Как птички-свиристели

5

В воскресенье в десять утра из Ромфорда позвонила мать Тома.

— У Бет и Финна все хорошо, — говорил Том. — Только их сейчас нет дома.

Мать выслала на Рождество подарки для Финна: книжку, мягкую собачку, зимние вещи — больше недели назад.

— Не волнуйся, ма. Зимой почта всегда работает медленнее, чем обычно. Посылка дойдет. Я тебе сообщу, как только мы ее получим.

Каталин Саньи (она так и не сменила фамилию на Дженвей) отвергла предложения Тома и Бет купить ей билет на самолет до Сиэтла, а мнение пожилой женщины о Соединенных Штатах прочно основывалось на фильмах поры ее девичества. Том воображал: вот мать думает об Америке и представляет себе дилижанс, доставляющий через земли апачей[76] пакет со всяким добром из магазина «Маркс энд Спаркс».

«Тамаш», — все повторяла она по телефону. Тамаш.

Тревожный признак. После смерти отца в 1995 году Том помог продать матери илфордский дом и переехать в Ромфорд, на квартиру, помещавшуюся в цокольном этаже; от нее пешком можно дойти до магазинов и за каких-то пять минут доехать автобусом до Джудит и Андраша Нодь — они прибыли в Англию вместе с Саньи, на одном пароме из Гамбурга. В результате переезда Каталин переместилась ровно на семь миль к востоку от прежнего дома, и с тех самых пор движение в восточном направлении не прекращалось. Каждый раз, когда Том говорил с матерью по телефону, казалось, акцент ее стал чуть заметнее, и по-английски она понимает чуть хуже. А теперь Каталин, похоже, окончательно покинула Ромфорд в графстве Эссекс и оказалась где? В Будапеште, в котором познакомилась с отцом Тома? Или в Эгере, городе ее детства? Том уже и не знал, где пребывает мать, понимал только, что по своему почтовому адресу она больше не живет.

Ее акцент был заразителен, и это смущало. В настоящее время Том мог бы сказать слов пятьдесят по-венгерски, наверное, только под дулом пистолета, и вообще никогда не совершал ритуальной поездки на родину, однако теперь все-таки чувствовал, как подхватывает ритм и интонации материнского странного, диковинного акцента. «Ну, удачно тебе сходить к глазному, ма, — сказал Том напоследок, — целую, люблю». Вот он положил трубку, и в воздухе повисло: «гьлязному… льюблю». Вроде и нет тут ничего страшного. Мать все равно не заметила бы. Не догадалась же она о семейных неприятностях сына, тем более что новостью этой он вовсе не собирался делиться ни сейчас, ни потом.

Том взял «Школу доктора Уортла». Ему нравился Троллоп, и не в последнюю очередь потому, что, Побродив среди его книг, выставленных у букиниста, можно было отыскать романы, не уступавшие «Школе доктора Уортла» и тоже написанные недели за три, с яростной сосредоточенностью и концентрацией небывалой силы. Том вкладывал больше смысла, чем, вероятно, сам Троллоп, в сцены, где действовали английский священник и «сочинитель», а также американка (по закону — не совсем его жена). В короткие мрачные зимние дни время для Тома тянулось медленно. Университетский семестр подходил к концу. Особого желания писать не ощущалось. Развеяться лучше всего помогал Троллоп, и Том выстроил на полке «Макдермотов из Балликлорана», «Аяльского ангела», «Леди Анну» и «Линду Трессел», намереваясь взяться за них, разделавшись с доктором Уортлом и двоеженцами.

На небольшом фургончике, подъехавшем к дому за мебелью для Бет, сбоку значилось: «ГОЛОДАЮЩИЕ СТУДЕНТЫ», хотя двое перевозчиков явно не были ни студентами, ни голодающими. Они почти ничего не взяли. Как-то сразу бросалось в глаза отсутствие хомячков, переехавших в Беллтаун. Домашние палочники и золотая рыбка Орландо остались на Квин-Энн. Куда бы Том ни глянул, всюду стояли и лежали вещи, принадлежавшие скорее Бет, нежели ему, отчего усиливалась подсознательная уверенность: жена ушла не насовсем, а просто поехала в гости или решила отдохнуть от всего, временно перебазировавшись в беллтаунскую квартиру, похожую на гостиничный номер.

В то же время, забирая Финна из детского сада или наполняя продуктами тележку в супермаркете «У Кена», Том чувствовал — он стал заметнее. Судя по взглядам всех этих мам, было ясно: они знают. Хотя что именно знают или думают, что знают, — на сей счет Том предпочитал не задумываться. Увидев мать Эми вдалеке, между продуктовыми рядами, он втянул голову в плечи и сделал вид, будто разбирает мелкие буковки на упаковках лапши с куриным вкусом.

Том укрылся в доме вместе с книгами. В первый одинокий вечер ему пришло в голову: можно ведь кому-нибудь позвонить и вместе сходить поужинать или выпить. Однако, пролистав записную книжку с адресами, он обнаружил: звонить в принципе некому. У них с Бет имелось два списка — его коллеги ее — для маленьких домашних вечеринок. Люди, регулярно приглашавшиеся на суаре Бет и Тома, считались, удобства ради, их «друзьями»; на самом деле они оставались не более чем просто сослуживцами, или же родителями чад одного возраста с Финном, или соседями, общность которых вряд ли распространяется дальше одинаковых почтовых индексов.

Наиболее близко Том сошелся здесь с одним англичанином, Яном Тэтчеллом. Любитель выпить, лет шестидесяти, тощий, в неизменной хлопчатобумажной рубашке, Ян был марксист и последователь Е.П. Томпсона и Эрика Хобсбаума[77]; с начала семидесятых сотрудничал на кафедре истории в Вашингтонском университете, однако безмятежное отсутствие честолюбивых устремлений и провал попытки закончить великую книгу о чартизме не пустили его дальше звания адъюнкт-профессора[78]. Тома забавляли перепалки Яна с женой Сарой, продолжавшиеся обычно далеко за полночь у них на кухне, выдержанной в фермерском стиле и заставленной трехлитровыми бутылями самодельной выпивки. Бет, впрочем, заклеймила Тэтчеллов «неразлучными старыми перечницами», хотя далеко не сразу.

Дойдя до фамилий на букву «Т», Том уже почти начал набирать номер Яна, но потом передумал. Их встречи с Яном проходили в оживленных спорах о Шелли, Томасе Гуде[79], Харди, Гиссинге, «Филантропах в рваных штанах»[80], Дике Френсисе, Тони Блэре, однако разговор о семейных делах не заходил ни разу. Ближе всего приятели подошли к обсуждению интимной сферы, когда Ян признался, что у него было подозрение на рак предстательной железы и паника.

Как обрывок птичьей трели в театре четче обозначает тишину, так и присутствие Яна на горизонте подчеркивало одиночество Тома. Если не с Яном общаться, то, выходит, больше и не с кем. Том подумал: такое положение дел надо бы изменить.

Он пробовал учиться спокойствию у сына, который, казалось, легко и невозмутимо принимал новый порядок жизни, осыпая отца жуткими каламбурами и рифмованными шутками.

— Мишка-панда в бар зашел… Ой!

— О нет, — стонал Том.

— Почему цыплятки перешли площадку?

— Не знаю я, и знать не…

— Чтобы попасть на другую сторону!

Однако Финн теперь называл Бет «моя мама», будто все время представлял ее Тому, словно какую-нибудь незнакомку. Сначала Том истолковал это как тонкую дипломатию, потом предположил: ребенок, видимо, просто заявляет о своем праве на то, что ему законно принадлежит: моя мама, мой папа, пытаясь вновь соединить распадающуюся семью. В остальном же, во всяком случае внешне, Финн, курсировавший между Беллтауном и Квин-Энн, был весел и полон энергии. Мальчик с мишкой в рюкзачке походил на маленького пассажира общественного транспорта, обладателя сезонного билета.

Без Финна Том ощущал себя затерянным в дикой, пустынной местности. Вечер за вечером приходилось с трудом прокладывать тропинку от одного часа к следующему. Раньше они с Бет смотрели передачи вроде шоу «Риск!», и Том, дурачась, выкрикивал: «Что такое Чили?» или «Чем занимается маникюрша?» — подражая манере ведущего, встречавшего каждый ответ игрока очередным вопросом. Клоунада, теперь представляющаяся идиотской, надуманной. Том без улыбки, даже сердито посмотрел на экран — показывали очередной эпизод «Сайнфельда»[81], и когда пошел первый блок рекламы, переключил канал. Пи-би-эс был не лучше, чем «NYPD-Блю», там гнали «Величайшие хиты Элтона Джона» и повторяли «Угождают ли вам?»[82] двадцатипятилетней давности. Том подумал: уж лучше пусть правительство финансирует, хотя бы незначительно, парики Элтона Джона или побитых молью коллег Джона Инмана[83], а не вкладывает деньги в ядерные боеголовки.

Хотя Том время от времени покупал книги через «Библиофайнд» или «Амазон» и торговался на сайте «НайдиДом», он никогда не проводил много времени в Интернете. Теперь же каждую ночь мышка проезжала по коврику целые километры. Том распечатывал кроссворды из «Гардиан» и «Таймс», потом уходил на кухню и пытался додуматься, что бы это могло быть — «Ужасная ошибка в прошлом (9)». В десять утра поднимался со стаканом вина в кабинет, через Интернет подключался к Би-би-си и слушал новости уже следующего дня в эфире программы «Сегодня» с Джоном Хамфрисом и Сью Макгрегор. В одиннадцать спускался вниз, в Соединенные Штаты — к местным новостям по Седьмому каналу. Никогда раньше не был Том до такой степени в курсе всевозможных ежедневных мелочей: начиная от красного амазонского попугая из округа Дарем, спасшего семью из шести человек от смерти в огне, закричав «На помощь!» (причем сама птица сгорела), и заканчивая Кеном Гриффи-младшим, знаменитым центральным принимающим бейсбольной команды «Сиэтл Маринерс», который категорически отказывался быть проданным в «Нью-Йорк Мете» и готовился заключить контракт только с «Цинциннати Редс».

Около полуночи Том снова поднимался на второй этаж, чтобы по возможности выспаться, растянувшись по диагонали на громадной кровати и постоянно приходя в сознание от осязаемого, холодом пронизывающего отсутствия Бет. Специально для периодов неурочного бодрствования он сложил на прикроватной тумбочке стопку развлекательной литературы: «Увеселения веселого Веселейтерса», избранные рассказы Саки[84], «Отложенное дело и другие рассказы»[85], «Этот неподражаемый Дживс!»[86]. Вздрагивая и резко выпадая из сна, Том хватал первую попавшуюся книгу — в три, в четыре утра очень важно не допустить ни единой минуты опасного самокопания.

Том вернулся домой, проведя последнее за семестр занятие, и, видимо, тогда его внутренний контроль несколько ослаб, поскольку в тот день он сделал самое досадное открытие.

Стояла необычайно ясная для декабря погода. Холодный сухой ветер дул со стороны Аляски, и из окна аудитории Том любовался видом горы Рейнир, отстоящей всего на пятьдесят миль, ее склонами в ослепительных снегах с густо-малиновыми тенями. Дома, на Десятой авеню, солнечные лучи нещадно высвечивали облупившуюся зеленую краску, покрывавшую крыльцо, и дырявые — в тех местах, где прогнила древесина — доски. Том напомнил себе: как-нибудь после рождественских каникул надо будет возобновить охоту на строителя-подрядчика, хотя она, по всей вероятности, вновь окажется бесплодной.

Тома внезапно поразили царившие вокруг темнота, грязь и беспорядок: старая, купленная на распродаже домашних вещей мебель, обивку которой сильно изодрала Ходж — кошка, попавшая под машину в четвертый день рождения Финна; сломанный велосипед Бет, разбросанные газеты и журналы. На ковре валялись сухие листья и труха от бумажных упаковок для книг, на истерзанном диване — клетчатая пижама Финна. В южное окно, выглядевшее так, словно его намазали жиром, тщетно пыталось заглянуть низкое зимнее солнце. Жилище в точности напоминало — вот оно, открытие, сделанное Томом — дом № 127 по Лейдисмит-роуд.

127, Лейдисмит-роуд, Илфорд, Эссекс, Англия, Великобритания, Европа, Земля, Вселенная, Космос.

Том в ужасе осознавал, как родительский дом находит новое воплощение в стенах его собственного. Два дома всегда казались ему абсолютными противоположностями: систола и диастола, восток и запад, инь и ян, но теперь стало понятно: тот и другой — это, в сущности, одно и то же.

Приехав в Англию ни с чем, семейство Саньи активно запасалось всем подряд. Задолго до переезда на Лейдисмит-роуд они набили квартирку, находящуюся в собственности муниципалитета, фольгой, веревочками, старыми газетами, картоном. Каждая пустая баночка из-под джема промывалась, высушивалась и убиралась на полку в ожидании того дня, когда банки от джема станут на вес золота. В 1959 году, после того как отец Тома, бывший учитель математики из Будапешта, получил работу в бухгалтерии «Раунтриз», кондитерской фабрики, и Гарольд Макмиллан[87] со своим лозунгом «Так хорошо вам еще никогда не было» победил на выборах, Дженвей (теперь их фамилия звучала так) приобрели собственный дом под двадцатипятилетний залог.

И впервые прозвучали скорбные слова «Нащ Дольг». В возрасте семи лет услышал Том имя гневного и сурового бога, явившегося, дабы с неусыпной бдительностью царить над семьей Дженвеев. Нащ Дольг отвечал на все важные вопросы: почему мы не можем купить машину? Почему не можем поехать на берег моря? Почему я должен ходить в школу в старых брюках? Преданное служение богу по имени Нащ Дольг не отдало Дженвеям во владение узкий, с каменной штукатуркой и фонарями на фасаде пыльный и грязный замок, соединенный с соседним строением общей стеной, а лишь обеспечило условное проживание в нем, на Лейдисмит-роуд. Во всех жилищах, подобных этому, царила бедность; зимой камины, топившиеся углем, никак не могли нагреть гостиные, скрытые за одинаковыми аккуратными занавесочками. Но зато в сильные туманы, какие иногда еще опускались на предместья Лондона, не нашлось бы места лучше Лейдисмит-роуд: тогда уютно освещенные домики превращались в настоящие убежища от мглы, пропитанной фабричным дымом.

Однако дом № 127 отличался от остальных, убожество его было иного рода. Он представлял собой — как уже будучи подростком догадался Том — уголок Восточной Европы, затерявшийся в пригородных районах Эссекса. Попадая туда через парадный вход, человек будто миновал суровых таможенников и по запаху вареной капусты в коридоре понимал, что находится на пороге новой экономической системы, новой философии и политической жизни. Саньи бежали от коммунизма, однако их обиталище сверхъестественным образом напоминало какой-то обветшалый спутник советского режима. Кучи ценного хлама, штопаная-перештопанная одежда, боязнь тратить деньги — а вдруг нагрянет неведомая катастрофа, — все это очень отдалило Саньи от соседей-англичан, которые по-разному именовали новых жильцов: то венграми, то русскими, то чехами, то поляками, то румынами. Одно знали точно: их дом как был, так и остался по другую сторону Железного Занавеса.

В то же время Саньи сделались неплохими в своем роде капиталистами. Умерший в 1997 году отец Тома оставил более миллиона фунтов, в том числе кредит в 100 000 фунтов на обучение Финна и 50 000 — Тому, который должен был стать окончательным наследником имущества Дженвеев при условии, что его смерть не наступит раньше смерти матери. В противном случае все отходило к Финну. Необходимость распоряжаться такой уймой денег внушала Каталин постоянный ужас; можно подумать, она запросто могла спустить несколько миллионов фунтов и из последних сил сдерживала себя. Том представлял, как мать, воспользовавшись кредитной картой, опустошает магазин «Хэрродз», и эта неправдоподобная картина почему-то радовала его. Когда Том предположил: не поразвлечься ли ей, отправившись в круиз по Средиземному морю, она была потрясена. «Я? Окончательно с ума сойти? Тамаш!»

Дом на Лейдисмит-роуд продали за 278 000 фунтов, а квартира в Ромфорде стоила 162 500. Том вместе с матерью произвел подсчеты, напирая на то, что двухнедельный круиз вряд ли обойдется дороже 4000 фунтов или около того. «Нет, не могу. Мне будьет думать — я так транжирью».

И вот Каталин тратила свое состояние на вареную треску в белом соусе, на приобретение проездных, полагавшихся людям пожилого возраста, а еще каждую неделю покупала бутылку ликера «Харвейз Бристол», ставшего ее единственной данью красивой жизни.

Том с пижамой Финна в руках стоял в гостиной и прямо перед собой видел мать в цветастом халате, посреди гостиной дома на Лейдисмит-роуд. 1962 год. Растрепанные черные волосы Каталин Дженвей убраны наверх, контур губ чуть намечен помадой, так что они изогнуты наподобие купидонова лука. Тогда ей было года тридцать четыре, на двенадцать лет меньше, чем Тому сейчас, но быстро появляющаяся в минуты тревог сеточка морщинок у глаз и сдвинутые брови преждевременно старили ее. Коричневый резиновый шланг пылесоса змеиными кольцами свернулся у ног женщины, и все же следы уборки в доме едва были заметны.

Пристыженный, Том тоже вытащил из-под лестницы пылесос и пошел с ним по пустым комнатам, пытаясь всосать мрак и запустение собственного жилища. Просовывая специальную насадку как можно дальше под изодранный кошкой диван, Том с трудом понимал, где же он: в Илфорде или в Сиэтле.

Маленький Том выполнял роль семейного переводчика. Наедине друг с другом родители говорили по-венгерски. В бухгалтерии «Раунтриз» Ференц Дженвей ежедневно пользовался языком цифр, не ведающим языковых барьеров. В отношении английского взрослым был Том, а детьми — его родители. Когда им приходилось иметь дело с торговцами, адвокатами, врачами и учителями, он становился послом в коротких штанишках, который бойко вел переговоры с девушкой из компании по продаже радиотехники или с газовщиком, а потом переводил все на упрощенный «кухонный английский». Родители громко восторгались тем, как мальчик легко пользуется идиоматическими выражениями, в основном почерпнутыми из книг и бывшими в ходу двадцать — тридцать лет назад.

— «Вот так петрушка», — повторял отец, неуверенно, словно пробуя фразу на вкус. — «Просто бомба!»

Том, однако, замечал легкое удивление на лицах других людей. Говорил он не менее бегло, чем родившиеся в Эссексе ровесники, однако звучание его речи чем-то легко и неуловимо отличалось. Английский не был для Тома в полном смысле слова вторым языком, но и родным тоже не являлся. Под влиянием родителей мальчик стал относиться к нему как к чему-то необыкновенному и только своему, подобному сундучку с сокровищами, который можно спрятать у себя в комнате вместе с удочкой и набором юного авиамоделиста из магазина «Кейл Крафт». У отца с матерью был свой язык, а у Тома свой, он любил его интонации и фигуры речи, по целым часам сосредоточенно пополняя и совершенствуя знания. Во время уроков миссис Атертон в начальной школе на Роуз-лейн одноклассники Тома зевали, когда учительница заставляла их по многу раз твердить наизусть словарные упражнения. А вот он — совсем другое дело. Мальчик прибавлял к своей коллекции каждую новую драгоценность из книги для чтения: шумных грачей и тихих мышек, чириканье воробьев и соловьиные трели, веселых скворцов и радостных жаворонков, даже стаи львов и выводки куропаток.

Сразу за углом, в библиотеке на Блумфонтейн-авеню, Том действительно погружался в другой мир, наблюдая за группой чудесных ребят, совершенно непохожих на илфордских. Все они вместе с многочисленными родственниками жили в огромных загородных домах с поварами, садовниками, егерями и собаками. Мальчики учились в пансионах — пестрых веселых республиках, управление которыми полностью находилось в детских руках. Том услышал их восхитительный жаргон: они говорили о «малышне», что прислуживает старшим школьникам, об игре в шарики и вспоминали, как кто-то крикнул «я пас!», а еще награждали директора самыми нелестными прозвищами. Том грезил о Приготовительном Классе. Во время грандиозных летних каникул эти невероятные дети катались на лодках, раскрывали тайны, ловили форель, ездили верхом (у девочек были собственные пони) и выдумывали головоломные розыгрыши.

Читая «Ласточек и амазонок»[88] и безуспешно пытаясь вообразить, что будет, если девочка по имени Титти вдруг попадет на урок миссис Атертон, Том впервые понял: Англия — это другая страна и Лейдисмит-роуд не столько ее часть, сколько колония, населенная низшими существами. Англия настоящая, описанная в книгах, начинается где-то в Лондоне и уходит дальше на запад, в яркую, живописную местность с зелеными холмами, дубовыми рощами и заросшими ежевикой тропками. Там есть деревеньки как в эпоху Тюдоров: за низенькими дощатыми заборами ютится простой люд, а каждый шорох в ночи выдает крадущегося браконьера, который затеял недоброе.

В Илфорде отсутствовали холмы, живые изгороди и природа как таковая, если не считать пруда, куда отец ходил рыбачить и брал с собой Тома. Одни муниципальные микрорайоны, ряды магазинов и одинаковые длинные улицы с покосившимися домами наподобие того, где жили Саньи. Когда им случалось всем вместе выбраться в Лондон на целый день, Тому казалось, что он у самых дверей, ведущих в легендарную страну, а ему дозволено лишь заглянуть в щелочку.

В магазине игрушек «Хэмли» белокурый мальчуган одного с Томом возраста громко, звонко и настойчиво о чем-то спрашивал продавщицу, будто та была не посторонним взрослым человеком, а обслугой. Мать ребенка, худощавая надушенная женщина в рубчатом жакетике и твидовой юбке, с рассеянной улыбкой поглядывала на свое чадо. «Ну в самом деле! — говорил малыш, и у него получалось „всамделе“. — Может, принесете нам каталог игрушечных поездов? Мы ведь не можем тут целый день выбирать».

Такова была Англия. На площади перед Букингемским дворцом происходила смена караула, а Том с родителями стоял в толпе людей, тянувших шеи, чтобы краем глаза увидеть трубы, барабаны и медвежьи шапки. Звуки оркестра тонули в жужжании камер и разноязычном гомоне туристов. Том подсознательно чувствовал: место его семьи среди этих приезжих, замерших от восхищения, послушных гидам и воспринимающих Англию некой мистерией, наблюдать которую можно лишь с почтительного расстояния.

Домой, на Рождество, после первого семестра в Сассексе, Том ехал поездом от Ливерпуль-стрит и смотрел, как за Стратфордом, Форест Гейт, Уонстед-Флэтс и Мэнор-парком постепенно вырисовывается из мглы и копоти величественный Лондон. Свирепый восточный ветер, дувший со стороны Северного моря, гнал дым из труб над самыми крышами домов. У Севен Кингс поезду вслед глядела лисица, притаившаяся за темным глиняным холмиком. На гладкой шкурке зверька кое-где виднелись проплешины. Хотя тепловоз шел основательно, со всеми остановками, до дома было от силы десять — одиннадцать миль пути. В детстве то же расстояние представлялось Тому огромным, а Лондон казался зачарованным городом за тридевять земель, но теперь молодому человеку пришла в голову удивительная мысль: он ведь рос лондонцем, сам того не зная. А ощущение провинциальной отдаленности столица преподносила гражданам в качестве своеобразного дара, заставляющего каждого из них помнить свое место.

Тем декабрьским вечером, втаскивая вещи в дом на Лейдисмит-роуд, Том чувствовал себя чужим, однако уже по-другому. Багаж его состоял из двух одинаковых чемоданов, которые мать отыскала на летней распродаже, — производства фирмы «Антлер», в яркую шотландскую клетку, — Том их стеснялся. Не успел он позвонить, как Каталин широко распахнула дверь и расцеловала сына прямо на пороге. Коротко подстриженные, растрепанные волосы матери уже начали седеть, а при виде паутинки морщин у нее на лице Тому совершенно некстати вспомнилась знаменитая физиономия поэта Одена, похожая на неровный лунный ландшафт.

Радость матери сковала Тому язык. Каталин уже готовила традиционный для особых случаев обед: гуляш с клецками и помидоры с паприкой; а из буфета в столовой успели извлечь, заметил Том, бутылку эгерского вина «Кровь быка». Мать шинковала лук, вытирая слезы тыльной стороной ладони, и ее возбужденная речь лилась непрерывным потоком. За десять недель, проведенных среди коренных англичан, Том привык к правильному произношению и теперь едва поспевал за смыслом сказанного.

— Ай, dragam[89], Papi[90] рано прийти сегодня, он вьедь так… Да что же ты совсьем не снимьешь пальто, как и не дома вродье, или холёдный здесь тебье? Vekoni[91]! А худой-то! Papi очень много хотьел говорить с тобой. Он деньги копить. Я знай, всю ночь о политике будьет больтать. Ох, Тамаш, egyetmista[92] уже, поверить трудно! Чуть-чуть — и професцор! Голёдный ты, да? Что покушать будьешь? Piritos[93]? Тости?

Том сидел с виноватой, лицемерно-покорной улыбкой, глядя на царившие вокруг бедность и беспорядок отрешенно, будто посторонний. У кухонной стены громоздились, чуть не падая на пол, стопки «Манчестер гардиан уиклиз», сотни и сотни экземпляров, начиная с 50-х годов. Порывшись в этих пожелтевших газетах, можно было прочитать о Карибском и Суэцком кризисе, о собаках, летавших в космос, и об убийстве Кеннеди. Каждое воскресенье отец медленно одолевал очередной номер, штудировал его от корки до корки, как учебник, а потом отправлял на кухню, в отсыревший архив.

Мать протянула Тому кружку с чаем, и ему пришлось разгребать сваленные на столе счета и рекламные проспекты, ища, куда бы ее поставить. Горевшая под потолком сороковаттная лампочка без абажура не столько освещала кухню, сколько делала резче тени, сгущавшиеся по углам. Каталин сновала туда-сюда, точно барсук в своей норке.

— Три недьели! — восклицала она. — Завтра мы к Джудит и Андрашу. Про тебья они всегда узнавальи, и как там твоя учеба тоже спрашивальи.

Том пробыл дома всего двадцать минут, а предстоящие три недели уже казались вечностью. Он попробовал мысленно сократить срок, вспоминая книги, которые требовалось прочитать к началу следующего семестра: «Гавэйн и Зеленый Рыцарь»[94], «Троил и Крессида»[95], «Наш современник Шекспир»[96], «Комус»[97], «Кларисса»[98], «Том Джонс»[99]. Том думал, и уже с нетерпением, о своей квадратной, залитой солнцем комнатке в кампусе на Парк-виледж: там и репродукция с картины художника Хокни на стене, и разноцветные корешки пингвиновских сборников стихов, и покрывало с индийским узором, и аромат фрезий. Последнее принесла с собой девушка по имени Нуала, вот только она все рождественские каникулы проведет далеко — в Ларне[100].

— Papi купиль два билета на футболь, который в субботу. Ты идьешь и он.

— Вот это здорово! А с кем игра?

— Ой, Тамаш, откуда мне знать! Я думала, ты знаешь.

Теперь его близость с отцом держалась в основном на совместно придуманном мифе, что якобы оба — ярые болельщики «Уэст-Хэм юнайтед»[101]. Несколько раз в течение сезона они предпринимали паломничество на Аптон-парк[102] и в один голос выкрикивали имена Джеффа Херста и Бобби Мура. Сначала Том воображал, будто потворствует помешанному на футболе родителю, потом стало казаться, что все наоборот и отец потакает ему. Совсем недавно он понял: каждый из них догадывался об отсутствии у другого настоящего интереса, и это тайное знание объединяло даже теснее, чем могла бы связать общая страсть к игре.

И вот отец с сыном обвязались шарфами в красно-синюю полоску, причем Том заправил свой так, чтобы его и не было видно, под шинель британских военно-воздушных сил, купленную еще раньше в армейском магазине. Они орали до хрипоты с трибун, когда Мур из центра сделал грандиозную передачу Харсту, а тот послал мяч точно в ворота противника. После этого действительно блестящего гола отец крепко обнялся с сыном, чего никогда не случалось дома.

В Аптон-парке уже не имело значения, что Том скорее всего отправится в Сассекс изучать английский, а не в Кембридж — штудировать математику. Усилия, предпринятые отцом, дабы продемонстрировать сыну логическую красоту линейных уравнений, увенчались провалом Тома на экзамене по математике за курс средней школы. Когда по почте пришли результаты (одиннадцать предметов сдано, один — нет), на лице старшего Саньи читалось трагическое разочарование, как бы говорившее: одиннадцать хороших оценок не значат ничего, а одна неудовлетворительная, наоборот, все. Только в следующую субботу, после выигрыша «Уэст-Хэм юнайтед» у «Арсенала» со счетом 3:2, отец с сыном помирились.

Смешно, подумал Том, выключив пылесос: и Джефф Херст, и Боб Мур, выбыв из Первого Дивизиона футбольных команд в Англии, оказались здесь, в Америке, став престарелыми звездами «Сиэтл Саундерс». Ян Тэтчелл наблюдал, как в конце семидесятых они играли перед реденькой толпой эмигрантов-англичан и любопытствующих американцев. «Коленки у футболистов были забинтованы, а бинты иногда разматывались, получалось похоже на побег мумий из Британского музея».

Еще Тэтчелл утверждал, будто видел Бобби Мура, капитана английской сборной и героя Кубка мира 1966 года, в очереди к кассе супермаркета «У Кена». Там он стоял, одинокий и никем не узнанный.

— Что покупал? — поинтересовался Том.

— Упаковку из шести банок пива, коробку сухого завтрака да замороженную пиццу.

Все хозяйственные усилия Тома произвели не больше эффекта, чем когда-то действия матери. Победило закоренелое убожество жилища. Сколько ни переставляй мебель в комнатах, все равно впечатление отталкивающее. Не было такой вещи, которая не вызывала бы в памяти распродажу, на которой Том с Бет ее отыскали. Это то же самое, что подбирать бездомных котят или усыновлять русских ребятишек, изъятых из своих семей вследствие жестокого обращения: бездомность не скрыть, а хмурый отпечаток сиротского приюта остается на детских лицах еще долго после того, как малышей оденут в костюмчики из магазина «Гэп Кидз» и станут кормить бутербродами с джемом и арахисовым маслом. Похоже обстоит дело и с мебельными отщепенцами. Заброшенность с самого начала неотъемлемо присутствовала в них, это всегда чувствовалось. Разглядывая стоявшее в гостиной кресло-качалку с тростниковой спинкой (распродажа в Университетском квартале, 1993 год), Том понял, почему Бет практически ничего отсюда не взяла и приобрела обстановку в «Икее».

Он задвинул пылесос назад под лестницу. Даже таким необыкновенно ясным зимним днем в комнатах нижнего этажа приходилось зажигать электричество, чтобы рассеять гнетущий сумрак. Добавить к деревянным панелям сбруйные бляхи да охотничьи рожки, и здесь будет совсем как в трактире на мрачном постоялом дворе эпохи Тюдоров — «Телец и лоза» или «Конь и подкова». «Темновато», — сказала когда-то Бет после осмотра дома. Темновато? Настоящий склеп, черт возьми! Странно: чтобы заметить это, Тому понадобилось восемь лет, а Бет хватило одного беглого взгляда.

Однако теперь он все увидел, и его волновала новизна ощущения: оказаться на месте жены, посмотреть на вещи ее глазами. Осторожно, словно вор, не желая разрушить чары, Том двинулся по комнатам, подмечая то, что, должно быть, видела Бет, пока он разговаривал в подвале с риэлтором.

Давность постройки дома (а в столь юном городе девяносто лет — уже исторический возраст) Том неизменно связывал с постоянством и солидностью, но теперь вся эта древность ассоциировалась у него лишь с ветхостью и гниением. Кому нужно жилье, где в L-образной кухне, наверное, было проглочено столько обид и не высказано столько мучительных горестей, а вверх-вниз по лестнице ходило без счета докторов и гробовщиков?

Том помнил, как сверху доносились шаги Бет по голому деревянному полу, — пока агент распространялся о сходстве дома с кораблем. Пытаясь повторить ее путь, Том замечал детали, на которые до того почти не обращал внимания: тонкая трещина в кирпичной кладке камина, наклонный пол — точно перед глазами у пьяного, двери навешены косо, причем все. Вот здесь Бет остановилась и подумала: «Что за чертова развалюха». Том был просто в этом уверен.

Он дошел до площадки между двумя лестничными маршами; на пыльном подоконнике, у высокого окна с цветным стеклом лежала мертвая оса. Освинцованный переплет отливал алым и темно-зеленым, все вместе наводило на мысли о разворованном церковном имуществе. Солнечный свет превращался в густые разноцветные сумерки, так что в качестве окна это застекленное отверстие было бесполезно, однако, может статься, оно и пригодилось бы, приди вдруг хозяевам охота пасть на колени и помолиться. Том ощутил острую неприязнь жены к жалкой претензии на церковный стиль и вспомнил, как именно из-за окна, придававшего дому величественный вид, и решился на покупку. Почему они не избавились от всей ненужной ерунды несколько лет назад? Жилище требовало света, и хватило бы единственного листа обычного стекла, чтобы рассеялся мрак на первом этаже. Том подыщет стекольщика. Работа здесь несложная, самое большее — на полдня.

В комнате Финна сразу стало понятно: блеклые бежевые стены никуда не годятся. Выкрасить их белой краской под силу даже Тому с его ограниченными возможностями во всем, что касается ремонта. Финн будет помогать. Том пересек холл и открыл дверь их с Бет спальни. Сразу бросились в глаза тяжелые темно-золотые гардины, купленные вместе с домом, сломанное подъемное окно, подпертое книгой, туалетный столик «под чиппэндейл» с потускневшим овальным зеркалом (распродажа в районе Баллард, 94-й год), которым Бет никогда не пользовалась.

Том вернулся в холл и вдруг почувствовал: то ли душа его отделилась от тела, то ли произошло нечто в этом роде, столь же сверхъестественное. В полумраке, на расстоянии приблизительно десяти футов, он отчетливо разглядел себя самого, босиком, в мятой джинсовой рубашке и мешковатых вельветовых брюках. Взъерошенный призрак шел наверх, в рабочий кабинет на третьем этаже, этакий самодовольный тип. Помещение, куда он направлялся, — единственное место с достаточным естественным освещением во всем доме.

Вот призрак поднимается, намереваясь провести еще один день в заоблачных высях.

Ну разумеется, что Бет съехала. Заметь Том раньше то, что видела жена, он и сам бы съехал. Кооперативная квартира — ее сигнал, прекрасно им понятый и до конца расшифрованный. Бет дала Тому возможность ненадолго увидеть со стороны, насколько он ушел в себя и еще гордится этим. Том был потрясен и одновременно испытывал благодарность. Первой мыслью стало позвонить ей и рассказать о своих открытиях — мол, посмотрел теперь на все ее глазами и так… Но лучше показать, чем рассказать. Да, конечно! Том легко спускался по лестнице, переполненный энергией, в голове теснились замыслы, и он вздымался на гребне воодушевления, словно серфингист на высокой океанской волне.

Том остановился напротив злополучного окна. Сквозь выщербленные ромбики цветного стекла ничего не видно, а вычурной конструкции свинцовые средники занимают оконное пространство почти целиком. Пуритане в семнадцатом веке порицали цветные стекла, узрев в них попытку отвлечь всевидящий Господень взор на суетную мишуру. Внезапно Том почувствовал, что мыслит так же, как Кромвель и Коттон Мазер[103]. Будь под рукой кирпич, он с радостью запустил бы им в проклятое окно.

Больше света!

С наступлением темноты квартиры Беллтауна превращались в частые соты освещенных комнат, каждая из которых дерзко открывалась на всеобщее обозрение. Хотя на окнах, как и подобает, висели жалюзи цвета слоновой кости, их редко задвигали, только в спальнях, поздней ночью. В любой момент можно было увидеть: люди в прекрасной спортивной форме без устали упражняются на беговых дорожках и велотренажерах; на экранах компьютеров открываются электронные странички; в домашних кинотеатрах идут знакомые фильмы; в картонных коробках доставляют пиццу; фигуры, похожие на дирижеров несуществующих оркестров, отчаянно размахивают руками; мужчины ласкают мужчин, женщины ласкают женщин, а иногда — мужчина ласкает женщину. После публичной прелюдии щелкает выключатель, и любовная сцена (а любовью в Беллтауне занимались охотно) тает во тьме, чуть реже — растворяется в беловатой дымке задвигаемых жалюзи.

Поскольку обитатели этих квартир поочередно становились то наблюдателями, то объектами наблюдения, каждый испытывал удовольствие от все возрастающей утонченности ночных представлений. В чем угодно: в горестях и любовных утехах, физических упражнениях и полуночном бдении за компьютером, да и в простых посиделках с приятелем — везде присутствовало четкое ощущение зрительского присутствия, так что в Беллтауне даже серьезные несчастья приобретали профессиональный сценический блеск.

Обозревая освещенные комнаты, новоприбывший мог решить, будто он или (это более вероятно статистически) она видит саму жизнь Беллтауна, но яркие живые картины были скорее рекламой, чем самим товаром. Об эффективности роликов вполне красноречиво свидетельствовали доходы: беллтаунские квартиры стабильно возрастали в цене, на 35 % ежегодно, легко и ненавязчиво обходя престижных конкурентов — прочую недвижимость на берегу озера Вашингтон. Вот так интимные ласки, беговые дорожки, коробки с пиццей и редкие минуты недостойного отчаяния упрочивали благосостояние беллтаунцев, большинство из которых теоретически давно уже стали миллионерами.

На одиннадцатом этаже дома под названием Белгрейв Пуант жалюзи в комнате Финна были плотно задвинуты, зато вся остальная квартира просматривалась, являя собой одно из многих мест действия всеобщей буффонады. Случайный зритель принялся бы, наверное, искать глазами разбросанные по полу игрушки, а в дальнем углу — стопку картонок, однако вместо них взору представали два одинаковых зеленовато-голубых пуфа по обеим сторонам низкого тростникового столика со стеклянной крышкой, где помещался керамический кувшинчик с дюжиной белых роз, раскрытый ноутбук и новогоднее издание журнала «Вэнити фэр». На пуфах сидели две женщины, одна — кудрявая брюнетка, другая — очень коротко стриженная блондинка. Между ними стояла открытая бутылка «Бланк де бланкс», но вина убавилось всего ничего, а собеседницы уже принялись за черносмородиновый чай.

— Его постоянно тошнит, — говорила Бет, — не пойму, в чем тут дело.

— А лекарства он пьет? — спросила Дебра Шумахер.

— Какие? «Алка-зелцер» или ибупрофен? Он же докторов боится, много лет не ходил к врачу.

Встреча с Деброй внизу у лифта стала приятной неожиданностью. Обе женщины были раньше штатными сотрудницами «Пост-интеллидженсер», и тогда еще Бет с Томом и Дебра с Джоэлом выбирались время от времени поужинать вчетвером, испытывая при этом некоторую неловкость. Дебра, недавно разведясь с мужем, теперь работала в «Oroonoko.com», а именно — на женском сайте по экстремальному туризму, и жила на пятнадцатом этаже в небольшой квартирке-студии, которую Бет еще предстояло посмотреть. Цветы и вино пришли от Дебры вместе с открыткой: «Вспомним о лучших днях нашей жизни (незамужней!). Целую, Д.».

По идее Том с Джоэлом могли найти общий язык: в конце концов, и тот и другой — педагоги, однако общение у них как-то не клеилось, и Том всегда заговаривал с Деброй, а Джоэл — с Бет. Так дамскую беседу постоянно прерывали скучающие, требовавшие внимания мужчины. «Пусть бы уж лучше важничали и выпячивались каждый на свой лад», — сказала однажды Дебра после неудавшегося вечера в баре «Георгин», и Бет немедленно представила двух мужей в виде кулдыкающих индюков: бороды алые и на ногах шпоры. Тот ужин оказался последним.

— Окно я помню, — говорила Дебра, — мне оно нравилось.

— И мне. Через него свет проникал в дом такими цветными квадратиками… Я просто потрясена.

— И что там Тому взбрело в голову?

— Гете.

— Что?

— Я пришла за Финном, а тут он со своей несносной улыбочкой. Только и сказал: «Больше света!» Последние слова Гете. Последние, да не совсем — об этом мне пришлось выслушать порядочно. Если верить Тому, на самом деле Гете сказал что-то вроде «Пожалуйста, отворите ставни», но после его смерти фразу сократили, вот и осталось «Больше света!». Ты представляешь? На улице темно, в стене — здоровенная дыра, сквозь нее ветрище холодный задувает, Финн окоченел в своей маечке с покемоном, мобильник разрывается — стекольщик все никак не договорится насчет нового стекла… И тут я выслушиваю лекцию по немецкой поэзии.

— Ох, боже мой, ну точно как Джоэл…

— Он что, тоже вдарился в Гете?

— Нет, в Великого Человека. Эта одержимость знаменитостями — Гитлером там или Иисусом — бывает у всех маньяков. А мой бывший муж помешался на Франклине Рузвельте. Магистерское исследование Джоэла касалось «Нового курса»[104], поэтому на Рузвельте он собаку съел. Знает его первую инаугурационную речь наизусть. Я поначалу до смерти пугалась, когда слышала, что, оказывается, бояться следует только одного — самого страха.

Дебра, поджав босые ноги, сидела будто на жердочке и чай пила, точно пугливая птичка — дождевую воду.

— А любимое кресло Джоэла! Он передвигался на нем по комнате, будто в инвалидной коляске, и курил воображаемую сигарету. С мундштуком. Джоэл терпеть не может курить, и мне пришлось бросить, как только мы начали встречаться. Но когда на него находило, он все затягивался и затягивался своей несуществующей сигаретой, пока и в самом деле не начинал хрипеть.

— Да уж, забавно.

— Теперь может быть, но не в те минуты. Знаешь, вообще-то Джоэл — скромный и приличный школьный учитель, и учитель хороший. Дети его любят и поддерживают с ним связь еще долгое время после окончания школы. Он то и дело получает письма по электронной почте от тех учеников, которые выбрали историю как специализацию уже в колледже. Джоэл разбирает их курсовые и советует, что прочесть. О, как учитель он просто чудо! И все-таки каждый год, перед самыми летними каникулами, Джоэл будто специально подгадывает и становится настоящим Годзиллой.

Голос у Дебры сухой, дребезжащий, и говорит она с западным акцентом и интонациями фермерши. Снаружи на ее кабинке в редакции «Пост-интеллидженсер» Дебра прикрепила заказной номерной знак «ДЕБРА!», дабы заявить, что она родом именно из Южной Дакоты. Одной из обязанностей Дебры была подгонка «Лакомого кусочка» — пятничной рубрики, посвященной шоу-бизнесу: спонтанные россказни о голливудских размолвках и браках, судебных процессах и подозрениях о раке груди у актрис, многомиллионных контрактах и чудесах омоложения в клиниках Аризоны. Вся информация набиралась в пресс-релизах и бульварных газетенках. Бет, которой иногда приходилось заменять Дебру, никак не удавалось взять нужную, фирменную интонацию рубрики, где к головокружительно легкому трепу о жизни звезд примешивались нотки вселенской скорби. Дебра же писала в подобном стиле, абсолютно не напрягаясь. Слушая ее сейчас, Бет подумала: «Это же „Лакомый кусочек“. Да она просто в очередной раз кропает свою милую рубрику».

— …Так и раздувается. В буквальном смысле. Прямо на глазах. И потом от него несет — он до ужаса озабочен проблемой мирового господства, тут и душ принять недосуг! А Том доходит до такого состояния, когда и сон ему не нужен?

— Да нет, со сном у Тома проблем никогда вроде не было.

— A-а, это другой важный симптом. Когда Джоэл на подъеме, он не спит по два, по три дня. Я встаю ночью в туалет, а он в своей дурацкой «инвалидной коляске» делает затяжки и талдычит мне про мозговой трест — ну как же, выдающиеся умы — вроде него, верно? Нет, говорит он совсем как нормальный, да ты бы в этом и не сомневалась, если б не знала наверняка — муж мой того. В общем, урок истории в аду.

— Я на нескольких поприсутствовала.

— Знаешь, какой у психов бывает жуткий взгляд? Когда кажется, что они говорят тебе: «Это все не я, это кто-то другой»? И правда, там их двое. Один совершенно сумасшедший, а другой лишь невероятно печальный, и он как бы просит: «Вытащи меня отсюда!»

Нет, подумала Бет, Том вовсе не такой, никогда не был таким. Он вечно погружался в себя, сам того не замечая, — вот его проступок. И оправдания душевной болезнью Том не заслуживал. Чтобы без помех радоваться квартире — а Бет здесь очень нравились пустые пространства и стерильная чистота, — женщине была необходима твердая уверенность в полнейшей разумности мужа.

— Я ходила к нему, Бет. Ты уже устала мне сочувствовать…

Дебра икнула, довольно громко, и Бет увидела, как черты ее лица, всегда столь резкие, вдруг смягчились, щеки мелко задрожали.

— Черт, извини. — Плечи Дебры затряслись. Она попыталась улыбнуться, получился жалкий оскал, тут же исчезнувший. Стиснутым кулаком Дебра терла глаза. — Мне плевать. Правда. А, линзу потеряла, зараза… Нет, вот нашлась…

Дебра приподняла веко, вставляя линзу, и тут ее вновь забила дрожь. Сначала она словно зашлась мелким смехом, потом стала тихо подвывать, и звук этот походил на отдаленный свисток поезда в ночи.

Бет все не могла привыкнуть к планировке нового жилища: поспешив подняться, больно оцарапала голень об угол столика и перевернула свой бокал. На столешнице образовалась винная лужица, а Бет, прихрамывая, подошла к подруге и смущенно, неловко обняла ее.

— Дебра? Деб?

Она казалась даже легче Финна, совсем бесплотная, словно едва оперившийся птенчик, выпавший из гнезда.

— Я никогда не плачу, — сказал Дебра, — вообще. Наверное, съела что-то.

— Бедная малышка, — сказала Бет. Точно таким голосом она обычно утешала Финна.

— Ну, аналитик, следующая ревешь ты. Решено?

— Решено.

Типичная беллтаунская сцена: голубой пуф, брюнетка в объятиях блондинки — никто бы и внимания не обратил на подобное. Но вот любопытная деталь справа — к низенькой переборке между кухней и комнатой прижался мальчуган в пижамке, с волосами, издали похожими на неровную кляксу над белым пятнышком лица. Он стоит совершенно неподвижно, вытянув шейку, и маленькая его фигурка напоминает паучка. Крошечного, но ядовитого, готового в любую секунду ужалить, показавшись из укрытия.

Под декабрьскими дождями мокли и гнили тыквы, оставшиеся после Хэллоуина; вырезанные на них жуткие лица превращались в мягкое месиво. Над входами в подъезды, по голым вишневым деревьям и рядам чернеющих кипарисов перед Рождеством развесили гирлянды, ослепительно сверкавшие в унылых сумерках. Вступил в свои права упитанный бог-клоун периода зимнего солнцестояния — Санта-Клаус. Санты разгуливали по улицам, звеня колокольчиками. Вылепленные из гипса, они стояли во дворах; пухлые и вспотевшие, трудились в торговых центрах; нарисованные акварелью, красовались в витринах универмагов и правили светящимися санями на плоских крышах пригородных особняков. В краснощеком, с авраамовой бородой Санта-Клаусе было что-то от мудрого старца и от шута-балагура — полу-Иегова, полу-Фальстаф. Том называл его про себя «дедок из преисподней».

Не будучи верующим, Том все же очень скучал по младенцу Иисусу, появление которого вызовет универсальную вакханалию под названием «праздники», а это и ханука[105], и викканские[106] святки, и конец Рамадана, и завоз нового божоле урожая 1999 года из Франции, и — лишь между прочим, а не в первую очередь — день разрешения от бремени непорочной Девы в Вифлееме. Под неумолчный звон рождественской музыки ангелы-глашатаи, ясли, пастухи и волхвы отступали на второй план перед радостно заливающимися в упряжках бубенчиками и северным оленем с красным носом. После своей радиопередачи о доведенном в Америке до абсурда «Святом Нике» Том получил столько писем от недоброжелателей, сколько никогда не получал.

Котировки акций на Американской фондовой бирже обещали к концу рождественских каникул превысить 4000, и поэтому даже в самых захудалых ресторанах все залы были заказаны под корпоративные вечеринки. Компания «НайдиДом» праздновала на яхте «Дух Пьюджет-саунда», арендованной Стивом Литвиновым для подлунной морской прогулки в Пулебо. На самом деле никакой луны не наблюдалось, в заливе свирепствовал шторм, суденышко так и не отошло от пристани и стояло на якоре, порой сильно кренясь и создавая помеху торжествам. Тем не менее веселье, как всем казалось, очень даже удалось, и Стив Литвинов во всегдашнем черном костюме, прислонившись к колонне, будто пьяница к фонарному столбу, сделал сюрприз подчиненным. Он объявил о тройном дроблении акций. После суровой проповеди на тему «поддержания ценности акционеров» Стив под одобрительные возгласы сотрудников поднял фужер шампанского и произнес:

— За двухтысячный. И за наши новые горизонты. В будущем году мы завоевываем другой берег Миссисипи. В марте — открытие чикагского филиала. В июне — Филадельфия. В сентябре — Бостон. Нам предстоит много дел, друзья, в грядущем тысячелетии, так что хороших вам праздников. К тому же это последнее Рождество перед покорением моего родного города, старого доброго Нью-Йорка.

Маленькая яхта неожиданно качнулась, и четыре молодые женщины из редакционного отдела потеряли равновесие, ухватившись друг за друга, однако быстро обрели опору в лице большой группы неловких ребят из технического.

— А вот этого нам не надо — пусть парни из «Амазона» у себя обнимаются. У меня же для вас простая арифметика. В двухтысячном году трудиться будем двадцать четыре часа, семь дней в неделю.

Тем временем Бет, в течение последней минуты торопливо производившая собственные подсчеты, вдруг осознала, что смотрит на Стива и глупо улыбается во весь рот. Пришлось даже прикрыть лицо рукой — настолько идиотская вышла улыбка.

Том грудью встретил ухмыляющихся Санта-Клаусов, адову музыку и закаленных в магазинных битвах старушек, дабы купить Финну подарки: комплект для начинающего волшебника, заводную собачку, которая умела ходить и даже, судя по инструкции, обладала искусственным интеллектом, а еще целую кучу всяческих пятидолларовых безделушек — сынишка найдет их рождественским утром в своем носке, как полагается. Начался дождь, Том укрылся под покосившимся от ветра навесом антикварного магазина на Первой и заметил в витрине стеклянное пресс-папье в викторианском стиле — прозрачный шар и внутри него — фантастическая бабочка с разноцветными крылышками. «Бет», — подумал Том и вошел.

— Баккара, — объяснил продавец.

— Что-что?

— Хрусталь баккара. Эффектная вещица. Вы коллекционер?

Расплатившись кредиткой, Том глянул на чек и только тогда впервые осознал цену, показавшуюся почти невероятной. Однако отступать было уже поздно, и он затейливо расписался на квитанции. Когда пресс-папье упаковывали в серебристую картонную коробку, а ту — в целый ворох оберточной бумаги, Том подумал, что, наверное, в принципе не обязан покупать на Рождество подарок, который потом отвезут в беллтаунскую квартиру.

— Это для жены, — сказал он.

— Повезло ей, — ответил продавец, подавая твердый коричневый бумажный пакет с веревочными ручками, тяжелый, будто с кирпичами.

Свертки на заднем сиденье «фольксвагена» были для Тома олицетворением доблести, и он ехал домой, чувствуя, что достойно уходит с поля предпраздничного сражения, заслужив честную награду, положенную хорошему солдату: законные часы под торшером с книгой и холостяцкий полдник — светлый эль с жареным сыром. Радужное настроение слегка поблекло, когда Том увидел под платаном, где обычно оставлял машину, разваливающийся пикап, раньше белый, а теперь ржавый. Вдобавок на нижней ступеньке крыльца сидел незнакомый человек, поджидавший, по всей видимости, хозяина дома. Том припарковался ярдах в тридцати от грузовичка и, взяв в руки свертки, двинулся к незнакомцу.

— Это ваш, мистер? — Человек азиатского вида показал на дом с выражением глубокой печали, и на мгновение Том испугался, что сейчас ему сообщат о какой-нибудь трагедии.

— Да, а в чем дело?

— Хороший. Но нужен работа. — Человек оглянулся по сторонам и доверительно произнес: — Зеленый на крыша.

— Это мох, — сердито ответил Том.

— Это мох! — повторил гость, подражая выговору и интонации Тома, как птица майна. — Мох!

Передразнивает? Издевается? Том посмотрел на незнакомца, пытаясь смутить своим взглядом. Бейсболка надета задом наперед. Над верхней губой — жиденькие усишки, даже на подростковый пушок не тянущие. Утопает в объемистой небесно-голубой куртке «гортекс», очевидно, новой, однако не по размеру большой и излишне спортивной: сплошные кнопки, молнии, липучки. Одежда для чересчур запасливых альпинистов, отправляющихся на отдых.

Куртка, словно плащ-палатка, висела на азиате. Он весь был кожа да кости, только над глазами — складки припухшей кожи, придававшие его лицу выражение горестное и одновременно сонное.

— Мох — плохо.

Чтобы попасть домой, Тому требовалось найти ключи. А чтобы их найти — поставить свою ношу. Он в нерешительности стоял на середине лестницы и ждал, когда же гость уйдет, однако тот лишь терпеливо глядел на хозяина.

— Спасибо вам, — сказал Том, изо всех сил стараясь показать: разговор окончен.

— Крыша нужна новый.

Его прислала Бет? Нет, быть того не может.

— Вы хотеть — я чинить?

Том набрался храбрости, положил два самых больших пакета на ступеньку и полез за ключами. Азиат тут же взял пакеты.

— Дождь — намочить. Я подержать.

По крайней мере он стоял на месте, не бежал к своему пикапу, и пресс-папье оставалось у Тома, но все же заводная собачка и волшебные принадлежности попали в заложники. Гость ухмыльнулся, обнажив кривые желтоватые зубы. Улица пустая, на помощь звать некого.

Тому пришлось повторить обычную процедуру с ключами: перебрать все английские, пока не добрался до американских.

— Вон тот, он как раз, — сказал пришелец и оказался, что самое неприятное, прав.

С пакетами в руках незваный гость вошел вместе с Томом и сразу заметил у стены сломанный велосипед Бет.

— Уа-ай! — прозвучало похоже на приветственный оклик, будто азиат неожиданно наткнулся на старого приятеля.

— Ладно, можете забрать. Я все собирался отвезти его на свалку. Спасибо. — Том придержал дверь открытой, однако назойливый тип опустился на колени и стал двумя руками ощупывать покореженную переднюю вилку велосипеда.

Вопреки своей ярости, Том вспомнил вдруг, насколько бережно ветеринар обращался с Ходж, их кошкой, попавшей под машину. И ошеломленный Финн жалостно сопел рядом, без конца повторяя: «Бедняжечка Ходж».

И все же чтобы с нежностью прикасались к велосипеду, Том никогда раньше не видел. Азиат поднял голову, в опухших глазах его читалось моральное осуждение.

— Могу делать хорошо. Я это вам чинить.

— Да мне он не нужен, можете забрать…

— Без проблем, — последовал оскорбленный ответ.

Вот нелепость: малый пролез в дом как воришка, а Том чувствовал, что должен чуть ли не отчитываться перед ним свое — или Бет — небрежение по отношению к велосипеду. Вопреки всякому здравому смыслу, Том понемногу уступал, сознавая поражение.

— Откуда вы приехали?

— Эверетт.

— Нет, а до того — откуда?

— Эверетт, — ответил гость своим обиженным голосом, опять заставляя Тома испытывать неловкость.

Конечно, существуют чрезвычайно закрытые эмигрантские сообщества, и в них целые поколения могут за всю жизнь научиться говорить по-английски немногим лучше этого человека. Хотя, возможно, он умственно неполноценный. Если так, тогда пугающее ясновидение в случае с ключами выдает «сумасшедшего гения» — идиота, сверходаренного в какой-то одной области. Еще ребенком, живя в Илфорде, Том знал стопроцентного помешанного, который умел, услышав любую дату, определить, какой это день недели. Ему, к примеру, называют: «Двадцать четвертое января 1895 года», а он отвечает: «Четверг». Никогда не ошибался, а в туалет без посторонней помощи сходить не мог.

Одержимый велосипедами сумасшедший поднялся на ноги и вытер руки о куртку, оставив черные разводы на девственно-голубой материи.

— Зовут Чик, — сказал он, — я давать вам номер пейджер. — Он оглядел комнату уже с видом полноправного гостя. — Уа-ай, книги! Вы учитель?

— М-м, да, вроде того.

— Эй, может, научить меня чему-нибудь, а? — Он захихикал, и теперь в его смехе Тому послышалась нестерпимая насмешка.

Расстегнув молнию одного из своих многочисленных карманов, азиат вынул блокнот и карандаш, принялся старательно что-то черкать.

Закончив, он вырвал листок и вручил Тому, однако написано там было гораздо меньше, чем тот ожидал: просто «ЧИК» и далее семизначный номер. Все равно выглядело зловеще, точно письмо от недоброжелателя.

— Спасибо, — сказал Том, подразумевая «нет, спасибо», и убрал листок в карман брюк, к скатанному в шарик чеку, оставшемуся после утреннего похода по магазинам.

— Надо назвать расценка — так вы говорить. Правильно?

— Расценку?

Том онемел. Подумал: «Я же сказал ему: можно забрать чертов велосипед!»

— За крыша, мистер. Новая крыша.

— Вы… кровельщик?

— У меня парни, — ответил Чик гордо. — Мексиканские ребята. Работать обалденно. Я их главный. Они делать хорошая работа, и быстро, быстро.

За последние десять минут Том успел счесть Чика вестником судьбы, назойливым типом, вероятным грабителем, жалким помешанным и вот теперь старался увидеть его в гораздо более выгодном свете, то есть в качестве кровельщика. Это стоило Тому огромных усилий, учитывая полуразвалившийся пикап, в мелком кузове которого помещались два газовых баллончика и приставная лестница, годившаяся разве что для самоубийцы. Все же лучше так, чем как у последнего подрядчика — Том беседовал с ним, хотел нанять, но отверг сразу же. У того был новенький «рейнджровер» с кожаными сиденьями и специальным отделением для лыж. В нынешние времена сказочного изобилия беднякам не приходится выбирать себе ремонтных рабочих, а Том в отношении подрядчиков даже не бедняк, а прямо-таки нищий.

— Я просить недорого, — сказал Чик, словно прочитав его мысли.

Тому хотелось бы верить, и все-таки Чик никак не вызывал доверия. Чик не нравился ему. Он не понимал Чика. Чик пугал его. Но — и как обычно, то было большое «но» — Чик добровольно вызывался ремонтировать крышу, и если бы Том верил в предопределение, то решил бы, что Чик неким сверхъестественным образом послан свыше.

— Мне хотелось бы все обдумать.

Сурово хмурясь на книги, Чик ответил:

— Думать слишком много, я могу и в другой дом…

Он поднял велосипед и вынес на крыльцо, там стал ощупывать непрочный деревянный настил и вздыхать, и охать, будто каждый прогнивший кусочек был злокачественной опухолью. Потом поднялся, держа двумя пальцами небольшую тонкую сосновую щепку, слегка поковырял ею дерево и осталась одна труха.

— Ста-ра-ховка есть, мистер? Человек идти вверх, — Чик показал на ступеньки, — наступать, и хр-рясь — в дырка. Если толстый он, а? Может погибать!

Том подумал о почтальоне Олине, настоящем медведе, трехсотфунтовом увальне в мятой голубой форме. Из своего кабинета наверху Том каждое утро слышал, как Олин шумно взбирается на крыльцо — жизнерадостный топот, которого теперь надо ждать с содроганием. Придется купить почтовый ящик и укрепить его на шесте у тротуара.

— Я чинить, не великое дело. — Чик отломил у крыльца сбоку кусочек зеленой, выгоревшей на солнце обшивки и продемонстрировал Тому. — Пора бы обновить!

Ну нельзя же вот так явиться к человеку домой и начать все ломать!

— Да как вы…

— Я показать. — Подрядчик с треском разломил обшивку, стряхнул на ладонь несколько крупинок бесцветной пыли. — Асбест, — прошептал он. — Незаконно.

— Правда? Никогда не слышал, чтобы…

— Правда. Асбест — плохо. Узнавать городской власть, будут у вас на заднице…

— На хвосте. Городские власти будут у меня на хвосте, не на заднице.

— А что, я же говорить! Вы — учитель!

Продолжая хихикать, Чик поднял велосипед и отнес в грузовичок. Перед тем как подняться в кабину, повернулся.

— Теперь вы хороший иметь!

Только ничего хорошего у Тома в тот день не было. Он уныло спрятал подарки в чулане под лестницей. Уныло похлебал чуть теплого супа из морепродуктов. Разгладил смятый листок с именем Чика и номером его пейджера, магнитом прикрепил на дверь холодильника. Уныло отыскал квитанцию за стеклянное пресс-папье и недоверчиво на нее уставился: жуткая сумма в самом низу теперь представлялась равной стоимости нового крыльца.

Том устроился было под торшером с книгой, хотя понимал написанное не больше, чем если бы читал китайские иероглифы. Том пытался вообразить тонкую гибкую фигурку троллоповской Лили Дейл[107], и вместо нее видел неподвижное массивное тело Олина-почтальона, провалившегося в темный подвал и лежащего там среди рассыпанной в беспорядке почты. Сквозняк ворошил разбросанные письма, листал страницы журналов и каталогов, шевелил глянцевые рекламки беспроцентных кредитов, купоны супермаркетов, объявления о пропавших детях, счета за телефон и электричество, и порой среди всего этого мелькал подписанный от руки конверт с настоящей маркой. Почта ожила, но Олин (а у него есть сын, который играет вторым полузащитником в университетской команде по американскому футболу) не издает ни вздоха, ни стона.

В пять Том забрал Финна из детского сада. В машине не успел он пристегнуть мальчика, как тот начал:

— Тук-тук!

— Кто там?

— Гиппопотам.

— Там гиппопотам?

— Гиппопотам бил в там-там! — Финн так и зашелся смехом, и Тому показалось — смеется Чик.

— О-о-ох! Ох, одни сплошные охи, горы, моря и океаны охов!

— Тук-тук!

— Кто там?

— Мэри и Джон.

— Кто она? Кто он?

— Джон — по уши влюбился он, гы-ы… — никак не мог отсмеяться Финн. Потом мальчик сказал: — А вообще я этот стишок не пойму.

— Есть одна очень известная песня. — Том попытался сочным баритоном напеть нечто протяжное.

— И все равно не пойму. Мама лучше тебя поет.

— Ты что же, у нас теперь музыкальный критик?

— Кто такой музыкальный критик?

Пока Финн смотрел по телевизору «Самых забавных животных планеты», Том приготовил пасту, после еды играли в покемонов. Правил игры толком не понимал ни отец, ни сын, поэтому Том обрадовался, когда его последнего воина — непонятное голое существо — изничтожил ядовитой пыльцой веномота Финна. Пришло время сна, Том рассказывал очередную серию теперешних похождений мистера Гадкера, но чувствовал, что сказка становится все скучнее и скучнее. Ветер завывал под крышей, трещал деревянными балками. Хотя рядом был Финн и мистер Гадкер в своей шикарной квартире замышлял разнообразные каверзы, Тому не давала покоя колоритная фигура подрядчика в нелепой голубой куртке.

Том смотрел одиннадцатичасовые новости по Седьмому каналу. Человек «с ближневосточной внешностью», предположительно алжирец, арестован в Порт-Анджелесс при попытке покинуть паром «Виктория» на автомобиле, взятом напрокат. Найденное в багажнике запасное колесо содержало пакетики с мочевиной, пузырьки с нитроглицерином и четыре черных ящика, в каждом из которых панель управления, электронные часы «Касио» и девятивольтный аккумулятор. Машина задержанного, по словам таможенницы, «казалась слишком большой для водителя, а сам он выглядел вспотевшим и как будто нервничал». Ранее им был забронирован номер в сиэтлском мотеле на Восьмой улице; при задержанном нашли авиабилет до Лондона. В прямом репортаже из пресс-центра серьезный корреспондент заявил, что ФБР считает арестованного одним из заговорщиков, намеревающихся взорвать башню Спейс-нидл[108]. С ума сойти, подумал Том. Возможное разрушение Спейс-нидл — какой-то окольный и вообще весьма своеобразный путь к подрыву имперского могущества Соединенных Штатов. Однако многое в этой стране легко поддавалось ложному толкованию, и, быть может, злоумышленники просто насмотрелись телевизионных повторов «Неспящих в Сиэтле».

Сотрудники канала новостей «KIRO» вовсю распространялись о смуглом иностранце, который оказался слишком мал для большого американского автомобиля. У Тома, находящегося под впечатлением от новостей, вырисовывался текст радиовыступления, посвященного чужестранцам, не менее существенному элементу национальной мифологии, чем ковбои. В Америке, великом многоязычном поселении, людям постоянно требуется напоминать об их «американскости». Воспитанники «Стебелька» в начале каждого дня своими детскими голосками приносят клятву верности национальному флагу. Единая неделимая нация? Ну-ка, повторите еще разок! Оттого и должны дети каждое утро твердить одно и то же, что сами слова звучат крайне неправдоподобно. Заверения в преданности окутываются атмосферой таинства, дабы скрыть очевидные факты. В общем, иностранцы нужны Америке в качестве доказательства ее вечно шаткого существования.

Вот тут и приходят на помощь канадцы — «наши северные соседи-тугодумы», как любила говорить Бет. А также голливудские знаменитости из чужих краев, мексиканские нелегальные иммигранты и неутомимые охотники за видом на жительство. И все же никогда Америка не чувствует себя более американской, чем при появлении готовенького арабского террориста, прячущего бомбу в багажнике взятого напрокат седана. Тот, кто теперь благополучно помещен под стражу в Клалламской окружной тюрьме, стал трофейным чужестранцем, таким замечательно иным, что любой гражданин готов проникнуться патриотическим пылом американской до мозга костей таможенницы из Порт-Анджелеса. Ее внимание приковали трясущиеся руки, сильный французский акцент, неамериканские габариты, и она «засекла врага».

Неспешно строя про себя фразы будущего выступления, Том уснул под болтовню Дэвида Леттермана[109].

На следующее утро, отвезя Финна в сад и возвращаясь домой, Том был еще полон своими вечерними замыслами, и ему не терпелось набрать сочиненный кусочек на компьютере. В небе появился голубой просвет, на тротуар ложились тени, еле заметные, но все-таки тени, и Том практически убедил себя: Чик — проходящий ночной кошмар, к счастью, исчезнувший с появлением солнца. Однако подрядчик уже дожидался его, сидя на ступеньках крыльца и покачивая велосипед из стороны в сторону.

Чик приветствовал Тома улыбкой, радушной и сдержанной.

— Эй, как делишки?

Зрелище потрясло Тома. Еще вчера он не замечал велосипед, воспринимал его как привычную деталь обстановки, ходил мимо, даже не вспоминая о нем. А сегодня чистый, смазанный двухколесный красавец со сверкающими в бледных солнечных лучах хромированными частями, казалось, заявлял о своем присутствии, о своей велосипедной самости. Том видел на нем смеющуюся Бет. Разгар лета. Разваливающийся багажник набит книгами. Бет заколола свои светлые волосы наверх, а они все выбиваются из-под черепаховой беретки. Тонконогая, в джинсах и жилетке, Бет совсем студентка. Уже много лет он не слышал тот, юношеский ее смех.

— Видеть? Я чинить. Как новенький теперь.

Чик приподнял велосипед спереди и перепачканным пальцем крутанул неподвижное до сих пор колесо. Оно поддалось и завертелось волчком.

— Теперь вы ехать.

Он подтолкнул велосипед к Тому, и тот взялся за руль так осторожно, будто брал в руки котенка.

— Подождать!

Чик достал раздвижной гаечный ключ из кармана куртки, заметно износившейся за прошедшие сутки. В ней, похоже, спали, и на голубой материи чернели масляные пятна.

— Слишком место мало. — Он что-то делал с седлом. — Вы парень крупный.

Чик продолжал возиться с велосипедом, поглядывая на ноги Тома из-под припухших синеватых век.

— Уа-ай!

С этим малым не поспоришь. Хмурясь и сутулясь, Чик, вылитый гном, нетерпеливо показывал в сторону улицы.

Том взгромоздился на велосипед, понимая, что выглядит смехотворно. В последний раз он катался, только-только начав жить в Ислингтоне, и тогда до смерти испугался мчавшихся по Ливерпуль-роуд грузовиков. Это было четверть века назад. Опасаясь грохнуться со всего размаху, Том нажал на педаль. Велосипед отчаянно зашатался, но главное — сохранил вертикальное положение. Том снова слышал мерное поскрипывание цепи — звук, оказавшийся неожиданно знакомым. Поехал вверх по небольшому уклону дороги, несколько экстравагантно крутя педали — надо же не потерять равновесие и не остановиться. Том, как говорится, не разучился. Нагнув голову и пыхтя, он проехал улицу Гейлер, и вдруг ему вспомнились сассекские тропки, которыми они вместе с (как бишь ее звали? — Анна Уилшоу!) прикатывали на велосипедах из Брайтона, чтобы любоваться церквями, а потом курить травку и, дурачась, обниматься и целоваться в стогу сена. Том рассмеялся в голос. Странно, насколько возбуждающе на них действовали темные, затхлые церкви, в которых сильно пахло подушечками, подкладываемыми под колени при молитве, средством от жука-древоточца, ветхими псалтырями и самим прахом… В восемнадцать, девятнадцать лет непосредственная близость смерти становилась необходимой прелюдией к физическому — почти — соединению.

Том пересек улицу и обратно поехал намного быстрее. По правую руку между домами виднелась серая вода залива, волнуемая холодным ветром, и мелькали белые горные вершины. Вдыхая солоноватый бриз, Том думал: «Приучить бы себя к таким велосипедным прогулкам». Он шумно затормозил и остановился рядом с подрядчиком.

— Теперь он ездить хорошо, верно?

— Замечательно!

Том вспоминал Анну, нет, нет, Аннету Уилшоу, чувствовал влажное сено, видел две струйки дыма, поднимающиеся от их совместно раскуренного косячка.

— Замечательно! — Голос Тома опять будто скопировала птица майна. — Замечательно!

Чик выудил из кармана блокнот и карандаш.

— Вы написать.

Всю страницу целиком заполняли английские слова и выражения, написанные разными почерками, а рядом помещался аккуратный иероглифический узор — китайский язык, корейский или на каком там разговаривают в Эверетте. «Беспроигрышный вариант, оказывать предпочтение, дурья башка, ответственный квартиросъемщик, баш на баш», — прочитал Том. Он добавил к этому списку слово «замечательно» и протянул блокнот Чику.

Тот, хмуря брови, вглядывался в написанное.

— Заме-тятельно.

— Нет, замечательно — там не т, а ч.

С тем же недоверчивым видом Чик убрал свой словарик в карман.

Том вытащил кошелек.

— Сколько я вам должен?

Чик успокоительно махнул рукой.

— Нисколько. Ни-си-колько!

— Нет, нет, получается нечестно…

На пальцах Том показал двадцать. Может, предложить две двадцатки?

— Ни-си-колько! — В голосе Чика прозвучала обида, которой Том уже начинал побаиваться. — Чинить только ради дружба.

— О, вы очень… так любезны, Чик.

Непримиримый подрядчик все хмурился с оскорбленным видом.

— Теперь я назначать расценка за крыша, — заявил он и прошествовал к грузовику. Торжественно извлек лестницу из кузова, нарочно грохоча газовыми баллончиками.

В кабинете наверху Том делал вид, что работает. Набрал на клавиатуре «Подобно ковбоям и отцам-пилигримам, чужестранцы» и тут же удалил с экрана, прислушиваясь к шарканью шагов своего чужестранца по настилу крыши. Тот разговаривал сам с собой, и речь его звучала мягко, печально и мелодично, а порой прерывалась удивленными восклицаниями. Раздался оглушительный треск, и нечто — явно не птица — пролетело мимо окна и упало во двор. Том, встревожившись, вышел узнать, в чем дело.

Подняв голову, увидел на коньке крыши Чика, державшего на коленке блокнот и сосредоточенно что-то строчившего.

— Все в порядке там, наверху? — прокричал Том.

Подрядчик имел отрешенный вид поэта, служителя могущественной музы. Несколько секунд он продолжал писать, потом окинул Тома долгим молчаливым взглядом. Хотя их разделяло никак не меньше пятидесяти футов, Том мог бы поклясться: в узких темных глазах азиата читались жалость и презрение.

Через полчаса Чик, игнорируя звонок, барабанил в дверь. Войдя в дом, положил руку — Тому показалось, слишком фамильярно, — на седло велосипеда и по-хозяйски его погладил. Однако быстро перешел к делу.

— Под крышей дерево — весь дерьмо. Менять надо.

Это как раз то, чего боялся Том и о чем твердила Бет. В городе с подобной влажностью многочисленные деревянные постройки не прочнее замков из песка. Дома смывает оползнями; бревна пропитываются водой и гниют, становясь сплошной мокрой массой, отчего медленно оседают фундаменты. О жилище требовалось заботиться с терпением матери, ухаживающей за неизлечимо больным ребенком. Именно поэтому коллеги Тома с кафедры английского языка проводили уйму времени в рабочих фартуках за ремонтом и реконструкцией, детально обрисовывая друг другу, что им удалось найти на складе стройматериалов в Ороре. Многие годы Том не желал признать очевидное, теперь настало возмездие.

— Большой проблема, — в голосе подрядчика послышалась раздражающая нотка удовлетворения. Он протянул Тому вырванный из блокнота и сложенный вдвое листок бумаги. — Я считать расценка.

Том с трудом осмелился развернуть листок. Дом пора сносить. Но сам участок по крайней мере наверняка сколько-нибудь стоит.

С застывшим от мрачного предчувствия лицом прочел написанное Чиком:

Сумма пустяковая в сравнении с тем, что запросил бы настоящий подрядчик, даже Том это знал.

— А крыльцо? — услышал он собственный молящий шепот.

— Я заключаю с вами сделку, мистер, — ответил Чик бегло, с американским прононсом, будто до сего момента нарочно ломал язык. — Крыльцо плюс крыша — пять штук баксов ровно.

В Клондайк-билдинг, у себя на рабочем компьютере Бет открыла папку «Черновики» и в шестой раз за два дня перечитала письмо, которое писала Тому. Не пойдет. В теперешнем варианте оно звучит более замысловато, чем следует; Том наверняка воспримет его неправильно и тут же сделает глупые выводы. Нужно сказать все необходимое четко, ясно, не уклоняясь в сторону, так, чтобы исключить вероятность сомнений, возражений или, еще хуже, насмешек. В течение последних недель Бет дала себе лишь одно обещание: никогда больше она не воспримет уничтожающий, плоский цинизм бывшего мужа, не увидит презрительно скривленные венгерские губы и высокомерно заломленную черную бровь с седыми волосками. Не услышит его сдавленного смешка. Она не позволит себя донимать, хватит уже.

Бет злило, что Тому до сих пор удается вызывать в ней чувство настороженности. Почему, черт побери, она должна быть дипломатичной? С растущим негодованием Бет пробежала глазами черновик письма:

Она распечатала текст, потом щелкнула по «Написать». Вконец обозлившись на Тома, который испытывал ее терпение и воровал время, Бет набрала:

«Том! Врач прописала Финну диету, и мы надеемся, ты поможешь в ее соблюдении».

Далее следовали указания, уместившиеся в один небольшой абзац. Не желая давать себе и возможности послабления, Бет отправила письмо немедленно. Том этого заслуживает, так ведь? Единственный раз она пошла ему наперекор, не оставив ни малейшей лазейки. Глядя, как уходит сообщение, Бет небезосновательно гордилась своей отчаянной смелостью.

Впрочем, позже она зашла в «Отправленные», перечитала проклятое письмо, содрогнулась от его тона и отправила крошечную записку, начинавшуюся со слов «Прости, я была на работе, торопилась, когда…». И она ненавидела Тома, заставлявшего ее писать подобное.

Том проснулся в кромешной темноте, и ему показалось: во дворе заканчивается ссорой пьяная вечеринка: раздавались резкие голоса кричавших друг на друга мужчин, слышался тяжелый звук падения каких-то предметов. Не трупов ли? На светящемся экранчике будильника — 7.00. Финн ночевал у Бет, и Том собирался поспать подольше, однако теперь был вынужден влезть, шатаясь, в рубашку и брюки. Самый громкий голос снаружи принадлежал Чику. «Mas rapido![110] Шевели задницей, ты!» — выкрикивал он, а потом: — «Mierda!»[111] Последовал грохот, точно от лобового столкновения двух машин, затем жуткий глухой стон откуда-то снизу. Несколько секунд тишины — и на улице язвительно рассмеялись.

Когда Том рискнул выйти на крыльцо за газетой, подрядчик заметил его и махнул рукой в сторону метавшихся позади теней.

— Мексиканские ребята, — сказал он, будто этим все объяснялось.

Потом протянул Тому руку, ладонью вверх.

— Сегодня вы дать мне одна тысяча доллар.

Вполне законное требование прозвучало как угроза, произнесенная под дулом пистолета.

— Мне надо будет сходить в банк и снять…

— Когда открываться банк, — не спросил, а веско заключил китаец.

Накрапывал дождь, тьму постепенно вытеснял сероватый свет, и Том видел, что слово «ребята» совершенно не подходит к ватаге неуклюжих мужчин со скорбными лицами. Чик рядом с ними казался ребенком. В середине зимы, в промозглую пору, мексиканцы шлепали в легких сандалиях на босую ногу, пятки у них почернели от грязи. Рабочим принадлежал красный грузовик, заметно лучше и новее ржавой колымаги Чика. Время от времени мексиканцы отходили к своей машине покурить и по очереди хлебнуть из термоса. Том прикинул, сколько их приблизительно, и ему показалось — много, целая дюжина по меньшей мере. Однако стоило пересчитать, и больше пяти никак не выходило.

За утро у дома выросла, очевидно, сама собой, опасная конструкция из щеток, бревен, частей водосточной трубы, бамбуковых палок. Был там также багор, кусок лестницы и столб, на котором сохранился указатель «Стоянка — 2 часа», прикрученный пальмовыми волокнами. Том видел, как человек по имени Ласаро доверялся таким ненадежным лесам, порхая с опоры на опору, словно попугай по жердочкам. У Тома и без того уже голова шла кругом, а теперь, стоило вспомнить заявления Чика — «ста-ра-ховка», — сразу противно скрутило желудок. Хозяин за все несет ответственность?

Рабочие непринужденно проникли в дом, их грязные следы отпечатались повсюду. Том подошел к туалету и в приоткрытую дверь увидел оправлявшегося мексиканца. Ничуть не смутившись, тот чуть скривил в улыбке губы. В полдень бригада собралась за кухонным столом и дружно принялась обгладывать крылышки жареных цыплят. Их купили первым делом, решил Том, на деньги из тысячи, выданной Чику пачкой новеньких пятидесятидолларовых банкнот.

Потом настал черед разрушений. Вооружившись ломами, рабочие влезли на крышу, стали сбрасывать оттуда во двор черепицу и куски деревянного настила. Дом ходил ходуном от треска, стука, грохота и непрерывного шума падающих обломков. Помимо этого, Том постоянно слышал Чика, подгонявшего своих несчастных «парней», — даже обезьяна-ревун в Вудлендском зоопарке не издает таких оглушительных воплей. Как мексиканцы терпят подобное обращение, было для Тома загадкой, сам бы он на их месте уже давно пришел в бешенство. Они, однако, безропотно принимали тиранию Чика, словно один из фактов американской жизни вроде ненастной погоды.

Спасаясь от шума, Том вывел из дома велосипед Бет и с риском для жизни проехал три четверти мили до супермаркета «У Кена». Вероятность столкновения с серебристым «ниссаном» сделала приключение еще более опасным. На обратном пути Том не увидел, а сначала услышал свое жилище, задолго до того, как оно оказалось в поле зрения. Том съехал под горку и, направляясь к шумно разбираемому на части дому, заметил посреди дороги чью-то полноватую фигуру, в которой узнал Сюзанну Какую-то, соседку, но не из ближайших, одетую в обтягивающее спортивное трико ярко-розового цвета. Женщина поднесла руку козырьком ко лбу и глазела на терзаемую рабочими крышу.

Том слез с велосипеда и хотел извиниться за шум, однако не успел вымолвить «простите», как женщина опередила его:

— Ну и молодец же вы! Где вы их откопали? Пришлось прождать целую вечность, пока они отработали у остальных заказчиков и ваша очередь подошла, да?

Том искал злобную иронию на ее лице.

— Мы два года ищем, да разве сейчас найдешь людей, которые бы хоть что-то сумели сделать.

Том с соседкой вдвоем стали смотреть на рабочих, творивших чудеса. Прогнившее бревно упало, отскочив от крыльца, и рассыпалось у нижних ступеней. Со своего командного пункта, помещавшегося между кирпичной дымовой трубой и скатом того, что оставалось от крыши, Чик бойко ругался на разных языках. «Убилюдок», — только и разобрал Том.

— Повезло вам, — сказала женщина. — Если… когда у него выпадет свободная минутка, может, замолвите за меня словечко?

Тому вдруг страшно захотелось оградить своего подрядчика от посягательств.

— Ну, я попробую, конечно. Просто думаю, у них предостаточно заказов. — И добавил: — На весь следующий год и практически весь 2001-й. Так он мне говорил.

— Они всегда настолько заняты.

— Я, впрочем, поинтересуюсь, — сказал Том.

Вот она, теперешняя жизнь. Не успеешь найти подрядчика, как некоторые соседи, не обремененные совестью, уже сманивают его под покровом ночи, а ты оставайся с зияющей дырой вместо крыши. Бет рассказывала немало душещипательных историй о непостоянстве подрядчиков, и Том знал, что рабочие почти наверняка переметнутся на новое место, чуть только оно покажется им более доходным. Хочешь удержать — все время будь готов к умасливанию и вранью. Эта Сюзанна неумолимо напомнила о необходимости оставаться у Чика на хорошем счету.

В течение дня рядом с домом росли горы мусора, постепенно поднявшиеся выше человеческого роста. Тому приходилось протискиваться между ними, выбираясь на крыльцо с видом, опять же, на темные груды отходов. Моросил мелкий дождь, и пыль поднималась кверху, как дымок курится над жерлом вулкана. Чик быстро превращал дом в жилище Боффина. Облокотившись о перила и оглядывая завалы — казалось, здесь уже успели развалить целый особняк, Том на мгновение с удовольствием представил себя Никодемусом Боффином, магнатом грязи, «Золотым Мусорщиком» в гетрах и куртке в горошек, — совсем чокнутым стариканом, по словам Сайласа Вегга[112].

Он все еще улыбался, забирая Финна из детского сада.

— Финик, ты фрукт какой-нибудь на полдник съел?

— Ага.

— Какой?

— Киви.

— Весь киви скушал?

— Чтобы тут же я пропал, если я сейчас соврал,

И сквозь землю провалился, если врать не разучился!

Дома люди подрядчика натягивали на оголившиеся балки брезент и прикрепляли защитное полиэтиленовое покрытие. Сам Чик держал подвесную галогенную лампу, оранжевый шнур к ней тянулся из открытого окна хозяйской спальни.

— Ой, Господи! — Личико Финна совсем расплылось, даже глаз не стало видно.

— Финик, миленький, ну извини меня. Надо мне было тебя предупредить. Нам делают новую крышу.

Крепко сжимая в объятиях дрожащее тельце Финна, Том услышал длинный булькающий всхлип и подумал: сейчас ребенка, чего доброго, начнет тошнить. Отец далеко не сразу понял: сын трясется и постанывает от смеха. Он только что стал свидетелем такого беспорядка, такой катавасии, какая четырехлетнему любителю кавардаков и во сне не приснится.

— Вот хреновина! — восхищенно сказал мальчик.

— Финн!

— А моя мама все время так говорит.

— Да что ты?

— Так клево!

Лампа освещала настоящую панораму Лондона после фашистской бомбежки: кучи мусора напоминали неровные края воронки от упавшего снаряда, а чудовищные леса с правой стороны дома — остатки развороченных комнат. По ним, перебираясь с одной перекладины на другую, спустился Чик.

— Эгей, ты как поживать, парень? — спросил он Финна, отряхивая руки.

— Хорошо, — ответил мальчуган, чуть ли не с благоговением разглядывая Великий Беспорядок. Попробовал поставить ножку на отвал.

— Не надо! — остановил сына Том. — Не залезай туда, это опасно.

— Скоро все убирать, — заверил подрядчик. — Мексиканцы уносить. Ночью в самый раз. — Потом, кивнув на Финна, карабкавшегося на крыльцо, добавил: — Мальчишка прелесть, дед не нарадоваться.

— Да, парень шустрый, — согласился Том, до которого не сразу дошел смысл сказанного. — А, нет, нет, он мой сын.

— Сын? Вы — и сын? Уа-ай! — Чик качал головой, хохоча Тому в лицо и показывая свои ужасные зубы.

Памятуя о толпе хищных соседей и Сюзанне как единичном ее представителе, Том сохранил самообладание и заставил себя улыбнуться в ответ.

— Смешно, но так оно и есть.

— Вы старик!

— Мне сорок шесть, — стиснув зубы, проговорил Том.

Подрядчик захихикал, будто услышал заведомую ложь.

Вечером, позже, поднялся ветер; оглушительно хлопало свисавшим с крыши брезентом и полиэтиленовой пленкой. Финн, не желая идти к себе в комнату, обосновался в кровати Тома, не утихомиривался до одиннадцати и требовал новых и новых эпизодов очередной истории про мистера Гадкера. Речь в ней шла об угоне автобуса, везшего дошкольников на экскурсию. В конце концов отец совсем заговорил сына, и мальчик задремал. Со стаканом виски на сон грядущий Том выглянул во двор сквозь щелку между занавесками спальни: груды строительных отходов исчезли, причем мексиканцы уничтожили остатки разрушений неслышно, лишь время от времени с крыши доносился легкий перестук и редкие глуховатые удары.

Финн умудрился разметаться по всей кровати, везде были его коленки, локти, пятки. Том спал некрепко, вздрагивая и вертясь с боку на бок. Ему снились чередой сменявшие друг друга унылые места, он бродил по ним, встревоженный и подавленный. Вот Том-путешественник, растерянный, заблудившийся на многоэтажной автостоянке, потом вдруг кругом — развалины, наверное, это восточный Берлин пятидесятых годов. А вот Том-пешеход, идет по узкой обочине американской автострады, которая превращается в тоннель лондонского метро. Или они вдвоем с Финном, в снующей толпе. Неизвестный аэропорт, похожий на чикагский О’Хэйр. Финн исчезает, Том бегает и зовет сына по имени. В последнем сне он увидел себя в доме, окруженном голосящими людьми. Том проснулся и обнаружил, что находится дома. И снаружи голосят люди.

Было темно, красный грузовик ехал от одного мусорного контейнера к другому. Чик, сидевший на пассажирском месте, обсуждал с Ласаро свою теорию: мальчик американцу не сын, это ребенок какого-нибудь родственника, возможно, двоюродного брата, который умер или уехал за границу.

Ласаро, однако, не соглашался. Мужчина с мальчиком похожи — «волос у них одинаковый!». В Америке, объяснял мексиканец, он много раз такое видал. Жена бросила мужа и забрала все денежки. А потом отправилась играть.

— Она в Лас-Вегасе сейчас. Играет на автоматах.

— Лас-Вегас? — спросил Чик. — В Мексика?

— Нет. Штаты. Вроде как Калифорния.

— Уа-ай! Калифорния я хочу смотреть.

Грузовик тряхнуло на глубокой выбоине. Они проезжали неосвещенной улицей на краю озера, минуя мастерские, подъемные краны, брошенные на берегу катера. Город со своими высотными зданиями на том берегу казался ярким размытым пятном, мириады огней сливались под дождем. Ласаро затормозил у контейнера.

— Мой дядя, он уезжать в Калифорнию. Анахайм. Теперь в тюрьме.

— Иммиграционная служба?

— Нет, он по закону, — ответил Ласаро. — Виновен в ДТП. Много выпивать пива, ехать по шоссе, авария попадать, женщина погибла, три года получать. Женщина не молода — старуха, сумасшедший. Машина вести так… — Рукой он начертил в воздухе извилину. — Но полиция делать тест дяде Луису. Ноль двадцать пять процент. Три года.

Перед тем как они высыпали мусор в очередной контейнер, Чик вытащил оттуда тостер. Сказал:

— Я чинить.

— Телик уже починить?

— Ага. Работать хорошо. Цветной.

— А тот мужик что? — сказал Ласаро. — У него один только телик, да и тот росо[113], четырнадцать дюймов. Есть дома, где в каждая комната стоять телик, и экраны широкий — для футбол смотреть. Говорить же я, у мужика денег нет.

— Он не любить телик. Он учитель, ему книжек читать до хрена.

— Это жена, она забирать телик и все добро. А ему ничего не оставить.

— Дом есть.

— Заложенный. И ребенок. — Ласаро захохотал. — Деньги у жена. В Вегас баба ехать, точно. Тратить, тратить! Стодолларовые автоматы!

— У него деньги есть.

— Мужик ехать «фольксваген», тачка — дерьмо. Жена села в «бьюик парк авеню 2000» и смылась, да еще с кучей шмоток!

У Чика имелась кое-какая другая информация. На полу в туалете он нашел банковский чек, на котором было написано: «Доступные средства — 41.389,17 доллара». Американец разбрасывает такие штуки по дому, а их обычно прячут, это значит только одно — он ужасно богат. Все в американце интриговало Чика. Дом вместил бы целую семью, человек двадцать — двадцать пять, а американец там один, иногда с ребенком, иногда без. Чик никак не мог понять: ни семьи, ни друзей, вообще ничего, тишина все время. Одни книги, столько много сразу Чик никогда не видел. Ослепнуть можно, пока их прочитаешь.

Говорит — учитель, а в школу ни разу не ходил.

Такой большой и неуклюжий, даже на велосипеде ездить не может, только мечется по дороге из стороны в сторону, как цыпленок, которому оттяпали голову. Ну и насмешил он тогда Чика.

Все же деньжата у него водятся.

Пока Чик заметил у американца одну способность: тот замечательно говорит по телефону. В этом деле ему нет равных. Чик иногда задерживался на лестнице, ведущей наверх, просто чтобы послушать, как хозяин дома разговаривает. Он сворачивал длинные мудреные словечки — все вычитанные в книжках и все абсолютно разные. Откинется, бывает, в своем кресле, уставится в потолок, а слова так и бегут, одно за другим, наподобие сцепленных вагончиков бесконечного поезда. И не разберешь, что он там заливает, но Чику в каждом слове слышался звон монет.

А чего только американец не выбрасывал! Семь яиц в упаковке на двенадцать штук, целую гроздь бананов, и кожура только слегка почернела; почти полную, даже закупоренную, зеленую бутылку темно-красного виноградного вина; едва начатый тюбик зубной пасты; нарезанный батон в целлофане; кусок сыра, на полкило, наверное; еще помидоры, куриные сосиски, шоколадку в фольге, полосатые красно-белые леденцы и целый нераспечатанный пакет хлопьев, которые едят на завтрак.

Отправить столько добра в мусорный ящик мог только богач, а у американца из дырявых носков большие пальцы торчат, когда он разгуливает по дому без ботинок. Посмотришь на его измятые штаны да заросший щетиной подбородок, и можно подумать, живет он в палаточном лагере под мостом. Американец богат и беден одновременно. Выходило как с голограммой: вертишь ее так и сяк и видишь то одно изображение, то другое, а оба сразу — никогда.

Чик, раздумывая об удивительном человеке, вспомнил гвеило, которые платят деньги, и деньги немалые, желая посмотреть на большую панду. В своей прошлой жизни Чик, бывало, смеялся над тем, как они ходят в горы и по целым неделям выискивают там панд. Дождь льет не переставая. Кому повезет, тот увидит мишку, поедающего побеги бамбука. Однако в большинстве случаев попадаются не сами панды, а только сделанные ими когда-то кучки. Отдать тысячи американских долларов, чтобы глянуть на дерьмо. Вот застрелить большую панду — это да, шкурка стоит два миллиона юаней. Но просто глазеть?

«Американец у меня вроде панды, — думал Чик. — Я пялюсъ на его дерьмо как тупица-гвеило».

На светофоре загорелся красный, и грузовик затормозил.

— Я тебя высаживать на то же место? — спросил Ласар.

— Да, то же место, пойдет.

— Вляпаться ты однажды…

— Все порядок, никто не видеть ничего.

Ласаро недоверчиво присвистнул и надавил на газ. Через полмили Чик покинул кабину. В темноте под дождем замаячила голубая куртка, двигавшаяся вдоль тротуара и постепенно скрывавшаяся из виду. Ласаро высунулся из машины и заорал, обращаясь к куртке:

— Эй, Лас-Вегас!

— Ты, я вижу, теневую экономику поддерживаешь. — Бет приходилось кричать, а иначе ничего не было слышно сквозь доносившийся сверху шум строительных работ. — Вряд ли хоть у кого-то из них есть страховка, но дело они, кажется, знают. В принципе.

— Берут на удивление недорого, — сказал Том.

— Вспомни Зои Баярд[114] и ее предостережения против всяких иностранцев, — засмеялась Бет. — А что этот голубой китайчик?

— Почему ты решила, что он голубой?

— По всему. Взглянешь на него — настоящий «Кастро».

— Да он же вовсе не похож на Кастро!

— Я не про того Кастро, а про Кастро, что в Сан-Франциско[115].

— А-а.

— Ты знаешь, что он сказал? Сидел с Финном на крыльце и выдал: «А мы тянучку жуем». Конфетами ребенка кормил.

— Я с ним поговорю.

— Я уже говорила. Мишка в рюкзаке?

На кухне появился Финн, таща за собой на веревочке комок кровельного войлока.

— Мне Чик нравится, — заявил мальчик. — Мне Чик просто ужасно нравится. Вот, он мне щеночка подарил. Щеночек Энтони.

Бет со значением посмотрела на Тома, словно бы говоря, как любая жена своему мужу: «НУ ЧТО, ТЕПЕРЬ ВИДИШЬ?» Выглядела она грозно. Финну же ответила:

— Красота, Финик.

— Мой щеночек убил кошку. И все внутренности вынул. А потом съел.

— Финн!

— Энтони кошек терпеть не может. Гоняется за ними по деревьям. Убивает иногда. Он немецкая овчарка. И у него только один глаз.

Финн пошел из кухни на улицу, таща за собой своего пса-убийцу.

— Ну что, — сказал Том, — сине-зеленые водоросли ему даю. — Р в слове «водоросли» звонко вибрировало, и Бет вышла из себя.

— Ты продолжаешь рассказывать ребенку эти сказочки про мистера Гадкера?

— А ты все разрешаешь ему смотреть мультики до одурения?

После короткой разминки они вошли во вкус, разогрелись и начали ссориться всерьез.

Чик любил стук молотков. В городе тихо, словно в лесу, и от этого нервы на пределе, как будто все насторожились и ждут беды. А когда мексиканские парни взялись за дело и стали приколачивать фанерную облицовку поверх войлочного покрытия, грохот подействовал на Чика успокаивающе. Пятеро рабочих ударяли по крыше в едином ритме. Прямо пекинские рокеры, группа «Цуй Цзянь»: уа-а-та-да-да-дам-да-дам, уа-а-та-да-да-дам-да-дам! Чик дирижировал кулаками, притоптывал в такт ногами, издавал предупреждающее ворчание, если молотки вдруг сбивались. Тяжелый металл, хэви метал!

Том перебазировался на кухню. Заткнул уши ватой, прибавил звук в магнитофоне и включил Пятую симфонию Малера. Не подействовало, он попробовал «Военный реквием» Бриттена, а потом и «Полет валькирий». Все равно из-за стука музыка превращалась в какофонию обрывочных звуков, резких и неприятных. Том сбежал на машине в университетский кампус. Перед каникулами подземный гараж под Красной площадкой опустел. В кабинете было холодно, на полке несколько книг — Странк и Уайт[116], словарь Вебстера, «Сестра Кэрри», сборник «Лауреаты XIX Пушкартовской премии»[117] — их точно собрали здесь произвольно, как старье для распродажи. Том включил ледяную батарею. По трубам допотопного радиатора журчала и булькала вода, а Тому казалось, это шайка крохотных мексиканцев вовсю колотит молоточками.

Кабинет нагревался целую вечность. Том, не снимая старого твидового пальто от «Барберри», уселся за черный металлический стол, стараясь придумать, что бы такого занимательного рассказать об иностранцах в Америке за четыре минуты сорок секунд эфирного времени.

Жизнь после расставания с Томом неизбежно, хотя и смутно, предполагала для Бет некие абстрактные свидания. Когда она, нечасто, впрочем, задумывалась над этим вопросом, ей представлялся ресторан на берегу залива, зазывное мерцание плавающих свечей, полумрак, в котором с трудом разбираешь меню (Бет заказала бы морского окуня), и откровенный, пикантный разговор двух взрослых людей. Без надуманной, малопонятной иронии, делавшей нормальную беседу с Томом просто невозможной. А после? Все как-нибудь образуется само, но «после» будет обязательно.

Однако было весьма вероятно, что дело только мысленными картинами и ограничится. Большинство знакомых Бет мужчин — мальчишки вроде Роберта, в мешковатых штанах и супернавороченных кроссовках. Остальные — женатые, голубые или импотенты. По вечерам, если Финн оставался у отца, она проводила время с Деброй; женщины заказывали в ресторанчиках тайские или китайские блюда с доставкой на дом. Один раз пошли в кафе «Крокодил» послушать новую группу, но обеим предстояло встать на рассвете, поэтому пришлось уйти еще до начала концерта.

Через пять дней после рождественской корпоративной вечеринки некто Дэвид Зиглер позвонил Бет на работу. Она не представляла себе, кто он такой, хотя на яхте все были с бэджами. Длинный, худой и сутулый калифорниец из рекламного агентства, который без устали жаловался на ужасную зиму в Сиэтле? Или лысый задиристый юрист, однокашник Стива, порывавшийся говорить о яхтах? Бет ответила Дэвиду Зиглеру, что, конечно же, его помнит и что новый фильм Вуди Аллена еще не видела.

Договорились на завтрашний вечер, Бет как раз освобождалась от материнских обязанностей. В шесть она вошла в заведение «Вонн», а Зиглер уже сидел за столиком и махал ей. Бет сразу вспомнила этого человека и его очки — огромные, в радужной оправе. Она не имела ничего против экстравагантных аксессуаров и все же не могла припомнить ни слова из разговора с элегантным, розовощеким, на вид приблизительно сорокалетним мистером Зиглером.

Официант подошел к столику почти одновременно с Бет. Мистер 3. — зубы белые, губы тонкие — улыбнулся, коротко и вежливо, сделал жест — дескать, вы первая. Бет заказала неразбавленное мартини со льдом и кусочком лимона. Зиглер попросил для себя минеральную воду «Перрье», и Бет удивилась, почему же он выбрал именно ресторанчик «Вонн». Здешний воздух, затуманенный дымом нескольких пачек «Мальборо лайте», настолько пропитался алкогольными парами, что известный аппарат, используемый полицией, просто не выдержал бы. По-видимому, Зиглер полагал, она любит забегаловки такого сорта. Он ошибался. Бет вспомнила вечеринку и смутилась: тогда чрезмерно услужливый официантик постоянно подливал шампанского ей в бокал. О боже, Зиглер считает ее алкоголичкой. Когда принесли мартини, Бет нарочно не обратила на стакан никакого внимания. В течение двадцати минут, остававшихся у них до кино, Бет ловко попыталась выведать у мистера 3. — нет, нет, у Дэвида, — кто же он такой и почему пригласил ее на свидание.

Минувшим летом уволился из лицензионного отдела компании «Майкрософт», с тех пор занят учреждением собственной некоммерческой организации. Стив Литвинов — член совета директоров.

— Наша цель, — провозгласил он, будто выступал на общественном собрании, — сделать цифровые технологии доступными всем и предоставить новые достижения людям, возможности которых в настоящее время ограничены.

Дэвид расслабился, но лишь отчасти, и рассказал о пробном проекте, уже запущенном в Центральном районе. Организация оплачивала детям из цветных семей подключение к Интернету, содействовала компьютеризации начальных школ и молодежных ассоциаций и открыла кинокооператив, чтобы школьники могли сами снимать фильмы о родных местах.

В общем, Зиглер оказался занятным типом, разве только немного напряженным, но может, всему виной смущение в обществе Бет. Она отпила мартини, пахнувшее оливками. Если Дэвид считает алкоголь ее слабостью, сейчас самое время эту слабость слегка обнаружить. Бет ухватилась за кинокооператив как за самый перспективный предмет разговора и спросила, начали дети уже снимать или нет, до какой степени процесс контролируют взрослые и помогает ли кто-нибудь из местных режиссеров.

— Об этом рассказал бы менеджер проекта. Я здесь просто ключевая фигура, то есть спонсор.

О-о. И тем не менее пусть Дэвид Зиглер с виду кажется бесцветным, веселые переливы радужной оправы очков обещают нечто большее, некие потаенные глубины его натуры.

Бет спросила, чем его привлек Центральный район. Вопрос как будто вызвал минутное замешательство.

— Ну, мой дом в Лески, так что я почти каждый день проезжаю Центр по Йеслерской дороге. Центр — маркетинговая ниша, это очевидно. Если наша программа заработает там, тогда я планирую переключиться на другие города. Например, на Окленд, на южную и центральную части Лос-Анджелеса.

Стремится захватывать новые и новые территории, как Стив.

— Ист-Сент-Луис? Роксбери? Гарлем? — поинтересовалась Бет.

— Примерно так.

Они переходили улицу, приближаясь к кинотеатру, и Зиглер сказал:

— Между собой мы прозвали свою организацию «Техноохват „3.“».

Уже внутри, продвигаясь между рядами пустых кресел, Дэвид заметил:

— Вуди начал снимать некоммерческие картины.

Бет рассмеялась, пожалуй, слишком громко, чувствуя, что в приятной полутьме радужные очки начинают вступать в свои права.

Фильм оказался легкий, однако вполне приятный, с Шоном Пенном в роли второго по величине джазового гитариста в мире. Действие происходило во времена Великой Депрессии, поэтому все было снято в темно-коричневых тонах. Наличествовали и гангстеры, и старинные автомобили, и свинг, прекрасно звучавший в стереосистеме «Долби». Бет притоптывала ногой под «Милашку Сью» и «Я вечно выдуваю пузыри». Хотя по-настоящему забавных шуток явно недоставало, Бет заметила, что они с Дэвидом смеются в одних и тех же местах. Пенна, игравшего богемного соблазнителя, негодяя мелкого пошиба, затмевала актриса, исполнявшая роль немой поклонницы. Бет никогда раньше ее не видела и подумала: «Учись, скоро и тебе придется…» На середине фильма она явственно почувствовала плечо Дэвида, прижавшееся к ее плечу, и, не поворачивая головы, изо всех сил скосила глаза. Оказалось, он просто искал платок в кармане брюк.

Когда они уже покидали кинотеатр, Дэвид заметил:

— Мне совершенно непонятно, как ему всегда удается заполучить суперзвезду. Сколько, по-твоему, может стоить фильм вроде этого самое большее? Десять миллионов? Пятнадцать?

— А мне понравилось, — ответила Бет. — Ты не знаешь фамилию актрисы, которая играет Хэтти? Я что-то ее не узнала.

— Саманта Мортон. Она британка, возможно, поэтому ей и досталась роль немой.

Бет подумала о Томе и хихикнула, но не захотела объяснять причину своего веселья.

Дэвид зарезервировал столик в «Имбирном рае» на Западной улице. Ночь стояла сухая и теплая, шесть кварталов до набережной залива они прошли пешком. Между кирпичом и штукатуркой старых зданий улицы Юнион мелькнул, словно блуждающий огонек, отчаливавший паром. На углу Второй курили, прислонившись к стене, четыре цветных паренька в черных с серебристой отделкой куртках и одинаковых рейдерских фуражках. Мальчишкам было от силы лет по тринадцать.

— Мои клиенты, — сказал Дэвид уже на безопасном расстоянии от подростков.

— А свои дети у тебя есть?

— Нет.

Точно таким же тоном Зиглер мог бы ответить на вопрос, есть ли у него герпес, решила Бет. Ей казалось, она должна четко обрисовать собственное положение.

— А у меня есть ребенок.

— Да, Стив говорил.

Ага, он о ней расспрашивал, а Стиву, выходит, известно о ее разрыве с Томом, а это, в свою очередь, значит…

— Мальчик, правильно? Филип?

— Финн.

— Как Гекльберри.

И снова Дэвид Зиглер показал, что знает больше, чем нужно. Имя Финн предложил Том, сама Бет сочла литературную аллюзию излишне претенциозной, но в результате уступила энтузиазму супруга.

— Вообще-то нет, — все-таки возразила она, — я наполовину ирландка, и это семейное имя.

В сказанном была доля правды.

Чувство неловкости, испытываемое Бет, возросло, когда они вошли в ресторан и главный официант, улыбаясь Дэвиду, со словами «вам как всегда?» провел их в угол, к столику у окна. Бет опустилась на плетеное сиденье, положенное, очевидно, каждой женщине, которую Зиглер приглашал на свидание. Скольких уже за прошедшие недели, месяцы, а может, и годы сводил он в кино перед ужином и милой беседой? Бет стало любопытно: многие ли из ее предшественниц, посидев здесь, оказывались в его постели?

Впрочем, свидание есть свидание, и она, пусть слегка разучившись — все-таки давно без практики, — продолжала игру. Просматривая длинный перечень блюд в меню, Бет спросила:

— Хочешь, платить будем вместе?

Он поднял глаза и улыбнулся. Улыбка была приятная. Ответил:

— Согласен. — И добавил: — Я предпочитаю вегетарианскую кухню.

Бет с сожалением отказалась от морского окуня, поэтому пришлось довольствоваться сладковатым картофельным супом-пюре, соте из сладкого лука и китайского баклажана, спаржей и соусом из черных бобов, томатами и тофу, а также сычуаньской зеленой фасолью. Когда она попросила принести бокал совиньона, Дэвид сказал: «И мне тоже, пожалуйста». Это доставило Бет невероятное удовольствие, женщина даже немного смутилась.

— Даже если сам Аллен и не участвует в своих фильмах, они все равно о нем, о Вуди, — начал Зиглер.

— Точно! — ответила Бет, пораженная меткостью суждения. Ей захотелось обсудить игру Саманты. На актрису, считала Бет, спроецировались все женоненавистнические фантазии режиссера.

Дэвид кивал в ответ.

— Это фильм, главным образом, об эгоцентричном человеке искусства, чье недостойное поведение по отношению к женщинам можно извинить — он ведь постоянно думает о чем-то более важном.

А она еще считала Зиглера бесцветным! Бет смотрела на Дэвида и корила себя за поспешность и опрометчивость суждений. Он поймал ее взгляд, и его розовые щеки порозовели еще больше. Пару секунд мужчина и женщина не отрывали глаз друг от друга, и Бет накрыло пьянящей волной чувств.

— По крайней мере, — сказал Дэвид, — так или почти так говорится в статье «Нью-Йорк санди таймс».

Бет изо всех сил постаралась скрыть разочарование.

За супом Дэвид рассказывал, как снимает квартиру над Пайонир-сквер. «Над» — потому что на самом верхнем этаже, поскольку его дом сейчас перестраивают или скорее сносят и возводят заново. Архитектора зовут Джулиан, подрядчика — Эмерсон. Это напомнило Бет о Томе и потрепанной команде нелегалов, и в голове у нее сложилась целая история. Смеясь, Бет поведала о чудовищных строительных лесах, орущем китайце на крыше, бестолковых мексиканцах и нарисовала картину небывалого разрушения: кучка строителей-неумех превращает целый дом в горстку пыли. Тома она называла «мой бывший муж». Никогда раньше Бет не пользовалась этим определением, а теперь оказалось — оно очень подходит к Тому.

Дэвид улыбнулся, однако лицо его оставалось серьезным.

— Он может нарваться на неприятности.

Бет была не в том настроении, чтобы переживать из-за несчастий, которые могут постигнуть Тома.

— Да ему все сходит с рук. Наверное, маска рассеянного профессора помогает ему выкарабкаться из любых передряг.

Палочки в руке Дэвида задержались в нерешительности над томатами с тофу, потом вонзились в мякоть плода, словно когти хищной птицы, камнем упавшей с небес и настигшей жертву.

— Он выступает по радио, в передаче «Все учтено».

— Раньше романы писал, а теперь только свои заметки для радио.

— Я его слышал. Довольно… забавно.

Беседа приняла совершенно неверное направление, поэтому Бет решительно заговорила снова о Джулиане и Эмерсоне. Бедствия и невзгоды, которые влечет за собой ремонт, не представляли для нее особого интереса, но Дэвида оказалось легко подтолкнуть к смене темы. Строители отстают от графика на девять недель, перерасход быстро возрастает, съемное жилище на Пайонир-сквер — настоящая ссылка, и вида на озеро так не хватает! В принципе одни банальности, так уж лучше они, чем восхищенные отзывы о Томе.

Пережевывая зеленую фасоль, Дэвид говорил об усовершенствовании ванной комнаты. Она станет чем-то вроде личного салона гидротерапии с душем, гидромассажем, сауной, джакузи и биде.

— Настоящим откровением для меня явился номер в токийском «Хилтоне», где я останавливался год назад. Ты когда-нибудь была в Японии?

— Нет. Еще нет.

Со странным облегчением он пустился в долгие рассуждения о плитке. Планируемый салон гидротерапии обязательно будет выложен малахитом. Пол, стены и потолок.

— Представляешь себе малахит?

— Знаешь ли, смутно.

— Вот… — Дэвид пошарил в боковом кармане коричневого пиджака и вытащил плоский камешек приблизительно в два квадратных дюйма величиной. Передал его Бет, как нечто весьма ценное и хрупкое. — Малахит — это разновидность медной руды.

Первой мыслью Бет было: красиво! Черные прожилки на светло-зеленом фоне моментально вызвали в памяти летний вечер и сосны, освещенные лучами заходящего солнца. Самые подходящие для тихоокеанского северо-запада оттенки. Дэвид просто замечательно придумал.

— Его привозят из Замбии, — сказал Дэвид, — там малахит добывается уже в течение нескольких столетий.

Неожиданно у Бет возникла вторая мысль: смешно! Из Замбии? Этот ловкач похваляется штучками, которые проделывают путь в полсвета, чтобы ими потом украсили хоромы какого-то там майкрософтщика. Точно как… и Бет вспомнила одну из колкостей Тома, произнесенную им после благотворительного вечера. «Все-то у них должно быть привозное, даже, черт возьми, трава для газона».

Не успела она толком собраться с мыслями, как Дэвид вдруг резко поднялся и сказал:

— Извини, я через несколько минут вернусь.

Бет была ему признательна за возможность ненадолго остаться одной. Стоило Зиглеру выйти, она заказала еще бокал вина. Содержимое его бокала убавилось лишь на самую чуточку.

Бет страшно злило непрошеное вмешательство Тома в ее свидание, женщина досадовала на Дэвида, оказавшегося уязвимым для насмешек экс-супруга, и сердилась на себя за то, что в ее мысли закрался совсем не ее цинизм. Разумеется, «бывший муж» — привидение, явившееся к ней на праздник. Она подумала о деятельности Дэвида в Центральном районе. Им движут благородные и великодушные побуждения, и если хочется ему отделывать свою ванную замбийским малахитом, то кто она такая, чтобы над ним насмешничать? Бет поднесла к глазам плиточку, которую держала в ладони, посмотрела на тусклые змеистые бороздки на свежем зеленом фоне. Прелесть, чудо. И именно для наших краев. Говорит о вкусе Дэвида, равно как и его разумные суждения о «Сладком и гадком», пусть отчасти и позаимствованные из «Нью-Йорк таймс».

И все же. Принесли вино. Бет сделала глоток, радуясь, что Дэвид не видит, и попробовала про себя перечислить черты, импонировавшие ей в этом мужчине: ровный голос со спокойными интонациями, густые светло-русые волосы и дорогая стрижка (интересно, парикмахер прибегает к помощи краски или цвет от природы столь яркий?), уверенная манера держаться, говорившая о благополучии и самодостаточности, забавные очки. Дэвид Зиглер таит в себе намного больше, чем кажется на первый взгляд, решила Бет. Она отпила еще вина и посмотрела на часы.

Прошло пять минут, а его нет.

Он отсутствовал уже десять минут и даже дольше, когда подошла официантка и спросила: «Ваш спутник уже поужинал?» Бет ответила, что не знает, но сама она закончила, спасибо. Бет рассматривала малахит — насыщенный зеленый цвет, рябь прожилок в самой глубине камня — и вспомнила, как в бруклинских ресторанчиках Чед возвращался из туалета в приподнятом настроении, принимался болтать без умолку, вдоволь нанюхавшись кокаина. Неужели и Дэвид балуется порошком? Всякое можно предположить, и неизвестность скорее радовала Бет. Зиглер ловит сейчас кайф в мужской уборной — и пусть, так его характер кажется еще более разносторонним и непредсказуемым. Даже если привычка имеет место, он наверняка отлично контролирует себя. Бет приготовилась к сюрпризам.

И получила их. Дэвид подошел с застывшим, побелевшим лицом, улыбаясь вымученно, через силу.

— Извини, внезапно расстроился желудок. Со мной такое иногда случается. Думаю, из-за вина…

Пришлось Бет перестать быть женщиной и превратиться в мамочку. Она пешком сходила на Пятую, взяла из гаража свою машину, вывела из ресторана несчастного, спотыкающегося главу некоммерческого предприятия, довезла страдальца до стоянки на Седьмой, где был припаркован его автомобиль. Только вернувшись в свою квартиру, Бет обнаружила: малахитовая плиточка осталась у нее в сумке.

Времени всего 9.45, еще можно позвонить Дебре, которая как раз вернулась из Дубровника, из командировки для написания статьи о возрождении туризма в обновленной Хорватии. Вечер пошел насмарку, сообщила Бет, и через минуту женщины уже сидели в квартирке Дебры, попивая сливовицу. Дебра внимательно изучила кусочек малахита. Она была уже без линз, ей пришлось отыскивать старые очки, чтобы рассмотреть узор на камне.

— И вся ванная вот такая? Вульгарно до ужаса.

А Бет с самого начала иначе и не думала.

Новость о подрядчике, работающем у Тома, разлетелась быстро. Начались звонки с просьбами и мольбами. Сначала от Пэм Лендау, астматички, занимающейся философией и гендерными проблемами. Том едва знал ее, поэтому счел возможным не перезванивать. Гораздо больше беспокойства вызвало появление Чика в одно прекрасное утро на новом грузовике, оказавшемся отремонтированным старым. Пикап перекрасили в черный цвет, заделали вмятины в кузове. По обеим сторонам последнего красными буквами значилось «ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ СТРОИТЕЛЬСТВО», и чуть ниже, белым — кто бы мог подумать — номер пейджера.

Том заплатил уже 3700 долларов, безо всяких чеков или квитанций. «Нет бумажка, нет налоги», — говорил Чик, хитро улыбаясь и давая понять: все только между нами, мистер. Можно подумать, они ограбление винного магазина замышляют. Еще предстояло немало работы на крыше, но мексиканцы уже разломали крыльцо, и дом теперь напоминал человека, которому расквасили физиономию и повыбивали передние зубы. Попасть внутрь можно было по заляпанным раствором сходням, которые строители установили, приперев к остаткам крыльца несколько досок, однако единственным безопасным путем оставался обходной, через заднюю дверь. Пластмассовый почтовый ящик, укрепленный на низком шесте, находился там, где раньше заканчивались ступеньки, и тем не менее Олину больше нравилось подниматься по опасным сходням и опускать почту в выемку на входной двери. Двор превратился в настоящую свалку, и если раньше на высокий падуб, росший подокнами кабинета, прилетали, бывало, синицы и зимородки, то теперь дерево экстравагантно украсили бесчисленные кусочки кровли.

Казалось, разруха не подлежит ликвидации. Том понимал, что целиком зависит от милости Чика. Одно неосторожное слово, и китаец оставит его, беспомощного, на развалинах собственного жилища. Из страха лишиться рабочих Том при любой возможности осыпал труд подрядчика неискренними похвалами, но тот лишь угрюмо отворачивался. Порой Том был уверен: Чик видит его насквозь и потому презирает.

22 декабря три сотни пятидесятидолларовыми купюрами были взяты из банка и на кухне розданы всем шестерым рабочим во время обеденного перерыва.

— Сот, это к Рождеству… Будет вроде как премия… Хотел вас отблагодарить за работу…

Ласаро ухмыльнулся и промолчал. Остальные сунули доллары в карманы джинсов, а Чик стал рассматривать банкноту на свет, очевидно, сомневаясь в ее подлинности. Все вышло не так, как предполагал Том, и он решил: виной тому — неверный расчет. Следовало бы заплатить по сотне каждому и хотя бы двести — Чику. А выдав жалкие пятидесятки, Том показал себя крохобором: старый жид Эбенезер Дженвей, даже в порыве великодушия трясущийся над каждой монеткой. А если добавить прямо сейчас, будет здорово смахивать на явную взятку, впрочем, так ведь оно и получается, куда ни крути.

Ужасно досадуя на самого себя, Том в последний момент поехал за елкой. Купил невысокую пихточку — практически одну из последних, выставленных на продажу у входа в магазин «Чабби и Табби». На крыше «фольксвагена» привез деревце домой и остаток дня провел, разыскивая подставку, гирлянды и игрушки. Наверное, Бет с собой прихватила. Том позвонил ей в Белгрейв Пуант (или Пуантэ — когда он произносил так, она обычно выходила из себя). Бет взяла трубку, и одновременно послышался голосок с кем-то болтавшего Финна. Звуки из квартиры доносились рождественские: много народу, все веселятся, а громче и радостнее всех смеется мальчик.

— Я убрала их в подвал, — прокричала Бет, — они в коробке, на которой написано «К Рождеству».

Том услышал мужской голос, спросивший:

— И как же играть в «Пощекочи дракона»?

— Я тут подумал…

— Не могу говорить, мы немножечко заняты, — сказала Бет и положила трубку.

Мы. Слово коротенькое, но кольнуло болезненно.

Том достал электрический фонарик из ящика с инструментами, стоявшего на кухне, и отыскал в своей коллекции ключ от висячего замка на двери подвала. Выйдя на улицу, увидел полосатую мордочку енота, остренькую и нахальную. Зверек стоял на задних лапках, передние положив на крышку мусорного бака. В свете фонарика красные глаза маленького хищника ярко сверкали. Нарочито медленно он опустился на землю. Выгнув спину и низко опустив голову, шмыгнул в кусты. «Поразительно, — подумал Том, — сознательно выказывает обиду и враждебность». Крадучись и прислушиваясь к шуршанию енота в кустах, Том спустился по кирпичным ступеням в подвал и отпер дверь.

В первую минуту он не мог понять, почему так отчетливо видны все предметы: газонокосилка; колыбелька, в которой еще малышом спал Финн; стол, где его пеленали; целая Пизанская башня картонных коробок и опасная стремянка — с нее сорвалась Бет на шестом месяце беременности. В глубине, рядом с темным неподвижным прямоугольником печки, что-то задвигалось. Чик.

— Прошу прощения, — сказал Том, совсем ослепший: прямо в глаза била галогенная лампа, висевшая на гвозде, вбитом в одну из балок.

Осторожно ступая по неровностям пола, Том доковылял до печки и остановился, часто моргая, с трудом осознавая происходящее, совершенно сбитый с толку.

— Хороший место здесь, а? Я надо быть к работа поближе!

В последнее время Том много размышлял о предстоящем празднике, поэтому сейчас первым посетившим его образом стала темная церковь и ярко освещенные библейские сюжеты — ясли, волхвы, коровы и овцы.

На полу, рядом с двумя старыми, рассыпающимися коврами, голубым и красно-коричневым, лежал спальный мешок. Над головой — целая паутина проводов, тянувшихся от тостера, тепловентилятора, телефона. Негромко работал телевизор, значительно превосходящий размерами тот, что в доме, и, очевидно, принимающий кабельные каналы. На знакомом диване с распродажи аккуратная стопка одежды. Рядом со спальным мешком — журнал «Пипл» и старые, с плотными страницами книжки Финна, выброшенные давным-давно — «Спокойной ночи, Луна» и «Зеленые яйца и ветчина».

— Вы же не сердиться? Вы нормально, что я тут, а?

В голосе подрядчика появились новые интонации: просительные, умоляющие. При слепящем свете галогенной лампы лицо его выглядело бледным, шишковатым, черты обозначились резче обычного. Голова напоминала неизвестный свежевыкопанный корнеплод. Последний штрих к портрету китайца добавляла черная футболка с изображением Мадонны.

— Все в порядке, можешь спокойно здесь находиться.

— Плата за работу, — сказал Чик.

От облегчения при виде обжитого гнездышка у Тома даже голова закружилась. Значит, страхи напрасны и Чик не уйдет. Дружелюбно кивнув на экран, Том спросил:

— Что смотришь?

— «Огайо 5–0».

— Наверное, «Гавайи»[118].

— Гавайи, — повторил Чик. Опять новым, смиренным тоном.

На краю освещенного пространства стояло ржавое ведро — единственный ответ на вопрос, как подрядчик решил проблему уборной.

— Можешь пользоваться туалетом наверху.

— Спасибо.

— Да не за что.

На экране мелькали залитые солнцем пальмы. Макгарретт гнался за кем-то в автомобиле.

— А я просто искал коробку с игрушками — елку хочу нарядить.

— Я вам находить.

Чик уверенно прошагал в темноту и вернулся с коробкой, на которой красным маркером было толсто написано «К Рожд.». После «Рожд.» стояла не точка, а кружок — отличительная особенность почерка Бет.

— Я делать украшения. Давно. Когда работать на фабрике. Работа — дерьмо. Не деньги, пшик один.

— Правда? Где это было, Чик?

— Фучжоу, — сказал он вкрадчиво, словно под покровом ночи доверял собеседнику сокровенную тайну.

— Выходит, не Эверетт.

— Нет. Фучжоу.

Чувство опасности ушло. На один короткий миг, будто объектив фотоаппарата открылся и закрылся, Том увидел Чика тощим пареньком на конвейере, вставляющим малюсенькие проволочные петельки в головы стеклянных ангелочков. Подумал: «Вот об этом мне и следует помнить, а больше ни о чем не надо». Коробка в руках показалась пустой. Они легкие, эти китайские украшения.

— Спокойной ночи, Чик.

— Спокойной ночи… мистер Том.

Спокойной ночи, Луна.

Было решено, что в Сочельник Финн побудет у Тома, поскольку Бет собиралась в гости, а на Рождество они все втроем пообедают в семейном кругу на Квин-Энн-Хилл. Потом Бет заберет Финна на квартиру.

Рождественским утром Том брился в ванной и услышал, как Финн внизу понесся к заливающемуся телефону. Промокая лицо насухо, отец не спешил, ему не хотелось лишать сына законного удовольствия — показать, как замечательно тот умеет отвечать на звонки. Бог знает где мальчик такого нахватался, но в последнее время у него появилась привычка, снимая трубку, говорить суровым басом: «Резиденция Дженвеев».

По всей гостиной валялась оберточная бумага от подарков Финна. На ковре дорожками инея белели следы Санта Клауса — их Том наставил ночью с помощью старого сапога, предварительно опущенного в муку.

Финн протягивал трубку отцу.

— Она хочет с тобой поговорить.

— Нехорошо говорить «она», — поправил мальчика Том, поднося к уху трубку. — Алло, Бет?

— Тамаш…

— Ма! С Рождеством!

— Тамас, какой такой новий дом?

— Понятия не имею, — ответил Том, усиленно пытаясь придумать правдоподобную ложь. — А что?

— Финн сказаль, он с мамой живьет в новом домье…

— Ах, ну конечно, все, понял! Да, у Бет новая машина… — он понизил голос и повернулся спиной к Финну, на четвереньках возившемуся с игрушечной пожарной машинкой. — Большая и очень современная, настоящий дом… Ты, наверное, что-то недослышала.

— Но Тамаш, он говориль, что оньи с мамой живут там!

— Понятное преувеличение. — Том очень надеялся, международная связь посильнее исказит его неестественный, деланный смех. — Бет ведь столько времени проводит в своей новой машине, Финна повсюду катает.

С недоверием в голосе Каталин принялась благодарить за вино, которое Том заказал для нее через Интернет. Она взяла бутылку на рождественский обед к Нодям, и Андраш Нодь сказал, вино отличное.

— Андраш, он… как говорится это?.. Inyenc[119]…

— Разбирается в вине… Гурман? Знаток вин?

— Тамаш, и все-такьи я не поньяла, что Финн…

— Ма, это у нас шутка семейная — мол, Бет поселилась в новом доме… на колесах. А твои подарки мы еще не распаковали. Самые большие хотим открыть перед обедом. У нас еще и десяти утра нет, давай я тебе еще раз наберу около девяти вечера, по вашему времени, а?

— Дай только поздравлю с Рождьеством твою Бет…

— Она вернется с минуты на минуту, выскочила за покупками… Как погода?

— Ветрьено, — был ответ.

Том положил трубку, и Финн спросил, пристально посмотрев на отца:

— Папа, почему ты смешно разговаривал?

— Как это смешно, Финик?

— «Самьи большие хотьим открить…» — получилось похоже на произношение нациста с моноклем из военного фильма 50-х.

— Даже не знаю… Когда разговариваю с бабушкой, незаметно начинаю ей подражать.

— Бабуля Каталин так не разговаривает.

— Знаю, плохо с моей стороны. Само выходит.

Вскоре после одиннадцати приехала Бет. Она вошла через заднюю дверь с единственным огромным свертком, перевязанным лентами. В волосах ее блестели капельки дождя, черные брюки были забрызганы грязью. Обнимая Финна, она мимоходом бросила Тому:

— Перед домом как будто взрыв произошел.

Началась игра в счастливое семейство. Финн, получив разрешение родителей, устремился к высившейся у елки горе «больших подарков», и Том уловил взгляд Бет, смотревшей, как сын разворачивает заводную собачку — взгляд покупателя на торгах, оценивающего возможности соперника на другом конце зала. Мальчик разорвал верхний слой оберточной бумаги на «мамином» подарке, обнаружились хитро увязанные коробочки поменьше, и Том ощутил ответное беспокойство: вдруг плюшевый олень, детский конструктор, «акула-математик» и поле сражений для покемонов перещеголяют его дары? Когда пришел черед комплекта юного волшебника (остроконечная шапочка, мантия и волшебная палочка), подарки уже казались Тому непривычным и суровым наказанием, которому они с Бет подвергают сына. А мальчику войлочный щенок Энтони на самом деле во сто крат милее любого из рождественских подношений. Финн разворачивал свертки, послушно ахал, аккуратно откладывал каждую новую игрушку в сторону — в общем, выносил кару с большим достоинством, нежели она того заслуживала.

— Смотри, маленький! — сказала Бет. — Видел, какое красивое ожерелье бабуля Каталин мне прислала? — Она держала в руках массивные разноцветные бусы якобы в народном стиле. — Бабуля очень добрая, правда? — Искоса взглянув на Тома, Бет поспешно убрала ожерелье обратно в коробку.

— Ты еще не открывала мой, — напомнил Том.

— Прости, я тебе ничего… Я и не думала…

— Ерунда.

Натянув, ради блага Финна, маску живейшего нетерпения, она развязала серебряную веревочку.

— Оно очень тяжелое… Что же там может быть такое? — приговаривала Бет.

И потом скучным голосом:

— Какая прелесть.

— Внутри бабочка сидит, — заметил Финн.

Бет держала шар будто ручную гранату с выдернутым кольцом.

— Не надо было тебе… Я не могу…

— Просто мне понравилась эта штука, — ответил Том, а сам подумал: может, он все время втайне догадывался, что подарок послужит его упреком Бет? Значит, только в первый момент он решил, что покупку вызвала не подсознательно выношенная месть, а обычное недомыслие человека, до сих пор излишне привязанного к жене.

Бет, присевшая рядом с Финном, потянулась к Тому и чмокнула его в щеку.

— Как изысканно… — произнесла она.

«…ты меня мучаешь», — вот что Бет хочет сказать, догадался Том.

Когда он доставал из духовки цыпленка и собирался еще разок полить его жиром, Бет зашла на кухню.

— Тебе чем-нибудь помочь?

— Нет, спасибо, у меня все под контролем.

— Ты видел новый фильм Вуди Аллена «Сладкий и гадкий»?

— О боже, нет. Я сейчас почти не хожу в кино и вообще понял: у меня за несколько лет возникло какое-то отвращение к Вуди Аллену. Он настолько… прозрачен.

Том ложкой зачерпывал со сковородки растопленный жир, поливал бледную тушку птицы и думал, как странно им вот так разговаривать с Бет — будто они только познакомились.

— Странно, мне казалось, Аллен — режиссер прямо для тебя.

Чувствуя опасность, Том поинтересовался:

— И что же новый фильм, хороший?

— Ну, смотреть приятно, и музыка прекрасная.

— Джаз?

— Свинг, как обычно у него. Там снимается Шон Пенн, играет музыканта — вроде американского Джанго Райнхардта[120], но есть еще одна британская актриса…

— Послушай-ка, Бет… — предусмотрительно поставив цыпленка назад в духовку, Том рассказал о звонке матери.

— Ты ничего ей не сказал? О Господи, Том!

— Ради Бога, ведь сегодня Рождество. Не могу же я сообщать в праздничный день!..

— Черт, была уйма других дней, целые недели! И долго ты собираешься утаивать, до конца ее жизни? Что ж, я выскажусь прямо. Ты хочешь, чтобы я бесстыдно врала по телефону, и ты мог бы… Поверить невозможно! Никогда не видела подобной трусости и нечестности. С ума можно сойти! Нет, в самом деле, можно сойти с ума! Да… Что, малыш?

Вдруг появился Финн в остроконечной шапочке.

— Мама! Вытяни билетик!

— Ой, миленький… — Она вытянула, но не тот.

По настоянию Финна все взорвали по рождественской хлопушке, которые бабуля Каталин положила в посылку «из дома» для сына. Была там еще открытка с изображением Вифлеемской звезды, в отдельной коробочке — банка густого повидла, свитер из овечьей шерсти, календарь встреч «Уэст-Хэм юнайтед» в сезоне 1999–2000 и чек на пятьдесят фунтов. Том и Бет надели колпаки из папиросной бумаги — «сюрпризы», выпавшие из хлопушек. Финн тоже отправился обедать в своей шапочке волшебника.

По всем статьям обед заслуживал названия удачного лишь с большой натяжкой. Брюссельская капуста подгорела, и для удаления почерневших кусочков требовалось поистине хирургическое вмешательство. Финн пролил колу себе в тарелку с цыпленком и пюре. Бет попыталась внести некоторое праздничное настроение и принялась пересказывать комиксы о Дилберте.

Она дошла до восклицания «Сдержим смертоносный кулак!» и замолчала, предоставив Тому дожидаться самого интересного — продолжения истории.

Ничего, однако, не последовало. Тогда Том сказал:

— Думаю, трудновато себя представить на месте героев.

И тут же повисла очередная пятиминутная пауза. Делать нечего, в конце концов родители принялись совместно помогать Финну справиться с тремя бумажными стаканчиками и исчезающим желтым шариком.

— Абра-кадабра! — сказал мальчик и взмахнул волшебной палочкой. Поднял один из стаканчиков — упрямою шарика нет как нет.

— Смотри, Финик, здесь надо…

— Если хочешь быть хорошим волшебником, тогда…

— Никакой я не волшебник. — Он снял шапочку и положил на стол.

Финн выглядел понурым и уставшим, Рождество измотало его. Бет обняла сына за плечи, но ребенок стряхнул ее руку.

— Мне нужно вывести Энтони погулять.

Том позвонил матери. Поблагодарив Каталин за подарки, он одними губами шепнул Бет: «Пожалуйста…» — передал ей трубку и благодарно стал слушать. Ложь удавалась не очень хорошо, и тем не менее Том, закрыв глаза, представил себе собеседницу Бет в Ромфордской квартире, и ему показалось — все звучит довольно правдоподобно.

— Спасибо, — сказал он, когда разговор закончился.

— Я сама себе противна.

По старой привычке она собрала тарелки и отнесла их на кухню.

Вскоре Бет с Финном уехали; Финн на заднем сиденье, рядом — гора трофеев, на коленях — Энтони. Том смотрел на удаляющийся свет фар сквозь пелену дождя и (стыдясь признаться даже себе) сквозь дымку слез.

Он закрылся в кабинете. Было очень тоскливо, поэтому не хотелось ни читать, ни размышлять, и битый час Том провел в Интернете. В Англии, сообщал сайт Би-би-си, наводнения и ураганный ветер. Человека смыло с тротуара во время прогулки, спасти пешехода не удалось; шестерых пассажиров эвакуировали с судна, терпящего бедствие у берегов Нортумберленда; сотни людей вывезены из низинных районов Сассекса и Кента. По всей стране повреждены линии электропередачи, дороги перекрыты поваленными деревьями. Лондонский метеоцентр зарегистрировал несколько снежинок, расстроивших планы букмекеров, которые принимали ставки 50 к одному против белого Рождества. Королева выступила с праздничной речью.

Том щелкнул мышью по изображению королевы, и она увеличилась в размерах: напудренная, с перманентом, в синем и в очках. Заговорившая почтовая марка в окошке программы RealPlayer. «Больше, чем когда-либо, — вещала знаменитая голова, копия изображений на камеях, — мы ощущаем себя крошечными песчинками в беспредельном потоке времени сейчас, в момент перехода к новому веку и новому тысячелетию». Она казалась будто бы чем-то раздраженной, и раздражение ее лишь увеличивалось. «Вглядываясь в будущее, я не колеблясь признаю, что изменения являются единственной несомненной реальностью и что темпы этих изменений будут, по-видимому, возрастать». Королевский рот, натренированный за целую жизнь улыбками по обязанности, будто пережевывал какое-то неизвестное жесткое мясо. «Лично я с огромным нетерпением ожидаю прихода нового тысячелетия», — было сказано откровенно лживым тоном.

Том проверил почту — писем нет — и медленно спустился в гостиную, где без всякого энтузиазма попытался прибрать разруху вокруг елки. Открыл окна, чтобы проветрить комнату от печального аромата жевательной резинки, осыпавшихся иголок и легкого запаха туалетной воды Бет. Она не взяла пресс-папье, лежавшее на полу и наполовину скрытое перевернутой серебристой коробкой. Если держать стеклянный шар в ладонях, словно бы радуга вспыхивала в руках: пурпурное тельце бабочки вбирало последний свет угасающего дня, и вокруг становилось темнее. Призрачные крылышки в тончайших прожилках пламенели оранжевым, зеленым, красным, голубым, желтым и фиолетовым, цвета множились и дробились под стеклом. Глазки насекомого — точечки бирюзы. Прелестно до смешного.

Тома накрыла внезапная волна полной безысходности. Волна схлынула, и он почувствовал, как погружается в панику, исходящую из глубины его существа. Кто-то другой медленно поставил пресс-папье на каминную полку, кто-то другой, ловя ртом воздух, опустился на колени и лицом зарылся в диван. Том думал со странно спокойным любопытством, не начался ли у этого кого-то сердечный приступ и не вызвать ли для него Службу спасения. Но тут кто-то опять стал одним целым с Томом, и они поплелись на кухню в поисках стакана и какой-нибудь жидкости покрепче.

Выцедив последние капли джина из бутылки, он сел за стол и стал играть с бумажными стаканчиками и желтым шариком. Ему требовалось волшебство: сам маг Гудини затруднился бы перебраться из этого конкретного вечера на нейтральную утреннюю территорию. Имелись «В джазе только девушки», взятые в прокате, когда Том только готовился в одиночестве провести остаток праздничного дня, но сейчас перспектива сидения перед телевизором была невыносима. Слишком хорошо представлялись долгие ночные часы, заполненные мыслями о семье, которую он потерял случайно, как другие теряют зонтик в автобусе.

Том наудачу позвонил Тэтчеллам, но их не оказалось дома, а кому еще позвонить, он придумать не мог. Известно, что полагается делать мужчинам в подобной малоприятной ситуации. Собрать сумку и поехать на побережье Тихого океана или по шоссе на юг, в Калифорнию. Однако Тому пришлось напомнить самому себе: он же боится водить машину ночью в дождь. Можно отправиться в центр, взгромоздиться на высокий стул у стойки бара, да только ему не нравились бары и не хотелось становиться типичным персонажем комиксов из журнала «Нью-йоркер». Да и все заведения наверняка закрыты в Рождество. В конце концов Том спустился в подвал и пригласил на ужин Чика.

Подрядчик сидел по-турецки на спальном мешке, смотрел «Рагрэтс» и возился с частично распотрошенным холодильником. Рассеянно махнул Тому в знак приветствия куском медной трубки и показал ею себе на рот: губами китаец крепко сжимал полдюжины малюсеньких шурупчиков. Он вытащил их, один за другим, и аккуратно, по порядку разложил на развернутом журнале «Пипл».

— Проклятый мексиканцы! — пожаловался Чик. — Дурака валять, я все делай. «Не работать, не годится»! Как же!

— С Рождеством.

— С Рождеством, — подражая Тому, китаец произнес эту фразу, будто слов печальнее и нет на свете.

Том высказал свое предложение. Чик погрузился в размышления.

— Уа-ай! Цыпленок.

С минуту смотрел, прищурившись, снизу вверх на гостеприимного хозяина, потом, задумчиво и грустно, — налетали холодильника. Том опасался, что вопрос решится в пользу холодильника.

— Ладно, хорошо.

Чика, первоначально столь уверенно вторгшегося незваным, нелегко было принимать в качестве обычного гостя. Он не захотел сесть, отказался от вина, пива, яблочного сока и воды. Пока Том накрывал на стол, Чик стоял рядом и двигался только одновременно с хозяином и говорил — когда вообще удосуживался открыть рот — лишь односложно и невнятно.

— Хочешь, я достану салат?

— Уа.

— Брокколи очень много. Ешь брокколи?

— Уа?

В какой-то момент Том обернулся и заметил: Чик живо пробегает быстрым, вороватым взглядом по остаткам рождественского беспорядка в комнате. Возникла мысль: не убрать ли пресс-папье в безопасное место, а то китаец — настоящий волшебник — еще, чего доброго, заставит стеклянный шар исчезнуть. И тем не менее Чик принес живое человеческое тепло туда, где в противном случае царила бы ледяная пустота. Испытывая потребность в участии, Том болтал с подрядчиком, непрерывно комментируя все подряд: от времени, которое уйдет на приготовление брокколи, до расположения ножей и вилок, однако невозможно было определить, понимает ли гость хотя бы часть услышанного.

Чик не соглашался сесть, пока Том сам не сел за стол.

— Соли? Перцу?

Но Чик не отрываясь глядел в тарелку. Китайская почтительность, решил Том. К монотонному гудению холодильника добавились весьма громкие звуки, издаваемые жующим Чиком. Впечатление создавалось такое, что прямо у него во рту крупный зверь продирается сквозь валежник. Возможно, это тоже элементы китайского хорошего тона.

Том попробовал иную тактику.

— Я хотел фильм вечером посмотреть…

— Фильм.

— Да, который давно люблю. Комедию, очень смешную. С Мэрилин Монро, знаешь ее?

Имя не произвело ни малейшего впечатления.

— Она в свое время была популярна, вроде как сейчас Мадонна.

— Класс, — ответил Чик, заплевав стол мелкими кусочками еды.

— Можем взять тарелки с собой и посмотреть прямо сейчас, если есть желание.

— Ладно.

И они перешли в темную гостиную. Чик по-турецки уселся рядом с елкой. Том вставил кассету в видеомагнитофон и, промотав рекламные ролики, подогнал пленку к началу фильма. Пошла автомобильная погоня, полиция открыла пулеметный огонь по катафалку, бутлеггеровское виски потекло из дыр, проделанных пулями в стенках гроба. Том, фыркнув от смеха, оглянулся на Чика.

— Очень старый фильм, — сказал тот, — цвета нет.

— Год 59-й, думаю. Билли Уайлдер.

В изменчивом неярком свете экрана Том краем глаза видел, как Чик методично работает челюстями. В остальном же лицо китайца ничего не выражало. Над каждой новой шуткой Том смеялся тише, слабее, неувереннее. Конечно, сама его идея с приглашением подрядчика поужинать — нелепая ошибка, а отчаяние, на нее подвигнувшее, просто постыдно. Потея от смущения, опустив голову, чтобы спрятать лицо, Том думал: «Хоть бы до него дошло, черт!»

— Прикольно! — вдруг хохотнул Чик и пересел в кресло — оттуда лучше был виден экран.

На Чикагском вокзале появились Джек Леммон и Тони Кертис, переодетые в женскую одежду, затянутые в узкие юбки и опаздывавшие, как и Мэрилин Монро, на поезд, который увозил в Майами оркестр, состоявший из одних девушек. Лихорадочное хихиканье Чика заглушило разговор героев.

На протяжении остального фильма китаец чуть не упал с кресла, он раскачивался взад и вперед, бормотал что-то себе под нос, похохатывал, порой чуть не визжал от смеха. При каждом появлении Джека Леммона на экране Чик обхватывал колени и расплывался в улыбке, проявляя нетерпеливейшее ожидание. Том подметил: именно Леммон, а не Кертис или Мэрилин Монро, повергал Чика в дикий восторг. И ведь не кто иной, как герой Леммона, всерьез принял свое перевоплощение. На одну соблазнительную минуту Тома заполнило ощущение, будто он оказался в обличье китайца и смотрит фильм его глазами, но наваждение быстро прошло — с кресла раздался очередной радостный взвизг.

Когда Джо Браун произнес финальную реплику картины, Чик подхватил ее и стал повторять.

— «У каждого свои недостатки!», — нараспев декламировал он, а Том потянулся за пультом. — «У каждого свои недостатки!»

— Я боялся, тебе не понравится.

— Мне нравится.

— Никогда бы не подумал.

Чик задумчиво продолжал смотреть на погасший экран. Сказал:

— Он шутить над Америка.

— Да. Именно так, верно? Ну, разумеется, он же по происхождению немец, точнее, мне кажется, австриец, — ответил Том только потом понял: Чик имеет в виду фильм, а не режиссера.

Возвращаясь к себе в подвал, китаец заглянул в кухню, хихикнул:

— У каждого свои недостатки! — и был таков.