Как загасить звезду

— Алинка, посмотри на эту уродину! — восторгался Дмитренко. — Кто на такую клюнет! Только дальнобойщик, который уже второй месяц в пути, из Владивостока едет! Во-во, у кустов стоит в шортах кожаных, сиськи до пояса висят, гы-ы-ы! А у самой ноги кривые! А нет, вон за ней мужик из-за кустов вылезает… Интересно, они что, прямо в кустах там, да?

Мешалкин от брезгливости кривился, едва кинул взгляд на девочку у обочины:

— Фу, какие неэстетичные! Как можно с такой, неужели не противно?

— Да уж после вынужденного воздержания-то, — жизнерадостно отозвался Дмитренко, — гы-ы-ы… Не всем везет, некоторым решительно не с кем!.. Что ни говори, а если есть предложение — значит, есть и спрос. Девочки, сами того не зная, выполняют важнейшую экономическую функцию… Ну, дела! На каждом километре! По нескольку штук! Глянь-глянь, вон у той мини-юбка на «молнии» сплошняком!

— Эта юбка называется «мужчинам некогда», — отрешенно сказала Алина, вспомнив один немецкий журнал, в котором видела репортаж о европейских проститутках. Была там и эта юбка…

— А вот этой я бы вста… Ой, извини, Алиночка! С этой я бы не прочь остаться наедине, — продолжал блеять Дмитренко. — А вообще нет, на ней какая-то хламида намотана — еще неизвестно, что там под этими одеждами окажется… А все же тянет меня, грешного, на сладенькое…

— Ты бы лучше снял на всякий случай план с проститутками вдоль проспекта — может, пригодится для перебивки, — бросила ему Алина. Дмитренко энергично закивал и схватился за камеру.

Никто из руководства и не подумал предложить ей взять три дня траура после смерти Олега. Разумеется, речь идет не о формальных трех днях — все-таки они с Олегом не были родственниками, и ни один отдел кадров не посчитает, что она имеет право на официальный траур. Но по-человечески могли бы предложить… Нет, колесики вращаются, шестеренки скрипят, зубья цепляются друг за друга — машина работает как ни в чем не бывало, и так будет до бесконечности. Абдулов, появившись в их комнате через полчаса после их своеобразного разговора в кабинете, тут же дал ей задание. Единственное, чего она дождалась, так это мягкого: «Извини, дорогая, я понимаю, каково тебе сейчас, мы все выбиты из колеи, но ты же знаешь, через три дня сдавать программу. Я на тебя надеюсь, деточка».

Абдулов на следующий день собрал всю команду в своем кабинете, дал краткую информацию о происшедшем — собственно, это было излишним, все уже и так в курсе. Сказал, что администрация сообщит родственникам, организует похороны, произнес несколько прочувствованных дежурных слов о молодости Олега, о его жажде жизни… О том, что он лично будет держать ход расследования под контролем, перечислил высокопоставленных друзей телеканала, которые уже привлечены к делу — напрягают прокуратуру, давят на Кремль… Алина смотрела на него и не могла понять, как она еще недавно могла думать, что он ей нравится. Каждое слово звучало фальшиво и эгоистично, она, как в открытой книге, читала мысли Абдулова. Знаете, о чем думал ее пламенный завидный любовник? О рейтинге своей передачи, о том, как бы под этот скандал на всю страну собрать побольше спонсорских и заинтересовать людей с деньгами и связями, о том, что у Огульновского надо бы теперь еще больше денег выбить — за риск и опасность для жизни. Заглянул Кечин с озабоченной миной на лице, долженствующей означать скорбь, посоветовал всем «держаться» и «крепиться», пообещал помочь передаче (при чем тут передача?) деньгами.

И дня не прошло, она трясется в микроавтобусе с бригадой, едет на съемки о проблемах главного аэропорта страны, из-за которого между собой дерутся федеральная, московская и московскообластная власть. Ей надо рассказать о загруженной Ленинградке, которую сейчас Мешалкин и Дмитренко, высунувшись по пояс, пытаются снять из окна микроавтобуса (теперь движение, разумеется, перегородили два столкнувшихся «чайника», и машины, обтекая останки их транспортных средств, просачивались по бокам в час по чайной ложке). Надо в красках расписать замученные автомобильным выхлопом чахлые, больные деревья по двум сторонам шоссе, безобразное сообщение с Шереметьевом, бандитствующих таксистов и рвачей-частников, перегруженность аэропорта, толпы сомнительных праздношатающихся личностей, днем и ночью торчащих в залах прилета и отлета, работу таможни, результат которой — длиннющие очереди — налицо, тесноту…

Хоть Алина и была молода и на вид довольно наивна, работа на телевидении излечивала от простодушия кого угодно. Когда только пришла на работу в «Останкино», она еще могла верить, что все это делается ради гласности и свободы слова или ради борьбы с недостатками, ради построения в России демократии и светлого будущего, ради прав потребителей и прав человека. Сегодня же ей просчитать, что Абдулов получил специальный заказ на Шереметьево, не составляло большого труда. Ну, может, не Абдулов, а Кечин или кто-то повыше его. А повыше, собственно, был только магнат Огульновский — владелец 75 процентов акций их телеканала. А Абдулову — звезде нашей негасимой — спустили заказ сверху по инстанциям. Зачем-то Огульновскому надо «убить» руководство Шереметьева — видимо, скоро заинтересованные лица все-таки добьются в Госкомимуществе решения об акционировании аэропорта. И эти ребята, что сегодня стоят там «на раздаче», — первые претенденты на жирный кусок. А нам надо, чтобы у раздачи стояли совсем другие люди. «И пока руководители Шереметьева (а они снюхались с московским начальством и играют в его пользу) сидят в своих креслах, нет никаких гарантий, что кусок не проплывет мимо носа Огульновского, — растолковывал ей Олег и предупредил: — Жди задания от Абдулова». Растолковывая ей все это тихим вкрадчивым голосом — он всегда у него был вкрадчивый, — Олег целовал ее между лопаток и ниже, вдоль позвоночника. Они оба лежали ничком на разоренной постели, пили шампанское, ставя узкие бокалы прямо на пол — достаточно свесить руку. Зачем он говорил ей все это? Она никогда о подобных вещах не спрашивала. Она не лезла в эти дела, считая их сугубо мужскими играми. Она приняла эти отношения, поработав полгода на телеканале, как некий неизменный порядок вещей. Не все в этом мире имеют доступ к СМИ, кто имеет — тот король. Ни для кого у них в команде это, в общем, не было секретом, и ребята время от времени бурчали, что все дивиденды за подобные заказы шли Абдулову, а им малая толика не перепадает. Зато Абдулов — что ни день — раздувается. Он и корифей, он и звезда, его как телекиллера в список ста самых влиятельных политиков России включают.

Алина никогда не бурчала. «Может, я не семи пядей во лбу. Но мне в это почему-то лезть не хочется», — думала она. Она уже жалела, что наорала на Абдулова, узнав о смерти Олега, тогда, в его кабинете. Толку от ее истерики никакого, а отношения с Аркадием будут испорчены. А ей сейчас портить с ним отношения никакого резона нет. Алина чувствовала себя одинокой, незащищенной, несчастной и никому не нужной. Хотелось припасть к какой-нибудь широкой мужской спине и затихнуть, забыть обо всех проблемах — пусть мужик о них догадается и все до единой решит вместо нее без ее участия. С родителями она разругалась давно — из-за того, что по примеру Олега бросила институт. Из-за того, что и сам Олег им не нравился, а она своевольничала, не слушала их и продолжала с ним встречаться. Долгов у нее было выше крыши — не умела жить по средствам, никак не получалось… Не могла отказать себе ни в чем — тоннами скупала кремы, гели для душа, лосьоны для тела, пены для ванн, тоники, туалетную воду, духи… Посещала самые престижные салоны красоты и самые модные спортклубы. Как ни старалась покупать шмотки подешевле, ничего не получалось — ей нравились (ну почему так?) только изделия известных европейских модельеров. А уж в ювелирный ее просто нельзя было пускать — там у нее глаза начинали разбегаться, руки сами лезли в сумку за кошельком, она впадала в какой-то необъяснимый раж. Обожала изящное белье… И каждую — немаленькую — свою зарплату ей тут же приходилось раздавать кредиторам. И снова брать в долг, и конца этому не было видно.

Как бы она была благодарна тому, кто решит ее проблемы! И остаться просто женщиной, которую холят и лелеют и ничего не заставляют делать. Не заставляют каждый день ездить на работу, ругаться с администраторами и монтажерами, покрикивать на операторов, следить за тем, чтобы осветитель не напился, и прочая и прочая. Все последние дни на глаза то и дело наворачивались слезы. Она понимала, что надо взять себя в руки, что весь этот упадок духа — явление временное и для нее, кстати, нехарактерное. От своих предков-простолюдинов подмосковная девочка унаследовала большую жизнестойкость — жизнестойкость сорной травы, которую не вытопчешь и не изничтожишь.

…А Олег все рассказывал. Перевернув ее с живота на спину, он пальцами аккуратно отводил пряди с ее щек и повествовал: «А знаешь, Линка, что наш Абдулов продает втихаря эфир, а Кечин об этом ничего не знает? Ты думаешь, случайно в последнем «Вызове времени» появился этот Беспанов, который «Продукт Беспанова»? С одной стороны, ничего странного, что появился. Все-таки не последний человек в российском бизнесе, хотя и далеко не первый… А с другой — зачем телезрителям на его морду уголовника любоваться? Тем более что никто его не знает. Никто им не интересуется, и ничего интересного (кроме истории собственных мошенничеств, о которых он ни за что рассказывать не будет) он поведать не может. У него на роже написаны его семь классов. Но очень хотелось «продукту Беспанова» в ящике покрасоваться, высунуться из тени, маме своей потрафить… Потом Кечин нашему скандал закатил — как, мол, ты до такого додумался? Кто такой этот Беспанов, чтобы его давать после интервью премьер-министра? А Абдулов большие глаза сделал и давай гнать — да это ошибка монтажера, я его завтра же уволю, а что касается Беспанова, то я думал, зрителям будет интересно, этот Беспанов в последние месяцы фантастическую экспансию осуществил… Вот именно, только интересно, откуда у него бабки на эту «фантастическую экспансию»? Представляешь, Кечин ему поверил, что это обыкновенная накладка… А тот, помнишь, тощенький председатель биржи — ему самому лет двадцать пять, а он в передаче Абдулова весь мир учил, как бизнес делать, взывал к президенту: «Господин президент, разгоните свою администрацию! Увольте свое правительство!» и что-то в этом роде. Как ты думаешь, это задаром? И зачем Абдулов так рискует? Ведь можно пригласить и ньюсмейкера и все равно с него баксы содрать — и ни одна собака не придерется…» Алина ничего тогда Олегу не ответила. Когда они оказывались вот так — грудь в грудь, глаза в глаза, она ничего не могла соображать…

Надежда вернулась в управление вечером, когда Костов уже собрался домой. Но, увидев ее, сосредоточенную, старательную, очень серьезную, он сразу понял — уход домой откладывается. От Надежды отвязаться невозможно. Он стянул свою любимую кожаную куртку и сел опять за стол, дожидаясь отчета Надежды. Та достала блокнот и начала бубнить, перечисляя, с кем ей удалось поговорить.

— Оставь, говори толком — в сухом остатке, — деликатно кашлянув, направил ее в нужное русло Костов.

— Из бесед с сотрудниками телеканала вырисовываются три возможные версии происшедшего. (Костов вздохнул, он уже пожалел, что послал ее в «Останкино», у такой ретивой девицы версии будут множиться с каждым днем.) Во-первых, любовная линия. Хотя Абдулов отрицает, все свидетельствует в пользу того, что у них с Соховой роман. Лосский, как бывший любовник Соховой, им мешал… В пользу этой версии говорит и та перепалка, которую устроили перед лифтом Лосский и Сохова около полвторого ночи. Кстати, Абдулов и Сохова, если верить их словам, были последними, кто видел Лосского живым.

— Но они не были ни женаты, ни обручены, ни помолвлены… Никаких обязательств по отношению друг к другу. Зачем Лосского убивать? Сегодня молодые расстаются без проблем. Что за средневековые страсти, можешь объяснить?

— Ну, — Надежда наморщила лоб, — если предположить, что Лосский не хотел отпускать Сохову, грозил каким-нибудь компроматом ей или Абдулову… Скажем, угрожал тем, что все расскажет генеральному директору телеканала Кечину — а тот, как я узнала, у них большой ревнитель нравственности. Для Абдулова это могло плохо кончиться. Кечин за связь с подчиненной, к тому же такой молоденькой, мог Абдулова и уволить. Иначе зачем Абдулов, например, врет?

— Слабовато для убийства, — констатировал Костов. — Ну, уволит Кечин Абдулова — тот на любом канале себе работу в секунду найдет. Продолжай.

— Вторая версия: происки конкурентов. Как мне рассказали, некоторое время назад с Абдуловым работал некий Гогуа, который в конце концов порвал с ним и увел часть команды на другой канал. Там у него начались трудности, и сегодня, чтобы поправить свое положение, он старается выведать идею нового проекта Абдулова, который тот держит в большом секрете.

— И каким же образом, убив Лосского, они могли прознать детали этого сногсшибательного проекта? Легче уж кого-нибудь из команды Абдулова подкупить. Или еще проще — подкупить уборщицу или слесаря, чтобы помогли снять отпечаток ключа от сейфа Абдулова. Убийство — какое-то неадекватное средство, не ведет к цели, — покачал с сомнением головой Костов.

— Ну, не знаю, — расстроилась Надежда.

— А как конкуренты могли сбросить Лосского с балкона?

— Это как раз просто. В принципе, это мог быть кто-то из гостей — так сказать, тайный шпион Гогуа. Но я установила, что после Соховой и Абдулова, которые расстались с Лосским, когда тот был еще живой — если мы им верим, — так вот после них из квартиры никто не выходил. Значит, убийца или убийцы могли подняться на лифте, увидеть Лосского одного на балкончике у черного хода — и… А потом так же на лифте спуститься. И никто их не видел.

— Консьержку надо расспросить поподробнее, — пробурчал себе под нос Костов.

— Третья версия.

— Сколько их у тебя еще? — вздохнул Костов.

— Еще две. Третья версия: Абдулов утверждает, что в смерти Олега Лосского были заинтересованы российские спецслужбы. Дескать, их программа «Вызов времени» разоблачала злоупотребления властей, вскрывала факты коррупции, распродажи за бесценок госсобственности. И в назидание им всем, и в первую очередь Абдулову, спецслужбы сбросили Олега Лосского с шестнадцатого этажа. Говорит, это типичный способ расправы спецслужб с неугодными…

— Бред! — вырвалось у Костова. — Ты, Надежда, все-таки критичнее подходи к показаниям свидетелей. Кому нужен этот Лосский в ФСБ? Руки об него марать… Хорошенькая версия. Давай позвоним в ФСБ и спросим: а не вы, случайно, замочили исполнительного продюсера «Вызова времени»? Вы? Надо же! И как вам такая глупость пришла в голову? Дураку ясно, что по этой версии никто нам работать не разрешит. Так что давай ее сразу забудем.

— Может, заказное убийство?

— Может, — кивнул Костов. — В моей практике, правда, в первый раз встречается наемный убийца, который таким образом делает свою работу, да еще позволяет жертве себя исцарапать. Хлопотно, тяжело, неудобно… Болезненно, наконец. Гораздо легче просто выстрелить в затылок или всадить нож, тем более что Лосский — персона неохраняемая.

— Да, — поддакнула Надежда. — Получается, любовная версия пока самая реалистичная. Ничего у нас больше нет. К тому же, знаете, Антон Сергеич, на щеке у Абдулова есть царапины…

— Что? — вскинулся Костов. — И ты молчишь о самом главном? Подробности.

— Царапины. Три штуки. Совсем свежие. Были загримированы, — отрапортовала Надежда.

— Не спросила, откуда они у него?

— Нет, не хотела его спугнуть.

Костов откинулся в кресле, размышляя вслух:

— Царапины — это дело. Это уже что-то. Ты займись этими царапинами. Но пока мы Абдулова в оборот брать не будем — он телезвезда, понимаешь, слишком много ожидается пыли. Еще раз основательно поговори с экспертами. Не знаю… Ты, конечно, этим займись, но должен тебе признаться: нутром чую, что не то. Не то. Деньги. Какие-то деньги здесь замешаны. И в них все дело. Не могу объяснить, почему я так думаю. Только нутром чую: дело в деньгах.

Надежда почтительно взирала на Костова — только что рот не раскрыла от внимания. «Пусть учится уму-разуму. А то сразу — любовь!» — одобрительно подумал Костов.

Снизу позвонил дежурный и сообщил, что к Костову посетительница.

— Хорошенькая? — поинтересовался тот.

— Прелестная… — сказал дежурный, в его голосе отчетливо звучало отвращение. Забавно, Костов и не предполагал, что старший лейтенант знает и употребляет такие утонченные эпитеты.

Через несколько минут на пороге комнаты оперов появилась посетительница — женщина лет тридцати восьми с нервическим лицом, одетая неприглядно, но с желанием выглядеть богато. Какая-то золотом отдающая блузка, кожаная юбка, обтягивающая толстый зад, туфли на каблуке с «голдой», на голове всегда модный в России у определенной категории женщин начес, сзади украшенный бархатным черным бантом, правда, начес мелированный — дань времени. Она пошарила глазами по Костову и Надежде и выбрала Костова. Подошла к его столу и села на стул, почему-то тем не менее оглядываясь на Надежду.

— Мне хотелось бы, — начала она резким неприятным голосом, — поговорить с вами с глазу на глаз.

Обращалась она к Антону.

— А по какому вы вопросу? — решил прояснить ситуацию Костов.

— Я — сестра Олега Лосского, — ответила дама с достоинством, отчего ее тяжелая физиономия приняла выражение непроходимой тупости.

— В таком случае можете говорить. Девушка — не посторонняя, она оперуполномоченный отдела убийств, моя коллега. И занимается вместе со мной как раз случаем вашего брата, — размеренно сказал Костов — он не любил, когда ему ставили условия.

— Хорошо. Все равно, — заявила дама и несколько секунд собиралась то ли с мыслями, то с духом, не приступая к делу.

Наконец лицо ее исказилось, губы задрожали, брови заходили ходуном… Время от времени она как будто порывалась что-то произнести и даже открывала рот, но потом снова возвращалась к своим странным гримасам. Костов и Надежда переглянулись.

— Я не позволю! — внезапно плаксиво выкрикнула посетительница. — Это безобразие! Это несправедливо! Это черт знает что такое! Я это так не оставлю! А вам, вам надо присмотреться к этой!.. Это все неспроста! Кто она такая? Семья ее знать не знает. Поблядушка дешевая! Так его окрутить! Олег никогда не был таким лопухом, чтобы…

Дальше губы ее расползлись, из глаз засочились слезы, плечи приподнялись, и из груди вырвалось гулкое рыдание. Костов, опасаясь, как бы дама не выкинула чего-нибудь похуже, засуетился в поисках стакана и воды. Надежда стояла, не меняя позы, и жевала жвачку.

— Ы-ы-ы-ы! — раздавалось со стула. Дама, взяв в руки голову, трясла ею и раскачивалась из стороны в сторону. Костов пристроился рядом, держа стакан, и то наклонялся к даме, то пытался тронуть ее за плечо, но в последний момент отдергивал руку. На него посетительница производила пугающее впечатление.

— Он не мог, не мог сделать это в здравом рассудке! Он не мог про нас забыть!.. — внезапно вскочила со стула дама, ударив макушкой Костова под подбородок. Зубы опера громко клацнули. Не заметив, что стала причиной увечья, дама пала Костову на грудь и продолжала биться растрепанной головой о его галстук. Костов был уже на грани отчаяния.

— Зовут вас как? — хрипло, страшным голосом внезапно крикнула неподвижная Надежда, придя на выручку начальнику.

Старый врачебный прием сработал — женщина, подавившись рыданием, тем не менее показала, что пока еще ориентируется во времени и пространстве.

— Валентина, — всхлипнула дама, оторвавшись от груди Костова. — Валентина Чугарь.

Костов, массируя свой сдвинутый набок подбородок, с благодарностью посмотрел на напарницу.

— Фамилия мужа? — продолжила расспросы оперша.

— Нет, моя, — постепенно успокаиваясь, но еще время от времени судорожно хватая ртом воздух, ответила та. Снова опустилась на стул.

— А вы вообще уверены, что вы сестра Лосского? — усомнилась Надежда.

— Что такое? — приподняла голову Чугарь. — У нас отцы разные, мы молочные брат и сестра! Я в Виннице живу, только сегодня приехала, мне из отдела кадров позвонили! Бедный мой бра-а-атик!

Губы ее снова расползлись, а торс опять зашатался из стороны в сторону.

— Вы давно с ним виделись? — поспешно выкрикнула Надежда.

— Ну и что? — очнулась посетительница, мгновенно забыв про рыдания. — Ну и что с того? Мы все равно родные люди. Родная кровь — не водица. Бедная мамочка! Слава богу, не дожила до такого горя-а-а-а! Ну и пусть мы двадцать лет не виделись, но мы же знали друг о друге, любили друг друга. И племянники — мои сыновья — так любили дядю Олега, так любили…

— Сколько им?

— Старшему — двадцать, а младшенькому — восемнадцать… — Дама полезла в сумочку, вынула оттуда какие-то бумажки и стала совать Надежде. Бумажки оказались фотографиями, на которых были запечатлены «малютки» — два рыжих амбала с тупыми лицами. Оба, как успела посчитать Надежда, «дядю Олега» в глаза не видели.

— А эта стерва! — продолжила жительница Винницы. — Почему все ей? Кто она такая? Вы должны что-то сделать! Я пойду к адвокату!

— Теперь скажите наконец толком, что произошло? — сурово обратилась к даме Надежда.

Костов самоустранился. Предоставив женщинам выяснять отношения, сидел тише воды ниже травы и очень надеялся, что о нем не вспомнят.

— Олег, оказывается, оставил завещание. Чего ему вдруг взбрело в голову? Такой был молодой, какое-то вдруг завещание… И знаете, кому он все оставил? Этой овце Соховой! Она ему даже не невеста! И квартиру, и машину, и счет в банке — словом, все-все-все! Это ей так не пройдет! Я оспорю завещание, я это так не оставлю! И погиб он очень странно! И это завещание!

— Вообще, если есть завещание… — влез все-таки Костов, решивший, что не стоит давать даме самообольщаться, — то вам будет трудно отсудить долю. Тем более вы только молочные брат и сестра и отношений практически не поддерживали…

— Что же, я ему — никто, по-вашему? А эта Сохова — все? И сыночки мои должны из-за нее сиротинками остаться… Я вам точно говорю — эта Сохова, она… Сама его убила! Говорят, он с балкона упал? Так это она его сбросила! Как пить дать она! Пусть отдаст хотя бы часть! Я не рвачка! И не жлобка! Но сто тысяч! Пусть отдаст хотя бы квартиру и деньги со счета!

Выпроводили ее менты очень ловко — Надежда вызвалась проводить Валентину до дамской комнаты, а оттуда ненароком подвела к выходу и просила заходить еще.

Костов сидел в кабинете задумчивый.

— Ну что, новое обстоятельство в пользу любовной версии? — рвалась в бой Надежда.

Костов скривился:

— Сомнительно.

— Почему? — изумилась та. — С одной стороны, парочка убирает мешавшего бывшего любовника, который, возможно, чем-то им угрожал или чем-то их шантажировал. С другой — завладевает его состоянием.

— Ну, Абдулов — сам небедный человек… Очень небедный. Неужели он польстился на добро Лосского? Это значит себя не уважать. От денег, разумеется, даже он не откажется, но чтобы через убийство… Сохова — другой разговор, но по обывательским меркам и она очень прилично зарабатывает — все-таки одна из ведущих популярной телепрограммы. И потом, ей гораздо легче и приятнее было бы прибрать к рукам имущество Лосского, просто женив его на себе. Соединить приятное с полезным и греха на душу не брать. Это же так очевидно.

— А если она задумала женить на себе не Лосского, а как раз Абдулова? И потом, это очевидно вам, мне, а людям жадным и примитивным легче убить, чем голову ломать, что да как… Так вот Сохова и уговорила своего любовника все это провернуть, — выдвинула гипотезу Надежда.

— Тебя послушать, так эта Сохова — прямо демон в женском обличье. Вамп.

— Почему нет? — подняла брови Надежда.

Дмитренко заглянул в приемную Абдулова — его мымры-референтки на месте не было.

— Давай по-быстрому, — приоткрыл он дверь Мешалкину. — Не телись там. Помнишь, куда ставил?

— Помню, помню, — отмахнулся изящный блондинчик Мешалкин и нырнул в кабинет босса.

Операторы вдвоем на протяжении получаса втихаря дежурили у приемной Абдулова, прячась в комнате напротив, чтобы засечь момент, когда ни его, ни его мымры не будет. Там, напротив, гнездились длинноногие ассистентки из «Моря словес» — те, которые, растянув рты в заученных улыбках, появляются на крик ведущего: «Приз в студию!», а потом стоят, возвышаясь над головами присутствующих, с теми же каменными непоколебимыми улыбками, дожидаясь, пока ведущий и игроки перестанут нести ахинею и примут у них с подноса спонсорский утюг, или электрический массажер для пяток, или автоматическую зубную щетку.

Дмитренко, большой любитель женской красоты, водил с девицами почти бескорыстную дружбу. Они заглянули к ассистенткам якобы попить чайку, сидели, гоготали, время от времени поглядывая в узкий проем двери, наблюдая за перемещениями вокруг кабинета Абдулова. Как подозревал Дмитренко, ему этот поход в итоге дорого обойдется — расположившаяся напротив ассистентка Галя просто пожирала его глазами. Ноги ее, едва прикрытые в верхней части юбкой, казалось, не помещаются в коридорчике. Ноги все тянулись-тянулись, так что Дмитренко умаялся, тщетно пытаясь проследить их до места, где они кончаются. Вообще он предпочитал миниатюрных женщин, Галя напоминала ему колосса Родосского и внушала какой-то первобытный ужас. Он опасливо косился на ее колготки с лайкрой, придававшие ногам кукольный пластмассовый вид, и с тоской думал: «Мешалкину-то что! На него бабы не покусятся, ему все с рук сойдет… А я буду отдуваться… А такую кобылку вспотеешь весь, пока трахнешь. Даже приступать не хочется». Мешалкин же, поедая ассистентские конфеты из коробки и лишь хихикая на замечания девушек о том, что любить сладости — это не по-мужски, чувствовал себя прекрасно. Засахариться он явно не боялся.

Теперь Дмитренко остался стоять на стреме, а Мешалкин шуровал в кабинете Абдулова и что-то слишком долго не возвращался.

— Эй, долго ты там? — нервничал Дмитренко. — Шевелись! Мымра того гляди притрюхает!

— Сейчас, сейчас, — раздавался из-за двери глухой капризный голос Мешалкина. — Никак не найду… Помню, что точно сюда ставил. Здорово мы его закамуфлировали.

Из кабинета доносилось шуршание и звук падающих предметов. Дмитренко вздрогнул.

— Ты полегче! — крикнул он придушенным фальцетом в сторону двери. — Не хватало, чтобы Абдулов милицию пригласил, увидев, в каком состоянии его бумаги после твоих поисков…

— Готово. — Мешалкин появился на пороге, наматывая узкий проводок на ладонь и пряча что-то за пазухой.

В этот момент в приемную вступила мымра. Увидев операторов, она мгновенно насторожилась и прониклась неприязнью.

— Вы что? Зачем? К кому? — застреляла она глазами с Мешалкина на Дмитренко и обратно с Дмитренко на Мешалкина.

— А мы к Аркадию Николаевичу, — не растерялся Дмитренко. — По поводу… Вчера обормот Рулев в такси штатив забыл, углепластиковый. Какой штатив был! Штуку баксов стоил! Легкий, прочный, взлетал вверх на два метра, сквозь любую толпу можно было объект взять! Так мы насчет штатива — без него работать нельзя, новый нужен. И кассеты тоже — все сыплются, позор один, вчера отснятый материал смотрели, так по морде у депутата через весь экран полоса сверху донизу… А вообще, если честно, то насчет…

— «Стэдикамов», — недрогнувшим голосом подхватил Мешалкин, принимая эстафету у замявшегося Дмитренко, фантазия которого явно подходила к концу.

— Чего? — подозрительно переспросила абдуловская мымра.

— Ну, аппаратура такая специальная — она вся на операторе крепится. Новостные программы уже никто в мире без «стэдикама» не делает. Там такие навороты! Вот вчера мы за Генеральным прокурором бежали, чтобы спросить, что он думает по поводу его съемки с мальчиками в ночном клубе — той, что на прошлой неделе по РТР крутили в полночь. Марфа с микрофоном несется сломя голову впереди, мы с камерой сзади трясемся, Генеральный нам через плечо что-то врет. Мы потом пленку просмотрели — там все прыгает и скачет, от такого репортажа зрителя на раз укачает… А был бы «стэдикам», мы бы убегающего от прессы прокурора с его невнятными объяснениями сняли бы плавно и неотвратимо…

— Три «стэдикама», — включился тут и Дмитренко. — И минимум пять «эксэксэксов». Нужно.

— Чтобы вы и эти «стэдикамы» по пьяному делу в такси забыли? — засверлила их взглядом референтка, делая вид, что ее ничуть не испугали «эксэксэксы». — Аркадий Николаевич обедает. Опять он забыл свой кабинет закрыть…

— Ну, мы тогда пойдем заглянем попозже, — ретируясь задом под уничтожающим взором абдуловской референтки, светски сообщил Дмитренко. Мешалкина он тянул за руку, а тот, почему-то кланяясь мымре на каждом слове приятеля, еще и кивал ей при этом головой: «Попозже, попозже…»

— Пулей! — скомандовал Дмитренко, когда операторы просочились в коридор, и через секунду на подходах к абдуловскому кабинету уже никого не было.

Они вбежали в аппаратную и с ходу развили большую суету — с просмотром записи надо было успеть до перегона «Эй-Пи-Ти-Эн», который согласно графику, приклеенному тут же на стене, должен был состояться через полчаса. Дежурившего там инженера операторы начали отсылать за пивом.

— Пять «Бочкарева» бери, — инструктировал Дмитренко. — И — не обойдемся — надо еще поллитру. Только смотри бери аутентичную!

Взглянув в лицо инженеру, Дмитренко тяжело вздохнул:

— Темнота! Ну, не паленую, значит, — растолковал он.

— Как я там отличу, паленая, не паленая, — забурчал инженер, рассовывая операторские десятки по карманам.

— Ну ты даешь! До своих лет не научился паленую водку от непаленой отличать? — ахнул Дмитренко. — Непаленая — она уютная, к груди тепло прилегает, принимая форму твоего живота, к руке льнет. Видишь ее — душа запела… Значит, то, что надо.

— Что же я там, в магазине, все поллитры стану к груди прикладывать и ждать, когда запоет? — продолжал бурчать неромантичный инженер.

— Ой! — махнул на него рукой Дмитренко. — Самую дешевую не вздумай брать — вот и весь секрет! Самая дешевая непаленой не бывает! Ну, иди-иди. Не мешай работать!

Он нетерпеливо вытолкал инженера в коридор, а сам снова впрыгнул в аппаратную и начал пристраивать кассету в магнитофон. Мешалкин все возился с проводами, извлекая их из своих бесконечных карманов. В свое время Мешалкин, побывавший на съемках в Афганистане, вывез себе оттуда «жилетку моджахеда» — кожаную безрукавку со множеством карманов, карманчиков, клапанов и клапанчиков на липучках. На спине жилетки под тремя длинными вертикальными прорезями, сделанными для вентиляции, располагалась большая полость типа «кенгуру». «Для взрывчатки? — ломал голову Мешалкин. — Или для «стингера?»

— А-а-ап! — вдруг услышал Мешалкин, сосредоточившийся на извлечении микрофончика из своего внутреннего кармана, низкий утробный звук, исходивший от приятеля.

Он обернулся — Дмитренко сидел у монитора и, как парализованный, таращился на экран. Больше он не издавал ни звука, из приоткрытого рта, казалось, тянется безвольная струйка слюны. Наконец Дмитренко звучно сглотнул и, повернув голову к Мешалкину, бессловесно начал тыкать рукой в сторону монитора — мол, посмотри! Он нажал обратную перемотку.

— Что там? — удивился коллега и приблизился, по-прежнему путаясь руками в проводках из карманчика.

Но когда взглянул на экран, обомлел и он.

— Вот это да! — восхищенно прошептал Мешалкин.

— А? — промычал Дмитренко, обращаясь к другу. Дар слова к нему пока не вернулся.

— Класс! — подтвердил друг.

В течение нескольких минут оба не могли оторваться от экрана и, лишь время от времени переглядываясь, ухмылялись и снова впивались глазами в монитор. Иногда, сопереживая происходящему, они наклоняли головы, пытаясь взглянуть на экран снизу, сбоку или сверху, потом возвращали головы в исходное положение и сосредоточенно следили дальше. На их лицах застыли напряженные гримасы, как у людей, совершающих тяжелую работу.

Немота у Дмитренко постепенно прошла.

— Да ты с другого боку зайди, дурак, — взволнованно шептал он кому-то, глядя на экран.

— Чем это вы тут заняты?

Внезапно раздавшийся энергичный голос от дверей подействовал на забывшихся приятелей, как разряд тока. На пороге аппаратной стояла Марфа.

Дмитренко в спешке нажал какую-то кнопку на приборной доске, операторы вскочили, как подброшенные пружиной, и попытались закрыть монитор своими телами. Но командирша Марфа, просунув сложенные лодочкой ладошки между плеч приятелей, отодвинула их в стороны и увидела все.

— Порнушку смотрите… — громко констатировала она.

Кнопкой, которую впопыхах нажал Дмитренко, оказалась «пауза». На экране застыл выразительный стоп-кадр — мужчина, склонившись над лежащей в кресле девушкой, запустил руку по локоть прямо ей под бюстгальтер.

— Ну, вы даете, деятели, — съехидничала Марфа. — В разгар рабочего дня…

— Марфа, ну ты же нас знаешь, зачем нам смотреть порнушку, мы же не извращенцы, — начал было Дмитренко. — Что тебе такое в голову пришло? Нелепые подозрения — как будто мы вуайеристы какие! Рабочий материал… Просматриваем по долгу службы.

— Да уж, трудная у вас служба… — продолжила резвиться Марфа. — Для какого, интересно, проекта вы эту запись сделали? Что-то не припомню я у нас в сетке ничего подобного. Небось уж раз пятый по долгу службы кассету изучаете. А некоторые моменты по десятому разу смакуете. Что, не так?

— Не так, — упрямствовал Дмитренко. — Работаем, сжав зубы, давясь от отвращения. Это… Это… Это мы халтурим для ток-шоу «Про то самое» — Люся Мамба попросила, у нее классных операторов не хватает. Ты Абдулову только ни слова. Не выдавай.

Бубня все это, Дмитренко как бы ненароком теснил Марфу от монитора, а Мешалкин, стоя тут же рядом, мотал головой и тянул шею, пытаясь загородить коллеге обзор.

— Интересно, халтурите для «Про то самое», при том что «Про то самое» давно закрыли. — Марфа скептически воззрилась на Дмитренко.

— Правда? — изумился тот и пробормотал в задумчивости: — Чего же тогда Мамба попросила?

— Действительно, — поддакнула репортерша. — Чего это ей пришло в голову из Америки вам звонить? Мало у них там за океаном порнухи? Или она по национальному колориту соскучилась?

Марфа кивнула в сторону монитора, кинула еще один взгляд на застывшую картинку, прищурила глаза, всматриваясь.

— Подождите. Да это же!..

Она ахнула и упала на стул. Мешалкин и Дмитренко напряженно замерли.

— Нет, — сглотнув, твердым голосом произнес наконец Дмитренко. — Это не они. Просто похожи.

Марфа медленно подняла на него изумленный взгляд и проговорила:

— Нет, деточка. Не морочь мне голову. Это они. Именно они — Абдулов и Сохова.

А записную книжку Олега, его визитницу и мобильник она успела посмотреть до ментов. Пока им еще в голову придет! Вернее, книжку и визитницу она просто оставила у себя, а что касается мобильника — просмотрела номера, забитые у него в блок памяти. Просмотрела, переписала… и стерла все до единого. И положила по-тихому и по-быстрому на место, пока менты ничего не сообразили. Ну и что? Если опера такие тупые, если они соображают на шаг медленнее ее? Она-то почему должна по этому поводу переживать? Пусть министр Грызлов переживает вместе с мэром Лужковым.

Она приблизительно знала, что ищет, — ей не составило большого труда отобрать пять-шесть номеров, ТЕХ САМЫХ, которые могли ее интересовать. План простой — проверить все номера и понять, кто именно приходил тогда к Олегу. Хотя Абдулов о своих финансовых делах никогда не распространялся — даже среди близких людей, не говоря уже о рядовых членах своей телевизионной команды, она о многом догадалась сама. Какие-то обрывки фраз, сплетни, ходившие по «Останкино», мимолетно увиденные лица… Она была внимательна, наблюдательна и обладала великим качеством — умела оставаться незаметной. В отличие от громогласных дур, которые обожают оказываться в центре внимания — а таких женщин большинство, — она была тихоней и молчальницей. Двигалась тихо, неназойливо, и никто не обратит внимания, если она промелькнет в коридоре у двери босса, если подложит на столик сигареты поддатым и до хрипоты спорящим боссу и продюсеру, если присядет в буфете за столик, соседний с тем, за которым сидит Абдулов и матерится в свой мобильный. Он если покосится на нее — не подслушивает ли? — то потом все равно придет к выводу, что вряд ли. Да и что из его нецензурных односторонних реплик можно понять? А она понимала, потому что сопоставляла с тем, что услышала от разъяренных задержкой премиальных операторов, с тем, что вчера из кабинета босса, глупо оглядываясь, выскользнула стажерка, приехавшая с Ростовского телевидения… «Мне бы в МУРе работать!» — хихикнула она про себя.

Она дружила с секретаршей Кечина, как дружила с бухгалтерией, управлением кадров и коммерческой дирекцией. Так вот, скучающую секретаршу Алису она, что ни день, навещала в приемной и, например, на прошлой неделе слышала, как Кечин орал на Абдулова — не помогали и двойные двери… И на похоронах она была очень — ну просто очень! — внимательна. И не стеснялась спрашивать у мымры-референтки Абдулова, кто был кто. С этой старой девой, шпионившей за боссом для Кечина, она тоже поддерживала хорошие, почти родственные отношения, единственная, должно быть, из всей их команды. Ключик к мымре нашелся элементарно — кошки. Мымра была ярая кошатница, у нее дома жила целая свора мурок. На почве кошачьей диеты они и сблизились. Она, входя в доверие к референтке, часами была готова обсуждать достоинства разных видов кошачьих консервов, ругала западных производителей, закупала в подарочек ливер — этим ливером у нее уже вся сумка провоняла, но что поделаешь! У мымры она получила список оповещенных о похоронах…

Звонила она, разумеется не с квартиры и не с работы — что она, идиотка? «Нет, господа, я не идиотка, — не без самодовольства подумала она про себя. — И не рассчитывайте на это». Ей совершенно без надобности, чтобы ее номер высветил автоматический определитель номера на другом конце провода. Их ведь тоже за кретинов держать не надо… Звонила она из уличных будок или из какого-нибудь многолюдного публичного места — из кафе, гостиниц, причем ни разу не сделала двух звонков из одного и того же места. Хлопотно это было и утомительно и отнимало у нее огромное количество времени. Она уже подумывала взять отпуск. Вот уж не подозревала, что конспирация так обременяет, требует постоянной изобретательности, хорошей памяти и привычки к труду. Лентяй на такой работе мгновенно погорит…

Она открыла шкаф и критическим взглядом оглядела свои шмотки — как именно ей следует одеться для решающей фазы операции, она пока имела самое смутное представление. С одной стороны, ясно, что требуется нечто провоцирующе-женственное, если не сказать вызывающее. С другой стороны, она боялась переборщить — надо удачно вписаться в окружающую среду и не спугнуть объект слишком уж ярким оперением. К тому же надо было устроить дело так, чтобы он ее не очень-то запомнил. Впрочем, для этого в ее распоряжении есть арсенал косметики, парик… и снотворное.

Она заглянула в ящик с бельем, поворошила изящные трусики и кружевные бюстгальтеры, прозрачные топики… «Что это я? — вдруг опомнилась она. — До белья дело не дойдет. Во всяком случае, я этого не планирую… Еще не хватало давать кому ни попадя». И решительно задвинула ящик обратно. Белье, решила она, самое аскетическое — спортивного стиля, без украшательств, на широкой синей сплошной резинке — незачем так уж сильно входить в образ. Зритель не столь утонченный, да и ей не следует слишком увлекаться — это опасно. А вот чулки с кружевной резинкой на силиконе — это то, что нужно. Она присядет на высокую стойку у бара, вытянет длинную обтянутую лайкрой дымчатую ногу на шпильке, край юбки задерется, и покажется гладкая ляжка, перечеркнутая кружевом… Уж она позаботится о том, чтобы мужик не прошел мимо.

С чулок ее воображение заработало и очень скоро нарисовало ей весь необходимый будущий облик — шпильки, чулки на резинке… Кружево должно быть видно — как? Да-да, в прорези юбки. Значит, следующая деталь — юбка с разрезом, короткая или не очень… Лучше даже не очень, а такая, средняя на первый взгляд, штатная, официальная, скромного цвета. Юбка заиграет только тогда, когда она сядет. Зато как заиграет! Сверху… Что сверху? Естественно, блузка с запахом, такая же коварная, двуличная, с подтекстом — на первый взгляд очень строгая, официальная. Но одно небрежное движение плечом и… Ни один козел не сможет отвести глаз от ее V-образного выреза, в котором завиднеется ложбинка между грудями. Все-таки от спортивного белья придется отказаться. Здесь явно напрашивается «вундербра» — валики в лифчике приподнимут груди, выдавливая их из чашечек двумя округлыми пузырями… А вот бижутерия должна быть немножко вульгарная — крупная, с «золотом», избыточная, как у учащейся техникума или у продавщицы овощного ларька. Волосы завить мелким бесом и подобрать сзади — так, чтобы пышная огромная челка падала на брови и на блудливые глаза — уж она позаботится, чтобы они стали блудливые! Она сама удивилась, насколько погрузилась в придумывание образа. Бросила взгляд в висящее рядом зеркало — глаза блестят, щеки зарделись, язычок нетерпеливо протискивается из-за зубов меж сохнущих губ. Кто бы мог подумать, что это так увлекательно — представлять себя шлюхой!

Она сбросила с себя джинсы и майку, осталась в одном белье и с непонятным для себя волнением подошла к зеркалу…

Костов давно понял, что им пора поговорить с Алиной Соховой, но оказалось, что это не такая простая задача. Застать ее по телефону в «Останкино» было практически невозможно — ему постоянно отвечали, что «она в аппаратной», «она на записи», «она на выезде», «она только что была тут», «она в буфете»… Мобильный у Алины был то отключен, то занят. И он, и Надежда не раз оставляли ей свои координаты и передавали через коллег просьбу о встрече. Но тщетно. Алина Сохова на связь с ментами не выходила. После очередного визита к ним в управление Валентины Чугарь, от которой Костов только что по углам уже не начал прятаться, он понял, что разговор с Соховой не просто назрел, а перезрел.

— Надо нам уже поговорить с этой Соховой.

— Я готова, — пожала плечами Надежда, как бы давая понять, что ждала только команды от шефа. — Или вы лично займетесь?

Костов оставил вопрос без ответа.

— Надо как следует продумать тактику беседы. Если она у нас одна из основных подозреваемых, то как бы нам ее не спугнуть. Конечно, девочку двадцати лет переоценивать не стоит — не Мата Хари, в самом деле. Но расслабляться глупо. Если она вовлечена в дело — пусть и не участвовала непосредственно в убийстве, — за ней может стоять кто-то посерьезнее, кто ее инструктирует и ведет.

— Абдулов… — пробормотала Надежда.

— Не исключено. Думаю, пойдем на встречу вместе. Попробуй вызвать ее на откровенность по-вашему, по-женски. Скорее всего она станет отрицать связь с Абдуловым — раз уж он поступает именно так. Весьма вероятно, что они согласовали свои позиции.

— А как мы сможем ее распотрошить? Что у нас против нее есть? — Лексикон Надежды не всегда подходил к случаю и обстановке.

— Зачехли орудия, Надежда, — осадил ее босс. — Мы пока держим Алину Сохову за свидетельницу. Только. А насчет того, что у нас на нее имеется… Давай посмотрим. Роман с Абдуловым — раз.

— Ссора перед убийством — два. Кстати, насчет того, что «не участвовала непосредственно в убийстве». То, что Лосский был еще жив после ссоры с Соховой, мы знаем только со слов Абдулова, — подхватила Надежда.

— Надежда, — укоризненно протянул Костов. — Ты думаешь, Абдулов, если допустить, что они сговорились, предоставил девушке честь столкнуть Лосского с балкона? Не могу поверить, по всем психологическим обстоятельствам не получается. Абдулов — мужик под сорок, босс, звезда, стало быть, по всей видимости, человек с завышенной самооценкой. Поклонницы и политологи ему голову задурили, превознося до небес: он, мол, талантливый, блестящий, независимый, единственный в своем роде. И вдруг трусливо убирает соперника — как? В буквальном смысле слова руками девочки едва со школьной скамьи, к тому же подчиненной, к тому же любовницы, к тому же возлюбленной жертвы… Подставляет ее без жалости. Получается картина низости и полного морального падения. Не вяжется это с самоощущением звезды, что хочешь ты со мной делай. Абдулов себя уважает. И потом, ни один нормальный мужик так не поступит… Скорее уж он сам дело сделает. А Соховой, если это до зарезу необходимо, оставит роль прикрытия… Любой дурак знает, что женщина — самое ненадежное звено в серьезном деле, тем более такая красивая, неопытная и впечатлительная. Ей и голову задурить легче, и выведать что-то ценное, и спровоцировать на разоблачающие действия. Не говоря уж о другом — ее легче соблазнить, перекупить и прочее.

— Не очень-то вы высокого мнения о женщинах, — полезла в бутылку Надежда.

«Ну вот и подтверждение — прав я был. Я ей дело толкую, а она озабочена проблемами более высокого порядка. При чем здесь феминизм? К криминалу он не имеет никакого отношения. Женщины слабее, нервнее, они неосмотрительные, недалекие, и только недоумки привлекают их к планированию преступления — это любому оперу известно. И всем квалифицированным преступникам — да просто всем более или менее вменяемым. И на кого здесь обижаться, когда это реальность? Как можно профессионально работать, когда подчиненные так чувствительны к самым невинным замечаниям и так глухи к общеизвестным истинам?..» — погрузился Костов в размышления. Он искренне, как большинство мужчин, не понимал, чего бабам нужно с этим феминизмом, за что они борются и почему обижаются.

— А с чего вы взяли, что он нормальный? Он самовлюбленный. — Недовольный и агрессивный голос Надежды вернул его к действительности. — Мог, не мог… Чужая душа — потемки. А с чего вы взяли, что он мужик?

— Ну-у-у, — протянул Костов, ты даешь! А кто же он?

— По-моему, он не мужик, а говнюк, — не стала подбирать выражения бесхитростная Надежда.

— Ну ладно, вернемся к нашим баранам. О чем мы говорили? — прервал ее Костов. — О том, чем мы можем надавить на Сохову. Еще есть завещание. Тот факт, что буквально за пару месяцев до убийства Олег Лосский составил завещание исключительно в пользу Алины Соховой, подозрителен. С чего он вообще вдруг решил составить завещание накануне всего лишь двадцатисемилетия? В России это, в общем, не принято. Наших людей не уговоришь на нечто подобное даже в более зрелом возрасте. Они воспринимают это так, будто им предлагается завтра же лечь в могилу. Вот твой Андантинов — он сформулировал свою последнюю волю у нотариуса?

— Не, — мотнула растрепанной головой Надежда. — И не у нотариуса тоже не сформулировал.

— А что же он о тебе не думает? Что ты будешь делать, когда к тебе, молодой вдове, заявятся три его предыдущих жены и все существующие дети и наложат лапу на имущество?

— Было бы на что лапу накладывать… — пробурчала коллега. — И вообще, с чего ты взял, что мне пора к похоронам готовиться?

— Вот-вот, — кивнул Костов. — Потрясающая беспечность — признак российской темноты и бескультурья. Я, кстати, тоже этим не занимался. Но мы, бедные опера, что можем поделать против социальных норм, обычаев и предрассудков населения? Это я к тому, что странно это, странно, что Олег Лосский составил завещание перед самой смертью.

— Еще одна маленькая деталь — в беседах со мной коллеги Соховой давали понять, что девушка не умеет жить по средствам, вечно по уши в долгах… — встряла Надежда. — Но…

— Что «но»?

— Не могло все произойти случайно? Сохова поругалась с Лосским, дошло до драки, Лосский почти на ногах не стоял. Нечаянно она столкнула его с балкона, испугалась и убежала. Потом попросила любовника, Абдулова, ее выгородить — мол, когда тот уходил, попрощался с Лосским, то есть видел его живым, и все такое… А может быть, вообще — толкнула ненароком, отвернулась и сразу ушла и не заметила, что он перелетел через перила.

— Не заметила — это мило! Какая невнимательная девушка! Сбросила возлюбленного с шестнадцатого этажа — и в голову не взяла! А царапины? — Костов, как и полагается начальнику, направил подчиненную на верный путь. — А царапины, между прочим, у Абдулова. Но когда будем разговаривать с Соховой, ты и в самом деле приглядись к ней получше — есть ли на ней грим. Царапины закамуфлировать очень просто.

Все расчеты оперов были опрокинуты с первой же секунды. Открывшая им дверь Алина (менты сообразили, что легче всего ее застать дома утром) была не одета — лишь накинула ослепительно белый шелковый короткий халатик, не накрашена, только со сна. Ее кожа блистала свежестью, и сразу было видно, что гримом здесь и не пахло. Трогательно выпирали детские щеки. С этими ненавистными щеками Алина сражалась денно и нощно. Она видела себя женщиной-вамп, загадочной, роковой особой, с узкими длинными глазами и впадинами под высокими скулами и темной прядью на ухо. Превратить ее круглые глаза в узкие — плевое дело, задачка для начинающего гримера. Цвет волос — вопрос выбора. Но щеки портили все дело — их не скроешь, не срежешь, не втянешь надолго. Ни диета, ни физические нагрузки в спортклубе не причиняли никакого вреда ее жизнерадостным «ланитам» — так противно называл ее прелести один противный знакомый. Она ненавидела, когда окружающие умилялись ее щеками, но окружающие, особенно при первом знакомстве, почему-то все как один считали своим долгом сделать ей комплимент именно по поводу щек… Вот и сейчас.

— Таким щечкам любая косметика — только помеха, — галантно шаркнул ножкой Костов, пока Надежда впивалась взглядом в лицо Соховой. Ни грима, ни царапин.

Алина вздохнула.

— Переходите к делу, — довольно резко отозвалась она, что в общем было для нее нехарактерно. Но все равно получалось у нее не очень грозно — голос слишком высокий, капризный, строптивый. По такому голосу моментально можно вычислить, что его обладательница — юная особа, из которой умному человеку выудить сведения — раз плюнуть. И проще простого спровоцировать такую на несдержанное поведение.

Квартира у Алины была однокомнатная, но очень просторная, с большим холлом, большой ванной и кухней. Дом был новый.

— Хорошая у вас квартирка, — заметила Надежда, вертя во все стороны головой.

— Не моя, — поморщившись, ответила Алина.

Она терпеть не могла, когда у нее что-то якобы незаметно, не задавая прямых вопросов, выведывали. Что-нибудь вроде: «Какая хорошая собачка! Стоит, наверное, уйму денег… А что же ваш муж собаку не выведет в такую рань? А что-то я вас раньше не видел — должно быть, въехали недавно… Помню-помню — на десятом трехкомнатная долго пустовала… Вы наверняка в спортивном клубе работаете — инструктором, вид у вас очень спортивный… Такая девушка не меньше, чем на «Альфа-Ромео» ездить должна…» Умнику волей-неволей приходилось отвечать, что собачка стоит столько-то, что мужа нет, что живет она на пятом в однокомнатной, что работает на телевидении и ездит на попутках. Или не отвечать, что воспитанному человеку давалось с трудом. Алина была воспитанным человеком, и ей было трудно не отвечать, но она, сделав над собой усилие, научилась игнорировать эти «невинные замечания» собеседника. Притворялась тупой, делала вид, что не понимает намеков. И сейчас бы сделать вид, что она не понимает, к чему клонит «госпожа мент», но случай не тот.

— Не моя, — сказала Алина. — Квартирка не моя. Телекомпания для меня снимает. Я сама в Подмосковье живу. Вернее, прописана там.

Костов не знал особенностей Алины, в частности, ее неприязни к тем, кто затрагивает тему щек, но понял, что взяли они какой-то неверный тон, девушка настроена недружелюбно, и делу это, к сожалению, никак не поможет. Костова это вообще угнетало — необходимость попадать в тон с подозреваемыми, свидетелями, потерпевшими, в то время как с большим удовольствием он послал бы всех к черту. Иногда он так уставал от людей, что переставал следить за тоном (это бывало редко), и тогда КПД его допросов резко падал. Он сам это знал. Но было еще одно обстоятельство, напрягавшее в это солнечное утро Алину Сохову, — ей жутко, просто до отвращения не понравилась Надежда. Это Костов просек буквально через секунду, когда услышал натянутый ответ Алины про квартирку и поймал ее брезгливый взгляд, направленный на узорные чулки напарницы. «Женского разговора по душам не получится», — огорчился он. Задуманная тактика беседы летела в тартарары.

Поколебавшись секунду — куда пригласить, на кухню или в комнату, — Алина предложила им пройти на кухню. «В комнате не убрано, я вчера поздно приехала со съемки», — вежливо объяснила она. На кухне они втроем расположились вокруг стола.

— Алина Петровна, — начал Костов, с момента гибели Олега Лосского прошло два дня. Я думаю, у вас было время успокоиться, все вспомнить как следует. Скажите, о чем вы говорили с Олегом на площадке у лифта перед своим уходом?

— Не помню. — Алина наклонила голову, вертя в руке прядь волос. — Честно говоря, я тогда была в крепком подпитии… День рождения был все-таки…

— Но утверждают, что вы с ним ссорились. Вы даже кричали: «Предатель!» О чем это?

— Да, я помню, мы ссорились. Но из-за чего? Убейте — забыла. У нас так бывало: орем друг на друга, тарелками швыряемся, а на следующий день недоумеваем — с чего все пошло?

— Но ведь ссора произошла за полчаса-час до смерти Лосского. В этом свете все выглядит иначе — любая мелочь, любое невзначай брошенное слово… Неужели в памяти ничего не осталось?

— Вы не понимаете. Мы с Олегом мучили друг друга страстями, выяснениями отношений, сценами ревности, бесконечными объяснениями, накалом чувств. Мы в этом жили, нам казалось, что это и есть большая любовь. Понимаете, БОЛЬШАЯ любовь. Мы жить друг без друга не могли. Мы видеть не могли друг друга спокойно. У нас сердца начинали колотиться как бешеные при одном взгляде… Иногда мы еле удерживались от того, чтобы не упасть друг другу в объятия прямо там, где нас застигла встреча, — в коридоре «Останкино», в студии, в гостях, в кабинете у босса… А иногда и не удерживались. Знаете, где мы однажды занимались любовью? В ванне у Кечина. Мы по какому-то поводу завалились к нему на дачу — то ли праздник был, то ли дата у кого-то. Но пока вся компания гудела в гостиной, мы улизнули и искали укромное местечко — шкаф там, чердак или чулан… Долго искать мы были не в состоянии, у нас все внутри дрожало от нетерпения. И когда переступили порог ванной, на мне, кроме белья, уже ничего не осталось — Олег раздел меня на подходе… Мы не могли даже думать о том, что мои шмотки, разбросанные в коридоре, может кто-нибудь обнаружить из наших же. Впрочем, никто бы не удивился. Синяки от этой ванны у меня месяц не сходили с колен и локтей. А вы знаете, что в ванной эхо? Когда я вскрикнула, он осторожно зажал мне рот рукой и прошептал: «Тише кричи, золото мое! А то в гостиной услышат, иззавидуются!..» Я стала хохотать, Олег делал мне страшные глаза. На самом деле нам было плевать на гостиную… А в другой раз вот такая же яростная ссора, как тогда у лифта, у нас закончилась яростной любовью с царапаньем, укусами, засосами — такой, какой не было никогда ни до, ни после. Все случилось там же, где ссорились, — на кухне у Олежки дома… За секунду до этого я намеревалась развернуться и пнуть ногой входную дверь. А вместо этого стонала, прижатая к косяку, сползала вниз на пол, изнемогая, раздирая колготки, вдыхала аромат его лосьона для бритья и медленно сходила с ума… В самой большой компании мы чувствовали только друг друга, реагировали друг на друга — как будто больше никого на свете нет… Воздух вокруг нас словно загорался и начинал вибрировать, и тянуло нас друг к другу так, что, казалось, мы взаиморасплющимся…

Алина говорила медленно, заторможенно, голос ее дрожал, а глаза увлажнились. Она опустила голову, распущенные светлые волосы, как театральным занавесом, с двух сторон медленно закрыли лицо, шмыгнула носом. Костов и Надежда переглянулись. К такой исповедальности ни один из оперов не был готов. Но отреагировали они по-разному. Костов подумал, что несчастная девушка пока еще явно не в себе — иначе почему она так откровенно, как каким-нибудь психоаналитикам, расписывает свои отношения с возлюбленным им, незнакомым людям? Ему было немного неловко. Впрочем, пусть говорит — вдруг эти откровения подадут им идею, где и среди кого искать убийц Олега Лосского. Прозаичная Надежда же про себя думала: «На хрен нам эти ее излияния про то, в какой позиции они трахались с Лосским? Что нам это дает?» Она вопросительно взглянула на шефа — тот посмотрел в ответ очень серьезно, сосредоточенно. Надежда пожала плечами — вообще-то, подумала она, чистая потеря времени.

— Может быть, вы поссорились из-за Абдулова? — спросил Костов.

— Что? — очнулась Алина. — При чем тут Абдулов?

В ее голосе обозначились капризные и одновременно панические нотки.

— У нас нет никакого романа! Нет! Нет! — закричала Алина. — Это все вранье! У нас нет романа! Вы слышите? Нет!

Она стучала кулачком по столу в такт каждому слову, трясла блондинистой головой и, как заведенная, повторяла: «Нет! Нет! Нет!» «У нас нет романа, — убежденно думала честная Алина. — Разве то, что было у меня с Абдуловым, — роман? Это убожество! Это баловство! Это все, что угодно, только не любовь… Разве это измена? С этим потасканным Абдуловым? Да с ним только ленивый не трахался… Как можно всерьез говорить о «романе с Абдуловым»? Нет! Роман у меня был только с Олегом! И отстаньте все!» А вслух она твердила только истерическое безостановочное «Нет!».

Встревоженный Костов показал Надежде глазами — мол, дай девушке водички. Надежда нехотя отлипла от стула и полезла копаться в настенном шкафчике в поисках чашки. Но Алина, к удивлению оперов, сама совладала с собой. Она, положив ладонь на солнечное сплетение, несколько раз глубоко судорожно вздохнула, а потом затихла, дыша сосредоточенно и часто, глаза — отсутствующие, смотрят внутрь себя.

— Алина, — начал новый заход Костов, убедившись что девушка успокоилась, — а почему незадолго до своей смерти Олег составил завещание? Вы не знаете? Он что, предчувствовал смерть? Может быть, он делился с вами… Ему кто-то угрожал?

— Какое завещание? Какие угрозы? — с досадой сказала Алина. — Я ничего не знаю ни о каком завещании.

Она выглядела по-настоящему озадаченной и, похоже, ничуть не притворялась.

— Завещание, — пояснил Костов. — И между прочим, оно составлено целиком в вашу пользу…

— Что? — снова изумленно переспросила Алина.

Костову уже надоело все повторять ей по два раза. Он подавил в себе раздражение — неужели так трудно уяснить, что речь идет о завещании, которое Олег Лосский составил перед смертью в пользу Алины Соховой?

— Олег Лосский завещал свою квартиру, свой автомобиль «Феррари» и свои банковские вклады на сто тысяч долларов вам, Алина Петровна… — членораздельно проговорил Костов.

— Подождите. — Алина тряхнула головой. — Завещание… Но ведь это было не всерьез… Никто и не подумал… Неужели оно действует? Вы не шутите?

— Что значит «не всерьез»? — подхватил Костов, пока девушка не отказалась от собственных, по-видимому, невольно оброненных слов.

— Было завещание, — кивнула Алина. — Но появилось оно случайно довольно экзотическим способом, и — честное слово! — никто, даже сам Олег, не принял его всерьез. Непонятно говорю? В общем, однажды мы снимали для «Вызова времени» сюжет с президентом российского нотариального общества — неким Широковым. Сюжет о смысле нотариата, его проблемах и так далее. И в ходе съемки Олег придумал такую фишку — чтобы нотариус для телезрителей подробно объяснил и показал, как составлять разные подлежащие нотариальному оформлению документы. Ну, завещание, расписку… У нас там использовались заранее записанные сценки с актерами, которые разыгрывали те или иные житейские ситуации, в которых требуется участие нотариуса. Олег вызвался помогать Широкову, сыграл роль клиента. Словом, он перед камерой под руководством Широкова составил свое завещание, а тот все заверил — всякие там печати, штампы и прочее у нотариуса оказались с собой… Он еще сказал, что потом все надлежащим образом зарегистрирует в своих книгах или там реестрах, не знаю… Понимаете, я не думаю, что Олег долго и основательно все обдумывал, прежде чем заполнять документы в мою пользу… Все получилось спонтанно. Он, как и все остальные, — кроме, судя по всему, самого Широкова, — воспринял эту историю как игру. Я помню, мы тогда много хохотали… Олег как-то очень забавно, артистично расписался под документом и театральным жестом передал его нотариусу — мол, знай наших! И мы завещание писать умеем! Учитесь, дорогие телезрители! Он, кстати говоря, тогда же и проект расписки составил — дурацкой какой-то… Что-то о том, что он, Олег, дает деньги в долг, а какой-то его знакомый берет от него деньги в долг на полгода… Там была показавшаяся мне нелепой формулировка… э-э-э… «в долг эквивалент пяти тысяч долларов США», как будто у нас в России кому-то взбредет в голову расплачиваться какими-нибудь папуасскими долларами…

— И расписку он тоже заверил? — насторожился Костов.

— Нет — это было что-то вроде пробы пера, — покачала головой Алина. — Как я понимаю, подобную расписку надо заверять в присутствии того, кто берет деньги в долг. Или ошибаюсь?

— В общем, нет, — ответил Костов и с нетерпением спросил: — Фамилию знакомого, упомянутого в расписке, помните? Знаете, о ком шла речь?

— Не-е-ет, — удивилась Алина. — А вы уверены, что это не была какая-нибудь просто условная фамилия? Что он писал расписку для какого-то реально существующего лица?

— Но ведь свое имущество он завещал реально существующему лицу — или нет? — усмехнулся Костов. В реальности Алины с ее трогательно-заплаканным лицом, с ее нежно очерченными ключицами, с ее ведьминскими ушками, от которых веяло ее любимыми духами «Озноб» от Бенджо Манчини, сомневаться никому бы не пришло в голову.

Алина задумалась. Она уже не выглядела такой потерянной и несчастной, как десять минут назад. Слезы высохли, на губах блуждала легкая непонятная улыбка, пальчик безотчетно наматывал прядь волос. «Впрочем, почему же «непонятная», — подумал Костов. Я знаю, о чем она думает, — это ведь так очевидно. Она думает о том, что если завещание настоящее, то вся собственность Олега теперь переходит к ней».

— Послушайте, — заговорила Алина, обращаясь к Костову. — Значит, если завещание настоящее, то вся собственность Олега теперь переходит ко мне?

Костов рассмеялся, подтверждая догадку девушки, с которой, между прочим, пока никто не снимал подозрений в соучастии в убийстве. «А не разыграла ли она это свое недоумение при вести о завещании специально для нас?» — думала Надежда, практически не вмешивающаяся в разговор шефа с Соховой.

— А что Олег сделал с той распиской, вы не помните? — поинтересовался Костов.

Алина пожала плечами, она не понимала, с чего это мент прицепился к расписке.

В конце концов, подумал Костов, мы тут огород городим вокруг смерти Лосского, а очень даже может быть, что все дело в пьяной ссоре, которая служит основанием девяноста процентов российских убийств. Подошел к пьяненькому Олегу на балконе какой-нибудь сосед-алкаш, попросил угостить, тот отказал, слово за слово, сцепились, и через секунду Лосский перелетает за балконные перила. Что, так уж невероятно? А мы голову ломаем и теоретическую базу подводим — профессиональная версия (конкуренты), любовный треугольник… Костов вообще тяготел к простоте, и опыт работы в ментовке его подводил к тому же. Большинство обывателей верят, что убийца — это такой особый человек, который МОЖЕТ ПЕРЕСТУПИТЬ, имеет столько духу, чтобы переступить. Как Раскольников, который думал что-то вроде того: «Тварь я дрожащая или право имею?» То есть убийца — это сильная личность, которая считает, что право имеет. Однако большинство убийц, с которыми «имел честь» быть знакомым Костов, убивали без серьезных причин и уж никак не из идейных соображений, как герой Достоевского. Глупость, дикость, примитивность, жадность, эмоциональная недоразвитость — вот стандартный джентльменский набор душевных качеств убийцы. Никакой сильной личностью здесь и не пахло. Российские душегубы и выгоды-то от своего преступления, как правило, не получают. Если не считать киллеров — но это уже особая порода. Это работа такая.

Киллеры здесь ни при чем, одернул себя Костов. Лосского с балкона сбросил явно не киллер. Ведь убийце или убийцам крупно повезло, что их никто не видел — это чистая случайность. По всем расчетам, получается, что риск был слишком велик. На дне рождения Лосского гуляла толпа народу, везде толклись люди. За четверть часа до убийства все ушли из коридора пить кофе. За минуты до трагедии там прошли сначала Сохова, потом Абдулов. Да и вообще, туда мог выглянуть любой из гостей Олега. А киллер — профессиональный киллер — прежде всего минимизирует риски. Невозможно отделаться от ощущения, что есть в картине убийства какой-то элемент спонтанности, неожиданности, внезапности…

Между прочим, для тебя в этом ничего хорошего нет, сказал себе Костов. Только усложняет задачу. А так бы — изучили окружение жертвы, проверили бы каждого по картотеке на судимость или связь с криминалом, отсеяли самых подозрительных и пошли работать по алиби и материальным уликам… А случайным убийцей может стать кто угодно — самый добропорядочный гражданин, на которого никогда и не подумаешь.

И версия любовного треугольника, завершившегося преднамеренным убийством, к которому примешались корыстные мотивы (завещание!), остается, между прочим, пока самой правдоподобной. Царапины на щеке Абдулова, завещание жертвы, составленное в пользу их общей любовницы (Алина Костову была симпатична, но из песни слова не выкинешь), и то немаловажное обстоятельство, что голубки врут как сивые мерины… «Грустно, девушки», как говаривал Остап Бендер. Кстати, о царапинах — отметины заживут не сегодня завтра, так что, если ты намереваешься использовать их как улику, приступать к работе с Абдуловым надо не откладывая, напомнил себе Костов.

Костов относился к версии треугольника без большого энтузиазма — неизвестно почему, но она его не вдохновляла. Что-то его смущало, что-то здесь не сходилось. Может быть, то, что не видел, не ощущал Костов особой теплоты в отношениях Соховой и Абдулова? А вот об убитом Алина говорила с неподдельным чувством… Может быть, комплекс вины, которым, возможно, терзаются оба после содеянного, разрушает их роман? Ужаснулись тому, что сделали? Соучастники не могут видеть друг друга, так как это напоминает обоим о преступлении? Такое случается.

К тому же не хотелось ему лезть в этот звездный телемир. Корпорация горой встанет на защиту «своих» Абдулова и Соховой, свора журналистов будет ходить за тобой по пятам, следить за каждым твоим движением и доносить его до общественности, печатать идиотские вымыслы о следствии, из-за каждого чиха поднимать демократическую общественность на протест, жаловаться депутатам, и в ПЕН-клуб, и в Страсбург, и в Госдеп… Костов был убежден, что милицейское начальство думает так же, как и он: главное — осторожность, никого не раздражать и не спешить с выводами. Но неожиданно оказалось все наоборот.

И начальство из управления, и ретивый следователь прокуратуры Сбирский, выслушивая отчеты Костова, живо интересовались, есть ли улики на Абдулова, удовлетворенно кивали головой при известии о царапинах, романе с Соховой и вранье и изумлялись, почему, собственно, Костов не обращается за ордером на арест телезвезды. Ущербная, по мнению Костова, версия с любовным треугольником их вполне устраивала. Это было что-то новенькое, крайне необычное для милицейских сановников среднего звена. Костов, хотя и привык к ветрам перемен, гуляющим по коридорам власти, тем не менее высказал шефу из управления свое изумление — может быть, не стоит спешить связываться с телевизионщиками? Абдулов фигура заметная, крупная, можно сказать, политическая… В среде журналистов очень влиятельная и авторитетная — визгу в СМИ будет!..

В ответ Костов получил якобы недоуменный взгляд начальства и холодное: «У нас в стране, Антон Сергеевич, перед законом все равны — телезвезды, слесаря, милиционеры и домохозяйки. Это и телевизионщикам должно стать понятно когда-нибудь». Костов вернулся на свой этаж в глубоком раздумье. После общения с начальством ему еще меньше хотелось делать Абдулова главным подозреваемым. Не то чтобы телезвезда ему сильно нравился — скорее наоборот, но все его профессиональное чутье восставало против навязываемых начальством выводов. За давлением следователя и замначальника управления угадывалось что-то другое, а не желание найти настоящего убийцу. Верхам требовалось побыстрее кого-то представить публике как главного подозреваемого — в этом нет ничего необычного. Необычен кандидат в главные подозреваемые. Тянуть Абдулова — значит нарываться на большие неприятности, таких резких телодвижений «дипломаты» из управления по собственной инициативе не позволили бы себе никогда. Значит? Значит, есть санкция, Абдулова валят сознательно. Зачем? Этот вопрос Костова очень заинтересовал — он не любил, когда его использовали втемную.

«Придется звонить Ирине», — подумал Костов. Ирина была одной из его бывших любовниц — такой полузначительный вариант. Успешная журналистка, красивая тридцатилетняя женщина, ранняя разведенка, много и энергично поглощающая мужчин. В этой ненасытности не было никакой болезненности, никакого нимфоманства, а было желание прослыть раскованной, свободной, ничем не стесненной личностью а-ля западные феминистки. Костов подозревал, что определенную роль в таком сексуальном «позиционировании» Ирины сыграл ее бывший муж, за которого она вышла на втором курсе университета и который изменял ей направо и налево. После состоявшегося через пару лет развода, который Ирина, как все женщины — пусть они в этом и никогда не признаются, — восприняла как личный позор, она очень агрессивно и демонстративно начала самоутверждаться на почве свободной любви.

У Ирины, как правило, было одновременно несколько любовников самого разного толка и пошиба — были высокопоставленные чиновники и политики, с которыми сталкивала ее профессиональная стезя, этих она зачастую использовала для своей карьеры, но был и простой брат журналист, какой-нибудь обозреватель, не хватающий звезд с неба, с которого нечего было взять. Среди тех, кого Ирина одарила своим вниманием, числился, например, главный редактор газеты, в которой она работала. От романа с ним Ирина поимела много разных благ, но попадался в ее «донжуанском списке» и какой-нибудь самый заштатный знакомый иностранец, наведывающийся в российскую столицу не чаще, чем два раза в год, обыкновенный западный жмот, от которого, по большому счету, она ничего не могла получить ни для карьеры, ни для повышения собственного благосостояния. Ирина ничего не скрывала от своих любовников — напротив, жизнерадостно ставила всех перед фактом, что ни один из них не единственный в ее жизни. Случаи, когда она оставляла одного из своих мужчин ради того, чтобы провести время с другим, были в ее жизни повседневностью. Каждый из мужчин понимал, что предъявлять ей какие-либо претензии было бы глупостью. На сексуальный контакт с приглянувшейся «жертвой» она, как правило, шла сама — перла как бульдозер, и мужики, страшно ленивые существа, этому напору с большей или меньшей охотой уступали. На длительных романах Ирина не настаивала и со всеми бывшими любовниками сохраняла хорошие отношения, что продолжало приносить ей пользу.

Костов пересекся с журналисткой, когда она почему-то заинтересовалась проблемами борьбы с преступностью. Ирина скрутила его так же, как и всех остальных. Костов, оставшийся к тому времени без жены, сопротивлялся не очень. Не сказать чтобы к Ирине его так уж тянуло — Костов предпочитал женщин душевных, нежных, с теплыми смеющимися глазами. А в Ирине, в ее сексуальной всеядности чувствовалась какая-то ненатуральность, неискренность, фальшь, какое-то лихорадочное напряжение, за которым стоит желание скрыть свои комплексы. Ее глаза, даже когда смеялись, оставались водянисто-холодными, бойкость в общении, характерная для нее, не была окрашена ни обычным человеческим, ни женским обаянием. Удивительно, но Костова не подкупало даже хобби Ирины — готовка и вообще ее страсть к ведению домашнего хозяйства, что, в принципе, всегда подкупает мужчину. Он немного жалел ее — ему казалось, что за ее раскованностью кроется обыкновенное «немодное», несовместимое с феминизмом женское стремление устроить свою судьбу, в котором она боится признаться даже себе. Ирина просто ждет, когда один из любовников разгадает ее тайну и предложит ей замужество. Но любовники — мало кто из мужчин способен подняться до эмпатии, они все зацикленные на себе эгоисты — не предлагали…

Костов, естественно, тоже ей ничего не предлагал, хотя в период их недолгого романа Ирина сблизилась с Юлькой и даже успела немного похозяйничать в его доме… Костов этому не мешал, но не способствовал и не поощрял. Внимание такой женщины ему льстило — красивой, талантливой, известной. Но не более того. Он сразу для себя определил, что такой жены ему ни за какие коврижки не надо. А что касается любовницы, то с Ириной можно поддерживать отношения, размышлял он, но… В конце концов и это «можно» превратилось в «неохота» — наличие других любовников брезгливому Костову претило, даже при том, что и намека на чувства в его отношениях с Ириной не присутствовало.

Расстались они легко, естественно и без скандала — за это в Ирину можно было бы даже влюбиться. Стали созваниваться реже и реже, Ирина ни на чем не настаивала, не досаждала своими звонками — и так постепенно их связь сошла на нет.

И вот сейчас Костову предстояло напомнить о себе бывшей любовнице — выхода не было. Ирина в данном случае была просто незаменима — она всегда была в курсе всех журналистских и околожурналистских пересудов, да и вообще, если честно, страдала самой пошлой женской «болезнью» — любила коллекционировать сплетни, слухи, вплоть до самых пикантных, злословить и перемывать косточки коллегам. Выведывание подробностей личной жизни окружающих не только удовлетворяло ее ненасытное любопытство, но и помогало в карьере, ибо позволяло держать нос по ветру. Ирина всегда знала, кто, с кем, где и при каких обстоятельствах, ну и многое-многое другое.

Костов взял телефонную трубку.

— Слушаю, — раздался через какое-то время знакомый голос.

— Привет. — Костов постарался придать своему голосу максимально сладкую, интригующую интонацию.

— Кто это? — Костов был уверен, что Ирина его узнала. Но ей нужно дать почувствовать мужику, что у занятой журналистки есть заботы поважнее, чем помнить по голосам бывших любовников.

— Вот ты меня уже и не узнаешь… — якобы взгрустнул он.

— Антон, — смягчилась добрая Ирина. — Давненько тебя не было слышно. Что, соскучился?

— Ага, — с готовностью соврал Костов.

Но самое смешное, что Ирина поверила или сделала вид, что поверила. А не исключено, что и вправду поверила. Она была очень высокого мнения о себе и не сомневалась, что расставшиеся с ней мужчины жестоко жалеют об этом.

— Давай встретимся сегодня, — предложил он.

— У тебя или у меня? — тут же пошла в бой Ирина.

— Нет-нет, не спеши, я так не могу, — зажеманился церемонный Костов. — Я человек традиционных взглядов. Давай для начала посидим где-нибудь в кабаке, поговорим по душам. Все-таки давно не виделись, надо снова привыкать друг к другу…

Ирина на другом конце провода глубоко и удрученно вздохнула: она помнила, что Костов и впрямь очень несовременен и без «предварительных игр» — сидения в кабаке, ухаживаний, душевных излияний и прочей чепухи — заниматься любовью не любит.

— Сколько с тобой хлопот… — сказала она. — Ладно, «Москва — Берлин» сегодня в два подходит?

— Вполне, — согласился Костов.

«Удачно, что договорились на сегодня, сразу же все и выясню», — подумал он. Взглянул на часы — до встречи оставалось два часа.

Ирина появилась между столиками, когда он уже минут пять как устроился у окна на возвышении и даже успел пообщаться с официантом. Ирина, как всегда, была ослепительна — одевалась с большим вкусом и дорого, не разделяя популярную манеру журналисток бегать в джинсах и джемпере, ненакрашенными, неухоженными фефелами с хохолком на затылке. Заподозрить ее в том, что она прихорошилась специально к встрече с Костовым, было невозможно — времени не хватило бы. Просто Ирина давно завела привычку выглядеть так, будто в любой момент может состояться ее встреча со счастьем — с принцем на белом коне, нефтяным магнатом на «Гранд-Чероки» или звездой шоу-бизнеса на личном самолете.

— Тошка! — Ирина повисла у Костова на шее, чуть ли не ножки при этом поджала. — Как давно мы с тобой кофе не пили!

В этом поведении Костов по обычаю усмотрел некоторую ненатуральность и наигранность, но удержался от того, чтобы поморщиться (особенно от этого «Тошки»). У него была цель.

— Что тебе заказать? — как можно более живо и светски поинтересовался он, дождавшись, пока дама усядется.

— Кофе, кофе, кофе… — защебетала Ирина, крутясь на стуле и прилаживая свою сумочку за спину.

— Три кофе? — уточнил Костов.

Ирина расхохоталась — Костов про себя улыбнулся. Если девушку удалось рассмешить — считайте, полдела сделано вне зависимости от того, о каком деле идет речь.

— Хватит надо мной подшучивать, — продолжала смеяться Ирина. — Один кофе. Один.

Официант уже стоял рядом. Костов сделал заказ и снова обратился к Ирине — для начала безмолвно посмотрел на нее долгим-долгим взглядом. Она ответила ему нежной понимающей откровенной улыбкой, созерцая которую Костов почувствовал себя гадом.

— Ты еще красивее стала, — сказал он и мысленно порадовался, что хотя бы по этому поводу ему не приходится кривить душой. Ирина и впрямь была красива, ничуть не постарела и вообще не изменилась с их последнего свидания, которое состоялось — три? — да, три года назад. Только почему, ну почему его это ни капельки не трогает? Непостижимо.

— Оставь, — махнула ручкой она. — Какая красота при моей сумасшедшей работе? Зачуханная, заезженная, затраханная…

— Не скромничай. Сногсшибательная, ошеломительная, победительная… А кстати, о работе. Над чем работаешь?

— Сейчас работаю с Думой, — охотно начала Ирина, и Костов подумал, что вот удивительно — Ирина всегда была увлечена работой. Он знал, что самый лучший способ завоевать ее расположение — поговорить с ней о ее работе. Когда она обижалась и раздражалась, дулась на него или уставала до изнеможения, он знал, что делать, чтобы заставить ее расслабиться. Он незаметно подводил ее к разговору о расстановке политических сил в Думе, о борьбе кланов в администрации президента, о склоках в стане демократов и прочему. Ирина с полоборота вовлекалась в беседу и могла толковать о политике часами. Вот и сейчас — она что-то увлеченно ему разъясняла. Он слушал вполуха и ломал голову над тем, как перейти к интересующей его теме.

— А что там с восьмым каналом? — спросил он прямо, но вопрос хорошо вписался в контекст Ирининого монолога и ее не насторожил. Она любила излагать кому-нибудь свое компетентное мнение, открывать ему глаза на реальность, приподнимать для непосвященного завесу тайны над политическими интригами и заставлять его проникать в суть происходящего.

— Рыбка, — укоризненно сказала Ирина. — Ты что, совсем не в курсе? Все-таки в России живешь… Канал на три четверти принадлежит Виктору Огульновскому, так вот с недавних пор он расплевался с Кремлем. А помнишь, какой пару лет назад у него был роман с властью? Все, любовь прошла, увяли помидоры. Огульновского обошли при акционировании «Нефтетранса» — пересилил Василий Бреус, протащил своего человека. Чего это Бреусу стоило, можно догадаться. Но — просто фантастика! — он как терминатор. Президент, когда с ним общается, как под гипноз попадает… Все-таки Бреус — талант, что ни говори, всесокрушающий товарищ. Ну, Огульновский с досады решил тому подгадить и вбросил компромат на Бреуса через свои прикормленные СМИ. Да компромат-то хиленький… Бреуса толком поймать не на чем — он так много вкалывает, что у него и времени-то на разврат нет, он трудоголик. Ты ему в глаза посмотри — одни биржевые котировки в голове, ну, может, еще тезисы к внеочередному съезду радикально-демократической партии и схемы, как выпихнуть из Политсовета слабонервных младолибералов… Он в этом кайф ловит — в работе, в собственном влиянии и всесилии, а Огульновский этого понять никак не может. Сам телемагнат пятую жену сменил, бедняга. Бреус с девками не развлекается, казино не посещает, мальчиков не замечает. В жену, говорят, влюблен — жуткий для политики человек. Словом, силился Огульновский, силился и накопал только какую-то невыразительную историю с книгой о рыночной реформе в России, которую Бреусу заказали на Западе. История невинная, яйца выеденного не стоит. Это дело издательства и автора книги, какой гонорар предлагать и брать. Но сумма слишком большая, по нашим меркам, простого российского пенсионера, который живет на тридцать долларов в месяц, очень впечатляет…

— И что? — подтолкнул Костов задумавшуюся Ирину.

— А то, что Огульновский через свой телеканал начал скандал раздувать. Раздувал, раздувал и, в общем, раздул. Но — представляешь? — президент пальчиком Бреусу погрозил — и на этом дело закончилось. Потому что личность незаменимая… А Бреус теперь просто озверел, но спокойно озверел, как он умеет. Пусть Огульновский не обольщается, что пока ничего вроде бы не происходит. Теперь Бреус его сделает — жизнь на это положит, если надо. Бреус вообще спокойный, выдержанный, умеет выжидать и душить соперника в нужный момент, сохраняя любезное выражение лица. Так что восьмой канал валят с самой высочайшей санкции… А тут еще везение для Кремля. На восьмом канале — ты знаешь? — убили одного из продюсеров. Зачем убили, за что убили, никто не знает. Но маленькая деталь — покойный работал у Абдулова, а Абдулов всегда считался «дубинкой» Огульновского… Следишь за мыслью?

— Нет, — покачал головой Костов.

— Ну как же, — всплеснула руками Ирина. — Неужели не понятно? Болван Абдулов крутил роман с девочкой этого продюсера… Получается, что Огульновский классно подставился. Сейчас Кремль организует накат на Абдулова — того арестуют, а глядишь, и посадят, огромный удар по репутации Огульновского и по его позициям. И остается лишь схавать ослабевшего льва. Только…

— Что «только»? — насторожился опер.

— Только в «Останкино» ходят слухи, что сдаст Огульновский Абдулова. По каким-то незаметным признакам там всегда знают, у кого какие дела. Так вот, сейчас по этим неуловимым признакам все знают, что Абдулов попал в немилость к Огульновскому. Неудивительно — не мог болван Аркаша сдержаться, чтобы девочку не трахнуть…

На этих словах Костов усмехнулся — он готов был побиться об заклад, что Абдулов тоже побывал в постели высоконравственной рассудительной Ирины.

— Думает этот Абдулов тем, что, как в стишке, «между ног болтается»… Подставил Огульновского, а тот сейчас и так нервный. Так что я отнюдь не исключаю, что со дня на день у Абдулова ни с того ни с сего начнутся крупные неприятности с милицией. Ну, вдруг выяснится, что его джип числится в угоне в Германии, что три года назад он недоплатил три рубля налогов… А то и в убийстве продюсера обвинят, ха-ха! Не делай большие глаза, рыбка! Это вполне реально. Ты же знаешь, у Огульновского вся верхушка МВД — приятели и облагодетельствованные. Для публики Огульновский, конечно же, станет возмущаться гонениями на «лучшего журналиста канала», кричать о свободе слова, намекать на Кремль, приставит к Аркаше самого дорогого и влиятельного своего адвоката. А своим оставшимся «связникам» в администрации президента станет дуть в уши — мол, этот Абдулов не оправдал доверия, превратился в информационного киллера, попрал все нормы журналистики в своем «Вызове времени», — совсем свихнулся, от рук отбился, использует свою близость к микрофону во зло ему, владельцу канала… Не хочет он окончательно портить отношения с властью — у Огульновского такие обширные коммерческие интересы, он столько бабок сосет с госсобственности… На самом деле ему бы сидеть и сопеть в дырочку, а не разоблачительством заниматься.

Тут Ирина остановилась, протянула руку и положила ее на сгиб локтя Костова. Ее оживленный взгляд принял приторное выражение.

— Ну, так к тебе или ко мне? — тихо проговорила она.

Здесь Костов, до сего момента внимательно слушавший Ирину и сосредоточенно куривший, забегал глазами, заэкал, замекал, забормотал невнятно что-то о совещании у начальника управления. Он поспешно смял длинный окурок в пепельнице, вперемешку благодаря Ирину о времени, которое она ему уделила, и обещая встретиться в другой раз — ну, скажем, где-нибудь на той недельке, если его вдруг не пошлют в командировку.

— Ах ты, подлец, — задумчиво сказала Ирина, откинувшись на спинку стула. — Так тебе просто нужна была информация о восьмом канале и Абдулове. Ты, часом, не в убойный ли отдел перешел?

Костов виновато молчал, кося глазами в сторону.

— Так ты еще, глядишь, убийство продюсера расследуешь? — догадалась наконец Ирина.

Костов потянулся через стол, взял в свою ладонь Иринину наманикюренную ручку в кольцах и приложился к ней губами.

— Спасибо, любовь моя, ты мне очень помогла, — сказал он, выразительно поглядывая на нее. — Тебя подвезти?

Гримерку заливало солнце. Алина, расположившись в кресле, поморщилась на солнечные лучи, и гримерша Зифа, заметив гримасы журналистки, повернула какой-то рычажок у рамы, и планки жалюзи, изменив угол наклона, затенили комнату. Темно все равно не стало — летом солнце било в эту сторону здания с утра до самого вечера, о полумраке оставалось только мечтать. Было ярко, душно, но по крайней мере свет теперь заполнял комнату равномерно.

— Ну что, дорогая, — обратилась к Алине гримерша. — Делаем как обычно? Или какой-то особый случай?

— Особого случая нет, — мотнула головой Алина и критически осмотрела себя в зеркале. — Но вообще все надоело, сама себе надоела, собственная морда надоела, хочется перемен, причем кардинальных… Может, обриться наголо и сделать татуировку на затылке? Пойти к пластическому хирургу, устроить себе азиатский разрез глаз? Накачать губы? Прокраситься перьями? — Она вздохнула. — В общем, делай как обычно…

— А интересно, что бы ты изобразила себе на затылке? — раздался голос из дверей.

На пороге гримерной стояла Соловей — в красном мини и узком топе на бретельках, опершись плечом о притолоку.

— Какое-нибудь мужское имя? — предположила она. — Любопытно, какое…

Опешившая от неожиданности Алина хранила растерянное молчание, а Соловей, и не ожидая от нее ответа, продолжала:

— А что касается перемен, то кто же тебе, Алиночка, позволит теперь портить собственную внешность — ты у нас лицо канала… Не принадлежишь себе. Это нам, скромным труженикам, все позволено — хоть тату на скуле, хоть тарелка в губе, хоть африканские косички… А тебя, глядишь, поклонники не признают — телекомпании прямой убыток.

«Чего она так злобствует?» — думала Алина, нахохлившись.

«Чего-чего… — думала Соловей. — А чье фото на первой обложке в «ТВ-парке» было на той неделе опубликовано? Неужели сама не понимаешь, что ты просто кукла безмозглая, малолетка смазливая? Всех достоинств — то, что у мужиков при виде тебя слюнки изо рта сочатся и ширинка набухает… Скромнее надо быть при твоих-то мозгах».

— Ой, ладно, — хмыкнула Зифа, покосившись на покрасневшую Алину и стараясь сгладить слова Соловей. — Тарелка в губе… Когда это ты у нас была склонна к экспериментам? Да большего консерватора в том, что касается собственной внешности, во всем «Останкино» не сыскать. Твои, Аленушка, предпочтения еще, кажется, в школе сформировались…

Каменная улыбка не покинула лица Алены, хотя Зифа, сама не зная того, попала в больное место. В тайну Соловей, которую, как она думала, никто не знал. Дело в том, что Дуся Телянкина, она же недосягаемая Алена Соловей, еще в школе решила стать блондинкой с голубыми распахнутыми глазами, пухлыми губами, приподнятыми скулами, с тонкими темными бровями вразлет. И стала — не спрашивайте как. Ценой титанических усилий. Но не успела она насладиться плодами своих трудов в карьере и личной жизни, как на телевидении появилась Алина Сохова, которая, как оказалось, двадцать лет назад похитила идею у Дуси — просто фактом своего рождения. Та самая блондинка, в придачу к этому стройная, длинноногая, не прилагавшая никаких усилий к тому, чтобы приобрести вожделенный Дусей облик. Она просто росла, росла, как дерево, и выросла в ту самую блондинку, которая нарисовалась в голове незнакомой школьницы много лет назад. И теперь на фоне этого природного явления умница Дуся выглядела подражательски.

— Не отрицаю, я личность солидная, — рассмеялась Соловей и направилась к свободному креслу. — С вами поэкспериментируешь. В прошлый раз мне твоя сменщица все волосы сожгла — это она так мне их распрямила… А потом как-то новую краску для ресниц на мне попробовала — «обалденный эффект, увидишь, фантастический цвет!» — так клеща занесла… Передай ей, пусть мне на глаза не показывается. Тебе я доверяю. Зифочка, мне побыстрее надо — съемка через пять минут.

— Я подожду, — поспешно проговорила Алина в ответ на не успевший прозвучать вопрос гримерши. — Мне не к спеху.

Сейчас, когда обе журналистки сидели в соседних креслах и смотрелись в висящее напротив зеркало, бросалось в глаза, до чего же они похожи. Прямые светлые густые волосы до лопаток (Алинины лучше, но Соловей с помощью современных придающих объем муссов ухитрилась взбить себе на голове вполне роскошную копну), фарфоровые лица (у Алины — натуральное, у Соловей — результат всегдашних гримерских ухищрений), голубые глаза (у Соловей — линзы), загнутые ресницы (у Соловей — загнутые с помощью специальных щипцов), пухлые губы (Соловей немного «наращивала» свои карандашом и помадами).

Даже Зифа, приступившая к обработке мордочки Соловей, нет-нет да и скашивала глаза на отражение Алины Соховой и безотчетно стремилась внести в облик гримируемой какую-нибудь свежую деталь, которая отличала бы ее от «оригинала».

— Нет-нет, — запротестовала Соловей. — Не надо челку поднимать вверх и зачесывать назад — мне не нравится мой лоб. К тому же так меня не только зрители не узнают, я сама себя не узнаю. Оставь, как было. Иначе я буду чувствовать себя не в своей тарелке.

— Может, синюю прядь? — задумалась вслух Зифа. — Что-то у меня сегодня авантюрное настроение.

— Бог с тобой! — ахнула Соловей. — Зато мое далеко от авантюрного. Лучше нос потоньше сделай, поизящней.

— Хорошо, я темную пудру нанесу на крылья…

— Только, умоляю, не перестарайся! — защебетала Соловей. — А то тут как-то на одном дециметровом канале я после долгого перерыва увидела Иру Лишину. Когда-то она новости читала на ОРТ, а теперь, бедненькая, на этот захирелый канал попала… В общем, грим на ней был ужаснее некуда — лоб, нос и подбородок темные, а вокруг глаз белые круги, будто ее в очках гримировали, а в эфир запустили в линзах… Ой, у тебя осталась та самая помада от «Авон», моя любимая? Представляешь, такой облом! Моя куда-то пропала… Исчезла, испарилась. Я же — ты знаешь — всегда тюбик в сумочке носила, никогда не выкладывала, никому не одалживала. Я без нее как без рук и найти не могу — нет в продаже, хоть застрелись! Уже всю Москву облазила… Такого оттенка — моего оттенка — больше ни в одной серии ни одной фирмы нет.

— Странно, — раздался голос Алины.

Соловей, вытянув шею, обернулась к ней со своего кресла.

— Странно, у меня тоже помада пропала… — сказала Алина.

— Тоже «Авон»? — нахмурилась Соловей.

— Нет, «Буржуа».

Девушки озадаченно помолчали, уставившись друг на друга. Наконец Соловей дернула плечиком, как будто говоря: «Твоя-то помада тут при чем?», но вслух сказала другое:

— У нас здесь в «Останкино» фетишист, что ли, объявился?

В ту же секунду, не успели девушки произнести больше ни слова, в дверях с воплем появился Ицкович.

— Девки! — заорал он. — Знаете новость? Абдулова арестовали!

— Что-о-о-о? — хором произнесли Алина и Алена, но Ицкович орал уже в следующем кабинете.

Девушки кинулись вслед за ним узнать подробности — Соловей при этом даже забыла снять гримерскую салфетку с шеи. Через десять минут вся команда Абдулова топталась у шефа в приемной. Самого Абдулова в кабинете уже не было, его, как охотно сообщал всезнайка Ицкович всем желающим, забрали прямо из кабинета четверть часа назад. Кечин, повторял он уже, наверное, в десятый раз очередному любопытствующему, в курсе, уже связался с Огульновским, тот уже направил в ГУВД своего лучшего адвоката, адвокат через какое-то время приедет с информацией — что, за что и как и что можно сделать… Ясно, что перво-наперво будут добиваться изменения меры пресечения, чтобы Абдулова выпустили под подписку о невыезде. Передачи носить рано, оборвал Ицкович одну особо сочувствующую и инициативную сотрудницу. В кризисной ситуации Ицкович проявлял задатки неформального лидера — казалось, в этой компании только он сохранял присутствие духа, здравый смысл и чувство юмора. Остальные — и мужчины, и женщины — выглядели потерянными. Забастовку объявлять тоже рано, вразумил он другую сотрудницу, послушаем, что скажут адвокат, Кечин и Огульновский. Забастовать никогда не поздно. Акцию протеста тоже никогда не поздно, не лезьте поперек батьки в пекло — вам скажут, когда акцию начинать…

Абдуловская мымра-секретарша сидела за своим столом в полном шоке и потому против обыкновения даже не шипела на журналистов по поводу взбитого их «копытами» паласа, разбрасываемых там и сям окурков и несмолкаемого галдежа. Когда на пороге появился Кечин — физиономия начальника уже давно перестала вписываться в телевизионный экран, — мымра взглянула на него, как на спасителя. Приемная взорвалась мощным нечленораздельным гулом обращенных к Кечину вопросов.

— Продолжайте работать, — провозгласил руководитель компании, утихомиривая сотрудников жестами поднятых рук. — Мы принимаем все необходимые меры и будем держать вас в курсе дела. Но все должно идти как обычно, передача должна выйти в эфир, как и все остальные телепродукты. Работать, работать!

Кечин похлопал для убедительности в ладоши и стал жестами подгонять присутствующих к выходу. Те начали расходиться в полном недоумении, но в коридоре разбивались на пары, тройки и кружки, заполонили курилки и лестницы и ни о чем другом не могли говорить, кроме одного — что случилось, почему арестовали Абдулова, что с ним будет и что теперь будет со всеми ними…

«Ну, началось!» — подумал Костов. Арест Абдулова все без исключения телеканалы давали как новость номер один. В ящик лучше было не смотреть — везде рожа телезвезды, то застывшая в стоп-кадре, а то взятая из архива, еще молодая и относительно свежая, то отрывок из его последней передачи, то, наоборот, выдержки из первых выпусков «Вызова времени», где худенькие и якобы наивные тележурналисты — Абдулов среди них — высказывали смелые несвоевременные мысли, потрясая аудиторию своим мужеством. Комментарии были по большей части безвкусные — патетические, выжимающие слезу, а то злобные, обвинительные, издевательские, намекающие на заинтересованность спецслужб и чуть ли не призывающие впрямую к отставке правительства и досрочным выборам президента. «Ну, свихнулись журналюги, — думал Костов. — Из-за какого-то Абдулова!»

За руководством ГУВД и прокуратуры репортеры устроили настоящую охоту. Не брезговали они общением и со средним звеном — во всяком случае, телефон на столе Костова трещал не переставая. Но пресс-секретаря Костову по штату не полагалось, и он рассудил, что беспрерывно отвечать на звонки прессы — не его компетенция, иначе у него не останется времени, чтобы заниматься своими непосредственными обязанностями. И приставил к аппарату Надежду. Та, хотя ее «нежный» голос с провинциальным акцентом успешно отпугивал звонящих, через пять минут озверела от занудства репортеров и просто любопытствующих, от телезрительниц — поклонниц Абдулова, визжащих ей в трубку угрозы и лозунги о защите прав человека. Она шалела от тупости журналистов, задающих одни и те же вопросы и не слушающих ее ответы, от их агрессивности и дурных манер. Бог ты мой, если даже Надежда, никогда не имевшая шанса считаться образцом хорошего тона, шалела от дурных манер!.. В конце концов она проявила сообразительность и стала всех отсылать в пресс-службу ГУВД.

Конечно, вся эта утомительная суета надоедала, но Костов терпел — все шло по графику. Журналистский мир пришел в движение, восьмой телеканал всполошился, поклонники паникуют, и магнат Огульновский — будь он хоть с железными нервами — не может не нервничать. В таком шуме и скандале неизбежно выползет какая-нибудь новая интересная информация, проявят себя новые заинтересованные лица, отношения между фигурантами обострятся… Словом, ситуация создавала поле новых возможностей, пространство для новых интриг и комбинаций.

Внезапно Костов заметил, что рядом с ним уже какое-то время стоит Надежда с зажатой в протянутой к нему руке телефонной трубкой. «Сохова…» — объяснила она в ответ на его немой вопрос.

— Антон Сергеевич! — Алина была взволнована, даже не то слово — она была почти в истерике, голос дрожал, срывался, слова слетали с ее губ неравномерно, с задержками, дыхание лихорадочное. Она старалась взять себя в руки. — Я прошу вас о встрече, нам надо поговорить, — твердила Алина в трубку. — Только прошу, не у вас в управлении, я не могу, чтобы меня видели в таком состоянии, я не выдержу… Я должна вам сказать… теперь, после ареста Абдулова, я поняла, что все бесполезно… Это чудовищно… Я скажу…

Слушая Алину, Костов подумал, что его предчувствия оправдываются на все сто, и не мог не испытывать по этому поводу удовлетворения. «Зашевелилась банка с пауками?» — усмехнулся он и тут же стал укорять себя за злопыхательство. Почему, в конце концов, пауки? Кто сказал, что эти ребята такие уж плохие люди? Тем более Алина, которая ему была в высшей степени симпатична…

— Хорошо, хорошо, — попытался он успокоить девушку, ему было ее жалко, девчонка еще… — Давайте встретимся где скажете. Какое-нибудь тихое, незаметное местечко, где можно спокойно побеседовать. Может быть, кофейня на Тверской?

Костову пришлось проявлять инициативу, так как Алина была не в себе, лишь продолжала бормотать что-то вроде «чудовищно, я не могу, я должна сказать» и прочее, продвинуться дальше этих слов у нее никак не получалось.

Не успел Костов положить трубку, как телефон затрезвонил вновь. Надежда, с мрачным видом перекинувшись с кем-то парой слов, снова протянула трубку Костову. «Ицкович», — объявила она на этот раз.

— Антон! — раздался вопль, и Костов поморщился от фамильярности. — Встреча просто необходима, я готов посвятить вас в некоторые деликатные обстоятельства. Пусть я выгляжу в их свете не слишком почтенно, но… что поделаешь! У меня, представьте, тоже есть совесть — хотя, честно говоря, ее границы совпадают с границами моей платежеспособности… Но я не могу теперь отмалчиваться. В конце концов, если вникнуть, обстоятельства невинные, хотя и не очень приглядные… Но вы, как мужчина, должны понять. Мне бабки-бабульки нужны, вы не осудите. Но это не телефонный разговор, и — извините — не хочется, чтобы в нем участвовала ваша мужененавистническая коллега. Она может неправильно понять…

Костов с трудом сообразил, что речь идет о Надежде.

— Вы ошибаетесь, — вступился он за честь дамы.

— Не ошибаюсь, — засюсюкал Ицкович. — Она женская шовинистка, я их боюсь, от них не знаешь, чего ждать. Они такой фортель могут выкинуть — только щеки береги! А я человек чувствительный, физической боли не выношу ни в каком виде. Без нее, без нее… И без боли, и без госпожи Надежды. Иначе — пардон! — разговор не состоится.

С Ицковичем договорились встретиться на Тверском бульваре через час после встречи с Алиной. Но это было еще не все. Рядом уже снова стояла Надежда с телефонной трубкой. «Некая Марфа из команды Абдулова, очень настаивает…» — сказала она на этот раз.

— Товарищ Костов! — Голос был решительный. — У меня к вам дело, очень срочное, связанное с арестом Абдулова, я должна вам кое-что показать. Вы можете прийти сегодня в телецентр? Я пропуск выпишу…

— Может быть, лучше вы к нам?

— Нет-нет, у вас там нет подходящего видика для профессиональных кассет… Хочу вам показать кое-что.

— Спасибо. Я обойдусь без пропуска, — сказал Костов.

— Ах, да… Ну, конечно. Тогда жду вас в пять.

График дальнейший работы выстраивался более чем плотный. В двенадцать — Алина Сохова в кофейне на Тверской. (Что же вы хотите нам сообщить, красавица?) Затем переход к Тверскому бульвару и Ицкович (обойдется без кофе и всего другого, будет суровый мужской разговор). Затем стрелой — в «Останкино», где его ждет некая загадочная Марфа, рисовавшаяся Костову дамой с полотен Кустодиева, — румяная, дебелая, краснощекая. Во всем виновато, конечно, ее ветхозаветное дореволюционное имя. Костов аж руки потер от удовольствия — хорошо, когда много работы!

Алина Сохова сидела в почти пустом зале кофейни за столиком в углу — плечи опущены, ненакрашенная, волосы попросту заколоты на затылке узлом, одета во что-то черное, незапоминающееся, в руке — тлеющая сигарета. В этом местечке Костов иногда назначал свидания приятелям, девушкам и своим осведомителям — здешняя атмосфера ему нравилась. В кофейне царил полумрак и доминировали приглушенные цвета — темная мебель, матовые стекла, блеск металла не травмирует глаз, взор здесь не напрягался и ничем не раздражался. И всегда тихо. Она неподвижно смотрела на приближающегося Костова и, когда он подошел, подняла к нему бесцветное лицо с мокрыми глазами и сказала дрожащим голосом единственное: «Это я!..» И расплакалась.

А ведь гад-сутенер не дал ей и дня, чтобы очухаться, — в тот же вечер заявился к ней в гнездышко (она не секс-рабыня с «незалежной», а законная москвичка во втором поколении) и — вот сволочь! — даже не посочувствовал. Обругал, услышав ее историю (про ментов она ни звука, а то бы вообще убил), и, сжав горло своей клешней, нежно поинтересовался: «А что же ты так неосторожна, труженица ты моя? Может, решила похалтурить втайне от меня? Вот теперь будешь знать, как калымить на свой страх и риск, поделом тебе!» Посмотрел на фингал — посмотрел без сочувствия, деловито, оценивающе — и вынес вердикт: «Гримом замажешь, ничего страшного, в конце концов с лица воду не пить, не лицом вкалываешь. «Как это не лицом? Именно лицом… С рожей бомжихи в моем ремесле много не заработаешь. Хочешь, чтобы я по низшему тарифу ишачила в привокзальном сортире? Прибыли твои сильно упадут… Не думал? Да и насчет «не лицом» — ТАМ тоже живого места нет…», — пыталась спорить она, да безуспешно. Посмотрел на нее, как на таракана или моль какую-нибудь: «Второй фингал ждешь для симметрии?» Она не выдержала: «Что волну гонишь? На Менорку в отпуск, что ли, собрался, карманных не хватает? Мало я тебе нарубила за полгода?» Зря сказала… Снова клешня на горле, боль невыносимая, в глазах темно, голова ее мотается, патлы трясутся, его голос где-то вдалеке: «Мне на все хватает, а ты вкалывать должна всегда, как юная пионерка, по определению. Я — солидный предприниматель, я дисциплину люблю и сачковать никому вам не дам. Рынок на дворе, и конкуренты вмиг обойдут на повороте… Вообще, шавка, я тебе ничего не обязан объяснять. Чтобы сегодня же вышла…» Снял руку, отряхнул брезгливо. Еще раз окинул взором ее синяки, передернулся: «В следующий раз я тебя лично на больничную койку отправлю, если позволишь кому-нибудь, помимо меня, тебе товарный вид портить. Адрес помнишь тех м…ков? А пока зарабатывай как можешь — курочка по зернышку клюет. Вечером проверю».

Серьезный парень, топ-менеджер чертов… Самая поганая порода — сам никогда своими девками не пользуется, не проверяет и не «прописывает», знает — стоит переспать хоть с одной, та вмиг на шею сядет, возомнит, что может им помыкать, коллегам начнет хамить, ссорить дружный коллектив. А может, брезгует… Странный. Она, вытягивая шею, осматривала себя в зеркале — вот гад, только синяков добавил! Грима на такую сволочь не напасешься! Когда брал ее под свое покровительство — она, кстати, сама к нему пришла, попросилась, — поинтересовался только возрастом, стажем, окинул взглядом с ног до головы и сказал: «Ладно, участок тебе выделю, образ мы тебе придумаем, одеваться будешь, как стилист скажет… Выглядишь как дешевая потаскуха. У меня все на научную основу поставлено. И никакой самодеятельности». Никак с ним найти общий язык не получается — бесчувственный, один бизнес на уме, творчески к делу относится, она для него — рабочий материал, который и экономить нет смысла. Такого материала на улице на каждом углу по десятку. И перебежать от него никак невозможно — лучший сутенер в округе, авторитет, ударник рынка!

Все тело болело, голова раскалывалась — вернувшись домой после всего этого кошмара, она основательно расслабилась с «вискарем» (надо же как-то стресс снять, не сексом же?), а поздним утром, когда она валялась поперек дивана в неглиже в бесчувственном состоянии, он с грохотом ворвался в квартиру. Она ни рукой, ни ногой, ни языком пошевелить не могла, с трудом села на диване — под глазами мало что фингал, мешки висят, губы со сна расползлись, груди пятого размера из бюстгальтера вывалились, болтаются, соски в разные стороны, колени разъезжаются… Подумала грешным делом — может, обойдется? Полюбуется ее зашлюховевшим видом, вставит ей куда захочет, трахнет — и на этом сеанс «воспитания» закончится? Ненароком шире расставила ноги, откинулась томно, облизала губы… Хрен! Без пользы.

Он перчатки натянул, ее за шею — и, согнув в три погибели, в ванную, брезгливо, волоча на расстоянии вытянутой руки. Прямо в трусах под холодный душ поставил. «Пидор! — думала она про себя в бессильной злобе, захлебываясь холодной струей. — Не клюнул, сволочь! Точно пидор!» Хотя знала, что никакой он не пидор — есть у него постоянная баба, давно с ней живет и, между прочим, не балует, а со своими девками не связывается. Наконец он ее отпустил и бросил: «Дезодорант используй. И выходи в комнату — поговорим». Поговорили…

Теперь она тащится в рабочем прикиде к своему «станку», стараясь выглядеть бодро и весело — за усталую морду и вялую осанку от этого пидора можно запросто схлопотать, если кто донесет. Дело шло к концу рабочего дня, самый разгар страды для тружениц любви, но, оценила она, пик наступит попозже, через часик. А вот и ее «точка», вся сияет огнями. Когда-то среди московского бомонда — творческой и политической интеллигенции — это было очень модное местечко, кого здесь только не встретишь! Рассказать — не поверят. Но с некоторых пор бывший контингент без видимых причин стал потихоньку покидать этот ночной клуб, о нем пошла слава как о запаршивевшем заведении, посещать которое — дурной тон. Она знала почему — зачастили сюда хачики. Хачики, правда, не самые дикие, а окультуренные, облагороженные, со средневысокими доходами, ухоженные, с недурными манерами и сносным русским языком. Но все равно — московская богема чуралась их общества и предпочла переместиться в иные центры, тем более что и этот светящийся неоном фасад, и громыхающая при входе музыка, и расположение клуба на центральном проспекте столицы — все это давно вышло из моды. Богема отныне предпочитала заведения, в атмосфере и убранстве которых чувствовались ирония, изысканность, элитарность, приглушенность и даже некоторая нарочитая кондовость, где не сочилась из всех углов вонь «роскоши», где публика была своя.

Господи, как ей все здесь обрыдло! Она окинула замутневшим взглядом помещение — эти девки, сестрицы по цеху (бизнесменши!), эта свора провинциальных дурочек, каждый вечер торчащих на «точке» в надежде подцепить богатенького хачика и закрепиться у него в содержанках (профессионалки называют дурочек дешевками). Но редко кому из этих золушек удается устроиться так, как им еще в их Малом Кролевце представлялось в мечтах. Хачик потрахает такую недельку — и все, чао-какао. Если какой по неопытности оставит такую при себе, то очень скоро сообразит, что дурака свалял. Она с усмешкой вспомнила одну такую парочку: он — молодой кавказец, начинающий мафиози средней руки, она — цепляющаяся за его рукав немолодая крашеная блондинка в цыплячьего цвета костюме явно от Тома Клайма — цыплячий жакет с цыплячьим же искусственным мехом на воротнике, цыплячья юбка-миди с двумя разрезами по бедрам. Все это бьющее по глазам роскошество идеально попадает в цвет ее пергидрольной вавилонской башни на голове. Кавказец чувствует себя не в своей тарелке, замечая взгляды, обращенные к его даме, ему неловко за идиотский цвет ее костюма, идущий вразрез с ее возрастом, за ее серьезно-сосредоточенное выражение лица, когда она оглаживает подол этой, по-видимому, только что приобретенной юбки — жалкого символа вожделенной «богатой жизни», за цепкость, с какой она держит его за локоть…

А вот и исполненный чувства собственного достоинства бармен Антонин, не Антон, поправлял он всех, а именно Антонин — на самом деле жлоб и блудливая льстиво хихикающая дрянь, разбогатевшая на сводничестве. Между прочим, на жалованье у сутенера — учетчик хренов, стучит на девок почем зря.

— Ну, как обстановка? — спросила она Антонина, доставая из сумочки сигарету. «За работу! За работу!» — настраивала она себя на трудовую ночь и, чтобы вдохновиться, представила в мыслях стобаксовую бумажку, которую она сегодня сдерет с первого же клиента — в этом сезоне у нее такое правило.