К востоку от Берингова пролива

Мост через Берингов пролив

Наш самолет вылетел из Нома к мысу Барроу и поначалу направился прямо на северо-восток. Однако вскоре он наткнулся на препятствие. Впереди сплошной стеной стоял туман, настолько густой, что походил уже скорее на сметану, чем на молоко.

Подняться выше тумана не удалось, поэтому у летчика оставалась единственная возможность — лететь в обход, вдоль побережья: здесь пока еще держалась хорошая погода.

Под самолетом проплыл низменный мыс Дуглас, затем вправо ушла длинная галечниковая коса и за ней в глубине залива показался поселок Теллер — светлые квадратики домов, хворостинки радиомачт. Приближался мыс Принца Уэльского. Сам по себе он не привлек бы особого внимания: гряды холмов, покрытые уже поблекшими бурыми травами, застрявшие на прибрежных отмелях одинокие серые льдины, узкая полоска прибоя. Но напротив него, слева, в море виднелись два острова — поменьше и побольше, а еще дальше к западу глаз различал очертания большой суши.

Островок поменьше и поближе, Малый Диомид, он же остров Крузенштерна, принадлежит США. Дальний — Большой Диомид, или остров Ратманова, — уже советская земля. А суша, на которой солнце высветило прибрежные горы, мыс Дежнева, Чукотка, край Азии!

Значит, мы в Беринговом проливе, там, где некогда была Берингия, тот сухопутный мост, по которому из Азии в Новый Свет перешли и многие животные, и люди — далекие предки современных индейцев, алеутов, эскимосов. Вспомнился рисунок с обложки научного сборника «Берингов мост», изданного не так давно в США: контуры Азиатского и Американского материков, бизоны и мамонты, фигурки бегущих человечков…

Происхождение коренных жителей Нового Света уже много лет волнует специалистов, а американские археологи и этнографы считают эту проблему вообще чуть ли не самой важной. К началу нынешнего столетия в ней кое-что прояснилось. Стало очевидным, что человек появился здесь сравнительно поздно и пришел сюда с соседнего, Азиатского материка. К тому же было доказано, что на месте современного Берингова пролива некогда существовала суша — Берингия.

Хотя споры ученых вокруг «первых американцев» не стихают и в наши дни, они касаются теперь преимущественно деталей. В главном же достигнуто согласие. Общепризнанно, что Берингия возникала дважды. Первое ее рождение, как думает большинство специалистов, отделено от современности не менее чем 35 тысячами лет. Затем эту сушу поглотило море, а примерно 25 тысяч лет назад она вновь поднялась над морскими водами. Со времени окончательного ее разрушения прошло около десяти тысяч лет.

Ширина Берингова пролива лишь ненамного превышает восемьдесят километров, однако Берингия была не так уж мала: на юге она простиралась до Алеутских островов, а на севере — до острова Врангеля. Исследователи предполагают, что лето на этой суше было довольно теплое и здесь даже шумели леса. Но в то же время большие пространства ее занимала тундра, очевидно, очень похожая на современную чукотскую и аляскинскую. Большинство специалистов согласно и в том, что человек проникал в Новый Свет из Старого по крайней мере дважды. Первым рождением Берингии воспользовались предки современных индейцев. Позже, при втором рождении сухопутного моста, в Америку пришли предки алеутов и эскимосов.

И вот теперь с самолета видны «осколки» древней Берингии — острова Диомида. Где-то южнее остались другие «осколки» — острова Св. Лаврентия, Св. Матвея, Прибылова, Нунивак. В воображении вновь и вновь возникает знакомый рисунок: контуры Азиатского и Американского материков, бизоны и мамонты, фигурки бегущих человечков…

Индейцы, следовательно, наиболее давние поселенцы в Америке. Их предки появились здесь, и в первую очередь на Аляске, около тридцати тысяч лет назад, а родина их находится где-то на юге Сибири.

Следы костров первобытных охотников как бы разметили их долгий, длившийся тысячелетиями, путь… Люди шли, охотились на привычную дичь, в дороге рождались и умирали и вряд ли сами догадывались, что в конце концов попадали на другой материк, в другую часть света. Двигаясь с Аляски на юг, в течение тысячелетий предки индейцев распространились по обоим американским континентам и образовали здесь множество племен со своими языками и обычаями.

На Аляске в наши дни насчитывается около двадцати тысяч индейцев. Всех их этнографы относят к единой группе племен, называемой семьей надене.

Племена индейцев-атапасков населяют преимущественно внутренние области полуострова, и лишь одно из них, племя танаинов (русские землепроходцы и исследователи звали их кенайцами), живет на морском побережье, на берегах залива Кука.

Атапаски были известны русским под названием ттынайцев. Впервые обстоятельно описал их Л. А. Загоскин. «Ттынайцы, — сообщал он в своей «Пешеходной описи», — среднего росту, сухого сложения, станом стройны, лицо имеют продолговатое, лоб средний, крутой, часто львиный, нос широкий, прямой, горбатый; глаза черные и темно-карие, большие, но всегда вдавшиеся; взгляд быстрый, у дальнейших племен мрачный, блуждающий; губы полные, сжатые; зубы белые, ровные как бисер; волоса гладкие, черные и темно-каштановые, довольно мягкие; многие мужчины по телу мохнаты и с довольно густыми короткими усами и бородою; руки и ступни ног средние, икры малые; все вообще в движениях живы, развязны, духом веселы; страстно любят пляску и песни, которые, впрочем, входят у них в религиозное чествование».

Исследователь описал обычаи, жилища, утварь атапасков и особо отметил совершенство их орудий охоты и рыболовства. «Они как искусные промышленники все, что относится к части звероловства или рыбной ловле, приготовляют, можно сказать, в совершенстве своего рода, луки их, стрелы, лапки в рост человека длины, переплетенные оленьими жилами, уютные нарты, лодочки — все отличается легкостью, удобностью, здравым обдумьем, смыслом и чистотою отделки». Недаром «бледнолицые братья» индейцев до сих пор широко пользуются снегоступами, каноэ, сделанными по типу индейских, переносными жилищами — типи, многими охотничьими и рыбацкими приемами.

На юго-западном побережье Аляски обитает индейское племя тлинкитов (русские звали их калошами, по той причине, что женщины-тлинкитки прокалывали нижнюю губу и носили в проколе каменное или деревянное украшение — «калужку»). Наконец на крайнем юго-западе Аляски живут индейцы, относящиеся к немногочисленным племенам хайда и цимшиян.

Воинственные индейцы тлинкиты были первыми туземцами, которых встретили в Америке участники экспедиции Беринга. «Они среднего роста, — писал о них Ю. Ф. Лисянский, известный русский мореплаватель начала прошлого столетия, — на вид кажутся моложавыми, проворны и остроумны. Волосы у них черные, жесткие и прямые, губы несколько толстоватые, лицо круглое, тело смуглое… Раскрашивание лица считается здесь главным щегольством. Кроме того, они накидывают на плечи четырехугольный лоскут сукна или лосины, а головы пудрят орлиным пухом. Иногда случалось мне видеть на некоторых жителях нечто похожее на нижнее платье, или, лучше сказать, на рукава, висящие до половины икр, а также короткие полукафтаны. Военные их наряды состоят из толстых, вдвое согнутых лосиных кож, которые застегиваются спереди шеи, или полукафтана (куяка) с железными полосами, пришитыми одна подле другой поперек груди, чтобы ее невозможно было пробить пулей».

Атапаски чаще вели кочевую жизнь, и их типи — хижины, крытые шкурами или древесной корой (у других индейских племен они называются вигвамами), можно было быстро собрать на новом месте. Тлинкиты, хайда и цымшияне, как правило, селились оседло и воздвигали обширные общественные дома — постройки из бревен и колотых досок (пил у них не было).

Индейские племена населяют преимущественно лесные части Аляски, и лес всегда играл большую роль в их жизни. Основным занятием атапасков в прошлом была охота на северного оленя и на лося, добыча пушных зверей — бобров, куниц, ондатр, рыбная ловля на реках и озерах. Тлинкиты, хайда и цымшияне слыли ловкими охотниками на морского зверя — тюленей, каланов — и рыбаками, были искусны в торговле и ремеслах, особенно в обработке дерева. Всем этим аляскинские индейцы по традиции продолжают заниматься и в наши дни. Однако многие из них ушли в города. Те, кому повезло, работают на стройках, лесопилках, мойщиками окон высотных зданий. Но везет не каждому. Не нашедших своей доли атапасков или тлинкитов (а может быть, и хайда или цымшиян), молчаливых, замкнутых, нередко можно встретить на улицах Фэрбенкса или Анкориджа. Конечно, это не те индейцы, о которых писали когда-то Фенимор Купер и Майн Рид. И в одежде их нет уже ничего самобытного — потертые джинсы, нейлоновые куртки. Разве что свои длинные волосы они по-прежнему стягивают через лоб каким-нибудь пестрым шнурком или тесьмой, а женщины-индеанки носят узлы со скарбом не на плечах и не за спиной, а на лопатках, упираясь в лямку лбом.

Предки алеутов и эскимосов, как обычно считают, проникли на Аляску позднее. В отличие от индейцев, чьи пути проходили в глубине Берингии, «праэскимосы» пересекали эту сушу по самой южной ее кромке, не теряя связи с морем и с морским побережьем. Часть этих переселенцев, возможно, уже около десяти тысяч лет назад заселила Алеутские острова. Обособившись от остальных эскимосов, они создали здесь свою, алеутскую культуру.

Сейчас на Аляске живет около пяти тысяч алеутов. Сами себя они называют унанган. Как писал исследователь этого народа Иннокентий Вениаминов, «первые алеуты, увидев русских, говорили между собой «аликуая» или «алиуая» — «что это?» и на вопросы русских, обращенные к ним, отвечали теми же словами». Так будто бы родилось их европейское название. Наружность алеутов впервые описал Георг Стелл ер, участник экспедиции Беринга. «Они, — сообщает Стеллер, — среднего роста, крепкого, коренастого сложения, с мускулистыми руками и ногами. Шея короткая, плечи широкие. Комплекция полная. Сложены в общем хорошо. Длинные, спускающиеся вниз волосы блестящечерного цвета. Бороды нет или лишь скудная растительность на подбородке… Лицо буроватого цвета и несколько приплющено. Равным образом и нос несколько приплющен, но не очень широк. Глаза черные как уголь, губы выдающиеся… Одеты в рубашки с рукавами, изящно сшитые из китовых кишок. Рубашки хватают до икор, у некоторых перевязаны на животе ремнем. У двоих были на ногах сапоги и штаны, изготовленные наподобие камчадальских из тюленьей кожи и выкрашенные ольховой корой в красно-бурый цвет».

В течение тысячелетий алеутов кормило море, главным образом охота на морских зверей — каланов, сивучей, китов. Большим подспорьем в их жизни были рыбная ловля, добыча морских птиц, сбор на побережье водорослей и моллюсков. Европейцев поражало совершенство кожаных лодок островитян — каяков и байдар, а «русские американцы» нередко даже отдавали предпочтение байдарам перед испытанными деревянными шлюпками. За удивительную смелость, уверенность, неутомимость русские называли местных мореплавателей «морскими казаками».

«Мне кажется., — писал Вениаминов, — что байдарка алеутская столь совершенна в своем роде, что и самый математик очень немного и даже едва ли что-нибудь может добавить к усовершенствованию ее качеств… Алеут, когда сидит в своей однолючной байдарке, и, разумеется, в своем национальном костюме, совсем другой человек, чем на земле; в то время кажется, что он создан для байдарки или байдарка изобретена для того, чтобы показать его с самой лучшей стороны». Поражало замечательное искусство и трудолюбие алеутских женщин. Они шили нарядную одежду из птичьих шкурок и шкур морских зверей, плели из травы («дикой ржи») красивые и прочные сумки, корзины, циновки.

Русское влияние распространилось на алеутов значительно раньше и в гораздо большей степени, чем на эскимосов или индейцев. Среди островитян прочно укоренились русские имена, многие русские обычаи и привычки, и потому так болезненно переживали они продажу Аляски Соединенным Штатам.

«Трудно предположить, — писал уже в середине нашего века американский исследователь Т. Бенк, — чтобы алеутам было понятно это событие. В последующие десятилетия им пришлось стать невольными свидетелями возврата к хищничеству и эксплуатации. Если Россия настойчиво стремилась к охране пушного зверя, то Америка мало заботилась о своих новых владениях и сразу передоверила их браконьерам и биржевым дельцам. Алеуты вновь оказались между молотом и наковальней, что угрожало самому их существованию.

Когда над котиками, поголовье которых было постепенно восстановлено русскими, снова нависла угроза истребления, наше правительство с опозданием ввело особые правила. И только тогда американцы обратили внимание на самих алеутов. На острова нагрянули администраторы и учителя. Но все они почти без исключения не понимали того, что в этой бренной жизни алеутам больше всего необходима твердая вера и определенность. А из их жизни пытались вытравить остатки влияния русских. Им вменяли в обязанность изучать английский язык, глумились над их обычаями, старались перестроить весь экономический уклад жизни. В тех же случаях, когда алеуты не принимали сразу все перемены, их упрекали в неблагодарности..

Отныне, что бы ни предпринимали американцы, алеуту это представлялось посягательством на его жизнь, гонением на родной язык и веру. Его ответом было усиленное обращение к религии русских, и самое преподавание английского языка в алеутских школах он рассматривал как стремление отвратить от православной веры. Он относился ко всем американцам с недоверием и не преодолел этого чувства и по сей день…»

Много испытаний принесла алеутам вторая мировая война. В 1942 году японцы захватили остров Атту, вывезли отсюда население, и все местные алеуты, кроме двух человек, погибли в японских концлагерях. Жителей остальных островов — там строились военные базы — правительство Соединенных Штатов эвакуировало на материк. Лишь в конце 1945 года они смогли вернуться на родину…

Современные алеуты, как и их предки, в большинстве своем искусные морские охотники и рыбаки, хотя пользуются уже не байдарами и каяками, а нанимаются матросами на промысловые суда. Появились среди них теперь пастухи и стригали: на Алеутские острова завезены овцы, и для части островитян овцеводство стало главным источником существования. Кое-кто из нынешних алеутов перебивается заработками на военных базах. Конечно, островитяне уже не носят парок из птичьих шкурок или традиционных деревянных шляп, украшенных резной костью и сивучьими усами. Мало кто из алеутских женщин владеет и искусством плетения из травы. Современный алеут в европейской одежде, если и встретишь его на улице аляскинского города, пожалуй, ничем не обратит на себя внимания.

Остается сказать, что более ста лет назад Российско-Американская компания переселила несколько семей алеутов с островов Атту и Атха на безлюдные тогда Командорские острова. И теперь их потомки — Ножиковы, Волокитины (эти фамилии можно услышать и сейчас на Алеутских островах) — трудятся в местном совхозе «Алеут»: разводят голубых песцов, ловят рыбу, занимаются животноводством и огородничеством. Была переселена на Командоры и одна семья индейцев-тлинкитов. Прямые их потомки — современные жители Командор Бадеевы.

Итак, часть «праэскимосов» заселила Алеутские острова. Остальные пришельцы распространились по всему северу Северной Америки, отсюда переселились в Гренландию, обжили острова на севере Берингова моря, а некоторые, вернувшись на Азиатский материк, свою древнюю родину, осели на востоке Чукотского полуострова.

Численность современных эскимосов на Аляске ненамного превышает тридцать тысяч. В отличие от индейцев, преимущественно жителей лесов, они населяют тундры или безлесные участки морского побережья. «Не люблю я леса, он все время что-то говорит», — сказал мне, застенчиво улыбаясь, Дэнни Кармун, эскимос из Нома, с которым мы некоторое время путешествовали по Якутии. Пояснение к словам Дэнни я нашел позже в книге «Великий санный путь» Кнуда Расмусена (это имя я уже упоминал). Один из его друзей-эскимосов поведал ему: «Мы верим, что деревья в лесу живые и поэтому не любим ночевать между ними. Тот, кому редкий раз приходится поневоле сделать это, может рассказать, как они ночью шепчутся и стонут на языке, непонятном человеку. Это говор лесов».

Современные эскимосы, распространенные на больших пространствах от Чукотки до Гренландии, распадаются на много племен. Однако за исключением их соплеменников, населяющих юг и юго-запад Аляски, все они хорошо понимают друг друга. Близки и их обычаи. Сами себя они называют инуиты — «люди». Среди аляскинских эскимосов особенно выделяются нунамиуты, обитатели тундр, в прошлом охотники за дикими северными оленями, и племена, населяющие дельту рек Юкона (Квихпак по-эскимосски) и Кускоквима (по-эскимосски — Квихпакмиюта, Кускоквимиюта), преимущественно рыбаки. Самые южные аляскинские эскимосы — чугачи издавна были отделены от соплеменников индейскими племенами, от которых они многое переняли. «Настоящие» эскимосы называют их «ахгукмиюты» («жители теплой, или полуденной, страны») или «кавкугмиюты» («крайние»). Считается, что язык чугачей отличается от «настоящего» эскимосского так же сильно, как, например, английский от немецкого.

Казалось бы, это выше человеческих возможностей — выжить в полярной пустыне, где почти пол года царит полярная ночь, лютуют морозы и пурги. К тому же, если у людей нет не только металлических предметов или инструментов, но подчас даже деревянных, хотя бы просто щепки. И тем не менее люди здесь выжили, живут и даже считают свою родину лучшим местом на Земле. Этот удивительный народ — эскимосы. Они устояли перед невзгодами арктического климата, научившись использовать и ценить то немногое, что дает им здешняя природа. Даже снег и лед они сумели превратить в своих союзников, использовать как строительный материал.

Одно из самых замечательных изобретений эскимосов — иглу, дома из снежных кирпичей. Правда, на Аляске во многих местах они уже вышли из употребления, и этим словом стали называть хижины из дерна или из шкур. Но инуиты арктической Канады и Гренландии широко пользуются снежными иглу до сих пор.

Иглу чаще делают небольшими, диаметром два-три метра. Они рассчитаны лишь на одну семью. Но строятся из снега и общественные хижины, вмещающие десятки людей. Форма иглу может быть разной — полусферической или грушевидной, но вход в них всегда располагается ниже пола, что сохраняет в жилище тепло. Люди входят сюда как бы из «подземелья», даже не входят, а вползают через узкий лаз» Интересно, что эскимосы выдерживают принцип иглу, сооружая и свои зимние дома из дерна или из дерева. Так же обычно устраивают свои берлоги белые медведи, и не у них ли, четвероногих полярников, подсмотрели эту хитрость древние инуиты? Кстати, то, что эскимосские охотники, подстерегая тюленей, используют те же приемы охоты, что и белый медведь, не вызывает сомнений. Особенно в зимней охоте: подобно владыке Арктики человек часами караулит добычу у лунки, через которую тюлень дышит, или подползает к Тюленю, маскируясь белым щитком (медведь в таких случаях прикрывает свой предательски чернеющий нос лапой).

Но вернемся к иглу. Несмотря на то что они сделаны из снега, температура воздуха в них и при сильных морозах может быть выше нуля и даже приближаться к комнатной. В иглу легко просачивается снаружи свет, даже лунный, а кроме того, эскимосы нередко вставляют в стенку жилища ледяные оконца. Вместе с тем сюда почти не проникают звуки, и, например, свист урагана воспринимается обитателями хижины как негромкое шуршание. Поражает, наконец, прочность этих построек: они выдерживают даже вес забравшегося на крышу белого медведя. Снежные дома, правда, недолговечны и редко служат больше месяца, но опытные строители сооружают их всего за час-полтора. Значит, люди, овладевшие этим мастерством, могут передвигаться налегке, располагаться, причем с удобствами, в любом месте, на любой срок. При помощи снега иглу даже можно «меблировать»: из снега делают лежанку, застилают ее шкурами, и она становится самой уютной частью хижины. Иногда из снега устраивается и стол.

Многие аляскинские эскимосы, как и в прежние времена, обшивают свои лодки, и маленькие (каяки), и большие (умиаки), шкурами морских тюленей. А в аляскинской глубинке, по рассказам очевидцев, еще можно увидеть и сани, сделанные по традиции лишь из замороженных оленьих шкур. Мех оленей, шкуры морских зверей, сухожилия оленя или моржа еще недавно были у инуитов основным или даже единственным материалом для изготовления одежды и обуви. В наши дни в одежде мех сменяется синтетикой. Она, может быть, не теплее и не легче, но зато дешевле. Обувь же из современных искусственных материалов (она тоже дешевле традиционной) на Аляске часто называют ревматической, и считается, что никогда прежде ревматизм не был таким распространенным недугом, как сейчас, особенно среди здешних эскимосов..

Камень, олений рог (его распаривали и придавали ему любую форму), рог овцебыка, моржовый бивень долгое время заменяли инуитам металл и дерево. Эти северные люди нашли замену дереву даже в классическом его предназначении — как топливу. Такой заменой были пропитанные жиром кости китов либо просто жир, тюлений или олений.

Эскимосы, как никакой другой народ, сроднились с полярной пустыней. И не случайно так много позаимствовали у них европейцы — исследователи Арктики и Антарктики, альпинисты, туристы. Те же иглу строят современные полярники и альпинисты, используя их как жилища или временные укрытия от непогоды, как склады и даже гаражи. Почти во всех зимних экспедициях, где мне пришлось побывать, — на острове Врангеля, на Новосибирских островах — находились энтузиасты снежного строительства, и мы воздвигали иглу по всем правилам эскимосской технологии. Придирчивый инуит, возможно, и нашел бы в них недостатки, но мы сами были довольны своими творениями. Иглу действительно открывали нам удобства, о которых, живя в палатке, мы не могли и мечтать.

Европейцы переняли и традиционный покрой эскимосской одежды и обуви и даже их названия. Ведь «парка» (теплая куртка), «камики», «муклуки» (теплые сапоги) — а их носит зимой большинство «белых» аляскинцев — все это слова, пришедшие из юпика, языка эскимосов запада Аляски. Европейцы оценили эскимосский тип саней и собачьей упряжи. Нередко они пользуются «улу» — женскими эскимосскими ножами, формой и величиной похожими на сечки, которыми в русских деревнях рубят капусту («русские американцы» называли такой нож пеколкой). А когда на Аляске вслед за южными штатами особенно обострился энергетический кризис, взлетели цены на керосин и электричество — в магазинах появились даже керамические жирники (светильники), сделанные с применением современной технологии, но по испытанным эскимосским образцам. Наконец вся совокупность эскимосской тактики — защиты от морозов и пурги, охоты, передвижения по заснеженной суше и морским льдам, — не она ли открыла европейцам доступ в высокие широты и сделала возможным достижение полюсов планеты?

Аляскинские эскимосы сохранили традиционный образ жизни в большей степени, чем другие коренные жители штата. Ножи, топоры, ружья (эти товары эскимосы получали в обмен на пушнину и моржовые бивни от русских торговцев) стали входить в их обиход еще в середине XVIII века. Однако до продажи Аляски Соединенным Штатам эскимосы, как и их предки, занимались добычей морского зверя, охотой (особенно на северных оленей), рыболовством, а основным оружием охотников оставались лук и копье.

Заметные перемены в их жизни начались во второй половине прошлого столетия, когда в прибрежных водах Аляски стали появляться американские китобойные корабли. Китобои не только промышляли у этих берегов, но часто оставались на зимовку и даже основывали здесь постоянные китобойные станции. Количество «белых» зимовщиков на земле нунамиутов (северных эскимосов) достигало в отдельные годы десяти с лишним тысяч человек. Они нуждались в еде, теплой одежде и охотно, конечно по дешевке, покупали у окрестных жителей оленину и рыбу, меховые камики и парки, нанимали эскимосов в матросы.

Нунамиуты приобретали у китобоев ружья и благодаря этому добывали больше дичи, запасы которой при этом быстро таяли. Получался как бы замкнутый круг. Аборигены, прежде жившие охотой на оленей, оставались теперь без средств к существованию и, чтобы как-то прокормиться, переселялись на побережье, в окрестности китобойных станций и зимовок. Впрочем, голод подстерегал их и здесь, а приобщение к цивилизации оборачивалось для них пагубной привычкой к алкоголю и знакомством со страшными болезнями «белых» людей. Правда, немногим нунамиутам удавалось не только прокормить при китобоях себя и свою семью, но даже разбогатеть. Они обзаводились деревянными вельботами, гарпунными ружьями, заводили торговлю, нанимали матросами своих земляков. Но для самих эскимосов местный капитан или торговец оказывался нисколько не лучше, не добрее «белого».

Тяжела была участь аляскинских эскимосов в годы расцвета китобойного промысла. Но когда в начале XX века в связи с истреблением китов этот промысел Прекратился, эскимосов ждала еще большая беда. Они уже привыкли к хлебу и консервам, кофе и табаку. Охотники забыли, как пользоваться луком и копьем. А где было взять теперь патроны к ружьям? Нунамиуты стали катастрофически быстро вымирать…

В первой половине нашего столетия аляскинским Эскимосам довелось пережить подъем и крах оленеводства, затем пушного промысла. И теперь, так же как здешние индейцы и алеуты, они словно стоят на перепутье, вновь и вновь задумываются над тем, как жить дальше, переносятся мыслью за Берингов пролив, все пристальнее интересуются жизнью своих далеких родственников — местных коренных жителей Сибири, даже шлют туда своих «ходоков».

За пределами Северной Америки и Гренландии эскимосскую речь можно услышать в поселках Восточной Чукотки — в Наукане, Чаплине, Сирениках, Провидения. В 1926 году вместе с Г. А. Ушаковым несколько эскимосских семей переселилось на остров Врангеля и настолько сроднилось с ним, что нынешние островитяне не раз уверяли меня, будто живут на этом острове уже тысячи лет. Но вообще численность живущих в СССР эскимосов невелика — чуть больше тысячи.

В 1931 году в поселке Чаплино возник первый в СССР эскимосский колхоз «Новая жизнь», а через несколько лет далеко за пределами Чукотки прославился сиреникский колхоз «Ударник». Успех его был обусловлен сочетанием морского зверобойного промысла и нового для советских эскимосов дела — оленеводства.

Сухопутный мост через Берингов пролив существовал не так уж и долго, но какую значительную роль он сыграл в истории Америки!

Первые встречи

С чего же все начиналось? Как выглядели первые шаги европейцев, а точнее, русских людей по Аляске? Кто были они и какими застали местных обитателей? Эти вопросы рождались невольно, особенно когда приходилось попадать в те места «Большой страны», которые были в первую очередь посещены нашими земляками. А выглядели эти встречи довольно просто и обыденно.

Был Ильин день, 20 июля (старого стиля) 1741 года. Уже вечерело, когда пакетбот «Св. Петр» отдал якорь у неизвестного доселе острова. По традиции остров получил имя Св. Ильи. За ним лежала обширная земля, на горизонте виднелись покрытые снегом горные вершины. Доносились давно забытые моряками острые запахи земли, леса, в воздухе кружились стаи птиц…

Так свершилось великое географическое открытие. Была достигнута северо-западная часть Америки.

Командир судна Витус Беринг распорядился отправить на остров судовые шлюпки: лангбот под началом флотского мастера Софрона Хитрова — для сыскания более удобной якорной стоянки и малый ялбот — за пресной водой. На ялботе кроме других моряков съехали на берег натуралист экспедиции адъюнкт Георг Стеллер и посланный ему в помощь казак Фома Лепехин.

Пройдя с версту, Стелл ер со спутником увидели следы людей: под деревом лежал выдолбленный, похожий на корыто ствол, в котором местные жители еще два-три часа назад варили мясо, положив в воду раскаленные камни («как это прежде делали и камчадалы за отсутствием котлов и горшков», — отмечал натуралист). Тут же лежали полуобгоревшие кости, по внешнему виду и величине, казалось, принадлежавшие северному оленю.

Лежали здесь и остатки юколы — вяленой рыбы, «которая на Камчатке употребляется вместо хлеба», а также много крупных створок моллюсков — гребешков и мидий, видимо, употребляемых в пищу по камчадальскому обычаю сырыми. В некоторых створках оказалась заготовленная на камчадальский манер съедобная «сладкая трава». Виднелось кострище, а рядом натуралист нашел деревянное огниво, похожее на то, что было в ходу у камчадалов, — сухую плоскую дощечку с отверстиями и круглую, также сухую, палочку. Лежал здесь и трут — побелевший на солнце мох. Как можно было заметить по срубленным деревьям, «американцы» владели лишь костяными либо каменными топорами.

Миновав еще версты три, путешественники попали в густой лес. Здесь со многих деревьев недавно была содрана кора — верный признак того, что поблизости находится человеческое жилье. Действительно, вскоре удалось найти землянку или погреб. Сверху ее прикрывала скошенная трава. Под травой лежали камни, а уже под камнями, на перекладинах из жердей — древесная кора, покрывавшая продолговатую яму сажени в три длиной, в две — шириной и глубиной. В землянке оказались лукошки из древесной коры высотой аршина в полтора, наполненные копченой рыбой; в «Охотске, по-тунгусски, она называется неркой, а на Камчатке — красной». Были здесь и запас сладкой травы, «приготовленной очень чисто, а по вкусу далеко превосходившей камчатскую», и очищенная от луба трава, похожая на крапиву, возможно, предназначенная для плетения рыбачьих сетей, и высушенная, свернутая в трубку заболонь хвойного дерева (на Камчатке, да и во многих местах Сибири и России, ее измельчали и подмешивали в муку, а то даже из нее одной пекли и хлеб, и лепешки).

Лежала в яме большая связка веревок из морской травы — «необыкновенной прочности». Нашлось здесь и несколько стрел, превосходивших величиной камчадальские, выкрашенных в черный цвет да так гладко выструганных, что возникало предположение; а не владеют ли туземцы и железными инструментами?

Стеллер с Лепехиным доставили на пакетбот копченую рыбу, стрелы, огниво, трут и даже пучок сладкой травы.

Вскоре вернулся на судно и Хитров с командой. Самих людей они тоже не встретили, но видели на суше «юрту», обшитую гладко выструганными досками. Доски эти, по словам Хитрова, были «местами вырезаны фигурами», пол юрты «намощен досками ж, а вместо печи складена в ней в одном углу каменка». Моряки доставили на судно коробку из тополевого дерева «наподобие липового ларца, какие делают в России», найденные в жилище весло, камень, на котором, как хорошо было видно, туземцы точили медные ножи, полый глиняный шар диаметром дюйма в два с погремушкой внутри: «как думать можно, что робята вместо побрякушек употребляют».

«Для приласкания впредь тутошних народов» Беринг распорядился отправить на берег кусок материи, два железных котла, два ножа, бисер, табачные трубки и фунт черкасского табака, приказав положить все это в землянку.

Более вероятно, что обитателями землянки и «юрты» И владельцами стрел, огнива, запасов продуктов были эскимосы, и именно чугачи, представители самого южного эскимосского племени. Островитяне долго помнили о заходе пакетбота. Целые пятьдесят лет спустя местный «американец» рассказывал русским мореплавателям, что он слышал от своего отца о судне, когда-то подходившем к острову, о том, что незнакомцы сошли на берег и оставили в их шалашах ножи и бисер.

«Святой Павел», другое судно Второй Камчатской экспедиции, достигло американского берега несколькими днями раньше. Однако найти стоянку для корабля удалось не сразу. Семнадцатого июля на суше наконец заметили залив (на самом деле — пролив), для осмотра которого капитан Чириков отправил на шлюпке штурмана Абрама Дементьева и с ним десять вооруженных людей. Предварительно штурман получил письменную инструкцию, где говорилось «об отыскании якорного места, об условленных сигналах с пакетботом, о переговорах с жителями: как называется земля, под чьей властью, сколько жителей, и о даче им подарков». Посланцам были отпущены с судна медный и железный котлы, бисер, табак, иголки, материи, а также десять рублевиков, которые надлежало «здешним народам по рассуждению вашему давать». Далее им наказывалось осмотреть землю, леса, травы, искать драгоценные камни и руды, для чего дан образец серебряной руды. Возвратиться они должны были самое позднее на следующий день. С судна видели, как лангбот приближался к берегу, но как он приставал, рассмотреть не удалось.

Посланных ждали неделю, но безрезультатно. Двадцать третьего на берегу, в месте высадки Дементьева, был замечен огонь. Похоже, моряки звали на помощь. На выручку, на малой шлюпке, отправился боцман Сидор Савельев с матросом, плотником и конопатчиком. Захватили они и запас продуктов. С судна видели, как малая шлюпка пристала к берегу, но условленного сигнала — зажженного огня не последовало и от боцмана.

Из посланных пятнадцати человек на пакетбот не вернулся ни один, хотя это были опытные, смелые, хорошо вооруженные моряки. О штурмане Дементьеве известно, например, что был он человек «и опытный в своем ремесле, и ревностный к службе отечества».

Двадцать четвертого увидели с судна две лодки разной величины. Вначале их приняли было за свои. Но близко к кораблю они не подошли. С одной из них люди махали руками и кричали, как. можно было расслышать, «агай, агай». Удалось рассмотреть на ней и человека в диковинной красной одежде. А вскоре гребцы вернулись на берег. Пакетбот пробыл на этом месте до вечера: все еще теплилась надежда на возвращение моряков. И лишь вечером, решив, что все посланные на сушу погибли, капитан приказал уходить в открытое море.

Так печально окончилась первая встреча русских Мореплавателей с аляскинскими индейцами-тлинкитами. Произошла она на одном из небольших островков, невдалеке от острова Принца Уэльского, на самом юге Аляски. Что же случилось с пятнадцатью членами команды пакетбота?

Сам капитан считал, что моряков убили или взяли в плен индейцы. Г. И. Шелихов, когда его галиот в 1788 году зашел в Якутатский залив, был поражен, увидев среди местных индейцев белолицых и светловолосых людей. «Не иначе как это потомки штурмана Дементьева и матросов со «Святого Павла»», — решил он. Однако уже в нынешнем столетии возникли и другие предположения. По мнению американского историка Ф. Гольдера, обе шлюпки и все люди могли погибнуть, попав в водоворот, тем более что крик «агай» (точнее, «агау») означает на языке тлинкитов «иди сюда», и поэтому более вероятно, что индейцы были настроены мирно. Другой американский историк, Э. Эндрьюс, услышал от местных индейцев предание, возможно, приоткрывающее завесу над тайной. Предание гласит, что много лет назад, увидев на острове чужих людей, вождь Аннахуц оделся в медвежью шкуру и вышел на берег. Он с такой точностью изображал переваливающуюся походку зверя, что русские, увлекшись охотой на него и преследованием, углубились в лес, где туземные воины и перебили их всех до единого, не оставив ни одного, кто бы мог рассказать об этом происшествии. Так ли это было на самом деле, сказать, конечно, никто не может.

Если об эскимосах и индейцах в цивилизованном мире было известно задолго до Второй Камчатской экспедиции, то первые сведения об алеутах доставила именно она.

Тридцатого августа того же 1741 года моряки пакетбота «Св. Петр» вновь открыли неизвестную сушу, теперь уже группу островов. На следующий день здесь похоронили матроса Никиту Шумагина, и острова получили название Шумагинских. Судно встало у самого большого из них, острова Нагай. Предыдущей ночью на берегу видели огонь, и утром тридцатого туда был послан Софрон Хитров с толмачом, знавшим чукотский и корякский языки. Им было приказано «то место осмотреть и, ежели найдутся люди, чтоб с ними поступать ласкою, чего ради с ними отпущено несколько подарошних вещей» — табак, трубки, колокольчики, ножи. Посланцы побывали на острове, нашли следы костра, но людей так и не встретили.

Однако вскоре островитяне явились сами. Четвертого сентября с берега послышался крик, который поначалу приняли за рев сивучей, а вскоре увидели две байдарки, и в каждой из них по «американцу». По словам Хитрова, они, «недошед до пакетбота сажен около 50, остановились и кричали своим языком, которого наши взятые чукоцкого и коряцкого языка толмачи с Камчатки не разумели». Крики эти сочли за молитву, заклинание или приветствие. «Американцев» знаками приглашали на судно. Те в свою очередь махали руками в сторону земли, как бы приглашая моряков туда. При этом туземцы показывали пальцами на рот и черпали морскую воду, словно давая понять, что на берегу найдутся и еда и вода.

«Потом, — говорится в официальном рапорте, поданном в Адмиралтейств-коллегию, — из тех байдар одна подошед к пакетботу гораздо близко, однакож не приставая к борту. Тогда по приказу капитана-командора брошены были от нас к нему, привязав на доску, разные подарки, а именно несколько аршин камки красной, зеркалы, ганзы железные, чем курят китайский табак, называемый шар, и несколько ж колокольчиков медных, которые подарки видно, что принял приятно: напротив того, с той байдарки, видно ж, что в подарок, бросил к нам выстроганные гладкие две тонкие палки, из которых к одной привязаны птичьи перья, а к другой птичья нога с перьями ж, которые перья мы признавали соколиными. И как мы от них оные приняли, тогда американцы погребли от нас на берег и с великим криком машут руками, указывая на берег».

Палки с соколиными перьями были скорее всего «жезлами мира» или жертвами морякам, которых алеуты приняли, видимо, за неземные существа.

Туземцы продолжали звать моряков на берег. Тогда было решено спустить судовую шлюпку, в которой отправились штурман Ваксель, Стеллер, переводчик, несколько матросов. Взятое на всякий случай оружие, чтобы не возбуждать подозрения островитян, прикрыли парусиной.

«Американцы» толпой высыпали на берег и встретили моряков дружелюбно, «как важных персон», с великим почтением, под руки повели их к своему стану и одарили каждого куском китового жира. Расстаться с островитянами оказалось трудно. Они никак не хотели отпускать гостей, особенно коряка-переводчика, которого, очевидно, приняли за соплеменника, опять дарили им китовый жир, какой-то порошок, похожий на сухую краску, удерживали за руки. Пришлось дать ружейный залп в воздух. Перепуганные алеуты попадали наземь, и лишь тогда шлюпка с людьми смогла отойти от острова.

На следующий день к пакетботу опять подошло несколько байдар. С судна спустили алеутам подарки — железный котел и несколько иголок. Островитяне отдарили моряков своими шляпами, искусно сделанными из древесной коры и ярко окрашенными в зеленый И красный цвета. А вскоре поднялся сильный ветер, и корабль снялся с якоря.

Четвертого сентября подошел к Алеутским островам и «Св. Павел». Восьмого сентября корабль встал на якорь у острова Адак, самого крупного из группы Андреяновских, а поутру на следующий день на семи байдарах, в каждой по одному человеку, к кораблю подъехали алеуты. Сначала они минут пять кричали и «шаманили», а потом стали говорить «по-обыкновенному», но на палубу, несмотря на приглашения, не всходили. Подарки, которые им предлагали, — чашки, колокольцы, трубки, иголки, материя, даже медный котел — произвели на них мало впечатления. Чашки и материю они побросали в море, а котел вернули обратно, наверное потому, что пищи эти люди не варили, а ели ее сырой или жарили на костре. Однако когда их попросили привезти воды в обмен на нож, они с радостью согласились. Воду алеуты доставили в одном пузыре, но каждый потребовал за свои труды по ножу.

Как записал Чириков, «собою они мужики рослые, лицом похожи на татар, видом бледны, а знатно, что здоровы, бород почти у них нет от природы или выщипывают; только двух или трех человек видели с бородами короткими… На голове у себя они имеют, вместо шляп, сделанные из березовых тонких досок жолобки, которые разными красками выкрашены и перьями натыканы, а у некоторых привязаны костяные штатурки (фигурки)». Одну такую шляпу, несколько стрел, «коренья некакой травы, какие у всех у них в носы положены», сухой краски островитяне Подарили морякам.

Невероятно тяжелым оказался обратный путь кораблей. Впереди были жестокие осенние штормы, нехватка продуктов и воды, лютая цинга. Далеко не все моряки вернулись домой. Но подвиг участников Второй Камчатской экспедиции не был напрасным. Результаты ее запечатлелись на первых достоверных картах островов северной части Тихого океана, а записи в судовых журналах «Св. Петра» и «Св. Павла», донесения И рапорты мореплавателей, хотя и скупые, но точные, стали первыми сведениями о коренных жителях Аляски, не испытавших еще влияния европейцев и сохранивших в наиболее полном виде свою самобытную культуру, свои обычаи.

Быть может, эти моряки и не были первыми русскими, достигшими «Большой страны». Появляются все новые подтверждения правдивости старинных слухов, будто за морем, на «Большом острову» (то есть на Американском материке) еще лет за пятьдесят, а то и за сто до последней экспедиции Беринга и Чирикова жили бородатые люди, что носили они долгое платье, поклонялись иконам, а русских звали братьями. Возможно, это были потомки казаков, что плыли с Дежневым, а в 1648 году где-то вблизи Берингова пролива отделились и были признаны потом пропавшими без вести. А всего лишь за несколько лет до Беринга и Чирикова у «Большого острова» побывал бот «Гавриил» под командой Ивана Федорова и Михаила Гвоздева. Видели там мореплаватели и «жилые юрты», и «народа ходящего по той земле множество, лес на той земле великой, лиственничной, ельник и тополь-ник…». Это, конечно, была Америка. Но известия об успехе экспедиции Федорова и Гвоздева появились с многолетним опозданием. Федоров вскоре после экспедиции умер, Гвоздев по доносу попал в застенок, а их записки затерялись в Охотске.

Доподлинно известно также, что на Чукотской землице казаки встречались, и не раз, с «зубатыми чукчами» (американские эскимосы проделывали отверстия в губе и вставляли в них подобия зубов из моржовой кости; этот обычай был распространен на Аляске еще совсем недавно, всего несколько десятилетий назад). Казаки расспрашивали «зубатых» гостей о их родине и излагали услышанное в своих «отписках» и «скасках». Но все равно самые важные сведения об аляскинских аборигенах, сведения с самой Аляски впервые доставила в цивилизованный мир Вторая Камчатская экспедиция. Сыграла она и еще одну важную роль в истории: проложила путь в Америку другим русским мореплавателям — промышленникам, новым исследователям.

Их было много, «Колумбов росских». Это промышленные люди иркутского купца Бичевина, в 1761 году впервые зазимовавшие на Американском материке, и селенгинский купец Адриан Толстых, который тоже обследовал Алеутские острова; это сотник Иван Кобелев, совершивший в 1780 году вместе с уэленскими чукчами на чукотских байдарках беспримерное плавание вдоль аляскинских берегов; это Григорий Шелихов и Александр Баранов…

Было их на Аляске в то же время ничтожно мало, в тысячи раз меньше, чем местных жителей, и часто не блистали они образованностью, но, наверное, обладали мудростью, не говоря уже об отваге и такте, если сумели в большинстве случаев без насилия и кровопролитий основать в «Большой стране» Русскую Америку, если до сих пор сохраняется добрая память о них и на Алеутских островах, и на Кадьяке, и в Ситке…

«Ходоки» в Сибирь

«Ходок», «ходоки» — слова, имеющие, по В. И. Далю, множество значений. В данном случае годится это: «кто за каким-либо делом ходит». И хотя эти гости летали на самолетах и вертолетах, ездили в автобусах и автомобилях (таков уж нынешний стремительный век), были они, конечно, «ходоками». И дело имели вполне определенное — присмотреться к работе наших оленеводов, поучиться у них. Конечно, — и они этого не скрывали — каждому хотелось, кроме того, просто увидеть, как живут на советском Севере люди, особенно коренные северяне.

Путешествие, в котором мне тоже пришлось участвовать, состоялось зимой 1977 года. Среди нас было пятеро гостей с Аляски, в том числе трое эскимосов. Вилли Хэнзли из поселка Коцебу — президент местной корпорации «Нана». Оттуда же и Дуглас Шелдон, оленевод. Дэнни Кармун живет в Номе и, если оперировать нашими понятиями, занимает пост управляющего оленеводческим отделением корпорации. Остальные гости — профессор Аляскинского университета Джек Льюик, известный специалист по биологии северных оленей, и доктор Раймонд Камерон, в прошлом ученик Льюика. В путешествии участвовал также профессор В. Н. Андреев, крупнейший советский специалист по оленеводству, несколько его сотрудников и переводчик.

Еще в Москве, при первой встрече с гостями, выяснилось, что так или иначе, но мы уже знакомы.

Я рассказал тогда Вилли, что видел на Аляске плакаты: «Хэнзли — в конгресс!» Они были расклеены на стенах домов — и в больших городах, и в засыпанном снегом эскимосском поселке на Юконе, прилеплены к автомобилям и даже к самолетам местных линий. Вилли молча сунул руку в карман своей куртки и протянул мне книжечку картонных спичек (такие спички распространены в США). На синем фоне обложки — знакомый призыв к избирателям и портрет моего собеседника.

Хэнзли не стал конгрессменом — не набрал на выборах нужного количества голосов. Но обладание «персональными» спичками, похоже, смягчило горечь поражения. По-видимому, порядочный запас их Вилли привез с собой и охотно дарил спички окружающим.

С профессором Льюиком и доктором Камероном мы давно, хотя и заочно (по печатным статьям), знакомы. С Кармуном, может быть, даже встречались в Номе. В этом нет ничего удивительного: город-то невелик. Вот с Шелдоном мы видимся впервые, но оказывается, что, когда я был на Аляске, наш самолет по пути из Нома на мыс Барроу пролетал над палаткой, в которой в то время жил Дуглас, присматривая за оленьим стадом.

Их послала в Сибирь корпорация «Нана», и, конечно, обошлась эта командировка их землякам недешево. На «ходоках», не говоря уже о стоимости самолетных билетов и дорожных издержках, все новое, с иголочки, у них одинаковые дорогие фотоаппараты и диктофоны. Но советский опыт может стоить дороже, и, мне думается, такой расчет был сделан заранее.

У пастуха, молодого эвена, серьезное, даже строгое лицо. Еще бы, не каждый день здесь такие гости!

Он потихоньку откашливается, будто собирается петь, но не поет, а кричит неожиданно высоким голосом что-то вроде «ау». Затем ударяет палкой по боку дощатой кормушки, прибитой к лиственничным стволам. И сразу же наверху, на склоне, среди редких деревьев, показываются олени. Одни, не задерживаясь, бегут вниз смело, решительно, картинно закинув на спину рога. Другие останавливаются на яру, присматриваются, принюхиваются — сегодня много чужих людей, непривычная одежда, незнакомые запахи, — но потом Тоже идут К подкормке. А у кормушек уже свалка. Часто причмокивая губами, слаживаясь рогами, олени жадно хватают отруби с солью и другими добавками, предложенными им на завтрак. Более разборчивые обегают ряды кормушек, пробуют там и сям и никак не могут остановиться на чем-либо.

А гости смотрят, спрашивают, фотографируют, записывают и в блокноты и на магнитную пленку…

У палатки на помосте из жердей лежат седла. Необычно устроенные, неправдоподобно легкие, они, Конечно, привлекают всеобщее внимание. Гости хотят Посмотреть, как седлают оленя. Эвен, призывавший стадо на кормежку, запускает руку внутрь палатки, привычным движением достает маут — сплетенный из ремешков аркан — и карабкается вверх по склону. Проходит несколько минут, и он возвращается с пойманным крупным и статным хором — так называют быков северных оленей. Потом кладет седло на оленью холку (с точки зрения конника, совсем не на место), затягивает подпругу.

Потом пастух показывает искусство верховой езды. Едва опираясь на длинную пажу, он легко прыгает в седло и несильными ударами пяток заставляет хора идти то быстрее, то медленнее, поворачивает вправо, влево. Следующим без чужой помощи, довольно ловко в седло садится Вилли. Из всех наших гостей он наиболее спортивен (как потом выяснилось, он играл в футбол чуть ли не в профессиональной команде;. Хэнзли сухощав, подвижен, и для него эта задача не так уже сложна. Соблазнился было и Дэнни. Но езда на олене дается не каждому. Кожа оленя подвижна, не прикреплена к мышцам так прочно, как у лошади. И Дэнни убедился в этом, когда седло оказалось на животе оленя и седок, не поддержи его зрители, неминуемо очутился бы на снегу.

Ну и, конечно, общая просьба к пастуху: показать, как пользуются маутом, тем более что дело происходит уже на плато и все стадо перед глазами.

— Какого? — лишь спрашивает эвен. Стремительный взмах руки, свист аркана — и тут же он тащит к себе пойманного за рога, упирающегося всеми четырьмя ногами «заказанного» оленя. Так же сразу петля опускается на рога второго животного, третьего., Загорается желанием повторить все это Дуглас. Он тоже собирает маут в кольцо, долго прицеливается, бросает, но неудачно, Еще бросок, еще — и вновь неудача. Сконфуженный гость возвращает аркан владельцу.

Несколько дней спустя мне пришлось проходить мимо школы-интерната, где учатся дети оленеводов. На вершине сугроба лежал олений череп с рогами, и мальчишки с сосредоточенными лицами набрасывали на свою мишень сразу несколько маутов. Это, конечно, была игра, но не пустая забава. Здесь-то и рождалось мастерство, которое наглядно показал нам пастух.

Температура сегодня почти минус тридцать, для здешней зимы совсем немного. Да и одеты мы тепло, а рядом со станом оленеводов горят костры, и к ним можно подойти погреться. Но холод все-таки заползает под полушубок. Деревенеют пальцы ног, становятся непослушными руки, Поэтому все быстро и дружно собираются в палатке, едва лишь хозяева приглашают к чаю. Здесь раскаленная докрасна железная печка, жара, как в пустыне Сахаре, по-сибирски черный горячий чай, вареная оленина.

— Сколько корма вы даете оленю в день? Сколько дней в году кормите? — спрашивают аляскинцы.

— Сколько у вас оленей, сколько пастухов? — интересуются местные оленеводы.

— Большие ли у вас семьи? — задает неожиданный вопрос бригадир стада, симпатичная молодая эвенка. Даже не верится, что у нее самой уже четверо детей, о чем она говорит с откровенной гордостью. Но оказывается, что не оплошали и гости. У Дэнни двенадцать детей. Две старшие дочери уже замужем, а младшему сыну пошел только седьмой год. У Дугласа — девять, у Вилли — пока трое.

— Но мне всего тридцать пять, у меня все впереди, — смеется Хэнзли.

А вопросы все не иссякают.

— Что у вас делают по вечерам в поселке?

— Идут в клуб — в кино, на концерт, на танцы, — отвечают наши оленеводы.

— Идут в кино или в салун, — говорят гости.

— А в воскресенье?

— На рыбалку, на стадион.

— В церковь.

— Сколько вы платите за обучение детей? — Этот вопрос хозяевам — вероятно, «проверка». Гостям уже рассказали, что дети наших северных народов не только учатся бесплатно — в интернатах их и кормят и одевают тоже за счет государства.

Впрочем, вопросов больше деловых.

— Какой лишайник считается у вас самым питательным?

— Как долго держите стадо на одном месте?

— Как спасаетесь от гнуса?

Чаепитие подходит к концу. Кружки больше не тянутся к чайнику. Пастух, тот, что так мастерски ловил оленей, подает Дугласу маут.

— Вам на память и для тренировки, — говорит он.

Подарок щедрый. Маутом оленеводы очень дорожат.

Из палатки — снова в стадо. Несмотря на свои годы (ему уже за семьдесят), впереди с лопатой — профессор Андреев. Он разгребает снег в местах оленьих покопок, нагибается, называет растения, которыми кормятся животные.

Из-под снега показываются веточки вороники (ее называют также подяникой), усеянные промерзшими черными ягодами.

— Самые вкусные ягоды, — говорит Дэнни. О вкусах, конечно, не спорят, но у нас вороника вовсе не пользуется популярностью.

— Значит, эскимосы могут жить на вашей земле, — шутит он. Потом добавляет: — Без вороники не приготовишь и акутаг. Это наше эскимосское мороженое: нужно добавить к ягодам только тюленьего жира и сахара.

Раскопки продолжаются. Мимоходом Владимир Николаевич рассказывает много интересного, и его с одинаковым вниманием слушают аляскинцы, черноглазая бригадирша, пастухи-эвены. Однако уже смеркается, пора ехать в поселок, где нас ждут ужин и ночлег.

Это один из дней нашего пребывания в Якутии, в Томпонском оленеводческом совхозе. Угодья его располагаются в бассейне Алдана, на склонах Верхоянского хребта. Мне вспомнилось, что когда-то добирались в эти места на лошадях по старинному Охотскому тракту. А вел он к Тихому океану — к Камчатке, к Русской Америке. Сейчас попадают сюда из Якутска на вертолете. Сам тракт давно уже зарос, его поглотила тайга, и кроме названия села на Алдане — Охотский перевоз — уже мало что напоминает о пути, которым пробирались в свое время и Беринг, и Шелихов.

В совхозе трудятся якуты, русские, а главным образом эвены (раньше их называли ламутами). Этнографы допускают наличие между эвенками и эвенами, с одной стороны, и эскимосами — с другой, древних родственных связей. И хотя «ходоки» одеты в яркие нейлоновые комбинезоны и фуражки, в теплые парки нездешнего, заокеанского покроя, а местные оленеводы ходят в меховых куртках, шапках-ушанках, оленьих унтах, предположение этнографов здесь, в совхозе, показалось мне особенно убедительным. Когда они оказывались рядом — гости-эскимосы и хозяева, — невольно обращало на себя внимание их сходство: одинаково смуглая кожа, черные волосы, широкие лица с темными глазами.

Оленеводство, как и охота, — традиционное занятие местных эвенов. Но если еще сорок — пятьдесят лет назад эти люди были кочевниками, а жилищем им и летом и зимой служил «дю» — дымный берестяной чум, то теперь, как правило, они живут в благоустроенных поселках и их быт мало чем отличается от городского. Кочуют же, и то лишь посменно, одни пастухи. Обо всем этом нам рассказали еще в Москве, а потом в Якутске. Но действительность превзошла ожидания, и, по-видимому, не только мои.

Летим час, другой, третий… Под вертолетом горы. Забираемся в глубь Верхоянского хребта. Заснеженные, поросшие лесом долины сменяются цепями гор с голыми каменными россыпями. Раз-другой пересекаем ниточку шоссе с редкими, похожими на ползущих жуков автомобилями. И снова долины, хребты… Глаз уже привыкает к безлюдью, и поэтому так неожиданно открывается поселок, расположившийся в излучине реки. Прямые улицы, в пересечении их — площадь. Одинаковые квадратики двухэтажных домов. Человеческие фигурки. На отшибе густой дым над высокой трубой, наверное котельная. Таким предстает перед нами Тополиный, центр совхоза Томпонского.

Прохожие выглядят обычными горожанами. В поселке есть магазин, школа, клуб, больница — их вывески попадаются по пути в гостиницу. О прочем рассказывает в своем просторном кабинете директор совхоза Василий Михайлович Кладкин. Кроме него и гостей здесь собрались зоотехники, ветеринарный врач, охотовед, другие совхозные специалисты, в большинстве своем эвены.

Разговор завязывается еще на подходах к кабинету.

— Во сколько вам обошлось строительство?

— Примерно в два миллиона.

— Откуда взяли деньги?

— Дало государство.

Хозяева рассказывают, что в совхозе сейчас около двадцати тысяч оленей, что на рубль затрат в оленеводстве приходится три рубля отдачи. Говорят, насколько выгодными оказались подкормка оленей и скрещивание их с тофаларскими (алтайскими) оленями — они гораздо крупнее местных. Вспоминают, как самолетом привезли сюда необычных пассажиров — первых тофаларских хоров, каким событием было это для совхоза. С тех пор прошло почти пятнадцать лет. За это время здесь вырастили больше шести тысяч гибридов, и каждый из них приносит на двадцать два рубля прибыли больше, чем местные олени. А при подкормке оленей каждый затраченный рубль возвращается шестью рублями. «Ого!» — почти в один голос произносят Хэнзли и Льюик.

— Вот и подсчитайте, какой это дало дополнительный доход, — говорит Василий Михайлович. — А поголовье будем увеличивать, и нам никак не обойтись без советов ученых. — И он выразительно смотрит на профессора Андреева.

— Нам бы народу побольше, особенно молодежи, — продолжает Кладкин. А я смотрю на Дэнни и, кажется мне, читаю его мысли. Ведь так трудно найти работу в Номе, где он живет, особенно приехавшему из деревни эскимосу, и тем более подростку.

— Нельзя ли побывать в доме у одного из оленеводов? — спрашивает кто-то из гостей.

В это время, будто нарочно, дверь кабинета приоткрывается, и в нее заглядывает средних лет женщина. Увидев много народу, она смущается и хочет скрыться, но директор останавливает ее, о чем-то спрашивает по-эвенски. Женщина недолго думает, улыбается и отвечает, похоже, утвердительно.

— Вот она и приглашает вас сегодня вечером, — говорит Кладкин. «Ходоки» тоже улыбаются, в знак согласия кивают головами.

Как вскоре выяснилось, напросились мы к Варваре Михайловне Голиковой, жене бригадира (сам он на работе — в стаде). И хотя компания оказалась большая да и заявилась неожиданно, к нашему приходу все было уже готово. В просторной комнате с полированной стенкой, сервантом, мягким диваном, словом — меблированной, как многие московские квартиры, красовался накрытый стол. Консервы и другие покупные закуски соседствовали с вареной олениной, домашней кровяной колбасой. Искрились гранями рюмки и фужеры.

Прежде чем приступить к ужину, аляскинские гости в сопровождении младших Голиковых заглянули в каждую из трех комнат квартиры, в кухню, в ванную. Зашумела вода в туалете, в коридоре послышались щелчки выключателя — гостей, очевидно, интересовали и эти детали.

За столом продолжался разговор, начатый еще в директорском кабинете. Только потек он легче, непринужденнее, и этому вовсе не препятствовало то, что хозяйка говорила по-русски неважно: ее окружали достаточно квалифицированные переводчики — очень похожие на нее и друг на друга сыновья и дочери.

Вопросов теперь больше к «ходокам». Из скупых рассказов Дугласа Шелдона и Дэнни Кармуна выяснилось, что жизненные пути их во многом сходны. Кстати, они почти ровесники — обоим около пятидесяти. Оба родились и выросли в небольших эскимосских деревнях, в многодетных семьях. Отец Дугласа был рыбаком, у Дэнни — пастухом. С раннего детства они помогали родителям рыбачить, охотиться, пасти оленей. Хорошо знают, что такое нужда и голод. У Денни, на его глазах, перемерли все сестры. Сколько их было? Он уже не помнит…

И тот и другой проучились по пять лет в школе. Рано ушли на заработки в город, но постоянной работы долго найти не могли. Прежде чем стать оленеводом, Дэнни был и шахтером в Номе, и рабочим в местном аэропорту. Дугласу везло еще меньше: он то рыбачил в Коцебу, то подрабатывал от случая к случаю на стройках.

Фамилия Кармун происходит от эскимосского имени его отца — Кармонн (перевести это имя на русский язык невозможно). Дети Дэнни имеют наряду с европейскими также эскимосские имена. Одну из дочерей, например, зовут Сейгулик, что значит «Чаинка». Имена других дочерей — Итиктик, Умейлак, — как и имя их деда, на русский язык тоже перевести трудно. В школе, где они учатся, преподают только по-английски. Ученики-эскимосы забывают свой родной язык и, что еще обиднее, стесняются его, рассказывает Дэнни. «Поэтому, — с грустью говорит он, — в моей семье уже не услышишь эскимосской речи, никто, кроме меня г жены, не знает наших эскимосских обычаев». Наверное, потому с таким интересом и даже с завистью смотрит он на детей нашей хозяйки, слушает, как они бойко говорят между собой, с матерью, с другими родственниками по-эвенски.

Шелдон — самый неразговорчивый из гостей, может быть потому, что еще не освоился. Он впервые выезжает не только за границу, но и за пределы Аляски. А сегодня впервые в своей жизни Дуглас произнес тост. Было сказано лишь: «Спасибо вам большое за гостеприимство!» — но настолько от души, от сердца шли эти слова, что затмили иные из произнесенных в тот вечер более долгих и цветистых тостов.

Шелдон и Кармун достигли (для аляскинских эскимосов) высоких постов, стали теперь относительно большими начальниками: у первого в подчинении трое пастухов, у второго — даже пятнадцать. И тем не менее их судьбы во многом типичны для судеб их сородичей. А вот о Вилли Хэнзли этого не скажешь. Он тоже родился в семье охотника, ему тоже родители дали эскимосское имя Тулуяржук («Вороненок»), но явился он на свет явно «в сорочке». Ему удалось получить не только среднее образование, но и учиться в университете — изучать делопроизводство. «Зарабатывать и на жизнь я на учебу было очень нелегко», — говорит Вилли. Его имя известно по всей Аляске и даже за пределами штата. Он не только президент корпорации «Нана», но и член правления аляскинского банка, к тому же не теряет надежды в конце концов стать конгрессменом. Много ли таких процветающих эскимосов в Соединенных Штатах? Конечно, единицы. Быть может, даже всего один!

Вилли рассказывает о корпорации, о том, что она была организована пять лет назад и объединяет пять тысяч эскимосов, живущих, в одиннадцати деревнях северо-западной части Аляски.

— Чем мы занимаемся? На Аляску, в том числе и к нам, в Коцебу, приезжает все больше туристов. Бывает теперь и десять тысяч в год. Надеемся поэтому на доход от развития туристской индустрии. Построили гостиницу, и обслуживаем ее главным образом мы, эскимосы. Строим музей, где будем показывать старинную утварь, которую уже не увидишь в эскимосских домах, искусство резчиков по кости, изделия других умельцев. Вот и маут, что подарили нам ваши оленеводы, тоже попадет в музей. (Строго говоря, маут был подарен Шелдону, но тот, очевидно, не возражает, чтобы аркан хранился в музейной витрине.)

— Конечно, разводим и оленей, хотя их у нас пока немного, всего четыре тысячи. Стремимся хотя бы продавать мясо по доступным ценам своим землякам. Теперь видим, насколько оленеводство может быть доходным. Мы будем увеличивать стада и обязательно используем ваш опыт. Хотим, чтобы приехали к нам ваши оленеводы, на месяц, на два, как инструкторы. Нам бы земли побольше да помощь государства, ученых, как у вас, — говорит Хэнзли.

— А разве вам земли не хватает? Аляска-то большая!

— Аляска действительно большая, но с землей дело обстоит непросто, — отвечает Хэнзли на вопрос Кладки-на. — Примерно треть территории штата занимают оленьи пастбища, но принадлежат они федеральному правительству (то есть правительству США) и для нас недоступны. Наши олени пасутся сейчас только на полуострове Сьюард (как раз напротив Чукотки). И там, казалось бы, есть свободные земли. Однако правительство собирается организовать на них национальный парк. Мы за охрану природы, но где нам тогда пасти оленей?

Хозяева слушают гостей (конечно, с помощью переводчика) очень внимательно, поддакивают, в знак согласия кивают головами.

У Хэнзли еще свежи в памяти впечатления о первой в истории конференции инуитов, проходившей несколько месяцев назад на крайнем севере Аляски, в Барроу. Он, конечно, был ее участником. Здесь собирались представители эскимосских племен Аляски, Канады, Гренландии, и каждый приехавший с тревогой говорил о судьбе своего народа, его языка, культуры. Участники конференции обратились с призывом к правительствам США, Канады, Дании принять меры к улучшению условий жизни эскимосов, их медицинского обслуживания, просвещения, жилищных условий, дать возможность использовать местные природные ресурсы самим эскимосам, охранять природу Севера. Но не только это волнует их. «Арктика должна стать зоной мира!» — потребовали участники конференции.

— Земли нам пока не хватает, но зато у нас уже «прорезается голос», — заканчивает Хэнзли.

— А как живут ваши оленеводы? — спрашивают хозяева.

— Почти круглый год проводят в стадах. Бывают в поселках и видятся с семьями редко. Это плохо, — говорит Шелдон.

Застолье, как и водится, не обошлось без песен. Сначала спела по-русски и по-эвенски бойкая звонкоголосая сестра хозяйки. Спели (по-английски) гости, потом хором, все вместе — «Подмосковные вечера» (они, выходит, популярны и на Аляске). Но главным был, конечно, не ужин, не песни, а разговор. Он закончился поздно, и, когда собеседники расходились, чувствовалось, что вечер удался.

В один из вечеров гости побывали в школе-интернате. Встреча с ребятами — а среди них были и первоклассники, и уже почти взрослые юноши и девушки — происходила в просторной комнате. Гости сели на стулья, расставленные вдоль стены, хозяева же стояли у противоположной стены и в центре (такой порядок, очевидно, был разработан по этому поводу школьной администрацией). Вполне естественно, что живой разговор сначала не получался. Но когда нарушилось заранее предусмотренное размещение действующих лиц и они перемешались, дело пошло на лад.

Послышалось даже несколько английских фраз, сказанных с эвенским акцентом (гости все равно дали такому произношению высокую оценку).

И снова вопросы…

— Не скучаете без родителей?

(Матери и отцы большинства этих ребят находятся сейчас на работе — в стаде.)

— Нет, у нас весело, интересно.

— Балуетесь? — Здесь ребята оказываются излишне скромными и молчат, но одна из воспитательниц застенчиво говорит: — Бывает.

— Учат ли в школе оленеводству, охоте? Преподается ли труд?

Ответы даются положительные и подробные.

— А кто собирает почтовые марки? — спрашивает Хэнзли. Тянутся вверх руки, и юные филателисты становятся обладателями американских марок. Расставаясь, Вилли вырывает из блокнота листок с адресом школы в Коцебу.

— Напишите письмо, расскажите о себе, о своей жизни. Наши ребята будут рады его получить и в свою очередь напишут вам.

Двадцать четвертого ноября мы уезжали из Тополиного. Наши гости садились завтракать в каком-то особенно приподнятом настроении. Оказалось, что подошел День благодарения — национальный праздник США. Те из американцев, кому это доступно, 24 ноября обычно едят жареную индейку. А на Аляске в эскимосских деревнях до последнего времени было принято устраивать в этот день складчину, идти в церковь со снедью, кто чем богат, и там пировать.

Откуда пошел этот праздник, мне охотно рассказал Вилли. Двадцать четвертого ноября 1620 года на берегу Плимутской бухты (теперь это штат Массачусетс) высадились отцы пилигримы, первые переселенцы из Англии. Поначалу они сильно бедствовали в Новом Свете, но постепенно освоились, собрали хороший урожай и годовщину своей высадки отметили торжественно, в том числе жареной индейкой за обедом.

Индейки на Верхоянском хребте найти не удалось, но за ужином, когда мы поздравляли гостей, на столе стояли жареные цыплята.

Долгая дорога — целый день езды в автобусе — Хорошая возможность о чем-то спросить, высказаться. Сообща мы пытаемся помочь Дэнни, который, видимо, устал, а может быть, и простыл в предыдущие дни и сейчас занемог. Он безропотно глотает таблетки, оказавшиеся под руками, а потом говорит мне:

— Раньше мы лечились не как белые люди. Жир, свежий и пожелтевший, листья, кора и корешки растений — вот были наши лекарства. И были хорошие лекари, которые помогали нам, быть может, не хуже современных докторов и таблеток. Помню, например, в детстве у меня болели угон и наш деревенский лекарь клал в них кусочки нерпичьего жира. Помогало! Нашего соседа, который, как теперь говорят, «помешался», лекарь вылечил очень просто — несколько дней гладил больного по голове крылом гагары. При простуде полезно пить теплый тюлений жир или кровь. Жаль, что мои дети уже не верят в эти средства. А ведь пока мы лечились тюленьим жиром, мы не знали ни цинги, ни туберкулеза!

Из совхоза мы вернулись в Якутск. Город окутывала густая морозная мгла. Машины ползли по улицам медленно, тускло поблескивая фарами. Деревья и кусты покрылись пышным инеем, словно надели белые шубы, а у человека, вышедшего из дома, сразу спирало дыхание, мороз выжимал из глаз слезы. Именно такая погода стояла в тот день, когда нам предстояло идти в Театр, на балет.

— Балет? — переспросил меня утром Хэнзли. В его вопросе слышались и удивление и усмешка. — А как балерины? Будут танцевать в парках и камиках?

Но балет был настоящий — много света, музыка, Порхающие по сцене балерины. Вокруг нас сидели празднично настроенные зрители, в большинстве якуты, мелькали женщины в нарядных национальных платьях и старинных серебряных украшениях. А в целом это было каким-то не по-зимнему живым И ярким зрелищем. Оно поразило и покорило гостей, особенно Дугласа и Дэнни, которые, как оказалось, на балете и вообще в театре были впервые в жизни.

— Я никак не ожидал всего этого, — сказал мне на обратном пути Вилли.

Гости не ожидали и того, что среди здешних ученых (а мы побывали в институтах биологии, мерзлотоведения, сельского хозяйства) столько якутов, эвенов, эвенков, Самим жителям Якутска это кажется естественным. Профессор Льюик подробно рассказывает Коллегам об Институте арктической биологии Аляскинского университета, где он работает.

— А много ли там ученых-эскимосов? — задают ему вопрос.

— Зеро (ноль), — отвечает Льюик.

Наша поездка в Сибирь заканчивалась. «Ходоки» побывали в опытных хозяйствах, где разводят знаменитых якутских лошадей и яков — недавних вселенцев в Якутию. Гостей принимали в Министерстве сельского хозяйства и в Совете Министров республики. Между делом они ходили в музеи, на выставки, обзавелись, конечно, сувенирами по своему вкусу (многодетного Дэнни, например, больше интересовали детские шарфики и варежки).

И вот подошел час расставания.

Насколько они стали ближе, понятнее, современные аляскинские эскимосы: энергичный мистер Хэнзли, деликатные Дэнни и Дуглас… Как сблизила нас поездка с учеными — профессором Льюиком, доктором Камероном! Сколько у них теперь знакомых и друзей среди сибиряков — оленеводов и коневодов, ученых! И сколько впечатлений о гостях у самих хозяев!