Как стать богом

Сцена 14. Сеанс с сыном Аятоллы

СЮЖЕТ 14/1

— Что сделала эта кошка?

— Она съела тигра.

— А что сказала кошка?

— Я победила тигра! Я съела тигра!

— Откуда взялся тигр?

— Он там был. Светлогорящий.

— Тигр, о… тигр светлогорящий в глубине полночной чащи? Этот?

— Нет. А тот, который любит все.

— Не тигр, а Тигра?

— Да! Я победила Тигру! Я съела Тигру!

Сэнсей уже вяжет — щелкает спицами, высоко поднимает руки, продергивая нити, но глядит он только на мальчишку и не видит он сейчас никого и ничего, кроме мальчишки. И не слышит. И не замечает. Можно, например, уронить на пол компьютер или запустить на полную мощь «Полет валькирий», или, скажем, подраться с родителем — Сэнсей ничего этого не заметит, только голос повысит, да задерёт до потолка свои голые брови.

Вообще-то я все понимаю: вопросы — это серьезно. В конце концов, с вопросов начинается все-все-все в этой жизни. Например, вся наука. Это любой дурак знает. Даже последний дурак знает, что правильно поставленный вопрос содержит в себе половину ответа.

Не будем спорить о цифрах, половину — вряд ли и далеко не всегда, но заметную долю, да, несомненно, содержит. Однако сэнсей-то не ставит ПРАВИЛЬНЫХ вопросов! Правильно поставленные вопросы его совершенно не интересуют. Было время, когда я часами сидел, уставясь в стену, и перебирая в памяти какой-нибудь сеанс, мучительно пытался уловить стратегию, или хотя бы тактику, или хотя бы мимолетный смысл в этой череде вполне бессвязных фраз с вопросительной интонацией. И не находил ничего…

— У папы черные глаза, у мамы черные глаза, а у сына — серые. Верите, что такое может быть?

— Верю. (Они уже играют в «веришь-не веришь».)

— А что у папы серые глаза, у мамы серые глаза, а у сына черные, верите?

— Не-а. Не верю.

— Правильно, не верите. А что кузнечик слышит ногами, верите?

— Верю.

— А что есть такие утверждения, что их нельзя ни доказать, ни опровергнуть, — верите?

— Верю!

— Умница. А пример привести можете?

— Могу. «Бог создал все». Ничего не докажешь.

— Хм… А что Бог существует, верите?

— Верю.

— А я вот — нет…

СЮЖЕТ 14/2

A propos: я СОВЕРШЕННО не помню тех вопросов, которые задавал он мне двадцать лет назад, когда мама привела меня к нему на тестирование. У меня абсолютная память (бывает абсолютный слух, а у меня абсолютная память). Я помню все. Помню, что сеансов было четыре. Помню, как была одета мама во время каждого из этих сеансов, и тогдашний коричневый шлафрок Сэнсея (с пятном от мороженого на левом обшлаге) тоже помню прекрасно. Даты помню, и соответствующие дни недели помню, и погоду помню температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра. А вот вопросов не помню. И совершенно не помню своих ответов.

СЮЖЕТ 14/3

…Может быть, он ищет гёделевские вопросы (приходит мне иногда в голову) — те самые вопросы, на которые нельзя ответить ни «да», ни «нет», не погрешивши при этом против истины? Сомнительно. Но если даже он их и в самом деле ищет, то — зачем?.. Он постоянно жалуется, что ему не хватает вопросов. Но некоторых вопросов он не задает никогда. Например, великий вопрос любой современности:

«Почему — я⁈».

Вопрос-вопль. Вся наша Ойкумена стоит на нем, как Петербург на болотах. Довольно трудно, правда, представить себе контекст, в который встраивается этот вопрос. Но, какое ему дело до контекста?

«Мы переходим сейчас в новую фазу культуры, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы». Это написал В. В. Налимов в своем философском трактате «Канатоходец».

Не знаю, не знаю. Почему-то все современные философы оставляют у меня впечатление безответственных говорунов. Никакой солидности. Никакой, понимаете ли, обстоятельности. И даже спецтерминология (испытанное оружие классиков) им не помогает — только возрастает протестное ощущение, что тебя, кроме всего прочего, еще и дурят. Что-то кашпировское вдруг обнаруживается в серьезном тексте, что-то чумаковское…

— Кому это принадлежит?

— Его все равно нет.

— Кому это будет принадлежать?

— Кто первый придет.

Та-а-ак. Начитанный мальчик. Конан Дойла он тоже почитывает. «Обряд дома Месгрейвов», перевод Д. Лившиц. Но, цитирует неточно. Надо было: «Тому, кто ушел» и «Тому, кто придет»

— В каком месяце это было?

— В летнем месяце.

Надо было: «В шестом, начиная с первого».

Но все равно — очень и очень недурственно. Какая смена подрастает. Конкуренция, Боб Валентиныч, конкуренция! Рынок.

— Где солнце?

— Над елкой.

— Где тень?

— Под палкой.

— Сколько надо сделать шагов?

— Десять и десять, а потом еще пять и пять…

— Что мы отдадим за это?

— Все, что у нас есть, все и отдадим.

Сэнсею вдруг надоедает «Обряд Месгрейвов», а может быть, этот сюжет попросту исчерпывает себя, и он, вдруг, резко меняет тему.

— Голова буйвола, рога его и четыре ноги проходят через окно. Почему же не проходит его хвост?

— Потому, что зонтик раскрылся!

— У всех есть родина. Какая родина у тебя?

— Утром я ел рисовую кашу, а на обед будет суп с фрикадельками и блинчики с абрикосовым вареньем.

— Чем мои руки похожи на руки Бога?

— Играют на пианино.

— Почему мои ноги напоминают ноги осла?

— У нашего Барсука они разного цвета.

Это, какие-то незнакомые мне тексты. Или, может быть, он принимается придумывать вопросы сам — такое тоже бывало, хотя и нечасто.

— Что надо делать по двенадцать часов в сутки?

— Этот вопрос я по стеночке размажу!

— Что такое Будда?

— Такая специальная палочка.

— Вот, как? А что такое чистое тело Дхармы?

Тут пацан вдруг задумывается. До сих пор он отвечает, словно блиц-партию разыгрывает, а тут замолкает, насупливается и неуверенно говорит:

— Это грядка. С клубникой…

Сэнсей, кажется, не слушает его больше. Он быстро спрашивает:

— Его слуги — Шакьямуни и Майтрея. Кто он такой?

— Гражданин города Петербурга, страшный дурак Юрий Бандаленский! А слуги его — заметчики, потому что всё замечают.

СЮЖЕТ 14/4

Тут у родителя за пазухой верещит мобильник. Родитель его выхватывает, как Джеймс Бонд выхватывает свою «Беретту» из наплечной кобуры, а сам мечется из кресла вон, к двери, от людей подальше — вести свои дико секретные сверхделовые переговоры. Я отвлекаюсь на него, на характерную его позу: «Новый русский разговаривает по мобильному телефону» — аллегорическая фигура начала тысячелетия, сюжет для нового Родена…

А когда возвращаюсь к текущим событиям, то обнаруживаю, что игра в вечер вопросов и ответов прекращается, они играют теперь в «вечер поэзии»:

— … Дожди в машины так и хлещут, — читает мальчишка с упоением, — Деревья начало валить. Водители машин трепещут, как бы старух не задавить…

Сэнсей в ответ ему читает про кошку, которая «отчасти идет по дороге, отчасти по воздуху плавно летит». А мальчишка ему отбарабанивает считалку:

«Жили-были три китайца: Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони. Жили были три китайки: Цыпа, Цыпа-Дрипа, Цыпа-Дрипа-Лимпомпони. Поженился Як на Цыпе, Як-Цид-рак на Цыпе-Дрипе, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони на Цыпе-Дрипе-Лимпомпони…»

А Сэнсей с наслаждением преподносит ему свое любимое:

— При-ки-бе-ке-жа-ка-ли-ки в и-ки-збу-ку де-ке-ти-ки, В то-ко-ро-ко-пя-кях зо-ко-ву-кут о-ко-тца-ка: "Тя-кя-тя-кя, тя-кя-тя-кя, на-ка-ши-ки се-ке-ти-ки При-ки-та-ка-щи-ки-ли-ки ме-ке-ртве-ке-ца-ка…

Мальчишка сдаётся и спрашивает:

«Что это такое?»

«А вы сами догадайтесь», — предлагает Сэнсей. (Спицы так у него и мелькают, пыльно-серая коса вязания свисает аж до самого пола.)

Мальчишка несколько секунд думает, сосредоточенно шевеля губами, а потом, вдруг, весь сияет, как именинник:

«Прибежали в избу дети!..»

— Молодца! — гаркает Сэнсей и поднимается, обеими руками бросивши вязание на стол, — Всё! На сегодня — всё.

— Э-э-э… — оборачивается он к элегантному родителю, и тот немедленно выскакивает из кресла. — Оставьте адрес… — говорит ему Сэнсей, — Впрочем, зачем? Я знаю Ваш адрес… Письменное заключение я пришлю по е-мейлу. Предварительное, разумеется. Следующий сеанс — через пять дней, во вторник, в то же время. И проследите, чтобы мальчик все это время ничего не читал. Любые игры, телевизор, кино, музыка, но — ни единой книжки, пожалуйста. До свидания, сударь. До свидания, Алик. Роберт, будьте добры…

Мальчик подаёт папочке ручку, и я веду их обоих к решетке. Конопатый брахицефал с жутким шрамом на шее, как будто ему пришили новую голову, уже тут как тут — громоздится посреди лестничной площадки, отсвечивая черным и рыжим. Мальчик вдруг говорит:

— Эраст Бонифатьевич, а можно мы сейчас заедем в зоомагазин?

Видимо, я непроизвольно зыркаю по сторонам в поисках этого Эраста Бонифатьевича (какой еще Эраст Бонифатьевич? откуда взялся?), и, видимо, серый-элегантный замечает мое недоумение. Он усмехается кончиками губ (вылитая гюрза!) и произносит снисходительно:

— Вы заблуждались, Роберт Валентинович! Я вовсе не Аликов папа…

И сейчас же Алику:

— Конечно, конечно. Куда захочешь, душа моя…

И снова мне:

— Ин локо парентис, всего-навсего. Ин локо парентис!

Я это кушаю со всей доступной мне покорностью и отпираю решетку, стараясь как можно тише лязгать ключами. В конце-то концов, какая мне разница: папаня он джентльменистому пациенту или всего лишь заменитель? Главное — сумма прописью. Впрочем, я прекрасно понимаю, что и сумма прописью — это еще далеко не главное.

СЮЖЕТ 14/5

Когда я возвращаюсь, Сэнсей сидит на своем месте, прямой, как дипломат на приеме, и заканчивает вязанье.

— Ну? — говорит он мне нетерпеливо, — Какие впечатления?

— Это, оказывается, вовсе не отец его… — начинаю было я, но тут же решительно прерван.

— Знаю, знаю! Я не об этом. Как Вам мальчишка?

— Забавный, по-моему, мальчишка, — говорю я осторожно.

— Забавный⁈ И это все, что Вы находите мне сказать?

— Почти.

— Что — «почти»?

— Почти все, — говорю я, уже горько сожалея, что вообще ввязался в этот разговор. Ясно, что Сэнсей воспламенен, а в этом случае лучше держаться от него подальше. Чтобы не опалить крылышки.

— Вы заметили: я спросил его, кто такой Будда…

— Да, и он ответил, что это «такая палочка».

— А Вы знаете, какой ответ корректный? «Палочка для подтирания зада». Знаменитый ответ Юнь-мэня в коане из «Мумокан»…

— По-русски, если можно, пожалуйста.

— Неважно, неважно… «Что такое Будда?» — «Палочка для подтирания зада». «Что такое чистое тело Дхармы?» — «Клумба пионов»… — А он сказал: «Грядка с клубникой»… — По-вашему, все это забавно?

— Я неточно выразился. Это не забавно, это — странно.

— Почему странно?

— Я не верю в телепатию, Сэнсей.

— При чем здесь телепатия? Какая, в задницу, телепатия! Вы ничего не поняли. Он говорил мне то, что я хотел услышать! В меру своих сил, разумеется.

— Да, Сэнсей, — говорю я покорно.

— Что — «да»?

— Он говорил то, что Вы хотели от него услышать. Не понимаю только, чем это отличается от телепатии. В данном конкретном случае.

Сенсей не отвечает. Швыряет спицы в стол, поднимается, высоко поднимает убогое свое вязанье и стремительно, как молодой, двигается вон из кабинета, и пыльный серый хвост взвивается, словно странная языческая хоругвь, следуя за ним.

— Обедать! — гаркает он уже из коридора, — Мы сегодня заслужили хороший обед, черт их всех побери и со всеми концами!