взрослых эскимосов. Речь их была степенна, нетороплива, но слово «кассак» фигурировало в ней так же часто.

Вечером, на огонек, к нам забрели гости. Разговор шел и по-английски, и по-эскимосски. Уловив давешнее загадочное словечко, я спросил, что оно означает. Мой собеседник вроде бы засмущался, но все-таки ответил: «Вот вы и есть кассак».

Ну конечно, это же «казак»! Можно было бы догадаться и сразу! Значит, слово «казак» у аляскинских эскимосов (причем не всех, а лишь живущих к югу от устья Юкона, то есть в зоне наиболее сильного в прошлом русского влияния) стало обозначением «белого человека» вообще. Наши предки и впрямь ведь были здесь первыми из европейцев. Позже выяснилась одна любопытная и лестная для нас подробность. Оказывается, русских эскимосы выделяют и называют даже не просто «кассак», а «кассакпиак», то есть «настоящий казак».

Встречаются на Аляске и другие приметы прошлого.

Очень недолго, всего около часа, мне пришлось пробыть в поселке Кенай, выросшем на месте русского форта Св. Николая. Увидев, что укрепление все еще высится во всей красе на центральной площади Кеная, рядом с православной церковью, я сначала удивился. Однако вскоре мне стало ясно, что и бревенчатый частокол с бойницами, и щедро окованные железом ворота были даже не просто восстановлены, а построены заново, причем совсем недавно. У ворот висела металлическая доска с надписью, из которой можно было узнать, кем и когда было основано это укрепление.

При форте оказался маленький музей. Три седовласые дамы, удивительно похожие друг на друга (по-видимому, они составляли штат этого учреждения), сидели за столиком у входа и о чем-то негромко беседовали. Узнав, что я из СССР, из Москвы, они обрадованно засуетились и втроем повели меня по залу. Здесь были разложены русские книги, самые различные по содержанию, предметы европейской одежды прошлого века, кое-что из домашней утвари, в том числе сделанной руками русских. Все экспонаты лежали открыто, но содержались в большом порядке, и чувствовалось, что хозяйки музея искренне гордятся этим богатством.

Между делом дамы поинтересовались московскими модами и новостями (пьют ли, например, москвичи чай из самоваров?). На прощание они пригласили меня выпить с ними чашку кофе, преподнесли значок в виде головы моржа — к нему мне был выдан особый диплом, подписанный губернатором Аляски — и, наконец, подарили на память оказавшуюся на их служебном столе справочную и телефонную книгу поселка.

В том же 1974 году, когда мне довелось быть в гостях у кветлукских эскимосов, на Алеутских островах в селе Никольском советского академика А. П. Окладникова и его коллег-археологов радушно встречали местные алеуты — Душкины, Ермиловы, Суворовы, Черкесины, Талановы. Обязанности старосты села и одновременно «приказки» — продавца магазина исполнял Даниил Крюков. Он же состоял старостой церковной общины. Дед его, креол Крюков был смотрителем той же церкви еще во времена Иннокентия Вениаминова. Советские археологи подсчитали, что около трети слов в языке современных алеутов — тоже русского происхождения: «клибак» (хлеб), «чаникак» (чайник), «шахох» (шахматы), «наусах» (ножик) и многие другие слова, обозначающие предметы, наиболее часто употребляемые и, несомненно, впервые попавшие сюда из России. Женщины шли по сельской улице по воду, как и в России, неся ведра на коромысле. Гости фотографировали старинные русские дома, сохранившееся здание коммерческой конторы Российско-Американской компании, побывали в «роще бишопа Вениаминова», единственной до сих пор на Алеутских островах.

Когда гости улетали из Никольского, их пришли провожать многие островитяне. Алеутки, по русскому обычаю, поднесли «подорожники»: Мэй Ермилова испекла печенье, а Агния Суворова — торт.

Еще одно зримое связующее звено между Русской Америкой и современным сорок девятым штатом — православная церковь. Подавляющее большинство алеутов, многие эскимосы и индейцы до сих пор считают себя православными. В поселках и городах Аляски сохранились с тех пор церкви и часовни, и служба в них, как правило, ведется на церковно-славянском языке, хотя его уже не понимают не только прихожане, но часто и священники. Впрочем, говорят, что на Алеутских островах и островах Прибылова еще можно встретить старика, со смыслом читающего псалтырь или иную церковную книгу.

На старых кладбищах Аляски еще стоят, а местами уже попадали замшелые осьмиконечные кресты с церковно-славянскими или русскими надписями. А в Ситке памятником Иннокентию Вениаминову высится построенный его тщанием Михайловский собор. Для соборной колокольни отец Вениамин, от начала до конца своими руками, сделал большие башенные часы. Постройка церкви была завершена в 1848 году, и украшает ее икона богоматери, писанная великим русским портретистом Владимиром Боровиковским. В 1966 году в Ситке случился пожар. Собор сгорел почти дотла, но хранившиеся в нем реликвии удалось спасти, а позже было восстановлено и само здание.

В церкви села Никольского советские археологи обратили внимание на икону Николая Чудотворца, одетую в серебряную ризу — превосходный образец стиля барокко. На ризе оказалась дата —1794 год, время бурной деятельности еще самого Шелихова. Археологи, а все они сибиряки, были поражены. Ведь именно такие ризы ковали в то время иркутские ювелиры! Значит, изделия этих мастеров и художников расходились не только по сибирской земле, но попадали и сюда, в российские владения за океаном! Но предоставим слово самим археологам: «Зайдя в Никольскую церковь на Умнаке, мы увидели государственный флаг Соединенных Штатов… Когда же мы раскрыли молитвенник, изданный в 1943 году, по которому православная церковь правит службу во время эктении, прочитали: «Еще Господу помолимся о стране Российской и о стране сей и президенте ея». Значит, сначала о стране Российской!»

Больше ста лет прошло с тех пор, когда с флагштока на центральной площади Ново-Архангельска — теперешней Ситки — медленно спустился русский флаг. Как пишут очевидцы, дойдя до середины флагштока, он остановился: что-то заело в блоках. Одному из матросов пришлось влезть на мачту и срезать флаг ножом. На присутствующих это происшествие произвело тягостное впечатление. На смену русскому поднялся флаг Соединенных Штатов.

Но память о наших предках и земляках на Аляске сохранилась. Приметы ее многочисленны. Это и русские названия на географических картах, и русские слова, вошедшие в обиход аляскинских алеутов и эскимосов; это и бережно хранящийся, как семейная реликвия, самовар, и дымок над баней (именно так она и называется), который увидишь в субботний день в эскимосской или алеутской деревне. Наконец, это просто людская память о Русской Америке. Она здесь жива, и это не удивительно. В истории Аляски это был этап настолько яркий, значительный, что предать его забвению, наверное, уже невозможно.