Как ставится пьеса

Генеральная репетиция в разгаре

Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: «Желаю успеха». Надо сказать: «Ни пуха ни пера». Актёру не говорите: «Желаю удачи», а скажите: «Сломи себе шею», — да ещё плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: для того чтобы премьера прошла гладко, считается, что на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае, нельзя доказать обратного, потому что ещё не бывало генеральной репетиции без скандала.

Масштабы скандала различны — в зависимости от авторитета режиссёра. Наиболее внушительный скандал бывает, когда пьесу ставит сам художественный руководитель. Если же режиссёр слабоват, нужный скандал обеспечивает сценариус, заведующий постановочной частью, старший электрик, машинист, бутафор, суфлёр, главный костюмер, заведующий гардеробом, мебельщик, рабочий на колосниках, парикмахер, мастер или иной технический персонал. Единственное ограничение в этих стычках — не разрешается применять огнестрельное и холодное оружие. Все остальные способы нападения и защиты допустимы, особенно крик, рёв, рык, плач, немедленное увольнение, оскорбление личности, жалобы в дирекцию, риторические вопросы и другие виды насилия. Я не хочу утверждать, что театральная среда особенно дика, кровожадна и агрессивна. Она только, как бы сказать, немного шальная. Дело в том, что коллектив большого театра состоит из самых разнообразных людей самых разнообразных профессий. Между театральным парикмахером и человеком, который «делает гром», меньше общего, чем, например, между депутатом Гакеном[3] и депутатом Петровицким[4], которые всё-таки как-никак коллеги. Между драпировщиком и бутафором никогда не иссякают споры о сфере компетенции: скатерть на столе подведомственна драпировщику, тарелка на этом же столе — бутафору. А если на столе стоит ещё лампа — это уже хозяйство осветителя. Театральный портной принципиально презирает работу столяра, который платит ему тем же. Рабочие сцены усердно мешают мебельщику, а он им; и оба они портят жизнь осветителю с его кабелями, прожекторами и рефлекторами. Драпировщик со своей стремянкой и коврами ещё обостряет эту игру интересов и обычно выслушивает проклятья от всех. К этому производственному ералашу прибавьте ещё бешеный темп, в котором он развивается: вечно что-нибудь не докончено, режиссёр кричит на сценариуса, сценариус на всех остальных, — уж полдень, а репетиция ещё не начиналась! — и вы поймёте напряжённую, аварийную атмосферу генеральной репетиции.

Но хватит. Режиссёр махнул рукой на недоконченные декорации, театральный портной натянул на актёра недошитый пиджак, парикмахер приладил временный парик, костюмер где-то раздобыл для него слишком большие перчатки, бутафор сунул ему в руки трость — можно начинать. Занавес поднимается, герой выпаливает: «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное», — и… режиссёр вопит истерически срывающимся голосом: опять что-то не в порядке… Конечно, освещение!

«И сказал бог: да будет свет. И стал свет». Но в Священном писании не сказано, был ли этот свет жёлтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об «ординарке», «двойке» и «тройке», о «пятидесятисвечовых», «сотенных» и «тысячных», о реостатах, «горизонте», тенях и прочих деталях сценического освещения.

Господь не повелевал: «Включите второй софит на шесть жёлтых», не изрекал: «В портал дайте синюю… нет, чёрт дери, не синюю, зачем синюю? Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте её… Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал»… И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом: «Да будет свет», — только это дело идёт не так гладко, как при сотворении мира.

— Господин режиссёр! — восклицает наконец главный герой на сцене. — Уже час дня. Будем репетировать или нет?

— А почему вы не репетируете? — злобно сипит изнемогший от крика режиссёр.

— «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

Режиссёр вскакивает.

— Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит!

— «Что с тобой стряслось?»

— Ещё! Уменьшите ещё! Ну, что вы там копаетесь?

— Господин режиссёр! — кричит осветитель. — Да ведь третий софит совсем не светит.

— Что же там такое светит?

— Это люстра. Вы сами велели её включить.

— Не ваше дело, что я велел! — рычит режиссёр. — Выключите люстру и включите третий софит на шесть.

— «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

— «Что с тобой стряслось?..»

— Плохо, плохо! Дайте в люстре жёлтый свет и выключите рампу.

Наступает минута странной, отрадной тишины. О, если бы она продлилась подольше!

— Что такое? — гаркает режиссёр. — Почему не репетируете?..

На сцену выходит сценариус.

— Клара куда-то вышла, господин режиссёр.

— Надо репетировать! — шумит режиссёр. — Пусть сейчас же идёт на сцену!

— Но…

— Никаких «но»!.. — кричит режиссёр и, внезапно обмякнув, как человек, который уже на всё махнул рукой, бормочет: — Начинаем!

Наконец-то!

— «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»

— «Что с тобой стряслось?»

Из-за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит её к окну.

— Вам что здесь нужно? — вскрикивает режиссёр нечеловеческим голосом.

— Гардины повесить, — деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку.

— Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше?

— Потому что раньше мне не прислали материи — отвечает «вспомогательный персонал», стоя на стремянке, но режиссёр уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать…

Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец-то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлёбывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих — и автора, и актёров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссёра — тёмной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра… Такова атмосфера генеральной репетиции.

Режиссёр возвращается на своё место в зрительном зале, постаревший на десять лет, изнурённый, мрачный, ненавидимый всеми.

— Начинайте, — говорит он с отвращением.

— «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» — сдавленным голосом повторяет герой.

— «Что с тобой стряслось?» — беззвучно осведомляется Клара.

Устало, тяжко, безрадостно тянется генеральная репетиция.

— Плохо! — хрипит режиссёр. — Повторить! Вы должны войти быстрее.

Утомление овладело актёрами, ноги у них подкашиваются, язык прилипает к гортани, память отказывается служить. Неужели этому конца не будет?

— Плохо! — обрывает режиссёр. — Назад! Заслоняете партнёра.

Скорей бы конец! Актёры играют, стиснув зубы, читают текст, как пономари, режиссёр хочет ещё раз повторить, но машет рукой и стирает со лба холодный пот. Конец.

Актёры молча выходят из театра, чуть не шатаясь, опьянённые свежим воздухом. Автор, опустив глаза, бежит домой, неся на своих плечах всеобщую усталость и уныние. Итак, завтра премьера. Ладно, теперь уже всё равно.

И всё-таки все вы будете счастливы, когда снова наступит день генеральной репетиции, вы, авторы, и вы, актёры и режиссёры, мастера и парикмахеры, бутафоры и костюмерши! Это долгий и пасмурный день, злой и тяжкий, как жёрнов; но вы будете счастливы именно потому, что он такой выматывающий…