Как сделать детектив

Сомерсет Моэм История упадка и разрушения детективного романа

Представьте себе: после утомительного трудового дня вам предстоит скоротать вечер за чтением, и вы блуждаете взором по книжным полкам, выбирая, что бы почитать, — выберете вы «Войну и мир», «Воспитание чувств», «Миддлмарч» или «В поисках утраченного времени»? Если да, то примите мои восторженные поздравления. И опять же хвала вам и честь, если вы, желая приобщиться к современной литературе, погрузитесь в чтение присланной издателем новинки, какой-нибудь леденящей душу истории о перемещенных лицах в Центральной Европе либо купленного по настойчивому совету рецензента романа, рисующего беспросветную картину жизни белых бедняков в Луизиане. Увы, сам я не принадлежу к этой категории читателей. Во-первых, я уже раза по три-четыре прочел все великие романы и больше не могу почерпнуть в них ничего нового, а во-вторых, при одном взгляде на четыреста пятьдесят страниц убористого текста, которые, если верить надписи на суперобложке, раскроют передо мной тайны женской души или же потрясут меня описанием ужасов жизни в трущобах Глазго (все персонажи разговаривают с резким шотландским акцентом), я падаю духом и снимаю с полки детективный роман.

Когда разразилась последняя война, я оказался на положении узника в Бандоле, курортном местечке на Ривьере; надо добавить, что в заточении меня держали не полицейские, а обстоятельства. Я жил на борту парусной яхты. В мирное время она стояла на якоре в портовом городке Вильфранш, но с начала войны военно-морские власти приказали нам покинуть рейд, и мы поплыли в Марсель. В море нас застал шторм, и мы укрылись в Бандоле, где имелось некое подобие гавани. На свободу передвижения частных лиц ввели ограничения, и даже в Тулон, находившийся всего в нескольких милях, нельзя было попасть из Бандоля без пропуска, для получения которого требовалось заполнить множество анкет, представить несколько фотографий и претерпеть бесконечную канитель оформления. Волей-неволей я должен был оставаться на месте.

Все отдыхающие поспешно разъехались, и у курорта был какой-то удивленный и заброшенный вид. Казино, большинство гостиниц и многие магазины закрылись. Впрочем, дни проходили не без приятности. Каждое утро в газетном киоске можно было купить свежие номера «Пти Марсей» и «Пти Вар», выпить cafe au lait — кофе с молоком — и отправиться за покупками. Я узнал, где можно приобрести лучшее масло по сходной цене и какой булочник печет самый вкусный хлеб. Я пустил в ход все свое обаяние, чтобы уговорить старуху крестьянку оставлять для меня полдюжины свежих яиц. Я, к стыду своему, обнаружил, что от огромной массы шпината — целой горы! — остается после приготовления скудная порция, буквально на один зуб. Я снова и снова убеждался в собственном незнании человеческой природы, после того как хозяйка ларька на рынке, женщина с честным, внушающим доверие лицом, продавала мне, своему постоянному покупателю, переспелую, несъедобную дыню или твердый как камень камамбер (божась при этом дрожащим от искренности голосом, что сыр — свежее не бывает). Наконец, всегда оставалась надежда, что часов в десять придут английские газеты. И пускай они были недельной давности, это не имело значения: я прочитывал их с жадностью. В полдень можно было послушать последние новости, передававшиеся по радио из Марселя, а затем подкрепиться и соснуть. Во второй половине дня я прогуливался для моциона взад и вперед по набережной или же останавливался посмотреть, как часами играют в шары юнцы и старики (мужчины других возрастов исчезли). В пять часов приходила из Марселя вечерняя газета «Солей», и я перечитывал то, что уже прочел утром в «Пти Марсей» и «Пти Вар». После этого оставался лишь вечерний выпуск новостей по радио в половине восьмого. С наступлением темноты нам приходилось запираться у себя на яхте, и, если сквозь щелочку в шторах пробивался наружу свет, с набережной слышались грозные окрики патрульных противовоздушной обороны, которые строжайше требовали соблюдать светомаскировку. И тут уж не оставалось ничего другого, как читать детективы.

При таком обилии свободного времени мне следовало бы, пополняя свой интеллектуальный багаж, прочитать труд Гиббона — один из величайших памятников английской литературы. Я читал «Историю упадка и разрушения Римской империи» лишь выборочно, главу оттуда, главу отсюда, и всегда тешил себя мыслью, что в один прекрасный день я засяду за это сочинение и прочту его подряд от первой страницы первого тома до последней страницы последнего. И, казалось, сам Бог послал мне благоприятную возможность. Однако жизнь на борту парусной яхты водоизмещением в сорок пять тонн, не лишенная некоторых удобств, все-таки не располагает к серьезному чтению. За стенкой каюты расположен камбуз, где матросы готовят себе ужин, гремя кухонной посудой и громогласно обсуждая свои личные дела. Один из них входит за банкой консервированного супа или за коробкой сардин; затем он вспоминает, что надо запустить мотор, не то потухнет электричество. Через минуту по трапу с грохотом спускается юнга, чтобы сообщить, что он поймал рыбу, и спрашивает, не зажарить ли ее вам на ужин. Потом он приходит накрывать на стол. Капитан соседней яхты окликает нас, и матрос громко топочет по палубе над вашей головой, чтобы выяснить, что ему нужно. Они вступают в оживленный разговор, каждое слово которого вы не можете не слышать, потому что оба орут во весь голос. Это, конечно, мешает сосредоточиться на чтении. Наверное, я поступил бы несправедливо по отношению к великому труду Гиббона, если бы принялся за его изучение в подобных условиях, тем более что я, должен признаться, не обладал тогда той степенью душевного равновесия, которая позволила бы мне читать его с интересом. По правде говоря, я затруднился бы назвать другую такую книгу, которую мне еще меньше хотелось бы читать тогда, чем «Историю упадка и разрушения Римской империи», — и слава Богу, потому что у меня ее и не было. Зато у меня было несколько детективов, которыми я всегда мог обменяться с владельцами других яхт, болтавшихся, подобно нашей, на приколе, да и в киоске, где продавались газеты, их можно было накупить в любом количестве. Все четыре недели, проведенные в Бандоле, я глотал по два детектива в день.

Разумеется, мне случалось читать книги детективного жанра и раньше, но впервые я читал их в таком количестве. В годы первой мировой войны я провел какое-то время в туберкулезном санатории на севере Шотландии, и там мне открылось, как приятно лежать в постели, как сладостно чувствовать себя освобожденным от житейских обязанностей и вволю предаваться полезным размышлениям и бесцельным мечтам. С тех пор я, когда мне это позволяет совесть, чуть что перехожу на постельный режим. Взять острый насморк. Эта мучительная болезнь отнюдь не вызовет к вам сочувствия окружающих. Люди, вступающие с вами в контакт, смотрят на вас с тревогой, порожденной не опасением, как бы ваша простуда не перешла в пневмонию со смертельным исходом, а боязнью заразиться от вас. Они досадуют на то, что вы подвергаете их этой опасности, и плохо скрывают свое раздражение. Что до меня, то стоит мне схватить простуду, как я тотчас же ложусь в постель. Аспирин, грелка, горячий ромовый пунш на ночь да полдюжины детективов — и я готов перенести болезнь, совмещая относительно приятное с сомнительно полезным.

За свою жизнь я прочел сотни детективов, хороших и плохих (детектив должен был быть поистине из рук вон плох, чтобы я отложил его недочитанным), но считаю себя не больше чем дилетантом. И если я беру на себя смелость поделиться с читателем своими суждениями о детективной литературе, то делаю я это с должным пониманием того, что могу ошибиться.

Прежде всего я хотел бы провести разграничение между «шокером», то бишь романом о «потрясающих» приключениях, и детективным романом. Бульварные «шокеры» я читаю только случайно: когда, введенный в заблуждение названием вещи или картинкой на суперобложке, я принимаю приключенческий роман за уголовный. «Шокеры» — это незаконные отпрыски книжек для детей, произведений Хенти и Баллантайна, которыми мы зачитывались в мальчишеском возрасте, и их популярность я могу объяснить только тем, что среди взрослых читателей немало людей с неразвившимся умом. Меня выводят из терпения все эти отважные герои, совершающие чудеса храбрости, и эти бесстрашные героини, которые после невероятных приключений соединяются с героями на последней странице. Мне противно несгибаемое мужество первых и отвратительная хитрость вторых. Иной раз я размышляю на досуге о сочинителях этих книг. Интересно, они творят, охваченные божественным вдохновением, и пишут потому, что не могут не писать, испытывая в процессе те же мучения духа, которыми терзался Флобер, создавая «Госпожу Бовари»? Я отказываюсь верить, что они садятся за письменный стол с циничным намерением написать нечто такое, что принесет им кругленькую сумму денег. Впрочем, если это и так, я не стану их порицать, ибо зарабатывать деньги таким способом наверняка приятней, чем продавать спички на улице, страдая от непогоды, или подтирать полы в общественной уборной, получая весьма однобокое представление о человеческой природе. Все же я предпочитаю думать о них как о бескорыстных человеколюбцах, которые радеют о благе огромной читательской массы, вызванной к жизни законами об обязательном образовании, и рассчитывают при помощи выдумок о пожарах и кораблекрушениях, железнодорожных катастрофах, вынужденных посадках в центре Сахары, пещерах с сокровищами контрабандистов, притонах курильщиков опиума и коварных азиатах научить своих читателей ценить и понимать книги Джейн Остин.

Нет, я хочу иметь дело с иными произведениями: с рассказами и романами о преступлениях, и лучше всего — об убийствах. Кража и мошенничество, конечно, тоже преступления, и их можно сделать предметом какого-нибудь хитроумного расследования, но это не вызовет у меня острого интереса. Ведь с точки зрения Абсолютного — а только с этой точки зрения и надлежит рассматривать произведения детективного жанра — не имеет значения, стоила украденная нитка жемчуга двадцать тысяч фунтов стерлингов или была куплена за несколько шиллингов в магазине дешевых товаров, тогда как мошенник одинаково низок, сколько бы денег он ни выманил — миллион или же три фунта семь шиллингов шесть пенсов. Автор детективных романов не может вслед за порядком поднадоевшим древним римлянином сказать, что ничто человеческое ему не чуждо: ему чуждо все человеческое, кроме убийства. Ведь, право же, это самое человеческое из преступлений, ибо все мы, думается, в тот или иной момент замышляли убийство и удержались от него или из страха перед наказанием, или боясь (скорее всего, необоснованно) собственных угрызений совести. Убийца же пошел на риск, на который мы с вами не решились, а перспектива виселицы придает его поступку зловещую выразительность.

По-моему, авторам детективов следует строго ограничивать количество убийств на одну книгу. Идеальный случай — одно убийство, допустимо и два, особенно когда второе является прямым следствием первого, но было бы непростительной ошибкой вводить второе убийство ради оживления интереса к расследованию, которое, как опасается автор, может показаться без этого скучным. Когда же в книге больше двух трупов, это уже настоящая резня, и каждая новая насильственная смерть скорее смешит, чем ужасает нас. У авторов американских детективных романов есть большой общий недостаток: они редко довольствуются одним или даже двумя убийствами и ухитряются застрелить, зарезать, отравить и убить тупыми предметами массу людей, устраивая на страницах своих книг кровавую бойню и вызывая у читателя неловкое чувство, что его грубо дурачат. И это достойно сожаления, потому что Америка с ее смешанным населением и самыми разными жизненными противоречиями и конфликтами, с ее энергией, жестокостью и любовью к риску предлагает романисту куда более разнообразное и многообещающее поле деятельности, чем наша собственная уравновешенная, скучная и законопослушная, в общем-то, страна.

Теория детективного романа, повествующего о раскрытии преступления дедуктивным методом, весьма проста. Убит человек, производится расследование, подозрение падает на целый ряд лиц, преступника разоблачают и заставляют ответить за свое преступление. Это классическая формула, и она содержит в себе все элементы хорошего сюжета, поскольку имеет начало, середину и конец. Первым ее применил Эдгар Аллан По в рассказе «Убийства на улице Морг», и в продолжение многих лет авторы детективов скрупулезно ей следовали. Долгое время «Последнее дело Трента» считалось образцом произведения, созданного по такой формуле. Эта вещь написана в более медлительной, чем принято сейчас, манере, но она написана с приятной легкостью и хорошим языком. Характеры ярко очерчены и достоверны. Юмор ненавязчив. Автору, Э. К. Бентли, не повезло с дактилоскопией: когда он писал свою книгу, о дактилоскопии было мало кому известно, а теперь она стала обычной полицейской практикой. В дальнейшем метод опознания преступника по отпечаткам пальцев был взят на вооружение бессчетным числом писателей-детективщиков, и сугубая дотошность, с которой Бентли описывает эту процедуру, утратила свой первоначальный смысл. Нынешние читатели детективных романов — народ проницательный, и, когда автор знакомит их с кротким, добродушным старичком, не имеющим видимого мотива для совершения убийства, они без колебания заключают, что убийца именно он. Уже в самом начале «Последнего дела Трента» читателю ясно, что убийца — мистер Капле. Но вы все равно читаете книгу с интересом, желая узнать, зачем понадобилось ему убивать Мандерсона. Бентли сознательно отошел от канона, согласно которому уличить виновного в преступлении должен детектив. Тайна так и осталась бы неразгаданной, если бы мистер Капле не соизволил открыть истину. Следует признать, что лишь в силу абсолютно маловероятного совпадения он попал в такие обстоятельства, в которых был вынужден застрелить Мандерсона в порядке самозащиты. Обстоятельства эти тоже довольно неправдоподобны. Предлагать нам поверить в то, что прожженный делец замыслил самоубийство, чтобы отправить на виселицу своего секретаря, — значит требовать от нас слишком многого. Не спасает положения и ссылка на нашумевшее дело Кэмпдена, когда Джон Перри обвинил свою мать, брата и себя в убийстве человека (впоследствии обнаружилось, что человек этот жив), с тем чтобы послать на виселицу мать и брата, пусть даже при этом (так и случилось) повесят его самого. Если какая-то история произошла в реальной жизни, это еще не делает ее пригодным литературным сюжетом. Жизнь полна невероятных вещей, которые противопоказаны литературе.

Лично для меня самой большой загадкой «Последнего дела Трента» является одно обстоятельство, так и оставшееся необъясненным: почему у очень богатого человека, владельца загородного дома, в котором как минимум насчитывается четырнадцать комнат и имеется шестеро слуг, сад при доме до того мал, что для ухода за ним достаточно трудов одного-единственного работника, приходящего два раза в неделю из деревни?

Но хотя, как я уже говорил, теория детективного романа проста, диву даешься, сколько ловушек подстерегает тут автора. Его цель состоит в том, чтобы не дать нам догадаться, кто убийца, покуда мы не доберемся до конца книги, и ради достижения этой цели ему позволено прибегать к любым уловкам и ухищрениям, какие только придут ему в голову. Но он обязан вести с нами честную игру. Убийцей должен быть персонаж, занимающий в романе видное место; сделать убийцей третьестепенного персонажа или же фигуру столь малозаметную, что мы ни разу не остановили на ней внимание, — значит нарушить правила. Но если убийца играет в романе важную роль, существует опасность, что он возбудит в нас интерес и, возможно, сочувствие, а его арест и казнь огорчат нас. Ведь сочувствие — вещь чрезвычайно тонкая. Оно нередко достается персонажу вопреки воле автора. (По-моему, Джейн Остин хотела изобразить Генри и Мери Кроуфорд дурными людьми, которых читатель должен осуждать за легкомыслие и бессердечность, но они получились у нее такими веселыми и обаятельными, что мы симпатизируем им куда больше, чем строгой Фанни Прайс и напыщенному Эдмунду Бертраму.) У читательского сочувствия есть одно любопытное свойство, о котором, думается, знает не каждый. Читатель отдает свое сочувствие тем персонажам, с которыми знакомится первыми; он почувствует себя обманутым, если действующие лица, к которым был привлечен его интерес на первых десяти страницах, не окажутся дальше в центре повествования, притом относится это не только к детективным романам, но и ко всем прочим. Мне кажется, авторам детективов надо всегда помнить об этом законе и вводить своего убийцу только после нескольких других персонажей.

Вполне очевидно, что если убийца с самого начала будет изображен этаким черным злодеем, то, как бы изобретательно ни направлял нас автор по ложному следу, мы сразу же заподозрим в злодее истинного убийцу, и роман закончится, не успев начаться. Пытаясь обойти эту трудность, писатели подчас рисуют злодеями всех или почти всех своих персонажей, так чтобы оставить читателю выбор. Я не убежден, что это такой уж удачный прием. Начать с того, что мы в отличие от викторианцев не слишком верим в закоренелых злодеев. Мы знаем, что в людях добро перемешано со злом, и, когда автор изображает их как воплощенную добродетель или как воплощенное злодейство, у нас это вызывает недоверие. А как только мы перестали верить автору, мы пропали для него как читатели. Мы теряем всякий интерес к тому, что происходит с его марионетками. Значит, он должен сделать убийцу человеком, в чьем характере, как и у всякого смертного, зло смешалось с добром, но при этом вести дело к такой развязке, при которой после того, как преступник будет пойман, мы с удовлетворением воспримем тот факт, что его ждет виселица. Один из способов достичь этого — изобразить совершенное им убийство как чрезвычайно гнусное и жестокое преступление. Конечно, нам может показаться сомнительным, что столь низкое преступление совершил человек, не лишенный некоторых привлекательных черт, но это еще наименьшая из трудностей, встающих здесь перед автором. Ведь жертва (в детективном романе) ни у кого не вызывает сочувствия. Убийство происходит либо еще до завязки действия, либо в самом его начале, так что мы не успеваем познакомиться с убитым поближе и заинтересоваться им как личностью, и его смерть огорчает нас не больше, чем смерть зарезанного на обед цыпленка; каким бы зверским способом ни был он лишен жизни, его гибель ничуть не трогает нас. Более того, раз подозрение должно пасть на нескольких лиц, автор должен дать им и несколько различных мотивов для убийства. Своими собственными преступлениями, безрассудствами, злобностью, жестокостью, жадностью или какими-нибудь другими пороками убитый неизбежно вызовет к себе такую антипатию, что его смерть особо нас не расстроит. Надо полагать, мысленно скажем мы себе, для убийства такого человека имелись серьезные основания, а если к тому же мы придем к выводу, что, мол, туда ему и дорога, то нам вряд ли захочется увидеть убийцу повешенным. Некоторые авторы пытаются уклониться от этой дилеммы, заставляя разоблаченного убийцу покончить с собой. Подобная уловка позволяет им соблюсти правило «смерть за смерть», но при этом пощадить чувства читателя, которому неприятна мысль об ожидающей убийцу удавке палача. Итак, убийца должен быть дурным человеком, но не в такой степени, чтобы это бросало на него подозрение, и не в такой, чтобы казаться ходульной фигурой; он должен иметь убедительный мотив для убийства и быть настолько малосимпатичным, чтобы после того, как он будет изобличен, мы остались при убеждении, что повесят его вполне заслуженно.

Хочу немного остановиться на этой проблеме мотива. Мне однажды довелось посетить каторжную колонию во Французской Гвиане. Я рассказал об этом в свое время моим читателям, но, так как вряд ли они читают все написанное мною, я возьму на себя смелость повториться: очень уж к месту здесь тогдашние мои наблюдения. В ту пору существовало по меньшей мере три колонии, в которые осужденных направляли соответственно характеру их преступлений, и в Сент-Лоран де Марони содержались одни убийцы. Суд приговорил их не к смерти, а к долгим срокам тюремного заключения, так как в вердикте присяжных оговаривалось наличие смягчающих вину обстоятельств. Я целый день расспрашивал этих убийц о том, какие причины побудили их совершить преступления. Они охотно отвечали мне. На первый взгляд казалось, что многих из них толкнули на убийство любовь или ревность. Кто убил жену, кто — любовника жены, кто — свою любовницу. Но стоило копнуть поглубже, как открывался скрытый мотив — финансовый. Один убил жену, потому что она, оказывается, тратила его деньги на любовника, другой убил любовницу, потому что она мешала ему жениться на богатой, третий прикончил любовницу из-за того, что она вымогала у него деньги угрозами рассказать об их отношениях жене. Даже и в тех случаях, когда убийство совершалось не на любовной почве, деньги все равно были главным побудительным мотивом. Так, один убил, чтобы ограбить; другой убил собственного брата в пылу ссоры, вспыхнувшей во время дележа наследства; третий укокошил своего партнера из-за того, что тот не выплатил ему полной доли от продажи краденых автомобилей. Некоторые убийства совершались из мести. Один бандит убил сожительницу за то, что она выдала его полиции, другой убил члена соперничающей шайки в отместку за убийство в пьяной драке члена его собственной банды.

Мне не попалось ни одного убийства, которое можно было бы с полным основанием назвать «преступлением по страсти». Конечно, вполне могло статься, что тех, кто совершил такое преступление, оправдали снисходительные присяжные; их могли приговорить к таким коротким срокам тюрьмы, что не было смысла отправлять их в Гвиану. Многих убийц толкнул на преступление страх. В колонии сидел молодой пастух, который изнасиловал в поле девочку, а когда та стала кричать, испугался и задушил ее. Один мужчина, занимавший высокий пост, убил женщину, которая узнала, что в прошлом он сидел в тюрьме за мошенничество, из опасения, что она сообщит об этом его работодателям.

Итак, деньги, страх и месть — вот, пожалуй, самые достоверные мотивы убийства, которыми может воспользоваться автор детективного романа. Убийство — это ужасная вещь, и убийца отчаянно рискует. Вам будет трудно убедить своих читателей в том, что он пойдет на такой риск из-за того, что его любимая отдала свое сердце другому, или из-за того, что коллега в банке получил повышение через его голову. Ставки в игре должны быть высоки. Обязанность автора — убедить нас в том, что для убийцы игра стоит свеч.

Не меньшее значение, чем убийца, имеет в детективном романе расследователь убийства. Любой прилежный читатель детективов может с легкостью составить список знаменитых сыщиков, но самый прославленный из них, конечно, Шерлок Холмс. Несколько лет тому назад, занимаясь составлением антологии рассказа, я перечитал сборник рассказов Конан Дойла. И был изумлен, увидев, до чего же они слабы. Интересная экспозиция, эффектная завязка, а сам рассказ бедноват по содержанию и оставляет чувство неудовлетворенности: гора родила мышь. Как бы то ни было, я считал необходимым включить в эту антологию, претендовавшую на широкую представительность, какой-нибудь рассказ Конан Дойла. Но мне было трудно найти хотя бы один, способный, по моему разумению, доставить удовольствие умному читателю. Однако факт остается фактом: Шерлок Холмс поразил воображение читающей публики и остался ее любимцем. Его имя стало нарицательным во всех странах цивилизованного мира. Его знают люди, никогда не слыхавшие о сэре Уиллоби Паттерне, мсье Бержере или мадам Вердюрен. Фигура мелодраматическая, наделенная яркими особенностями в манерах и характере, Шерлок Холмс обрисован четкими, выразительными штрихами, притом Конан Дойл запечатлевал в памяти своих читателей каждый штрих, каждую черту с такой же настойчивостью, с какой великие мастера рекламы расхваливают достоинства своих сортов мыла, пива или сигарет, и со столь же прибыльным результатом. Прочитав полсотни рассказов, мы не узнаем о Шерлоке Холмсе ничего новою по сравнению с тем, что уже знали, прочитав один, но постоянное повторение подтачивает внутреннее сопротивление читателя, и в результате этот неправдоподобный бутафорский персонаж занимает в нашем воображении место рядом с такими живыми фигурами, как Вотрен и Микобер. Детективные вещи Конан Дойла не имеют себе равных по популярности, и нельзя не признать, что создатель Шерлока Холмса, как никто другой, заслужил эту популярность.

Расследователи бывают трех видов. Это полицейский детектив, частный сыщик и любитель. Любитель с давних пор пользуется особенной популярностью у читателей, и писатели, работающие в детективном жанре, напрягают все силы своего воображения, стараясь создать такой персонаж, который они могли бы использовать снова и снова. Детектив из полиции — это, как правило, почти безликая традиционная фигура; в лучшем случае он хитер, старателен и логичен, но чаще всего лишен воображения и туповат. Ну и конечно, он призван оттенять блестящие способности любителя. Любитель может быть наделен рядом отличительных черт, которые придадут ему некоторое сходство с живым человеком. Обнаруживая то, что ускользнуло от внимания инспектора Скотленд-Ярда, он может наглядно доказать превосходство более умного и компетентного любителя над профессионалом, что будет с естественным удовлетворением воспринято читателями страны, где на специалиста всегда взирали с подозрением. Конфликт между любителем и профессионалом имеет драматический характер, и мы при всей нашей законопослушности не без удовольствия становимся свидетелями того, как представитель власти в конце концов садится в лужу. Среди тех черт характера, которыми автор стремится наделить своего сыщика-любителя, первое место отдается чувству юмора. И делает это автор не потому, что, заставляя читателя смеяться, хочет привести его в состояние эмоциональной неустойчивости, в котором тот будет острее реагировать на душераздирающие эффекты, а по куда более важной причине. Автору позарез необходимо, чтобы его детектив-любитель вызывал у нас смех своими остроумными репликами или забавной манерой речи. Ведь, когда читатель смеется над персонажем или вместе с ним, он невольно проникается к нему некоторой симпатией, а детективщику ох как важно завоевать наши симпатии на сторону своего сыщика. Ведь ему нужно всеми правдами и неправдами скрыть от нас тот очевидный факт, что сыщик-любитель — порядочная дрянь.

Как ни старается такой любитель делать вид, будто бескорыстно служит делу справедливости или, если в это не смогут поверить даже читатели детективов, что он одержим охотничьей страстью, на самом-то деле это бесцеремонный, назойливый тип, который всюду сует свой нос и исключительно из любви лезть в чужие дела занимается работой, которую всякий порядочный человек предоставляет исполнять по долгу службы блюстителям закона и порядка. Только наделив своего любителя приятными манерами, симпатичной внешностью и милыми чудачествами, автор сможет рассчитывать, что этот тип придется по вкусу читателю. А в первую голову автор должен сделать его остроумным собеседником. К сожалению, лишь немногие писатели-детективщики могут похвастаться в числе своих достоинств особо тонким чувством юмора. Слишком многие из них полагают, что шутка рассмешит читателя, даже если повторить ее в сотый раз. Достаточно ли заставить героя изъясняться по-английски ненатуральным языком, представляющим собой буквальный, и зачастую неточный, перевод с французского, чтобы вызвать у нас хохот? Достаточно ли для того, чтобы рассмешить нас, заставить его постоянно цитировать и коверкать избитые строки стихов или выражаться до крайности напыщенно? Достаточно ли воспроизвести йоркширский диалект или ирландский акцент, чтобы мы начали покатываться со смеху? Если бы это было так, юмористам была бы грош цена. Я не перестаю ждать, когда появится наконец детективный роман, в котором детектив-любитель предстанет презренной личностью, каковой он и является на самом деле, и под занавес получит по заслугам.

Если введение в детективный роман потуг на юмор я считаю ошибкой, но, понимая, зачем это делается, со вздохом мирюсь с ними, то любовная линия меня просто бесит. Может быть, любовь и движет миром, но отнюдь не миром детективных романов, где от нее все только идет наперекосяк. Мне нет дела до того, кому достанется в конце романа девушка — похожему на джентльмена сыщику, начальнику полиции или несправедливо обвиненному герою. В детективном романе меня интересует детективная линия. Она ясно очерчена: убийство, следствие, подозрение, разоблачение преступника и его наказание, а всякие там флирты между молодыми красотками, пускай самыми очаровательными, и молодыми джентльменами, пусть даже самой благородной наружности, лишь досадные отклонения от темы. Конечно же, любовь — это один из побудительных мотивов людских поступков, и как источник ревности, страха или мук раненой гордости она вполне может послужить цели автора. Увы, круг расследования при этом неизбежно сузится, поскольку от силы два-три персонажа могут действовать в вашем романе под влиянием любви. Когда же убийство действительно совершается на почве любви, оно становится преступлением по страсти, и преступник перестает внушать нам мистический ужас. Но привнести в сюжет, построенный на раскрытии тайны преступления, этакую миленькую любовную историю — значит допустить безвкусицу, которой нет никакого оправдания. Свадебные колокола в детективном романе совершенно неуместны.

Есть еще одна ошибка, которую, по-моему, частенько допускают писатели» детективщики: слишком уж экзотичные способы убийства они избирают. Правда, в свете того, сколь велик поток публикуемых детективных романов и рассказов, представляется достаточно естественным стремление их авторов раздразнить аппетит пресыщенного читателя убийствами самого необычайного сорта. Помнится, я читал роман, в котором по ходу действия было совершено несколько убийств при помощи выпущенных в плавательный бассейн ядовитых рыб. И все же я считаю подобные экстравагантные изыски ошибкой. Вероятность, как известно, понятие относительное, и только тот факт, что мы готовы считать то-то и то-то вероятным, является единственным ее критерием. В детективной литературе мы согласны считать вероятным очень многое; так, мы сочтем вероятным, что убийца оставил на месте преступления окурок сигареты необычного сорта, запачкал ботинки землей с определенного места или оставил в покоях знатной леди отпечатки пальцев. Мы готовы счесть вероятным, что запылала крыша у нас над головой и мы с героем погибли в огне, что нас задавил автомобиль, в котором сидел наш враг, или что нас столкнули в пропасть, но мы ни за что не поверим ни тому, что нас может растерзать крокодил, которого коварно посадили к нам в гостиную в отеле «Дорчестер», ни тому, что злодей, осуществляя свой дьявольский замысел, уронил на нас в Лувре статую Венеры Милосской, чтобы пришибить нас в лепешку. Думается, классические способы убийства — нож, огнестрельное оружие, яд — по-прежнему остаются наилучшими, поскольку они сохраняют все преимущества правдоподобия. Каждый ведь может погибнуть от ножа, пули или яда, равно как и сам прибегнуть к ним.

Лучше всего пишут детективные романы те авторы, которые излагают факты и вытекающие из них следствия легким для чтения языком, но избегают стилистических украшений. Отточенный слог тут неуместен. Нам не надо, чтобы нас отвлекали красоты стиля, когда мы хотим поскорей узнать, что значит этот синяк на подбородке дворецкого; не нужно нам и лирическое описание пейзажа, когда единственное, чего мы хотим, — это с точностью определить, сколько времени потребуется, чтобы пройти от лодочного сарая возле мельницы до домика егеря по ту сторону рощи. Какое нам сейчас дело до первоцвета, распустившегося на берегу реки! Позволю себе попутно заметить, что я начинаю зевать, когда мне подсовывают карту местности или план дома, предлагая наглядно ознакомиться с топографией места преступления или с расположением комнат. Не нужна нам и писательская эрудиция. Кокетничанье ею стало, на мой взгляд, причиной досадного спада в творчестве одной из наших самых искусных и изобретательных современных писательниц, подлинного мастера детектива. Говорят, она славится своей ученостью и необыкновенной осведомленностью в вопросах, в которых большинство из нас ничего не смыслит, но было бы лучше, если бы она держала свою эрудицию при себе. Авторам этих увлекательных книг, которыми зачитываются все, от высоколобых интеллектуалов до малообразованных невежд, конечно же, обидно, что их писания не служат пропуском на литературный Олимп. Почему не приглашают их на званые завтраки в знатные дома фешенебельных кварталов Челси, Блумзбери или хотя бы Мейфер? Почему не показывают на них пальцем возбужденные гости на литературных вечерах у издателей? Лишь немногие из них известны по имени. Остальные пребывают в безвестности. Их имена ничего не говорят безразличному читателю.

Вполне понятно, что их задевает снисходительное, сверху вниз, отношение к ним тех самых людей, которые жадно читают их книги, и они при случае стараются обратить наше внимание на тот факт, что они куда более утонченные и высококультурные люди, чем нам могло бы показаться. Ведь так естественно их желание показать высокомерным читателям, что они не уступят по части учености любому действительному члену Королевского общества литературы, а по части лирики — любому члену совета Писательского общества. Но показывать это — ошибка. Они должны оставаться тверды, как их собственные инспектора полиции. Прекрасно, что они обладают широкими познаниями в самых разных областях, да и как же обойтись без них, но они должны помнить: хорошо одевается тот человек, чьей одежды мы как бы не замечаем; культура автора детективного романа ни в коем случае не должна отвлекать внимание от прямого его дела — раскрытия тайны убийства.

Но им следует набраться терпения. Вполне может случиться так, что в будущем, когда литературоведы обратятся к рассмотрению художественной прозы англоязычных народов первой половины нашего столетия, они несколько легкомысленно обойдут молчанием сочинения «серьезных» романистов и сосредоточат внимание на многочисленных и разнообразных достижениях писателей-детективщиков. И в первую очередь они должны будут объяснить причину огромной популярности этого литературного жанра. Они ошибутся, если объяснят ее повышением уровня грамотности и сопутствующим появлением массы ненасытных, но малообразованных читателей, поскольку им тут же придется признать, что детективами увлекались также ученые мужи и женщины с отменно тонким вкусом. Я объясняю это просто. Писатели-детективщики берут тем, что у них есть наготове история и они рассказывают ее коротко. Им нужно завладеть нашим вниманием и удержать его, поэтому они приступают к делу без промедления. Им нужно разжечь любопытство читателя, держать его все время в напряжении и нагнетать события, подогревая читательский интерес. Им нужно, далее, сделать так, чтобы читатель симпатизировал тем персонажам, каким следует, и изобретательность, с которой они добиваются этого, является не последним из их козырей. Наконец, им нужно подготовить яркую, убедительную кульминацию. Короче говоря, им приходится писать, следуя естественным законам повествования, которым люди следовали еще с тех пор, как какой-то малый с хорошо подвешенным языком рассказал историю об Иосифе в шатрах израильских.

В противоположность им «серьезные» писатели нашего времени сплошь и рядом не имеют для нас наготове никакой истории; более того, они почему-то позволили убедить себя в том, что в изящной словесности рассказывать историю — это нечто второстепенное, чем можно пренебречь. Так они выбросили за борт наиболее сильное средство воздействия на нашу общую человеческую природу, какое только было в их распоряжении, ибо желание слушать истории, несомненно, всегда было свойственно роду людскому. Поэтому если писатели-детективщики отбили у них читателей, то винить они должны только себя. Вдобавок ко всему многие из них невыносимо многоречивы. Не так уж часто они понимают, что для раскрытия темы есть свой предел, и посему размазывают на четырехстах страницах то, что вполне могли бы рассказать на ста. К многословию побуждает их и современное модное увлечение психологическим анализом. По-моему, злоупотребление психологическим анализом так же вредит нынешней «серьезной» литературе, как вредило романам XIX века злоупотребление пейзажными описаниями. Ныне мы знаем: пейзажные описания должны быть краткими и служить одной-единственной цели — развитию действия. Те же требования следует предъявлять и к психологическому анализу. Короче говоря, писателей-детективщиков читают из-за их достоинств, несмотря на их очевидные зачастую недостатки; «серьезных» писателей читают по сравнению с ними мало из-за присущих им недостатков, несмотря на их выдающиеся зачастую достоинства.

До сих пор речь шла о простой детективной истории, построенной на основе принципов, изложенных Эдгаром По в новелле «Убийства на улице Морг». В течение последней половины столетия подобные детективные истории писались тысячами, и их авторы из кожи лезли вон, стараясь придать им привлекательную новизну. Я уже упоминал здесь о необычных способах убийства. Писатели немедленно использовали для этих целей каждое открытие, каждое новшество в науке и медицине. На какие только ухищрения они не пускались: закалывали своих жертв острыми сосульками; убивали их электрическим током, пропущенным через телефон; вводили им в кровеносные сосуды пузырьки воздуха; инфицировали их помазок для бритья бациллами сибирской язвы; умерщвляли их, заставив лизнуть отравленную почтовую марку; пристреливали из пистолетов, спрятанных в фотоаппаратах; отправляли их на тот свет при помощи невидимого смертоносного излучения. Все эти экстравагантные способы убийства слишком неправдоподобны, чтобы казаться хоть сколько-нибудь убедительными.

Конечно, детективщики проявляли иной раз настоящие чудеса изобретательности. Одной из хитроумнейших их выдумок стала так называемая «загадка запертой комнаты»: в комнате, запертой изнутри, находят труп человека, который явно был убит, хотя по логике вещей убийца никак не мог попасть внутрь или выбраться наружу. Эдгар По реализовал эту идею в рассказе «Убийства на улице Морг». Удивительно, как это никто из критиков не заметил очевидной ошибки, закравшейся в его объяснение загадки убийства. Как припомнит читатель, когда соседи, разбуженные ужасными криками, врываются в дом, где жили две женщины, мать и дочь, обнаруживается, что обе они убиты, притом труп дочери находят в комнате с запертой изнутри дверью и с надежно запертыми, тоже изнутри, окнами. Мсье Дюпен доказывает, что убившая их огромная обезьяна проникла внутрь через открытое окно, которое потом, после того как животное сбежало через него, захлопнулось под действием собственной тяжести. Любой полицейский разъяснил бы ему, что две француженки, из которых одна старуха, а другая женщина средних лет, ни за что не оставили бы на ночь окно открытым, чтобы не допустить внутрь вредного ночного воздуха. Так что, каким бы путем ни попала обезьяна в дом, она никак не могла забраться туда через открытое окно. Впоследствии этот прием «запертой комнаты» с большой выдумкой использовал Картер Диксон, но его успех породил такое количество подражателей, что теперь «запертая комната» утратила всю прелесть новизны.

Вообще использовались все мыслимые приемы и ходы. Описаны все виды декораций, в которых происходит действие детектива: званый вечер в загородном доме в Суссексе, на Лонг-Айленде или во Флориде; тихая деревушка, в которой не происходило никаких происшествий со времен Ватерлоо; замок на Гебридских островах, отрезанный штормом от внешнего мира. Равно как и все мыслимые улики, что служат ключом к разгадке: отпечатки пальцев, следы на земле, окурки, запахи духов, просыпавшаяся пудра. И все эти стопроцентные алиби, несостоятельность которых доказывает детектив; собаки, которые не поднимают лай, из чего надо сделать вывод, что убийцей был человек, им знакомый (впервые этот ход применил, по-моему, еще Конан Дойл); зашифрованные письма, которые сыщик расшифровывает; неразличимые близнецы и потайные ходы. Так что девица, разгуливающая без достаточного на то основания по пустым, безлюдным коридорам и оглоушенная какой-то таинственной фигурой в маске, просто выведет теперь из терпения читателя, как и девица, навязывающая свое общество детективу в момент выполнения им опасного задания и в результате спутывающая его планы. Все эти декорации, все эти ключи к разгадке тайны, все эти головоломные загадки заезжены, выжаты, как лимон. Писатели-детективщики, само собой разумеется, отлично понимают это и стараются как-то оживить сто раз рассказанные истории с помощью все более экстравагантных выдумок. И совершенно тщетно. Каждый способ убийства, каждый хитрый прием расследования, каждая уловка, призванная направить читателя по ложному следу, каждое место действия в каждом слое общества — все это пережевывалось снова и снова. Детективный роман чисто дедуктивного плана исчерпал себя.

Его место в привязанностях читающей публики занял так называемый «крутой» детектив. Молва приписывает его изобретение Дэшилу Хемметту, но Эрл Стенли Гарднер утверждает, что первый «крутой» детектив написал некий Джон Дейли. Как бы то ни было, в моду «крутые» детективы вошли после опубликования «Мальтийского сокола», принадлежавшего перу Хемметта. «Крутой» детектив претендует на реалистичность. В жизни не так уж часто убивают герцогинь, министров и богатых промышленников. В загородных особняках, на площадках для игры в гольф или на ипподроме в дни скачек не так уж часто совершаются убийства. И не так уж часто убийства совершаются пожилыми старыми девами или отставными дипломатами. Реймонд Чандлер, самый талантливый из современных авторов «крутых» детективов, в своем умном и занятном эссе «Простое искусство убивать» определяет характерные особенности вещей этого жанра. «Реалист, пишущий об убийствах, — говорит он, — изображает мир, в котором гангстеры могут править целыми странами и правят — почти безраздельно — городами; в котором гостиницы, доходные жилые дома и фешенебельные рестораны принадлежат людям, нажившимся на содержании борделей; в котором знаменитый киноактер может оказаться наводчиком воровской шайки, а славный малый в вестибюле отеля — хозяином подпольной лотереи. В этом мире судья, у которого погреб набит подпольно изготовленным спиртным, может посадить в тюрьму человека за то, что у того нашли бутылку в кармане; мэр вашего города может смотреть сквозь пальцы на убийство, совершенное с целью обогащения, и никто не чувствует себя в безопасности, проходя темной улицей, потому что о правопорядке много говорится, да мало что делается для его поддержания. В этом мире вы можете стать свидетелем дерзкого ограбления средь бела дня и узнать грабителя, но поспешно смешаетесь с толпой и ни словечка никому не скажете, зная, что у грабителя могут найтись дружки с большими «пушками», что полицейским могут не понравиться ваши показания и что уж в любом случае, если дело дойдет до открытого судебного процесса, пройдохе адвокату, защищающему грабителя, будет позволено оскорблять и чернить вас перед жюри из присяжных, как на подбор составленному из круглых идиотов, с молчаливого одобрения политикана-судьи».

Здесь прекрасно выражена самая суть дела. Яснее ясного, что подобное состояние дел в обществу дает писателю-реалисту богатый материал для романа о преступлении. Читатель готов поверить, что описываемые события происходили в действительности; впрочем, ему достаточно заглянуть в газеты, чтобы убедиться, что подобные вещи случаются не так уж редко.

«Дэшил Хемметт, — утверждает Реймонд Чандлер, — вернул убийство той категории людей, которые совершают его, имея на то причину, а не для того лишь, чтобы снабдить автора детектива трупом, и пользуются тем орудием убийства, которое окажется под рукой, а не дуэльным пистолетом ручной работы, ядом кураре или тропической рыбой. Он изобразил этих людей такими, какими они были в действительности, и наделил их живой речью, какая была им свойственна». Это высокая похвала и притом вполне заслуженная. Хемметт восемь лет прослужил детективом в сыскном агентстве Пинкертона и знал мир, который описывал. Это позволило ему придавать своим романам такое правдоподобие, какого удавалось достичь разве что самому Реймонду Чандлеру.

В романах этого типа собственно детективный элемент занимает не столь уж важное место. Из того, кто совершил убийство, большого секрета не делается; самое интересное в романе то, как сыщик старается доказать вину убийцы и каким опасностям он себя при этом подвергает. В результате авторы «крутых» детективов отбросили за ненадобностью докучливые заботы об использовании улик. По сути дела, Сэм Спейд, детектив в романе «Мальтийский сокол», разоблачает Бриджит О’Шоннесси, убийцу Арчера, просто указав ей на то, что только она могла совершить убийство, после чего она теряет самообладание и сознается в преступлении. Если бы она не растерялась и холодно ответила ему: «Докажите», он сел бы в лужу; да и в любом случае, заручись она помощью такого изворотливого адвоката, как герой Эрла Стенли Гарднера Перри Мэйсон, никакое жюри присяжных не признало бы ее виновной на основании тех шатких доказательств, которые смог бы предъявить на суде Спейд.

Писатели, специализирующиеся на «крутом» детективе, стараются придать своим героям-сыщикам индивидуальное своеобразие и характерность, но, по счастью, не награждают их всяческими эксцентрическими чертами и странностями, которыми, в подражание Конан Дойлу, считают нужным наделять своих сыщиков многие авторы «чисто детективных» романов.

Дэшил Хемметт — писатель изобретательный и незаурядный. В отличие от авторов, которые снова и снова используют в своих произведениях одного и того же сыщика, он создавал для каждого романа нового, отличного от прежних. Так, сыщик в «Проклятье Дейнов» — это толстяк средних лет, который больше полагается на свою сообразительность и выдержку, чем на свои мускулы; Ник Чарлз в «Худом человеке» — это профессиональный детектив, который отошел от дел после того, как женился на женщине с деньгами, и вернулся к работе только под давлением внешних обстоятельств; он приятен в обращении и обладает чувством юмора; Нед Бомонт в «Стеклянном ключе», профессиональный игрок и детектив только по воле случая, — характер любопытный, занимательный, который сделал бы честь любому романисту, а Сэм Спейд из «Мальтийского сокола» — лучший и достовернейший из них. Это циничный плут и бессердечный обманщик. Он и сам так близко подходит к преступной черте, что в глазах читателя разница между ним и преступниками, которых он ловит, совсем невелика. Просто отвратный тип, но как замечательно он написан!

Если Шерлок Холмс был частным сыщиком, то авторы, писавшие после Конан Дойла, похоже, предпочитали распутывать дела о загадочных убийствах стараниями инспектора полиции или блестящего любителя. Дэшил Хемметт, сам поработавший, до того как стать писателем, в частном сыскном агентстве, вполне понятно, использовал для тех же целей частных детективов, а его преемники, писавшие в «крутом» жанре, весьма благоразумно последовали его примеру. Частный детектив — фигура одновременно романтичная и зловещая. Как и сыщик-любитель, он умеет лучше соображать, чем полицейские следователи, и имеет возможность делать вещи, преимущественно сомнительные с точки зрения закона, которые полицейским делать запрещено. Есть у него и еще одно преимущество: поскольку окружной прокурор и полицейские взирают на его необщепринятые методы расследования с подозрением, ему приходится бороться не только с преступником, но и с ними. Это нагнетает в романе напряжение и обостряет драматизм конфликта. Наконец, частный сыщик имеет перед сыщиком-любителем то преимущество, что его (для кого раскрытие преступлений является профессией) нельзя считать бесцеремонным субъектом, сующим нос в чужие дела. Правда, остается неясным, почему он выбрал эту малоприятную профессию. Не похоже, чтобы она была такой уж прибыльной, поскольку герой постоянно сидит на мели, а его контора тесна и бедно обставлена. О его семье нам почти ничего не сообщают. Создается впечатление, что у него нет ни отца, ни матери, ни дядюшек, ни тетушек, ни братьев, ни сестер. Зато у него, на счастье, есть секретарша, белокурая, красивая и любящая. Он относится к ней с нежной добротой и время от времени вознаграждает ее преданность поцелуем, но, если мне не изменяет память, пока что не увлекся настолько, чтобы предложить ей руку и сердце. Хотя о том, откуда он родом и как приобрел профессиональные познания, нужные для того, чтобы заниматься своим ремеслом, нам обычно ни слова не говорят, о его личных качествах и привычках сообщается предостаточно. Он неотразим для женщин. Он высок, силен и обладает крутым нравом. Сбить человека одним ударом с ног ему так же просто, как нам прихлопнуть муху. Он способен выдержать любые побои и истязания, но никогда не получает при этом постоянных увечий; храбрый до безрассудства, он то и дело по неосторожности попадает в лапы — совершенно безоружный — к опасным преступникам, которые так жестоко его колошматят, что вы просто диву даетесь, застав его через денек-другой снова на ногах и, судя по всему, в добром здравии. Он так отчаянно рискует, что у вас захватывает дух. Напряжение стало бы совершенно непереносимым, не будь вы абсолютно уверены, что гангстеры, мошенники и шантажисты, во власти которых он находится, не посмеют изрешетить его пулями — иначе ведь безвременно скончался бы и сам роман. Наш герой способен проглотить любое количество крепких спиртных напитков. В ящике его письменного стола всегда лежит бутылка кукурузного или хлебного виски, которую он извлекает оттуда и тогда, когда к нему является клиент, и тогда, когда ему больше нечего делать. Он носит фляжку виски в заднем кармане брюк и хранит еще пинту в перчаточном ящике автомобиля. По прибытии в гостиницу он первым делом отправляет посыльного за бутылкой. Питается он, как и большинство американцев, преимущественно яичницей с беконом, бифштексами и картофелем, жаренным ломтиками. Я не могу вспомнить ни одного частного сыщика, которому было бы небезразлично, что он ест, за исключением Ниро Вольфа, но ведь это выходец из Центральной Европы, и его чуждое американским обычаям пристрастие к тонкой кухне, а также его любовь к орхидеям следует отнести за счет иностранного происхождения.

Будущий социальный историк, возможно, не без удивления отметит, что между временем, когда писал свои романы Дэшил Хемметт, и временем, когда писал свои вещи Реймонд Чандлер, произошли заметные перемены в привычках американцев. После трудного дня, в течение которого он глотал виски и выпутывался из передряг, в которых он бывал на волосок от смерти, Нед Бомонт меняет воротничок и умывается, тогда как Марлоу, герой Реймонда Чандлера, принимает в аналогичных обстоятельствах, если мне не изменяет память, душ и надевает свежую рубашку. Из чего наглядно явствует, что в промежутке американский мужчина приобрел большую привычку к чистоплотности. Марлоу в отличие от Сэма Спейда человек честный. Он хочет заработать денег, но согласен зарабатывать их только законным способом и не связывается с разводами. В романах Реймонда Чандлера (к сожалению, немногочисленных) повествование ведется от лица самого Марлоу. Обычно повествователь, когда он к тому же и главный герой романа, остается довольно безжизненной фигурой, как, например, Дэвид Копперфильд, но Реймонду Чандлеру удалось сделать Марлоу живым, полнокровным человеком. Это крепкий, энергичный, бесстрашный и чрезвычайно симпатичный малый.

На мой взгляд, Дэшил Хемметт и Реймонд Чандлер — лучшие романисты школы «крутого» детектива. Реймонд Чандлер пишет с большим мастерством. У Хемметта сюжет романа иной раз настолько запутывается, что читатель блуждает в потемках, тогда как у Реймонда Чандлера действие никогда не отклоняется в сторону. И развивается оно у него стремительней. Круг персонажей в его романах более разнообразен. У него тоньше чутье на достоверное, и его мотивировки выглядят правдоподобней. Оба пишут выразительным разговорным языком с ярким американским колоритом. Реймонду Чандлеру, как мне кажется, лучше удается диалог. Он наделен замечательной способностью воспроизводить в речи своих персонажей шпильки и подковырки, этот типичный продукт иронического американского ума, а его язвительный юмор подкупает своей милой непосредственностью.

Как я уже говорил, в «крутом» детективе не делается упор на процессе раскрытия преступления. Во главе угла там ставятся люди, которые совершают преступления: мошенники, азартные игроки, воры, шантажисты, продажные полицейские, бесчестные политиканы. Происшествия там случаются, но интересны они не сами по себе, а только в связи с теми людьми, которых они касаются. Если эти люди всего лишь манекены, нам безразлично, что они делают или что с ними происходит. В результате писателям, принадлежащим к «крутой» школе детективного романа, пришлось уделять больше внимания искусству создания характеров, чем это считали нужным авторы дедуктивных детективов. Ведь им нужно было добиться, чтобы люди у них выглядели не просто правдоподобно, но и убедительно. Сыщики на страницах романов прежнего времени были по большей части фигурами из фарса, а эксцентричные странности, которыми наделяли их авторы, лишь подчеркивали их карикатурность. Подобных личностей не существовало нигде, кроме как в фантазии их заблуждавшихся создателей. Остальные действующие лица в этих романах были трафаретны и лишены всякой индивидуальности. Дэшил Хемметт и Реймонд Чандлер, напротив, создавали характеры, в которые мы способны поверить. Они лишь чуточку подинамичней, чуточку поколоритней, чем люди, с которыми мы все встречаемся в жизни.

Поскольку я и сам когда-то писал романы, меня интересовало, каким образом эти авторы изображают внешность различных своих персонажей. Ведь дать читателю точное представление о том, как выглядит тот или иной человек, всегда нелегко, и писатели перепробовали много разных способов достигнуть этого. Хемметт и Реймонд Чандлер обрисовывают внешний облик своих персонажей и предметы их одежды хотя и коротко, но так же четко, как это делают в полицейских описаниях разыскиваемых преступников, которые рассылаются для публикации в газетах. Реймонд Чандлер с успехом развил этот метод. Когда детектив Марлоу, герой его романов, входит в комнату или в деловую контору, нам в сжатой форме, но с конкретными подробностями сообщается, как обставлено помещение, какие картины висят на стенах и каким ковром застлан пол. Такая профессиональная наблюдательность впечатляет нас, читателей. Описание делается с такой же точностью, с какой драматург (если он не так многословен, как Бернард Шоу) сообщает для сведения постановщика место действия и обстановку каждого акта своей пьесы. Благодаря такому приему внимательному читателю умело дается понять, с какого рода лицом и в каких обстоятельствах предстоит, по-видимому, иметь дело детективу. Ведь когда мы знакомимся с окружением человека, мы кое-что узнаем и о нем самом.

Но вот что мне думается: тот огромный успех, который имели оба писателя, притом успех не только финансовый (их книги разошлись миллионными тиражами), но и у критиков, начисто убил жанр «крутого» детектива. У этих двух появились десятки эпигонов. Как и все эпигоны, они рассчитывают превзойти свой образец для подражания, налегая на преувеличения. Они еще больше уснащают речь персонажей уголовным жаргоном — настолько, что без словаря сленга в конце книги читатель не поймет, о чем они говорят. Преступники у них — еще более жестокие и грубые садисты; женщины — еще более яркие блондинки и страстные обольстительницы; сыщики — еще более неразборчивые в средствах пьяницы; полицейские — еще более тупые и продажные скоты. По правде говоря, все у них чрезмерно до нелепости. В своем отчаянном стремлении к сенсационному они ошарашивают читателей, но те, вместо того чтобы ужасаться, насмешливо смеются. И только одно из многочисленных достоинств двух писателей, о которых я говорил, эпигоны, судя по всему, сочли не заслуживающим подражания. Они не пытаются писать хорошим литературным английским языком.

Я не вижу, кто бы мог стать новым Реймондом Чандлером. По-моему, детективный роман, как построенный на чистой дедукции, так и «крутой» детектив, умер. Но это не помешает великому множеству авторов по-прежнему писать детективные романы, а мне — по-прежнему читать их.

1940