Как бездомная собака

ГЛАВА XI

В это воскресенье все трое ожидали Франсиса, но каждая по-своему. Тетя Роза, как всегда, самая спокойная, занималась своим обычным делом. Сесиль, хотя и надела брюки, - вероятно, чтобы ошарашить Франсиса, - наводила порядок в своем письменном столе или, по крайней мере, пыталась это сделать; она принесла из сада последние цветы и передала их Розе, чтобы украсить дом.

Все это она делала с таинственным видом, словно заранее отказываясь от какого-либо объяснения своих поступков.

Эли старалась помочь по хозяйству Розе, но у нее ветер гулял в голове и ни одного слова тетки она не воспринимала. Девочка прислушивалась к шумам, доносившимся с дороги. Поэтому первая услышала приближение автомобиля и, вскрикнув «Вот он!», - выскочила из дома, скатилась по холму навстречу машине, влезла в нее и, усевшись рядом с Франсисом, торжественно подъехала с ним к крыльцу.

Франсис пристально посмотрел на Сесиль, но, не осмеливаясь долго задерживать на ней свой взгляд, перевел его на дом, на пороге которого она стояла, и воскликнул:

- Что ты сделала с этим домом, Сесиль? Я его не узнаю. Это была старая-престарая постройка, а теперь…

- А теперь это настоящий дворец, - вмешалась Эли и, желая, чтобы Франсис ее поддержал, взяла его за руку и выразительно на него посмотрела.

- Это все тот же старый деревенский дом Поля, но только побеленный и покрашенный, - поправила девочку Сесиль, строго взглянув на нее, потому что претенциозное слово «дворец» очень ей не понравилось.

- Я всегда думал, Сесиль, - продолжал удивляться Франсис, - что ты не придаешь никакого значения окружающей тебя обстановке.

- Так оно и есть; я нисколько не изменилась, но Поль хотел переделать дом на современный лад; он оставил мне деньги, чертежи; я просто исполнила его волю. Пойдем, я тебе все покажу.

Она открывала перед ним двери одну за другой, с тем чтобы он мог оценить проделанную работу, - снятые перегородки, увеличенные окна, светлую окраску, одноцветные обои, репродукции картин великих мастеров, яркие или клетчатые портьеры и даже беспорядок в библиотеке, служившей общей комнатой.

- Здесь царит беспорядок мой и моей дочери. Роза никак не может нас исправить.

Сесиль заставила его ознакомиться решительно со всем, даже с электрическим насосом, который гнал воду из родника в кухню, уборную и ванную. Она рассказывала обо всех этих нововведениях каким-то странным, неприятным, сдавленным голосом. Казалось, она говорит ему: «Видишь, что может сделать одинокая женщина без твоей помощи».

По временам Франсис Вернь, пользуясь тем, что она погружалась в свои мысли, наблюдал за нею; он старался понять, о чем она думает, разгадать причину размолвки между ним и Сесилью, которую он любил уже десять лет и не мог разлюбить. Она обескураживала его. Нет, если он и сегодня не сумеет с ней объясниться, то больше сюда не приедет. Он чувствовал себя виноватым, не зная, в чем его вина, но твердо решил, что его ноги здесь больше не будет, если она откажет ему даже в дружбе.

Франсис узнал мебель, когда-то стоявшую в тулузской квартире Поля Монзака, чудесные книги из его библиотеки. Он взял одну, другую, стал их перелистывать и взглянул на Сесиль. Все вещи были ему знакомы еще с той поры, когда родилась его любовь, и хотя он и научился скрывать свои чувства, все же он сказал:

- Здесь все напоминает мне наши студенческие годы в Тулузе. Мы были счастливы, не отдавая себе в этом отчета. Тогда ты относилась ко мне с доверием. А теперь… Ты все сюда перевезла?

- Да, я отказалась от тулузской квартиры и окончательно осела здесь. Мне нравится работать в коллеже в Больё. Роза оставила за собой комнату в своей квартире; нам этого достаточно, мы редко бываем в Тулузе. - Казалось, что она хочет заявить: «Я устроила себе холостяцкую, одинокую жизнь». И Франсис все больше терял надежду, он чувствовал себя ненужным в жизни женщины, которую любил.

- Чего-то не хватает в комнате, - сказал он, осматриваясь кругом. - Чего же? Ах да, рояля. Куда ты девала его рояль?

- Рояль я подарила.

- Подарила? Кому?

- Жаку.

- Ты подарила инструмент твоего мужа Жаку, сыну Розы? Почему ты это сделала?

- Жак хороший пианист. Я же, ты сам это знаешь, совсем не музыкантша. Я не подходила к инструменту с сорок третьего года, с ареста Поля. Я очень многим обязана Розе, которая меня воспитала, вот почему я и подарила рояль Жаку; ему очень хотелось его иметь.

- Я уверен, что он им вовсе не пользуется… Видишь ли, Сесиль, с роялем я бы на твоем месте расстался в последнюю очередь. Поль Монзак любил этот инструмент; столько вечеров он играл на нем для нас, для тебя и для меня! Помнишь? Да это предательство! Ты предала Поля Монзака!

- А ты? - Эти два страшных слова были произнесены, прежде чем она осознала их. Что ответит Франсис?

- Я? - ответил он в изумлении. - Как я мог предать Поля? Ты считаешь, что любить тебя, любить женщину, которая была его женой, просить ее руки - предательство?

Она стояла возле шкафа, не поднимая на него глаз, перелистывая книгу.

- Ну, скажи, разве это предательство?

- Нет…

- Вот видишь, тебе самой приходится с этим согласиться. Это ты предала жизнь, отказавшись от человека, который любит тебя и которого ты, может быть, тоже любишь. Это ты предала, подарив инструмент Поля, забросив музыку, а он ведь так хотел, чтобы ты играла на рояле. Ты из верности к нему восстановила этот дом, ты занимаешься имением и фермой, но делаешь это только потому, что тебе это нравится, а не по какой-нибудь другой причине.

- Ах так! - гневно крикнула она, глядя на него, и тут же выбежала из комнаты и направилась к Розе на кухню. Роза заметила, что у нее лихорадочно горят глаза и пылают щеки.

- Брось все это, - сказала Сесиль, подвязывая фартук. - Я без тебя приготовлю завтрак, иди побудь с ним, - мне невмоготу.

- В чем дело? Вы поссорились?

Сесиль мотнула головой; она не в состоянии была говорить.

Эли не хотела оставаться с матерью, которая решительно была не в духе.

- Тетечка, можно с тобой? - попросила она.

- Идем.

Девочка, весьма заинтригованная, взяла за руку Розу, догадываясь, что у ее матери с Франсисом что-то произошло.

Они еще не дошли до библиотеки, как Франсис показался в дверях и, спокойный, словно ничего не случилось между ним и Сесилью, направился с Розой и ребенком на кухню.

- Не могу прийти в себя от удивления. Чего вы только здесь не понаделали. Я и не знал, что у Сесили столько вкуса и что она любит детей. Вот моя маленькая приятельница даже пришла меня встречать.

Эли, только ждавшая поощрения молодого человека, бросилась ему на шею, стала называть дядечкой и увела играть на насыпь. Франсис взял ребенка за плечи, отодвинул от себя, чтобы лучше разглядеть, и спросил:

- Надеюсь, ты хорошая девочка и ничем не огорчаешь твою маму?

Эли замялась.

- Ты ее любишь?

- Люблю, а ты, ты тоже ее любишь?

- Я? Ну и нахалка же ты, как я вижу, - сказал улыбаясь Франсис.

Сесиль в окно видела и слышала их. Франсис кружил Эли, подбрасывал ее, сажал к себе на плечи. Радостные и вместе с тем испуганные крики девочки сливались с хохотом молодого человека.

Сесиль, взволнованная этим знакомым ей смехом, вспомнила годы отрочества. Присутствие Франсиса было ей и мучительно, и в то же время приятно. Он ответил на ее прямую атаку, и ответил, как человек, не таящий в себе ничего постыдного. А если то, в чем она уверила себя, только плод ее воображения? Когда он бывал возле нее, все ее подозрения рассеивались, как дым.

Сесиль избегала встретиться взглядом с Розой. Она была поглощена кулинарией, как всегда в дни, когда принимала гостей. Готовить Сесиль любила, но только в парадных случаях, в остальное же время она оставляла хозяйство на попечение Розы, посвящая все свободные часы чтению, полевым работам или ферме.

Когда они сидели за столом, Франсис стал рассказывать о помещении, снятом под аптеку, об его личной квартире в только что отстроенном доме, о самоотверженности его родителей, которые ради него лишились своего дома в Сульяке; говорил о том, что в меблировке преобладает стекло и металл. Можно было подумать, что молодой супруг, готовясь принять новобрачную, рассказывает о своем гнезде. Сесиль испытывала какую-то необъяснимую досаду от этой непрошеной откровенности; ревность вкралась к ней в душу, словно она ожидала, что Франсис скажет: «Ах да, я забыл сообщить вам самое главное,- я женюсь».

Когда встали из-за стола, Франсис захотел осмотреть имение. Эли, за которой забежал Тоньо, пришлось пойти с мальчиком. Франсис посмотрел ей вслед и заметил:

- Какая хорошенькая девочка, и какая милая!

- Хорошенькая - возможно, но милая - этого уж не скажешь, - заявила Сесиль ледяным тоном, провожая глазами приемную дочь. - Я бы скорее сказала: «Какой трудный ребенок!» Спроси Розу.

- Почему это? Разве она не всегда мила? Увидите, все эти шероховатости сгладятся. Мнение о ней я уже себе составил. Окажите ей доверие. Я знал детей, которые к четырнадцати годам менялись буквально во всем. Можно сказать, что они изменялись в корне или в сторону добра, или в сторону зла. Дети яркие, талантливые, возмужав, нередко линяют, тогда как другие начинают поражать своими способностями.

- Да, это так, мы с этим встречаемся в лицеях, - подтвердила Роза.

- Вы, наверно, помните, Роза, - продолжал Франсис, - маленького соседа моих родителей в Сульяке, мальчика с прекрасными глазами, - Жюльена. Это был совершенно очаровательный малыш, которого мой отец, моя мать и я сам очень любили. Мама даже учила его ходить, когда он был совсем крошкой, а позже она помогала ему готовить уроки. Он был не очень умен и особыми успехами в школе похвастать не мог, но такой предупредительный, всегда готовый оказать услугу, поэтому все к нему очень нежно относились. Уже за одни его глаза, такие ясные, небесно-голубые можно было его полюбить. Какие прелестные глаза и какой милый мальчик!

Так вот этот милый мальчик оказался предателем. Ему было семнадцать лет, когда он примкнул к тому подразделению маки, в котором я состоял. Мы никогда бы не узнали, что это за негодяй, если бы он не совершил одной оплошности, которая помогла нам все раскрыть. Он отправился, вооруженный ручным пулеметом, к одной старой крестьянке и именем маки потребовал у нее отдать все, что та имела, то есть две-три тысячи франков.

Потом мальчишка исчез с деньгами. Когда он их истратил, он вернулся к себе на родину, где его поймали и предали суду.

Всю жизнь я буду помнить этот импровизированный трибунал, собравшийся в классе сельской школы. Нас было пятеро судей, присутствовал и Жак, ваш сын, Роза. Наш военный трибунал имел право жизни и смерти. Так как я давно знал мальчишку, мне поручили вести допрос. Он признался, что не только, пользуясь именем макй, ограбил старую крестьянку, но совершил еще ряд других преступлений, о которых мы не имели никакого понятия. Это он донес гестапо на двух сопротивленцев, посланных для связи с другим подразделением. Молодые парни попали в засаду и были расстреляны на месте, в лесу.

С какой-то ненавистью, словно издеваясь надо мной, рассказывал он о своем предательстве. Однажды вечером, подслушав, что Поль Монзак собирается к жене, чтобы передать ей некоторые документы (Поль, верно, беспокоился за Сесиль и хотел ее обеспечить), он немедленно сообщил об этом гестапо. Из-за него на следующее утро Поля арестовали. «Я вас здорово обдурил, - повторял этот негодяй. - Все меня считали таким глуповатым, пай-мальчиком. .. А если вы сами избежали в тот вечер такой же участи, то это было делом случая, вы пошли не по той дороге, на которой вас ждали».

Я никак не мог понять причины такой ненависти мальчишки к людям, которые всегда были его друзьями. Возможно, что он меня не выносил, потому что его родители часто ставили меня в пример и твердили, что он недалекий. По крайней мере, это мне удалось из него вытянуть до того, как на следующий день приговор был приведен в исполнение…

Тут его прервала Сесиль, которая села у обочины дороги на траву.

- Я минутку отдохну, если вы не возражаете, - она была бледна; пот выступил на лбу, на губах появилась горькая улыбка. Роза села возле нее и взяла под руку, чтобы ее поддержать.

- Извини меня, Сесиль, - сказал, совершенно растерявшись, Франсис, - я не думал тебя огорчить. Я разбередил твою рану. Мне хотелось только показать, как может измениться ребенок. Этот мальчик в корне изменился к худшему, а другие меняются к лучшему.

- Ты говоришь, Франсис, - перебила его Роза, - что Жак присутствовал на этом суде. Почему же он никогда мне об этом не говорил? И почему ты сам до сегодняшнего дня не рассказал об этом Сесили? Уж она-то имела право знать.

- Мы решили не разглашать этой драмы из-за его родителей, истинных патриотов, - они умерли бы с горя, и особенно в память его старшего брата, Мишеля. Бедняга Мишель был вместе с нами в маки и так остро воспринял это бесчестье, что искал смерти. Он был убит в сражении неделю спустя. Мишель был полной противоположностью Жюльену. Из настоящего озорника, лентяя, лгунишки, всегда готового ка всякие шалости, он стал храбрым парнем, хорошим товарищем, и мы все были глубоко опечалены его смертью.

Родители одновременно узнали о смерти обоих сыновей; им сообщили, что младший убит взрывом гранаты, бывшей у него в руках; особенно же подчеркивалась храбрость старшего, который был отмечен приказом и награжден посмертно. Вот почему ни Жак, ни я никогда об этом не говорили даже Сесили. Прошло уже восемь лет. Вскоре после- сыновей умерла мать. Отец скончался несколько недель тому назад, и опять же моя мать ходила за ним. Я припомнил об этом факте, говоря о твоей дочери. Вот видите, дети меняются к худому и к хорошему, и не следует падать духом.

- Значит, если бы у меня не было девочки с таким трудным характером, ты бы никогда не сказал мне, кто виновен в аресте Поля?

- А к чему было говорить? Прошло столько времени. Да и теперь я очень жалею, Сесиль, что рассказал и причинил тебе такое огорчение.

- Не надо об этом жалеть, - сказала Роза. Она взглянула на Сесиль: «Видишь, видишь, как ты ошибалась!»

Сесиль точно обухом ударили, она не двигалась с места, но, сидя между Розой и Франсисом, вдруг взяла их обоих под руки. Ей хотелось плакать и смеяться, бегать, кричать; она была счастлива, что освободилась от кошмара. Франсис, которому она улыбалась, понял, что он снова приобрел дружбу молодой женщины, так и не зная, почему он ее утратил. Но одной дружбы ему было мало; он почувствовал себя даже слегка оскорбленным. Когда он пожал руку Сесиль, она не ответила на рукопожатие, но вся засияла.

Низко стоящее солнце освещало всю окрестность, подчеркивая живописность и полную уединенность расстилавшихся долин.

Увидев их приближающимися к ферме, Эли понеслась навстречу.

- Вы убедитесь, что я прав, - сказал Франсис, глядя на скачущую девочку, - она станет интересной и доброй молодой девушкой.

- Если бы ты только оказался прав!

Эли подбежала к ним. Она бросилась на шею Франсису, растрепанная, красная, - с таким увлечением играла она с Тоньо. Франсис, однако, не улыбнулся ей; девочка притихла, повиснув на его руке, и с любопытством посмотрела на всех троих, спрашивая себя, не шла ли речь о ней.

Сесиль думала поразить Франсиса устройством своей образцовой фермы, но была так взволнована его рассказом, столько пережила за эти минуты, что молча водила его по хлеву и молочной ферме. Розе пришлось объяснять устройство электрических доилок, показывать трактор, сельскохозяйственные машины и все, что делалось для ухода за животными.

- Здесь все организовала Сесиль, - сказала Роза. - Она больше занята комфортом животных, чем своим собственным.

Когда они уходили с фермы, им повстречалась направлявшаяся туда молодая девушка в белом халате и высоких черных сапогах. Она поздоровалась с ними.

- Ты не узнаешь? - спросила Сесиль. - Это Анетта.

- Анетта? Да что ты! Я ведь ее знаю. - Франсис подозвал девушку, которая появилась на пороге молочной и, смущенная, приблизилась к нему.

- Ну и изменилась же ты, Анетта! Совсем взрослая стала. Я не видел тебя десять лет. Тогда ты была, такой же девчушкой, как Эли. Ты меня помнишь?

- Нет, мосье.

- Я часто приезжал сюда на ферму с мосье Монзаком во время каникул…

Девушка улыбнулась, сконфузившись, что никак не может его припомнить.

Тут на крыльце своего дома показалась Мари-Луиза Плессис, мать Анетты. Она быстро обула деревянные баш-, маки и, обернувшись, увидела гостя, сопровождавшего Сесиль. На руках у Мари-Луизы был годовалый младенец, такой же белокурый, как Анетта и она сама.

- Мари-Луиза! - воскликнул Франсис. - Ну, а вы, вы-то, по крайней мере, меня узнаёте? Вы же не скажете, что я так постарел, что меня узнать нельзя!

- Да что вы, мосье Франсис, я вас прекрасно помню. Вы ничуть не изменились, все такой же молодой. Это Анетта вас не признала?

- Ну да, она. Все такой же молодой? Ну хорошо!.. Чей этот красавчик?

- Эго ребенок Анетты.

- Значит, ты замужем, Анетта? Такая молоденькая?

- Она еще не замужем, но через месяц пойдет под венец, - сказала Сесиль, освобождая от ответа Анетту и ее мать. Сесиль расцеловала малютку. - А вот и жених Анетты, Гарсиа Васко, - добавила она. - Видишь, там, в поле, он гонит домой стадо. Гарсиа славный парень. Анетта будет с ним счастлива, и ее сын - тоже.

Свежие щечки Анетты зарделись, как маков цвет. Но робости она не проявляла. Ноздри маленького прямого носика слегка задрожали. Чувствовалось, что она и скромна, и вместе с тем способна себя защитить.

- Мой муж поехал в Бретену; он очень пожалеет, что не видел вас, - сказала Мари-Луиза.

- Я еще здесь буду, непременно буду, - уверял ее Франсис Вернь. - В следующее воскресенье я привезу семена лекарственных растений, которые собирается разводить мадам Монзак.

Он приводил эти резоны, чтобы объяснить свой предстоящий приезд в ближайшее время. Мари-Луиза усмехнулась. Она уже давно догадывалась о чувстве молодого человека к Сесили Монзак и удивлялась, почему это Сесиль не выходит за него замуж.

- Анетта стала просто красавицей, - заметил Франсис. - Она у тебя работает?

- Я поручила ей и ее жениху электрическое доение коров и все хозяйство молочной фермы. Она чистоплотна и старательна. Малыш ее прелесть. Посмотри вот на те окна, рядом с домом ее родителей; это помещение я велела отремонтировать; она поселится там после свадьбы. А где же Роза и Бабетта? Исчезли. Они решили оставить нас вдвоем.

Молодые люди взволнованно смотрели друг на друга. Они шли по парку; наступившая в начале октября осень придавала ему еще большее великолепие. День клонился к закату. Деревья причудливо обрисовывались на жемчужно-сером небе. Вечерний ветер стлался по земле, гоня перед собой по аллеям столбы песка и опавшие листья.

- Этой зимой мы приведем в порядок парк, - сказала она.

- Кто это «мы»?

- Роза и я.

- Я думал, что Роза уезжает в Марокко.

- Ну, значит, мы с тобой, ты и я.

- Ты и я? Сесиль! Ты хочешь сказать…

Она боролась с волнением, от которого у нее дрожали губы, стучало сердце, и пыталась говорить об обыденных вещах.

- На ферме, правда, все я перестроила, но в доме все сделано Розой. Не считай меня более способной, чем я есть…

- Но я люблю тебя, Сесиль! Способна! Какая чепуха! Взгляни на меня. Я знаю, на что ты способна, слишком хорошо знаю. Почему ты заставила меня так долго ждать? - спросил он, целуя ее.

- Не спрашивай, прости меня.

- Тебя простить? Мне нечего прощать тебе, разве только, что ты заставила меня столько ждать. Ты меня не любила?

- Любила, - она провела рукой по его лбу.

Сесиль была в полной растерянности; наконец овладев

собой, она сказала:

- Пойдем к Розе; она выиграла, она так дорожила нашей любовью.

- Роза всегда выигрывает, когда дело идет о любви других. А что скажет твоя девчушка?

- Эли? Конечно, будет в восторге. Она тебя тоже любит. Вчера она мне надерзила, и я ее ударила. Знаешь, что мне заявила Эли: «Я скажу Франсису». Она уже угадала в тебе защитника.

- Вот видишь! Я же тебе говорил, что это славная девчонка.

- Должно быть, ты прав, - вздохнула Сесиль, внезапно вспомнив то, что еще тяжелым камнем лежало у нее на сердце.