Как загасить звезду

«И все. Конец маленькому житейскому приключению — а жаль… Не переживай (она усмехнулась), соскучишься или пообносишься — всегда сможешь подзаработать снова. Еще несколько дней… Несколько дней… Брошу. Брошу. Только еще несколько дней — и брошу».

Она погрузилась в ванну, не дождавшись, пока наберется вода. И через полчаса вышла из нее преображенной, другой женщиной — сошли грим, пот, духи — остатки трудовой ночи, смылся запах табака и алкоголя. Узкое бесцветное лицо без ресниц, бледные губы, зачесанные назад гладкие волосы, чистое, сияющее, как рыба, белое тело. Прямо Афродита из морской пены… Кто бы мог подумать, что в прошлую ночь эту Афродиту имели четыре клиента. Вернее, трое — один ничего не смог, как ни старался… А все-таки четыре — получила с четверых. Этот четвертый, несостоятельный, в конце концов удовлетворился тем, что посмотрел, как она кончает сама. Заплатил и тут же осведомился, когда можно будет прийти в следующий раз. Понравилось ему, прямо замер весь, поедая ее глазами, пока она делала ЭТО… Потом задрожал, упал на колени, подполз ближе, не отрывая взгляда, чуть слюна не капает. Ручонками не тянулся — боялся спугнуть ее кайф. Она самодовольно улыбнулась, вспоминая.

Все, к делам, к делам. Настал час подбивать счета, приводить в порядок дела и планировать завтрашний день. Она заварила себе кофе, придвинула к чашке недопитый бокал вина, села за стол и углубилась в размышления.

«Завтра все решится. Еще один, последний звонок. По-моему, я все продумала. Я знаю, что они меня ищут, пытаются вычислить, потому и время тянут — надеются меня обнаружить и… Дурачки. Так я им и далась. Поняли наконец своими куриными мозгами, что им деться некуда. Пусть платят — дураки для того и существуют на свете, чтобы платить умным. Через два дня назначу им крайний срок — хватит с меня этого спектакля. «Нам нужно время, чтобы собрать деньги, у нас нет такой суммы» и прочее вранье. «А какие у нас гарантии, что через месяц вам не захочется повторить с нами тот же трюк?» Недоумок, гарантий захотел… Никаких у вас гарантий, узколобые вы мои. У любого человека только одна гарантия на свете — его собственные мозги и он сам. Только на себя можно положиться и только себе доверять. Но у вас, рыбки, мозгов нет. Это за версту видно, иначе бы вы не сделали то, что вы сделали. Так что у вас одна-единственная гарантия — мои мозги. Мои — вместо ваших. А мои мозги мне говорят, что я не самоубийца. Я жить хочу легко и по возможности красиво. А вы мою жизнь не украсите, у меня нет никакого желания, подоив вас как следует, связываться с вами снова. Впрочем, посмотрим…»

Она не боялась — сама не знала почему, но не боялась. Она была уверена в себе, в том, что все пройдет блестяще. Наверное, верила в свою звезду. Она давно открыла, что умнее многих своих знакомых — даже тех, кто преуспевал, кто достиг недосягаемых высот, кому она завидовала лютой завистью, кто вершил судьбы и повелевал. Единственное, чего она никак не могла понять, — почему бог к ним благоволит, помогает им, потому что с такими мозгами без помощи фортуны ничего не достигнешь. Господь любит убогоньких и полагает — наш умный и справедливый господь, — что одаренные люди сами проложат себе дорогу, сами всего добьются и сами все возьмут. «Что ж, я согласна… Возьму, только ты мне не мешай, не играй против меня своей жалостью к уродам», — усмехнулась она.

«Жаль, что нельзя перевести деньги на счет — сегодня все передвижения крупных сумм контролируются банком и финансовой разведкой. Да и кретины побоятся «засвечиваться» в банке с такими деньгами. И обналичить их будет трудно — недоноски устроят засаду прямо «у раздачи». Все-таки для наших, для криминальных дел (она довольно улыбнулась) по-прежнему лучше нала-налика ничего не придумаешь… И налоговые службы никогда не узнают, что денежки давно поменяли хозяина. И никаких 13 процентов для убогоньких! Не дождетесь. С какой стати? Надо придумать способ передачи… В ячейке камеры хранения? В дупле дуба, как Дубровский? Не то, не то. Ясно, что они установят слежку и за камерой хранения, и за «дуплом». Требуется нечто остроумное, неожиданное. Ни посредников, ни помощников привлекать нельзя — это след… Надеяться только на себя, как всегда, как всю жизнь. Надо как-то опрокинуть их расчеты. Скажем, назначить передачу в очень людном месте, чтобы в суматохе они так и не поняли, кто у них взял деньги. В метро или на вокзале. Метро отпадает сразу — менты там кишмя кишат. И раньше там во все глаза смотрели, а в связи с угрозой терроризма вообще стало невозможно. И в многолюдном месте они бабки из рук не выпустят, они идиоты, но не до такой же степени… Так что и вокзал не подойдет. Надо, чтобы место казалось совершенно безопасным, чтобы все там было на виду, все просматривалось. Если у них возникнет хоть малейшее сомнение, они деньги не оставят. Не то, не то. Плохо тебе сегодня думается, радость моя. А надо что-то изобрести экстраординарное — не следует недооценивать тупоголовых. Они, конечно, тупые, и ломать голову ради них, может быть, и не имело бы смысла, но по технологии нашего вымогательского дела лучше перестраховаться. Многолюдное место, безлюдное место… Нужно, чтобы оно было и такое и такое одновременно. Чушь? Нет, не чушь… А что, если в том недостроенном доме? Назначу им передачу денег на первом этаже — пусть положат пакет в мешок со строительным мусором. Они, разумеется, место проверят перед тем, как делать закладку. Место подозрений не вызовет, пусть хоть трое суток за домом наблюдают — долгострой и долгострой, кругом пустырь. Но только «умники» не знают, что в субботу там назначено собрание владельцев строящихся квартир. В час я назначаю передачу, а в пять минут второго туда заваливается толпа из ста человек! Заполняет холл первого этажа и… Денежки испарились, а куда — неизвестно».

Довольная тем, что вчерне сформулировала искомое решение задачки — осталось доработать детали, она осушила бокал за удачу. Поежилась — сама не заметила, как замерзла. Бог ты мой, она так увлеклась своими мыслями, что до сих пор сидит, замотанная в банное полотенце, мокрые волосы висят сосульками. Она встала, скинула полотенце и снова отправилась в ванную — втирать в тело смягчающее молочко, сушить волосы, приводить в порядок ногти. На полпути остановилась, вернулась и забрала с собой бокал вина, снова наполненный до краев.

«Я обязательно придумаю, как этих убогоньких обвести вокруг пальца. Можете не сомневаться, господа…» — легко, без напряжения думала она, сосредоточенно и старательно умащивая лицо шестисотрублевым кремом.

«Жигули»-«десятка» справа, резко затормозив, возмущенно загудело. «Чайник» в отечественной тачке с девкой аж подпрыгнули на сиденьях и чуть не ткнулись носами в лобовое стекло, когда Яшкин на своем серебристом «Мерседесе» внезапно, с размаху вклинился в крайний правый ряд. Длинный ряд машин перед светофором двигался еле-еле, в час по чайной ложке, все нервничали. Моторы надсадно выли, время от времени звук толчками нарастал, как будто машинам не терпелось рвануть вперед и они вот-вот выйдут из повиновения автомобилистов. На самом деле не терпелось водителям, это они «горячили коней», действуя друг другу на нервы. «Пошел ты!» — пробормотал Яшкин, оглянувшись на пассажирку «Жигулей». И тут же пожалел, что отвлекся — смотреть не на что. «Синий чулок», феминистка неухоженная, рабочая косточка, «трудящ-щ-щ-щая» — никакой косметики, волосы не уложены. Типичный участковый терапевт — небось целый день пенсионерам рецепты выписывает за три тысячи рэ в месяц. Или училка — весь день дебилам правило буравчика в мозги ввинчивает за ту же зарплату…

Он обеими руками выкрутил руль и поддал газу. «Десятка» хоть и возмущалась, но терпеливо стояла, ждала, когда он впишется в ряд. «Куда ты денешься, козел? Тебе же свою рухлядь до судорог жалко — когда еще на новую скопишь из зарплаты честного среднего научного сотрудника! А мне мою не жалко. Разобью, брошу и новую куплю хоть завтра». Он с презрением скосил глаза на «чайника» и едва удержался, чтобы не сплюнуть под ноги. Не здесь же, не в машине! Он сплюнул через приспущенное стекло левой дверцы. «Чайник» вряд ли это увидел и вряд ли понял, что плевок — на его счет. Не это важно. Самовыражение важнее. И самоуважение.

Он не выносил медленной езды по правилам — лучше уж держать в кармане пиджака сотню баксов для инспектора, чем позволять всякому «Москвичу» на тебя бибикать, чем терпеливо плестись за какой-нибудь заржавленной «копейкой» со скоростью шестьдесят километров, глотать ее вонючий черный выхлоп и еще огнями сигнализировать этой жертве социализма — мол, позвольте вас обогнать! Он так и делал — держал сотню в кармане, выхватывал ее оттуда при малейшем намеке на осложнения с гаишниками, и всегда срабатывало, практически без осечек. Уже несколько лет Яшкин гонял как хотел — две свои машины вдребезги разбил, одну чужую, поверг на землю один придорожный столб, лечил два месяца перелом плеча. И ничего, обошлось — тому «чайнику» из разбитой машины пятьсот баксов в зубы, инспекторам по сотне, врачам по полтиннику. И все тип-топ! Тот-то, получив пятьсот, пытался было взбрыкнуть — мол, разве на пятьсот машину отремонтируешь, такие повреждения, ахах… Нацмен картавый. Но Яшкин подошел, незаметно сунул ему кулак в бок и шепнул на ушко: «Проваливай, пока цел, м…к! А то должен мне останешься так, что за всю жизнь не успеешь расплатиться». Утих. Всем бы только урвать с него, всем бы что-то поиметь. Видят — мужик солидный, авторитетный, при бабках. Значит, давай дои! Как же… Не на того напали.

Вот и комендантша в новом доме, где он приобрел квартиру — двухъярусную — на последних этажах, все пристает: поставьте да поставьте заглушки на канализационные трубы, соседи жалуются, к ним в отремонтированные квартиры сточные воды текут от вас по стояку… «Неужели вам пару десяток жаль на эти заглушки? Или хотя бы унитазик какой-нибудь, хоть старенький временно приспособьте. У вас там вообще в квартире — как приют для бомжей». Квартиры продают без отделки, не жилье, а одна коробка бетонная соответствующего метража. Конечно, рабочие загадили помещение. Он их нанял, они к делу приступили, а потом ему не до того стало, перестал им платить, они и сдернули оттуда, оставив все как было. И радиаторы итальянские, уже вмонтированные, с собой унесли, вырвали из стены — и ку-ку! А может, и не они — дверь входную железную он не успел поставить, кто угодно мог зайти и сковырнуть иностранный товар… Ну, как ты думаешь, стерва тонкоголосая, если я даже про спертые радиаторы не вспомнил, не пожалел, неужели мне до страданий этих соседей? Там в квартире на полу валяются рваные матрасы, банки из-под краски, картон, мешки из-под смеси, какой-то бидон, рванье по углам, куски пенопласта и поролона, рамы, выдранные из оконных проемов, — он собирался ставить стеклопакеты… Чего же ты, коза, никак не врубишься, что не до того мне сейчас! У меня дело с закупкой американских окорочков выгорает, в министерстве шустрю, ветеринаров с утра до вечера подмазываю, таможню. А она: «Жалко пару десяток…» Да я, если захочу, еще и соседние двухэтажки скуплю и устрою у вас на крыше собственный пентхаус! Нет, все мозги проела — купите да купите. Все звонила по мобильнику, нудила. Зачем он только ей номер дал? Совсем не для того дал. Дал ей, как культурной, чтобы звонила в случае какого-нибудь форсмажора. Вот, когда ставили домофон, она связалась, интересовалась: какой аппарат желаете поставить — за пятьсот или за шестьсот? Вот это разговор, это дело! А тут — заглушки на канализацию… Яшкин с ней даже разговаривать перестал — отключался, как только слышал опять про канализацию эту долбаную: «Вот, Вячеслав Алексеевич, ваши соседи здесь рядом со мной стоят…» Отключался и больше не отзывался на звонки. Продаст он к черту эту квартиру! В печенках комендантша сидит со своими «соседями».

Сзади кто-то дробно мигал ему фарами. Он бросил взгляд в зеркало заднего вида — какой-то джип, не терпится водиле на тот свет. Яшкин небрежно поддал газу, «Мерседес» рванул вперед по шоссе. Машин кругом немного, не езда, а удовольствие. Яшкин опять поднял глаза на зеркало заднего вида, предвкушая удовольствие, которое он получит от созерцания пустого гладкого полотна дороги. Но вот досада — джип опять маячил сзади, вплотную. Он еще два раза поддавал, не сомневаясь, что сейчас-то джип наконец успокоится. Но тот не отставал, по-прежнему висел у него на заду и мигал фарами — мол, еле тащишься, дай дорогу, это скоростная полоса. Шли под двести — вот сука! «Мало ему! — матерился яростно Яшкин. — Да подавись ты! Я не самоубийца! Я в эти игры не играю!»

Он плавно на скорости начал перестраиваться. Джип просвистел слева — Яшкин, скривив губы и продолжая шепотом материться, посмотрел ему вслед без нежности во взоре. И вдруг что-то случилось — машину резко мотануло влево, она завиляла, елозя по полосе, руль, подпрыгнув, рванулся из рук. «Мерседес» будто взбесился, вел себя, как необъезженный жеребец, — не слушался, своевольничал. Яшкин вертел баранкой, как сумасшедший, стараясь выровнять свой автомобиль, несколько секунд этим было поглощено все его внимание. «Покрышка лопнула? Собака под колесами?» — пронеслось у него в голове. Машина летела как ненормальная, скорость не упала. Со спущенной покрышкой так не бывает. Яшкин собрался сбросить скорость, успокоиться, сообразить, что случилось, и решить, как действовать дальше, но прежде снова — машинально — бросил взгляд в зеркала, сначала в то, которое висело над головой, потом в боковые. И обрадовался, что не ударил по тормозам, поблагодарил своего ангела-хранителя. Сзади на него на большой скорости наседал, напирал еще один черный огромный джип — близнец первого. Теснил к обочине, загонял в кювет. Лихорадочно маневрируя меж редких машин, Яшкин повел свой «мерс» к краю шоссе. Его «Мерседес» и джип сзади неслись дружно, как приклеенные, поперек дороги. Раздался визг тормозов, соседние автомобили уступали им дорогу. Они с этим джипом выглядели, наверное, так, будто их водители внезапно, на полном ходу, потеряли рассудок. Яшкин наконец все понял. Это была не покрышка и не собака под колесами. Джип приложил его в правый бампер.

Он шипел от злобы: «Козлы! Это они меня опустить хотят, и так примитивно, как лоха какого-нибудь». «Мерс» приблизился к обочине и, не сбавляя скорости, сверзся на подвернувшуюся небольшую тропинку, ведущую к видневшимся недалеко домам. Здесь, подпрыгивая на кочках, машина поневоле замедлила ход. Метров через двадцать тропинка раздвоилась, и Яшкин, выбрав себе правое ответвление, повел «мерс» туда и наконец резко затормозил. Он выскочил из машины как ошпаренный. Джип, подняв столб пыли, замер рядом, и из него неспешно, обстоятельно выбрались двое — молодые, здоровые, обритые.

Яшкин кинулся смотреть правое крыло. Вдоль него тянулась черная длинная широкая царапина — след удара, но вмятины по первому ощущению не было. Яшкин аж застонал — вот суки! Возбужденно обеими руками он лапал крыло — вроде нет вмятины.

— Вы чо, мужики, в натуре? Свихнулись? Вы за кого меня принимаете? Да я вас… — начал Яшкин вне себя, приближаясь к джипу. Его налитая соком, усатая, перекормленная физиономия и гладкое обтекаемое перекормленное тело в джинсе с ног до головы всегда производили внушительное впечатление на окружающих. Но на этот раз все получилось по-другому.

Мужик из джипа — тот, что стоял справа и ближе, — почему-то вместо того, чтобы спокойно поговорить, обсудить с Яшкиным накопившиеся — если таковые были — проблемы, уладить все вопросы и претензии, без всяких слов и эмоций с силой воткнул ему в живот свой кулак. Согнутая в локте рука мужика вошла в пузо Яшкина как штырь, как поршень. Голова Яшкина дернулась, он сложился пополам и стал оседать на землю, ловя открытым ртом воздух. Воздух не ловился — боль в солнечном сплетении была чудовищная, перебивающая все и вся, и казалась несовместимой не только с дыханием, но и с жизнью. Падая, Яшкин с ужасом увидел, как двое лениво наблюдают за его корчами и обмениваются негромкими репликами.

— Ну, что? Сейчас его в машину, отвезем на базу и будем разбираться по полной программе, — предложил один.

— Да ну, на хрен он нам сдался? Неохота возиться, таскать его туда-сюда. Этот боров на сотню кило тянет. «Мерс» отгонять придется… — возразил другой. — Разбирайся здесь.

— Мужики, — подал голос дрожащий Яшкин, говорил он натужно и с перерывами. — Что вам надо?

Он продолжал давиться, силясь восстановить дыхание, ладони прижал к животу — там по-прежнему пекло нестерпимо. Яшкин пытался приподняться и сесть, но не получалось. Тело, как мешок с картошкой, каждый раз заваливалось набок. Яшкин пытался еще и еще раз.

— Заткнись, пока снова не схлопотал, — посоветовал первый мужик.

Яшкин решил, что разумнее будет им не перечить. Двое продолжили обмен репликами.

— Да не верю я ему, наврет с три короба и исчезнет, — сомневался первый.

— Какое там! Ты в его выпученные глаза посмотри… Ему сейчас в голову не придет врать. Понтярщик мелкий! — продолжал отговаривать приятеля второй.

— Мужики, — снова не вытерпел Яшкин, не мог он выносить, как двое решают его судьбу при нем самом, как при каком-то неодушевленном предмете. — Мужики, я ущерб оплачу, не сомневайтесь. Сумму назовите…

— Заткнись, я тебе сказал, — довольно беззлобно оборвал его первый. — Ты за кого нас принимаешь, урод? За шпану дорожную, которая мелочовку на дороге сшибает подставами? Да я тебя за это…

Первый замахнулся на лежащего Яшкина ногой, тот зажмурился, и не избежать бы Яшкину каблука в бок, если бы приятель его мучителя не дернул того за плечо.

— Да хватит тебе! Дело делай. Не век здесь торчать. — Он, видимо, в этой двойной связке играл роль мозгового центра — постоянно выступал с прорывными идеями. В то время как первый олицетворял действующее начало и активную жизненную позицию.

Первый еще теснее приблизился к Яшкину, который безуспешно пытался унять мелкую дрожь во всем теле. Дрожал он от ужаса. Первый присел на корточки рядом с трепещущим владельцем «мерса» и неотремонтированной двухъярусной квартиры в новом доме и процедил:

— Ну ты, желе! Не трясись. Противно. Говори, где твой мобильник.

— Ах, мобильник, — с облегчением переведя дух, залопотал Яшкин. — Какая ерунда! Мобильник! Да забирайте вы его, пожалуйста, мне не жалко… То есть что я говорю! У меня нет мобильника.

— Чего? — брезгливо прошипел бандит и сжал два пальца на кадыке Яшкина. — Нету мобильника? Номер 8—902 (дальше он назвал номер яшкинского мобильника). Ты нам не свисти, сало, это опасно для жизни. Мы ведь знаем, что девка твоя по нему болтает…

Второй бандит, что остался стоять поодаль, тоже, казалось, живо заинтересовался словами Яшкина и даже придвинулся поближе.

— Нету, нету, — сипел из последних сил Яшкин. — Нету никакой девки, я его недавно потерял… Х-х-х…

— Гонишь! — крикнул первый.

— Истинный крест! — побожился Яшкин, хватка на его горле слегка ослабла. — Потерял дня три назад, все никак не соберусь оформить… Мне без телефона как без рук, у меня работа…

Пальцы на горле снова сомкнулись.

— Работа? — издевательски прогундосил первый. — Да ты у нас работяга, кабанчик… Не верю я тебе.

— Чтоб мне сдохнуть, — ерзал Яшкин по земле под железной рукой первого. — Потерял, ну потерял, мужики…

— Ладно, — смилостивился первый. — Если сейчас вспомнишь в подробностях, при каких обстоятельствах потерял, тогда, может быть, и поверю.

— Сейчас, сейчас, — обрадовался несчастный. — Вспомню… Когда же я его последний раз видел?.. Господи, в машине. Я ехал из конторы. Мобильник лежал на панели над бардачком… Точно, тогда еще Федя позвонил — это мой партнер. Мы с ним побалакали, он отключился. Потом, потом…

— Рожай скорей, — наклонился к нему, оскалившись, бандюга.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Яшкин. — Я ехал… Куда же я ехал-то? A-а, в ночной клуб. Вылез у «Змейки», мобильник держал в руке. Да-да, и потом тоже. Я все время мобильник в руке ношу, нигде не забываю.

— А тут забыл, — не поверил первый.

— Забыл, выходит, забыл. Там выпил вискаря, девку подцепил (на этих словах оба амбала заметно напряглись)… Ну, вы что, не в курсе, что ли? Там всегда можно телку снять. Я иногда туда захожу. В тот раз заглянул после долгого перерыва — новеньких много, кайф! И эта, которая… Ну, которую я снял тогда, — класс! Все шлюхи — как на одно лицо, тоска берет, а эта… Отпад! Такой изыск! Она, понимаешь, работает от противного — выглядит как дева старая. Серая юбка до колена, блузочка белая, лодочки на ногах, прическа — черное каре. Зато…

— Что? Повтори, — дернулся второй.

— Черное каре… — растерянно промямлил Яшкин, уже жалевший, что столько наболтал.

Он ожидал самого худшего. Чего этот зверюга так взволновался? А вдруг эта «старая дева» его жена или сестра, подумал Яшкин с тоской, или, не дай бог, невеста… Вдруг он мне за нее сейчас «обрезание» устроит или чего похуже? А я болтаю как последний идиот.

Двое снова перешли к внутреннему диалогу.

— Ты понял? Она тиснула мобильник и звонит по нему уже три дня. А я-то голову ломал, с чего бы это она осторожность потеряла. Раньше всегда с разных телефонов на связь выходила, и ни один отследить невозможно — все аппараты в общественных местах. А тут… Сучка уверена, что по чужому мобильнику ее никогда не отыскать, — сказал второй.

— Да-да, — задумчиво и как-то растерянно кивнул первый, более буйный. — Ты знаешь, это странно. Мне кажется, я знаю, о ком идет речь…

— Да? Расскажи, — предложил приятель.

— Не при нем, — обернулся к Яшкину зверюга.

Яшкин сжался.

Закончилось все внезапно. Обменявшись взглядами, бандюганы развернулись, направились в сторону автомобиля, сели — через секунду ни их, ни их катафалкоподобного джипа уже не было видно. Яшкин барахтался в траве, в желудке у него ныло, из носа текло. Темнело. Дальние дома уже погрузились в сумерки. Трава вокруг почернела. Тропинка еще светлым пятном прорезалась сквозь мглу, но едва-едва. Стало чувствительно прохладнее, свежее. Звенели комары. Где-то там, у домов, в деревне, скрипел ворот колодца. С шоссе доносились шорох шин, гул проносящихся мимо автомобилей, там колебался в высоте тусклый свет придорожных фонарей и ослепляли огни автозаправок. Здесь, на обочине, темнело с каждой секундой, Яшкин, как казалось ему, растворялся, тонул в этой темноте. «Мерс» мерцал серебром неподалеку. «Разве так можно с человеком? С ходу кулаком в живот… Дикость какая! Варварство. Я же готов все по-человечески… Поговорить, обсудить спокойно, как цивилизованные люди… Подонки! Суки!» — Тут Яшкин прикусил язык и весь покрылся холодным потом. Он не мог вспомнить, произнес он секунду назад это ругательство вслух или приложил бандитов мысленно. Он нервно оглянулся вокруг, как будто кто-то — какой-то недоброжелатель — мог подслушать его слова или прочитать его мысли и донести скрывшимся из виду отморозкам. И те вернутся… Он вжал голову в плечи и больше даже в мыслях их не материл и никак не обзывал. «Ничего не объяснили толком. Чего им нужно было?» — недоумевал окончательно расквасившийся Яшкин, шмыгая носом и вытираясь рукавом. Он ничего не понимал.

— Ничего не понимаю! — задумчиво произнес Костов, пялясь как баран на новые ворота в раскрытую папку с делом Лосского.

Надежда, слышавшая это признание как минимум пять раз за последние два дня, вздохнула. Она уже постигла, что фраза «Ничего не понимаю» в устах шефа означает нечто противоположное ее прямому смыслу. Она означала, что в голове у Костова — такого заторможенного, сонного и медлительного в эти минуты — идет напряженный аналитический процесс. И Костов как раз сейчас начинает понимать гораздо больше, чем он понимал раньше.

— А вдруг покушение на Сохову организовал сам Абдулов, до этого убивший Лосского? — воодушевленно заговорила Надежда, проникнувшись настроением своего начальника. Ей тоже хотелось поучаствовать в аналитическом процессе. Она старательно училась у Костова, подражала ему и хотела стать таким же классным аналитиком. В ее представлении «проанализировать» означало нафантазировать и наврать как можно больше. — Он понял, что любовница (она же сообщница) — слабое звено, она опасна, она может проболтаться. И он нанял кого надо, подвез Сохову к супермаркету, оставил девку одну — и… А дурак киллер дело завалил. Да-а-а, не хотела бы я сейчас оказаться на месте Абдулова.

Рассуждая, Надежда ходила туда-сюда перед носом Костова, возбужденно размахивала руками, складывала в задумчивости их на груди, через секунду разводила ими в недоумении, поднимала саркастически брови, наклоняла голову и возводила очи к небесам. Костов наблюдал за ее гримасами с отсутствующим видом.

— А что там с пулей? — нехотя в конце концов поинтересовался он.

— Да, пуля от «Макарова», в картотеке ствол пока не засвечен. Ну, в общем, больше им толком сказать нечего, — отрапортовала Надежда. И продолжила с увлечением, ей очень хотелось, чтобы Костов оценил ее способности: — Иначе почему Абдулов оставил ее в одиночестве? А теперь он ревет, как заурядный актеришко, пытаясь задурить нам мозги, отвести от себя подозрения. А если все-таки Сохова соврала насчет царапин и царапины были раньше — до траханья? И всю эту порнуху они разыграли, чтобы оправдать борозды на морде Абдулова? (Костов поморщился, но Надежда этого не заметила.) А теперь Абдулову надо убрать сообщницу — она свою роль отыграла.

— Но ведь они ничего не знали о съемке, — захотел поддержать разговор Костов.

Он не верил, что в нем есть какой-то смысл — просто устал от своих размышлений об убийстве Лосского и решил развеяться, отдохнуть.

— Зачем так стараться, устраивать целое театральное представление и так, я бы сказал, отчаянно предаваться вдохновению, зачем так переигрывать? Сохова могла просто прийти ко мне или к тебе и, рыдая, как она сделала это в кафе, сказать: это я расцарапала Абдулову лицо во время секса, который у нас состоялся в то же самое утро, когда обнаружили тело убиенного Олега Лосского. Зачем всерьез разыгрывать столь глубокий эшелонированный «бэкграунд» — и все по-настоящему, а натюрель? Секс по высшему разряду.

— Ну-у-у, — затруднилась всего лишь на секунду Надежда. — Может быть, для того, чтобы им вралось достовернее. А вдруг мы стали бы расспрашивать их о подробностях. Притом по отдельности. Они бы враз провалились. Когда трахались, при каких условиях, как его рожа оказалась у вас под ногтями? Где была ваша рука? А его? А нога?

Их разговор прервал дежурный:

— Антон, труп в Варсофоньевском переулке, давайте на выход, машина готова.

Надежда, уже усвоившая царившие в убойном обычаи, первым делом кинулась к карте Москвы, которая висела на стенке за спиной Костова.

— Это не наш участок! — возмущенно завопила она.

— Ну, это не очевидно, — неуверенно возразил дежурный. — Вопрос спорный.

— Для вас, может, спорный. А у нас и так трупов по уши, — пререкалась Надежда. — Звоните замначальника управления, если он даст санкцию, то поедем. А иначе нет…

Костов пока хранил солидное молчание, но думал при этом: «Действительно не наш».

— Что за труп? — подал он наконец голос.

— Проститутка, кажется… — отозвался дежурный, обрадовавшийся, что умолкла базарная провинциалка, а с Костовым всегда можно договориться.

— Ну, мужики, — затянул Костов. — Это уже слишком. Идите вы… в отдел нравов.

— Брось, Антон, какой отдел нравов? Убитая проститутка — труп, а это ваша компетенция. Там уже ребята из местного отделения все оцепили, всех, кого надо, задержали, ведут первичный опрос, приедете практически на готовенькое. А что касается участка… Вадим Занозин звонил, просил тебя подсобить. У них аврал, не управляются с массовым захоронением в гараже… Они сейчас как раз асфальт вскрывают с экспертами, понятыми, врачами — словом, веселуха, сам понимаешь. Потом они у вас дело примут, как только чуть-чуть раскидают «братскую могилу», — уговаривал дежурный.

— Ну, раз Занозин просил, — вздохнул Костов. — Но мы только оформим обнаружение, а потом пусть занозинские шустрят. Нам с этой проституткой возиться некогда. У нас своих трупов по уши. (Костов сам не заметил, как повторил формулировку Надежды.)

Костов кивнул Надежде — мол, собирайся. Та уже была готова. Она всегда была готова выехать на дело и рыть землю носом. Костову иногда казалось, что Надежда не ест, не спит и не успевает в туалет наведаться — такая ретивая напарница ему досталась. А с дежурным спорила из принципа, чтобы на голову не садились.

К переулку было удобнее подъехать со стороны проспекта. Этот проспект — рекламная картинка для обывателей и головная боль для милиции. «Московская Пятая авеню, — думал Костов. — Дешевый Нью-Йорк, ха-ха…» Здесь располагались самые, как сказали бы на Западе, фешенебельные магазины (если такое слово вообще можно приложить к московской действительности, в которой респектабельного мало, если не сказать — вообще нет), самые бойкие казино и самые разухабистые ночные клубы. Светящиеся панно и вывески буквально наползали друг на друга, рекламные тумбы, щиты, распорки и объявления попадались на каждом шагу, живого места от рекламы на улице давно не было. По вечерам здесь сверкали огни — так что глаза воспалялись от их разноцветного режущего света, гремела музыка, прогуливались молодые прелестницы и умытые свеженькие мальчики, топтались рокеры. Солидные мужики, едва втиснувшись в тесные пластмассовые выносные стульчики у пластмассовых выносных столиков, сидели в пивных двориках. Свои иномарки они оставляли у обочины.

У этой ослепительной заставки была изнанка, которую менты знали лучше, чем кто-либо, — наркотики в дискотеках, проститутки, фальсифицированное спиртное в найт-клабах, левые и самопальные сигареты, «чистки» подвыпивших клиентов, криминальные разборки на задах «фешенебельных» заведений… Сегодня все выглядело как всегда, но Костов знал, что где-то здесь же лежит труп проститутки — с перерезанным горлом? с удавкой на шее? с дыркой в виске? — и его это не удивляло и не впечатляло. Его давно не раздражала вся эта оглушительная безвкусная отталкивающая суета, служившая на этот раз фоном убийству, на которое он спешил. Глупо раздражаться. С этой жизнью ничего не поделаешь, она будет такой всегда, никуда не денется и никогда не изменится.

Все переулки располагались сзади проспекта, туда можно было пройти через специально устроенные подворотни, из которых спускались вниз металлические коленчатые лестницы. Встреченные операми из местного отделения милиции, Костов и Надежда под грохот музыки и блики неона проследовали к одной из арок. Они шли, натыкаясь на разгоряченные тела прохожих, огибая кружки там и сям кучкующихся завсегдатаев проспекта, группки молодежи, с готовностью впадающие при первом удобном случае в идиотическое визгливое ржание. Весть о трупе до этих замечательных людей, по-видимому, еще не дошла. А может быть, и дошла, но не произвела никакого впечатления. «Мы тут задержали кое-кого… — пытаясь перекричать музыку, натужно кричал на ухо Костову один из оперов. — Девочек… Думаю, они убитую знали… Молчат, но если потрясти как следует…» Слова его то и дело утопали в грохоте, так что Костов и половины сказанного не услышал и только покивал головой в знак того, что, мол, понял, спасибо.

В подворотне и дальше за ней на лестнице все вмиг преобразилось, как будто они попали в другой город, а может быть, и в другую страну. Было темно — уличные фонари, стоявшие вдоль переулка, частью были испорчены, частью побиты. А те, что еще горели, рассеивали такой тусклый жидкий свет кругом, что когда он достигал земли, то становился почти незаметен, бессилен и уже ничего не мог осветить. И небо здесь было другим — там, на проспекте, где кипела жизнь, оно казалось синим, звездным, многообещающим. Здесь — свинцовым, беззвездным, убитым. Под ногами на тротуаре было сыро, серо и такое впечатление, что грязно. Прохожих и припаркованных к тротуарам машин было очень мало. Располагавшиеся в тесном переулке дома не были, судя по всему, жилыми. На серых фасадах чернели окна. Не слышалось и не виделось никакой характерной для обычного дома жизни — ни звука включенных телевизоров, ни человеческих голосов, ни уютно светящихся абажуров и люстр за тюлем и шторами. Это были пустующие по вечерам офисы, а может быть, и предприятия, мастерские, склады. Было тихо — шумное веселье, царившее на проспекте, сюда не доносилось. Но тишина была неприятная, неспокойная, заставляющая прохожего невольно поеживаться, оглядываться и ускорять шаг. Лишь звуки ветра, шелест деревьев и скрип лестницы, по которой спускались менты. Время от времени, почуяв приближающиеся шаги на тротуаре, начинали выть и рваться приблудные псы, нашедшие приют за воротами запущенных дворов и в будочках сторожей.

Справа от лестницы в нескольких метрах от ближайшего фонаря Костов различил людей, собравшихся группкой. До него доносился гомон тихих переговоров, которые они вели меж собой. Недалеко стояли милицейский «уазик» и «Скорая».

— Ну, где тут у вас что? — обратился он к собравшимся после обмена приветствиями. Вместо ответа они расступились, и Костов смутно увидел за их спинами, под лестницей, которая одним боком примыкала к кирпичной стене, белеющую на земле в грязной жиже женскую блузку.

Тело лежало навзничь, руки раскинуты (правая ладонь в крови), согнутые в коленях ноги подвернуты, подбородок задран вверх. Взгляд прозрачных водянистых глаз направлен в небо. Слева от шеи до пояса белая блузка убитой была залита успевшей побуреть кровью. Но одежда выглядела целой — ни чулки, ни белье (в разрезе блузки виднелся кружевной белый бюстгальтер), ни юбка не были разорваны. Вот только… Юбка была невысоко задрана, но она могла задраться и при падении. «Женщине под тридцать на первый взгляд, — прикинул Костов. — Но пусть уж лучше эксперты уточнят, с возрастом не угадаешь — грим, косметика… Да и ткани у трупа застывают… Лицо меняется. А на проститутку не похожа». Он осмотрел тело еще раз — ни яркой блескучей бижутерии, ни привлекающих внимания деталей одежды. Чулки с кружевной резинкой на силиконе — их носят и вполне респектабельные женщины. Туфли строгие. Косметика размазалась — ресничная тушь растеклась по подглазьям, помадой был испачкан подбородок, но, насколько Костов понимал, первоначальный грим вряд ли был ярким, вызывающим.

— Сумочка? Или документы? Деньги? — обернулся он к коллегам. Те дружно отрицательно покачали головами.

Костов присел на корточки, поближе придвинулся к голове трупа и вытянул шею, чтобы рассмотреть рану. Кто-то из оперов сзади дал ему карманный фонарик. Темный широкий разрез, разошедшиеся набухшие черные края…

— Удар ножом в шею, — пояснил ему тот, кто подал фонарь. — Наверное, она даже не кричала. Просто не успела. Моментально истекла кровью. Сонная артерия… Какое-то время она прижимала ладонь к горлу, но быстро ослабла — за секунды… Нож не найден.

Костов погасил фонарик и выбрался из-под лестницы. Надежда все это время безмолвно следовала за ним — залезала под лестницу, наклонялась над трупом.

— Кто ее нашел? — для порядка поинтересовался Костов.

— Позвонили в дежурку и сообщили. Неизвестный, — объяснил знакомый местный опер, который встречал его на проспекте.

— Послушай, — задумчиво проговорил Костов и еще раз обернулся в сторону лестницы, замер на несколько мгновений. — Послушай, а с чего вы взяли, что она проститутка?

— Не знаю даже, как объяснить, но у меня на этот счет никаких сомнений. Я и с отделом нравов уже советовался. Нетипичная, но проститутка, — пожал плечами коллега. — Квартал тут такой… Какие-то неуловимые признаки — чулки, блузка… Может, духи? Не знаю. Кто еще придет поздним вечером в эту подворотню?

— Кстати, — закивал Костов (Надежда стояла рядом и внимательно слушала), — а зачем проститутке идти в эту грязную подворотню? Если она профессионалка, у нее должно быть гнездышко для клиентов.

— Так в том-то и дело, — оживился опер. — Нормальная женщина сюда по своей воле не пойдет. А проститутка… Клиенты разные попадаются, с разными причудами. Кому-то хочется вот так… Стоя в грязи, задрав девушке юбку, прижав ее спиной к кирпичной стене под лестницей. А может, он сказал, мол, спешу, некогда мне на квартиру ехать. Сняли ее где-то поблизости — руку даю на отсечение. Она выторговала себе повышенный тариф, отправилась с ним в подворотню. Он прижал ее к стенке, задрал ей юбку, а в решающий момент достал лезвие и… Она тут же упала и под лестницей и осталась. А он медленно удалился — спешкой только внимание к себе привлечешь. Переулок темный, безлюдный.

— Эк ты все в красках представил. А потом ему захотелось ее зарезать… Медики что говорят — был у нее сексуальный контакт или нет?

— Пока ничего на этот счет не говорят. Патанатом определит.

— Ну, что, поздравим друг друга с сексуальным маньяком? — пошутил Костов. — Ты вот что, попроси отдел нравов, раз уж ты с ними консультировался, пусть напрягут своих информаторов — что за девушка? Под кем работала? В общем, все, что можно узнать.

— Обязательно, — согласился опер. — Да ты сначала с задержанными потолкуй. Я тебе говорю, ее где-то поблизости сняли. Мы сразу сообразили, в округе обход сделали, нескольких девок задержали до твоего приезда. Они в «Змейке», в подсобке сидят. Кстати, там и бармен — наш «барабан»…

— Ну, можно грузить? — к операм подошли санитары со «Скорой».

— Фотографы уже отработали? — обернулся Костов к коллеге и, получив подтверждение, дал отмашку санитарам.

Те, заметно обрадовавшись, — топтались без дела уже два часа — быстро принесли носилки, пластиковый серебристый мешок для трупов. «Давай, ты заходи сзади…», «Я здесь подхвачу…», «Осторожно, осторожно, за ноги…» — доносились до Костова негромкие деловитые реплики санитаров.

— Это вам или куда? Может, в пакет вместе с трупом положить? Упало, пока грузили… — снова раздался рядом с Костовым голос одного из санитаров — по-видимому, старшего. Он что-то протягивал Костову, какой-то моток перепутанных капроновых ниток, показалось ему. Антон удивился, вгляделся в предмет попристальнее и понял наконец: в вытянутой по направлению к нему руке санитара был зажат короткий темный женский парик.

Костов пожал плечами — зачем ему этот парик? Пусть грузят с трупом. И в этот момент…

— Антон Сергеич! — раздался голос Надежды — странный голос, слишком звонкий и напряженный. — Идите скорее сюда!

Костов без особой охоты снова полез под лестницу — у Надежды опять фантазии. Санитар и напарница, стоя в развороченной множеством побывавших здесь сегодня ног влажной глине, смотрели на Костова и ждали, когда он приблизится. Труп уже погрузили на носилки, но еще не завернули в пластик. Девушка на самом деле оказалась блондинкой — волосы, в свободном состоянии, судя по всему, достигающие плеч, были замотаны резинкой на затылке небольшим светлым кукишем. На лоб падали растрепавшиеся пряди.

— Посмотрите, Антон Сергеич! — сдерживая волнение, заговорила Надежда. — Посмотрите повнимательнее. По-моему, это…

— Соловей. Это Алена Соловей, — закончил за нее Костов.

В зале «Змейки» на пробиравшихся к подсобке ментов никто не обратил внимания — обычная для этого времени суток публика развлекалась как всегда. Сигаретный дым стоял в воздухе плотными слоями, хоть топор вешай. Практически все столики были заняты. Звон бокалов, вилок, ложек, жеманное хихиканье девиц и взрывы басистого мужского хохота, неразличимая ухом каша слов, из которой время от времени выбиваются обрывки диалогов. «Я ей говорю: дура ты! Это не гранат, а пироп! Видишь, в центре нет яркой светящейся точки… Это пироп! Обманули тебя…» — «Извините, мужики, но я наел и напил только на двести… Извините». — «Слушай, унеси это. И принеси нам натурального вискаря. Премудрого вискаря. Понял, о чем я?» — «Ах, я от «Чиваса» тащусь…». — «Да не показывай ты мне на нее! Уже тошнит от этих б…й. Негигиеничные какие-то все, бывшие в употреблении…»

Открыв дверь подсобки, Костов и Надежда увидели с десяток обернувшихся к ним женских лиц. Жрицы любви, видавшие-перевидавшие все эти облавы, проверки личности и административные штрафы, скучали в компании одного из присматривающих за ними оперов из отдела нравов. Костов вздохнул — контингент темный, работка рутинная, и толку от опроса девиц — он был уверен — не будет никакого. Но тут…

— Беседовать с каждой по отдельности будете? Здесь комнатка администратора… — обратился к нему охранявший девушек мент.

— Подожди, — нетерпеливо оборвал его Костов, пристально вглядываясь в одну из проституток — сидящую в углу кудлатую шатенку. Он узнал ее, хотя узнать было трудно. Выглядела она сегодня совсем не так, как при их знакомстве. Расфуфыренная, в ярком макияже, на голове — взрыв на макаронной фабрике, тонну лака на него извела. Но Костов и сейчас не назвал бы ее аппетитной. «Вот это да! Слишком много знакомых попадается мне сегодня… на месте убийства», — подумал он.

— Привет, подруга! Какая встреча… — обратился он к девушке. — Синяк, как я понимаю, ты гримом замазала. А коленки уже зажили, а?

Та молчала.

— Что-то слишком часто ты возле трупов крутишься. А я-то, дурак, тебе даже благодарен был тогда — помогла, не побоялась… И невдомек мне, что скоро увидимся возле очередного бездыханного тела. Сопровождать умерших — это что, твое призвание? — продолжал Костов.

Шутки шутками, а это уже слишком. Это уже не похоже на случайное совпадение, это уже смахивает на закономерность, думал он. Сначала она наткнулась на тело Лосского на газоне. Теперь она недалеко от места, где зарезали Соловей. Кто она — наводчица? Пособница? Специально вступает в дело постфактум, чтобы сбить с толку следствие?

— Да какое призвание! — прорвало проститутку. — У меня другое призвание. Думаешь, я сама рада, что… Думаешь, я жмуриков люблю? Чего вообще привязался — может, женской ласки не хватает? Так ты только позови…

Пассаж про «женскую ласку» Костов пропустил мимо ушей. Да и вряд ли ему когда-нибудь пришло в голову называть профессиональные навыки проститутки «женской лаской».

— Надежда! — обернулся он к напарнице. — Приступай сама! А я со старой знакомой наедине подробно поговорю…

Он взял девицу за локоть и, заставив ее встать, потянул на выход, к администраторской комнате. «Прямо по коридору первая дверь справа!» — крикнул им вслед дежуривший в подсобке опер. Проститутка нехотя переставляла ноги и пыталась упираться, как маленький ребенок. Помещение оказалось крохотным — в нем умещался только заваленный бумагами стол с офисным креслом и стул для посетителей. Не прошло и несколько секунд, как в администраторской нечем стало дышать от приторного аромата духов, исходившего от девушки.

— Ну, и как ты мне все это объяснишь? — поинтересовался Костов, расположившись в кресле и закурив — он не выносил сладких запахов.

— Да что я должна объяснять? Я чем виновата, что людишки кругом мрут как мухи? Время такое… — с готовностью завизжала девушка. — Я при чем? Ей-богу, случайность! Вот тебе крест! — Она размашисто осенила себя крестом.

— Не верится… — проронил Костов, пристально глядя ей в глаза. Как и следовало ожидать, под этим взглядом проститутка почувствовала себя очень неуютно.

— Может, ты маньячка? Сначала одного с балкона выкинула. Потом вторую в подворотне зарезала. Ты вообще уравновешенная или как? Может, у тебя синдром мизантропии на почве ненависти к мужчинам и женщинам в равной степени? Опротивели тебе членоносители — при твоей профессии чувство понятное. А бабы опротивели еще больше — они и конкурентки, они и заказчицы твоих услуг — лесбиянок-то сегодня развелось видимо-невидимо. Замучил сутенер. Случился у тебя сдвиг, щелкнуло что-то в голове — и пошла ты народ косить. Очень просто. Чего нам еще от тебя ждать? В роду психопатов не было?

— Ты что несешь? Какая маньячка? Какая мизантропия? Я и слов таких не знаю. Не пойму, о чем ты… Ну, чего ты, ей-богу? Ну, зачем мне… людей резать? И тогда, под балконом, и сейчас страсть как перепугалась.

— Это не ты перепугалась. Это подружки твои, товарки по профессии перепугались насмерть — маньяки во всем мире предпочитают истреблять именно проституток. Почему-то. А ты знаешь, кто убийца… Потому и не боишься.

— А-а-а-а! — заныла девушка, размазывая грим по лицу тыльной стороной руки, в пальцах которой была зажата горящая сигарета. — Не я это! Ну, зачем мне? А-а-а-а!

— Ладно, ладно, — успокаивал ее Костов. — Не переживай. Если признают невменяемой (при этом он взглянул ей в зрачки — и только головой покачал), то даже в тюрьму не попадешь — посидишь до конца жизни в спецбольнице. Не тюрьма все-таки. Тебя, насколько я помню по паспорту, Дианой зовут. Врезалось в память — имя необычное. Давай, Диана, рассказывай. Про товарку убитую что можешь сказать?

— Об ком речь-то? Все кругом перешептываются: убили, убили, зарезали… — шмыгала носом проститутка. — А кого убили, никто так и не сказал. Нашего брата в этом квартале — на головах друг у друга сидим, на каждом квадратном метре локтями пихаемся. Сам знаешь…

— Лет двадцати семи, высокая, темные прямые волосы с прямой челкой, белая блузка, узкая юбка до колена… — начал описывать убитую Костов. Не успел он сказать про туфли-лодочки, как его собеседница подхватила:

— Странная, странная! Точно, странная… — Знаешь, что я тебе скажу? — оживилась проститутка, обрадованная, что Костов прекратил наконец свои намеки про «маньячку». — Не наша она! Во-первых, появилась недавно у нас… ну, на панели. Ты сам обратил внимание — одевается нетипично. Ее и девки потому не трогали, и сутенеры, по-моему, пока к ней не вязались — потому что непонятно, что за птица, какого полета. Кое-кто думал, что она от милиции засланная, от отдела нравов… Но все равно шлюха! Уж ты мне поверь. Я ее сегодня всего второй раз увидела в деле — и очень удивилась…

— Почему?

— Потому что первый раз мы с ней столкнулись совсем в другом месте — в «Ореоле». Ну, я понятно — я попросила своего… менеджера, чтобы распределил на новую точку. Обрыдло все там. А она-то как здесь оказалась? А тогда она в «Ореоле» у меня клиента перекупила. В прямом смысле слова. Ко мне приклеился один, уже договорились… А она подкатила и говорит — уступи… Сто баксов дала — я и уступила. Так представляешь, эта темноволосая клиента кинула, и он ко мне приперся счеты сводить! Я ее сегодня как увидела, так хотела подойти и все глаза ей выцарапать. Мне за нее тогда отработать пришлось — во всех видах… Какого черта?

— Вот ты, значит, ей и выцарапала, но слегка перестаралась… — опять начал нагнетать обстановку Костов.

— Не успела! — заорала Диана. — Не успела даже подойти к ней, как она с клиентом удалилась…

— А в чем кайф? — не понял Костов. — Тебе — сто баксов, мужику — ничего не обломилось. А темноволосая за свои деньги какой кайф словила? Что-то в толк не возьму.

— Я сама не пойму. Каждый по-своему развлекается, — пожала плечами кудлатая. — Зачем-то он ей нужен был…

Костов вскинул голову и уставился на Диану — что-то в словах проститутки резануло его слух, заинтересовало. «Нужен был», «нужен был»… Естественно, не ради развлечения и не из глупости Соловей — надо ее знать! — такие опасные трюки проделывала. Кинуть мужика, да притом мужика определенного сорта. В такие заведения, как «Ореол», пай-мальчики не ходят… И такие оч-ч-чень не любят, когда их обводит вокруг пальца потаскуха.

— Ты говоришь, она на твоих глазах с клиентом ушла… От того ей тоже что-то нужно было?

— Ой, нет. Сегодня — я специально за ней наблюдала, ты понимаешь, — вела себя по высшему классу. Мне кажется, еще немножко — и она стала бы как своя, — мотнула головой Диана.

— Опиши его — того, с кем она ушла. Ты его раньше видела? — попросил Костов.

— Не-е-е, — протянула девушка. — Чего там описывать? Молодой, среднего роста, скорее даже невысокий, в темной куртке. Волосы короткие, русые. Да!.. Я обратила внимание, что на левой щеке у него были темные такие полосы, как от заживших царапин. Фингал под глазом или дырка от пули, или шрам от поножовщины — дело для нашей клиентуры привычное. А царапины… Баба его, видно, приветила, когда застукала с другой.

— Про царапины точно помнишь? — переспросил Костов — он не верил в удачу.

— Вопросов нет, — успокоила его Диана. — Эй, красавчик! — крикнула она в спину уже стоящему на пороге Костову. — Хочешь, еще кое-что скажу? Если в гости придешь завтра вечером…

Обернувшийся нетерпеливо Костов при этих словах поморщился. Опять о красоте… Девушка, заметив это, рассмеялась:

— Шучу, шучу! Так скажу, задаром, за красивые глаза — и замахала на него руками.

— Ну? — поторопил ее мент. — Говори, что хотела.

Диана выдержала паузу, а потом торжественно провозгласила:

— Я узнала ее.

«Узнала? Узнала в темноволосой шлюхе тележурналистку, ведущую «Культурных новостей» на восьмом канале? Ерунда, не может быть, такие, как эта Диана, «Культурных новостей» по телевизору не смотрят…» — терялся в догадках Костов.

— Ну? — снова поторопил он девушку. — Что это значит?

— Она приходила к этим моим придуркам-абитуриентам. Ну, помнишь, когда я мужика мертвого на траве обнаружила? Я сбежала от компании мальцов с семнадцатого этажа, они меня три дня держали взаперти, трахали… Так вот, в ту ночь, когда я смылась, она после полуночи вместе с каким-то парнем к хозяину квартиры приходила базарить… Я ее видела из комнаты. Вернее, базарил парень, а она — с ним. Речь о деньгах шла, должок какой-то или что-то в этом роде, чуть до драки не дошло. Но все же не дошло… Между прочим, потом… ха-ха! Она его в коридоре к стене прижала… Не утерпела. В оборот взяла — будь здоров! Парень, правда, поддатый был, не сильно сопротивлялся… Они там же в углу и перепихнулись. Точно тебе говорю: шлюха она по призванию! Абитуриенты в соседней комнате были, а я из-за двери все видела. Такое зрелище! Когда люди предаются этому делу со страстью — любо-дорого посмотреть! То-то мне все мерещилось — где-то я эту черненькую уже видела, где-то видела… Никакая она на самом деле не черненькая, а вовсе даже светленькая…

— Спасибо, солнышко. Век не забуду. — Костов послал девушке воздушный поцелуй и кинулся вон из тесной комнаты.

— Эй! — закричала ему вслед Диана. — Может, все-таки придешь завтра вечером?

Корсажи, трусики-стринг, комбидрессы, пояса с резинками, чулки в сеточку и с кружевом, лаковые топы экзотических цветов, бюстгальтеры самых вычурных фасонов… Надежда перебирала всю эту мануфактуру деловито, без эмоций — подумаешь, нравилось бедняжке Соловей коллекционировать белье! Кому что нравится. А эти чулки в сеточку с мушками — очень даже ничего! А вот этот лифчик — в искусственных розочках — пожалуй, слишком прибамбасистый… Увлеченная Надежда вертела в руках бюстгальтер, не замечая косых взглядов стоящего неподалеку Костова. Обыск на квартире Соловей пока мало что им дал — только гору этих женских причиндалов, которые у опера в отличие от Надежды вызвали лишь тошноту и приступ брезгливости.

Невинное развлечение. По утверждению психологов, женщина, носящая дорогое качественное фантазийное белье, чувствует себя в жизни увереннее и добивается больших успехов в карьере, чем умница и красавица, не придающая никакого значения изящному исподнему. Казалось бы, какая разница? Не бельем же карьеру вершат — ан нет! Надень ты хоть костюм от Армани за пару тысяч баксов, а если у тебя под низом изделие фирмы «Верхние Вешенки», никаких подарков от судьбы не жди. «Чушь! — фыркнул про себя Костов. — Бедных женщин держат за идиоток. Психологи… Обыкновенный рекламный трюк производителей дорогого женского белья. Главное — создать миф о чудодейственных свойствах товара и убедить покупателя, что он — избранный».

Надежда продолжала изыскания, доставая из комода все новые и новые предметы женского туалета, вот последовали… кожаные трусики, кожаный на шнуровке топ… высокие черные нейлоновые перчатки…

Костов отвернулся.

— Ничего не понимаю, — сказал он в сторону. — Все это садо-мазо… Хобби у Соловей такое было, что ли, — проституция?

— А может быть, ей на телеканале такое журналистское задание дали — изучить ночную жизнь Москвы… — невнятно отозвалась Надежда, она сосредоточенно, низко наклонив голову, рылась в ящике комода. Когда она распрямилась, в ее поднятой руке был зажат искусственный резиновый фаллос, извлеченный из недр бельевого ящика. В другой — пачка «поляроидных» снимков веером, на которых, издали было видно, запечатлелась покойная Алена в разных позах и комплектах белья. Надежда стояла с находками, как с рождественской свечкой и поздравительными открытками в ожидании начала праздника.

— Положи обратно, — сказал ей на секунду вновь повернувшийся к комоду Костов. — Хватит этой муры.

Домой к Соловей они приехали на следующее после обнаружения трупа утро прямо из «Останкино», где сообщили коллегам журналистки о ее кончине и прихватили с собой Марфу — на всякий случай. Она бывала у товарки, знала, как здесь все должно было выглядеть, и могла помочь при осмотре квартиры. Сейчас репортерша стояла за спиной у Костова, и глаза у нее были как тарелки.

— Невероятно! — пролепетала она, наблюдая Надежду с найденным резиновым изделием и откровенными карточками в руках. — Этого не может быть. Дуся… Это так на нее не похоже… Ей подбросили…

Костов подумал: «Показал бы я тебе ее фотографии — как она лежит в луже, залитая кровью, с задранной юбкой… Но не буду, жалко мне тебя. Вот тогда бы ты не говорила «подбросили»…»

Эти фотографии Костов показал Абдулову и через секунду чуть не пожалел, что сделал это. Оперу и в голову не приходило, что мужик может быть столь чувствительной персоной. Абдулов повел себя как кисейная барышня. Телезвезда побелел как полотно, губы у него затряслись, а лоб покрылся испариной. Он, как рыба, начал хватать ртом воздух, а дрожащими руками шарить по столу в поисках сигарет и зажигалки. Эти шарящие по столу руки… Костов сначала не понял, что Абдулов просто хочет закурить. Казалось, тот тронулся умом. Опер наблюдал за двигающимися беспорядочно руками и, напротив, неподвижным, застывшим бессмысленным лицом Абдулова и не знал, что предпринять. Вызывать «Скорую»? Бежать за нашатырем и валокордином?

Лишь сделав первую глубокую лихорадочную затяжку, Абдулов немного пришел в себя, но в течение всего разговора был заторможен, отвечал невразумительно после долгих пауз и мыслями витал где-то далеко от «Останкино».

— Вам плохо? Вызвать врача? — осведомился у него Костов, но Абдулов энергично замотал головой — мол, нет-нет, спасибо, мне уже лучше.

— Просто… — Абдулов сглотнул, — я никак не приду в себя. Сначала Олег, теперь Дуся…

— Да, странный у вас случился мор, — поддакнул Костов, но тут же извинился за неподобающий тон. «Черт! Теряю чувство реальности и меры, — ругнулся на себя Костов. — Не все вроде тебя, что ни день, трупы разглядывают, все-таки помни… Для них это шок».

Ничего ценного из беседы с Абдуловым он не извлек. Для того поведение Соловей, которую не видели и не слышали на работе около месяца (неделю у Дуси было окно, а потом она внезапно, наплевав на все рабочие планы, позвонила по телефону в отдел кадров и, ничего не объяснив, взяла отпуск, чем привела всю команду в ярость), тоже оставалось загадкой. Раньше такого никогда не случалось, она всегда связывалась с коллегами. Требовалось согласовать план съемок, утвердить сюжеты, заказать камеры — словом, все как обычно. Администраторы ей звонили, оставляли сообщения, но толку никакого не было, такое впечатление, что дома она не появлялась и записей на автоответчике не читала.

Потом открылась еще одна причина потрясения и замешательства Абдулова — он ломал голову над тем, как сообщить о смерти Соловей в прессе. Весть о том, что журналистку восьмого телеканала, ведущую «Культурных новостей», зарезали в подворотне в проституточьем прикиде, давать в эфир было немыслимо. Конечно, шила в мешке не утаишь, долго скрывать обстоятельства смерти Соловей не удастся. Абдулов лучше других знал своих коллег-репортеров — все что угодно разнюхают и раскопают, а еще и напридумывают при этом с три короба, главное, чтоб интереснее было. Он может попробовать воззвать к их чувству профессиональной солидарности, но слишком на эту солидарность Абдулов не рассчитывал. Первое время ребята будут крепиться и помалкивать, а потом все равно кто-нибудь не удержится и даст утечку — вполне вероятно, анонимную… В журналистике, как и везде, дружба дружбой, а табачок врозь. Каждый репортер желает стать автором сенсации. Абдулову требовалось время, чтобы все обмозговать и придумать какую-то первоначальную пристойную версию событий — для публики, для зрителей, для Огульновского и Кремля, наконец! Пусть потом все раскроется, плевать. Первая версия крепче других застрянет у обывателя в мозгу, а все последующие станут лишь шлейфом слухов, сплетен, домыслов и спекуляций, которые сопровождают любое громкое — тем более трагическое — событие, любое известное имя.

Абдулов и Костов договорились, что пока — на день, на два, сколько можно потянуть — воздержатся давать информацию о смерти Соловей в прессу. В конце концов это случайность, что Костов узнал ее там же, при обнаружении на месте преступления. А так бы лежал бесхозный труп в морге, и менты с ног бы сейчас сбивались в попытках установить личность убитой… А все-таки странно, что Абдулов был так потрясен новостью о смерти Соловей, думал Костов. Когда убили Лосского, он держался лучше.

— А что, могли Алену Соловей на такое задание послать — сыграть роль проститутки для телесюжета? Влезть в шкуру живописуемого объекта? Так сказать, журналистское расследование, специальный репортаж. Ну там, «письмо позвало в дорогу»… — поинтересовался Костов у Марфы — ее давно пора было вывести из оцепенения.

— Мы не газета и не журнал — мы на сюжет без камеры не ездим, — ответила Марфа. — А вы видели на Дусе камеру? На такое Абдулов никого бы не послал — тем более свою сотрудницу, тем более Соловей. Что бы вы ни думали об Абдулове, а он соображает и умеет распознавать опасные ситуации. Он не авантюрист — в легкомыслии его не упрекнешь. Да вы знаете, что он ни одной репортерше ни разу не разрешил съездить в Чечню! А как некоторые просили, как давили ему на психику — и мужским шовинистом называли, и деспотом, и Кечину жаловались. Да я сама называла и жаловалась. Тоже ведь хочется выделиться, засветиться на главном событии, на «новости дня». На репортажах о моде сделаешь себе серьезное имя в журналистике? Не сделаешь. Фиг! У Абдулова зарок — он женщин в «горячие точки» не пускает, как бы они ни бесились! «Вам рожать!» — и весь разговор. А скажешь, мол, ребенок уже есть, ответит: «Тем более! Нечего детей сиротить!» А Соловей… Да в голову никому не пришло бы именно Дусю использовать в таком сюжете! Она… Она ханжа была, как мы считали. Ханжа с вечно поджатыми губками. Это так на нее не похоже…

— Почему она не насторожилась? — произнес Костов, обращаясь неизвестно к кому, когда он и Надежда на трясущемся милицейском «уазике» возвращались к себе в управление. — Нет, я, конечно, понимаю, что существует масса других увлекательных вопросов, на которые у нас нет ответа. Зачем Соловей вообще этим занималась? Как она там оказалась? Почему ее убили? Но я не понимаю, почему она не насторожилась, когда ее снял мужик со следами царапин на щеке. Не понимаю. Ведь она не дура.

— Шеф, — пожала плечами Надежда. — А откуда она могла узнать про царапины, которые заполучил убийца Лосского? Ведь мы эту информацию до поры не разглашали. Утечка произошла уже в связи с арестом Абдулова, а Соловей, видимо, к тому времени с головой ушла в это свое «хобби». Пропадала днями и ночами, к телефону не подходила, автоответчик не прослушивала, телевизор не смотрела. Она небось и знать не знала, что Абдулова в мочиловке заподозрили, что он в Бутырку на пару дней загремел… Я другого не пойму, — в свою очередь задалась вопросом Надежда. — Всю эту историю грехопадения… Я имею в виду похождения Соловей на панели. Если редакционного задания не было… Она что, так на булавки подрабатывала? Журналистка, телевизионщица. Как можно? Как не противно? Ведь девка не нуждалась, с голоду не подыхала, многодетной семьей не была обременена. Я понимаю, в моей родной деревне, где, кроме как обслужить проезжего дальнобойщика прямо у него в машине, другой работы для баб нет. У нас рядом трасса проходит. Там девки семьи содержат, родителям помогают, детей в люди выводят… Всю деревню автострада кормит. Их и не осуждает никто, потому что выживают, как могут. Таким, как Соловей, тысячи — да что там, сотни тысяч, если не миллионы по всей стране завидуют, сидя в своих зачуханных райцентрах и поселках городского типа. В «Останкино» работает, на экране появляется, верный кусок хлеба с маслом имеет… Душу бы продали, лишь бы на ее месте оказаться. А эта… леди с высшим образованием целый комод потаскушьими тряпками набила. Чего ей не хватало?

Костов молчал и думал о том, что никогда не догадаешься, кому чего в жизни не хватает. Его в отличие от Надежды хобби Соловей не возмущало, а озадачивало, настраивало на философский лад. Ему было жалко эту хитренькую Телянкину-Соловей — ни одна женщина не заслуживает такой смерти. Под забором, раскоряченная, в чужом грязном парике, под гримом, неузнаваемая, с выбеленным, как у гейши, лицом, залитая кровью… Говорят, любая женщина озабочена мыслью о том, как она будет выглядеть, испустив дух, нет ни одной равнодушной к этой теме. Все хотят на смертном одре впечатлить окружающих последней красотой или по крайней мере выглядеть прилично, благообразно, достойно.

Могла, конечно, и подрабатывать. Все говорят, что копеечку она считала, что стать знаменитой и богатой — это была ее заветная мечта. Соловей на ногах стояла крепко, и все твердят, что она настырная, пройдошистая, что добилась бы в своей телевизионной карьере многого — не мытьем, так катаньем. Она сама думала, что ей для счастья денег не хватает, а оказалось… Совсем другого ей не хватало. А как можно ее осуждать? А вдруг только так она и могла заинтересовать, подцепить мужика, привлечь к себе внимание? Коллеги говорят, что ни одного романа у Соловей не было на работе, ничего себе не позволяла. Не исключено, что все проще: не умела, не знала, как себе позволить, боялась неудачи, насмешки или огласки. А когда ты проститутка, для тебя действуют другие правила игры. Все просто — ты знаешь, чего хочет клиент и за сколько, он знает, на что ты готова. Без мужика не останешься. Имеешь столько мужиков, сколько захочешь, вернее, сколько сможешь выдюжить. И никаких любовных неудач и стрессов из-за ревности, пренебрежения или невнимательности возлюбленного. Закомплексованная… Она и из-за имени своего простонародного, неизящного страдала — Дуся Телянкина… Тем более рядом такая, как Алина Сохова, обольстительная и победоносная. Еще ни один психолог, ни один физиолог, ни один социолог на свете не объяснил, почему некоторые женщины — их много в мире — отдаются за деньги. В любом обществе — презренная, но везде востребованная профессия… Чего только не придумывали — и легализовывали проституцию, и запрещали, и закрывали на нее глаза, и облагали девушек налогом, и трудоустраивали, и профсоюз для них создавали… И дустом их, и рублем, и кнутом, и пряником. И все равно проституток не убывает — ни в благополучных странах, ни в нищенствующих. Где-то очень глубоко в натуре человеческой в равной мере у мужчин и женщин эта потребность в продажной любви сохраняется, сидит, и не вытравить ее пока ничем.

— Она не подрабатывала, — сказал Костов вслух. — Она зачем-то попробовала, а потом втянулась. Ей понравилось. Вот и все.

Абдулов, как всегда в середине июля, распрощался со своими зрителями до сентября, но в отпуск пока решил не уезжать. Обычно они с Ниной — отпуск, что бы в его жизни ни происходило, он имел обыкновение проводить только с женой — месяц отдыхали на Средиземноморском побережье Франции или на испанских курортах. Любили отдых с комфортом, а лучше даже с роскошью, и никаких дешевеньких туров в Турцию или на Кипр. На этот раз он сказал жене, что пока ехать не может, а, напротив, хочет уединиться на даче, чтобы как следует обмозговать новый телевизионный проект, который они на канале готовят к следующему сезону. В сентябре — кровь из носу — проект должен быть уже в работе, а дел впереди — конь не валялся. Он предложил ей поехать одной — развеяться пару недель в Италии или где сама захочет. Ему на даче нужен полный покой и уединение, только компьютер, телевизор, прогулки по лесу и изредка — легкие, как смена форм труда, работы на огороде и в саду. И никаких мобильников, визитов друзей или родственников. Он собирается там поотшельничать полмесяца, так что у нее карт-бланш…

На самом деле Абдулов собрался перевезти на свою дачу выздоравливающую, но еще слабую Алину. С его стороны это был поступок непривычный, для него самого неожиданный, слишком вызывающий по отношению к жене, к которой он старался сохранять всяческий респект. Нина того заслуживала. Зачем он это делал? Чего хотел? Абдулов сам не мог разобраться. «Алина страдает, я должен о ней позаботиться. Вот и все. Что в этом плохого, грешного? Ничего».

Абдулов думал-думал, как все обставить, и решил не афишировать свою акцию ни на работе, ни дома. Он посоветовал Алине сказать близким, что, мол, она отправляется в загородный санаторий, откуда дозвониться до столицы очень трудно. Сам он отчета никому давать и не собирался. Вот только требовалось что-то придумать для жены… Нина была умницей — и по природе умницей, да еще жизнь с Абдуловым многому научила. Она сделала вид, что поверила мужу. «Да, да, — покивала она головой, когда он сообщил ей за завтраком о своих планах. — Конечно, дорогой, поработай на даче. Но зачем же отказываться от визитов друзей? Я тебя знаю — скучать будешь без настоящей мужской беседы с пивом, раками, сигарой и сальными анекдотами. Всем нужно время от времени расслабиться. Если изредка… Они делу не помешают». — «Что ты, что ты, — замахал на нее руками Абдулов. — В другой раз, при иных обстоятельствах — с удовольствием. Я с мужиками за бутылкой посидеть люблю. Но не сейчас. Полный цейтнот, ни на секунду нельзя отвлекаться. Кечин ногами топает, Огульновский из своего Лондона звонит, нервы треплет… Добью проект, и мы с тобой потом по-настоящему отдохнем. Оторвемся…» Говорил, улыбался жене, та отвечала нежным взглядом — и не верил ни одному собственному слову. Почему-то было такое ощущение, какого никогда не было, что впереди неизвестность, и неизвестность, не очень благожелательно к нему, Абдулову, настроенная. Он не знал и боялся гадать, что будет через неделю, через месяц, осенью…

Была одна неочевидная причина, зачем стоило увезти Алину из Москвы. Абдулов не хотел, чтобы она сейчас узнала о смерти Соловей. Может быть, это бессмысленно — рано или поздно ее поставят в известность. Но по крайней мере пусть узнает позже, не сейчас, ее надо как-то подготовить. И пусть узнает от него, а не от других. Как только в «Останкино» стало известно о Соловей, Абдулов приехал к Алине, дал ей снотворного, отключил телефоны и лишь тогда немного успокоился. Никто не успел сообщить раненой «радостную» новость. У него было какое-то жуткое необъяснимое чувство, что Алина… Как только она на него посмотрит, он растеряется, забегает глазами, покраснеет. А она скажет тихо: «Еще одна смерть. Сколько можно? Сколько еще будет? Зачем? Зачем ты это сделал?» И он застынет, и язык у него не повернется лепетать оправдания. Ему надо было что-то придумать, чтобы не произошло так, как рисовало сейчас его воображение.

Шила в мешке не утаишь, и разумеется, до Нины дойдет правда. Соседи заметят и сообщат… Коллеги с его, Абдулова, работы позвонят из «Останкино» поинтересоваться здоровьем и ненароком намекнут. Да уже сейчас она, должно быть, все знает, все поняла. Не страшно. Нина — надежный тыл. Он взглянул на жену — волна признательности и даже нежности захлестнула Абдулова. Нина хороша — годы с ней не справляются, и не потому, что жена слишком много времени уделяет уходу за своей внешностью. Она не пропадает в спортзалах, не часто наведывается к массажистке, а пластическую косметику — все эти подтяжки, липосакции — вообще не приемлет, просто содрогается при мысли о том, что кто-то режет лицо, вставляет имплантант в грудь, выкачивает жир с талии… Сама жизнь не дает ей распускаться — работа, знаменитый трудный муж, ребенок, на которого у Абдулова никогда нет времени и которого растит мужчиной именно Нина. Всегда в тонусе, всегда собранна, почти всегда неуязвима. Стойкий оловянный солдатик, который терпит все его истерики, загулы, запои, ложь. Почему она его не бросила, думал иногда Абдулов, вполне успела бы еще устроить свою судьбу. Нина не дурочка из тех, что толпой стоят у телецентра и караулят «звезд». Те верят, что быть подругой какого-нибудь Абдулова — счастье. А сам он знает, какой он чемодан без ручки — нести очень тяжело и неудобно.

Однажды — давно, в минуту откровенности — она ему проговорилась. Сама, должно быть, уже и забыла те свои слова, а ему они почему-то врезались в память. Был поздний вечер, они сидели вдвоем в кухне за столом — еще на той, старой, плохонькой их квартире. Что-то праздновали — то ли ее повышение по службе, то ли получение его первого крупного гонорара. Свет в кухне был потушен, на столе горели свечи, мерцали два бокала с шампанским. Нина уже, видимо, под воздействием первого глотка — шампанское всегда действовало на нее мгновенно, — не отрывая глаз от огонька свечи, сказала: «Знаешь, я верю, что муж в жизни должен быть один. Один. Почему? Не спрашивай. Я не смогу тебе объяснить — ты скажешь, мистика. Я… я чувствую небесный запрет на все остальное. Чувствую так остро, что иногда даже страшно становится, жутко. Я чувствую, что иное не простится. Нельзя…»

Он ценил ее отношение, ее терпение, но… не больше. Он не мог ограничивать себя ни в чем и не ограничивал, только старался, как мог, щадить ее чувство собственного достоинства. Абдулов считал, что у него получалось. Считала ли так Нина, он не знал — они эту тему не обсуждали.

…К даче они с Алиной подъехали часов в пять, ближе к вечеру. Абдулов всю дорогу при первом удобном случае оборачивался к сидящей на заднем сиденье Алине и с беспокойством спрашивал: «Как себя чувствуешь? Не растрясло?» Та, бледная, измученная, каждый раз с легкой улыбкой отрицательно мотала головой. Когда «БМВ» Абдулова замер перед закрытыми деревянными воротами и Алина поняла, что все, приехали, достигли пункта назначения, она перевела дух. Хотелось вдохнуть свежего воздуха, выкарабкаться из душной машины и почувствовать под ногами землю. И тем не менее, когда она ступила на гравий, которым был усыпан подъезд к даче, вдохнула влажного вечернего воздуха, голова у нее закружилась… Алина опустилась на корточки тут же, рядом с «БМВ». Потерять сейчас сознание — это было бы глупо. Напугала бы до смерти Абдулова — мужчины, если они не врачи, не спецназовцы, в таких ситуациях, как правило, теряются как дети, ударяются в панику. Несколько секунд — и в глазах посветлело.

— Алина! Алина… — Аркадий был рядом — тоже на корточках. Он осторожно обнял ее за плечи и помог встать.

По каменистой тропинке они прошли к дому — Абдулов уже успел отпереть дверь и даже занести их сумки, извлеченные из багажника «БМВ». Он провел Алину в просторную — с окном во всю стену — гостиную и усадил на диван.

— Отдохни. — Он помог девушке избавиться от куртки и ботинок, накинул ей на колени шерстяной плед. — Я сделаю чай. Или немного коньяку?

Алина выбрала чай.

Абдулов исчез на кухне, а она стала с интересом рассматривать окружающее. В комнате было очень уютно — окно в гостиной достигало непостижимой ширины, создавалось впечатление, что одна из стен отсутствует. За стеклом шумели старые высокие ели, вплотную подступавшие к дому. Солнце стояло уже низко, и в комнате царил полумрак. Мебели было немного, и вся неновая, носившая на себе благородные знаки ушедших времен — цельнодеревянная, немодная, потертая и отреставрированная. Этажерка, шифоньер, тахта — сегодня и слова-то эти забыли. На многочисленных полках и полочках стояли бесконечные безделушки, сувениры из разных стран, до которых Абдулов был весьма охоч. Фигурки, светильники, декоративные тарелки и бокалы, целая коллекция керосиновых ламп — от обычных, какие до сих пор можно купить в любом хозяйственном магазине, до микроскопических сувенирных. Все лампы были, так сказать, действующими, любую из них можно было использовать по прямому назначению…

Алину тянуло прилечь, и она уступила своему желанию — положила голову на маленькую диванную подушку, согнула ноги в коленях и укуталась до подбородка пледом. И скоро незаметно для себя отключилась.

Когда она очнулась ото сна — сколько прошло времени: полчаса? час? два? — в комнате потемнело еще больше. «Аркадий!..» — осторожно — шуметь не хотелось — позвала она. Тишина. В изголовье у нее стоял поднос с остывшим чаем. Свет нигде не горел, от этого и комната, и дом вдруг показались ей заброшенными, безлюдными, все вещи — одичавшими, бесхозными, давно не ощущавшими присутствия людей. У нее было странное чувство — словно бы она не помнила, как попала сюда. Ей помнилось, что с ней был Аркадий… Был? Или нет? Или померещилось во сне? На мгновение сознанием овладела жуткая догадка — никакого Аркадия не было… «Ерунда! Мы приехали вместе». Вдруг… что-то заставило Алину резко повернуть голову. Какое-то движение у нее за спиной? Что-то промелькнуло за окном? Чье-то незримое присутствие? Она замерла и прислушалась, осмотрела внимательно комнату. Может быть, просто упала с полки подломившаяся от старости безделушка, а она уже всполошилась… Ничего. Показалось. Но внезапно стало неуютно, нехорошо. Ощущение спокойствия и комфорта, овладевшее ею с первых минут пребывания в этом доме, улетучилось. Ее начали беспокоить отсутствие Абдулова и мертвая тишина.

Алина осторожно, прислушиваясь, не раздастся ли шорох или шаги, выпростала ноги из пледа и села на диване. Надо было включить свет. Она поднялась и, как была, босиком направилась к маленькой настольной лампе в углу. Мягкий свет успокоил ее — комната и дом перестали казаться холодными и враждебными. «Надо бы поставить чайник…» Шум закипающего чайника на всех действует одинаково — успокаивающе. Это звук дома, комфорта, безопасности, тепла. Да и тот чай на подносе, который приготовил для нее Аркадий, прежде чем исчез куда-то, давно уже холодный. Алина так же осторожно — на цыпочках — направилась к лестнице и поднялась на второй этаж. Здесь располагались спальни. Она по очереди заглянула во все три. Никого. Никаких следов недавнего пребывания человека — безупречно убрано, вычищено, какой-то пугающий порядок. На столе в последней спальне среди книг, писчей бумаги и карандашей в глаза ей блеснул, как будто подмигнув со значением, прямоугольный предмет. Алина приблизилась, чтобы рассмотреть «неопознанный блестящий объект» — это был портсигар.

И не просто портсигар. Она узнала вещь. Это был серебряный портсигар Олега.

Алина отшатнулась, сердце бешено заколотилось, а руки похолодели. Она выскочила в коридор, но и этого мало — с шумом захлопнула за собой дверь комнаты, чтобы не видеть больше серебряной вещицы. Она плотно прижала дверь к косяку и стояла так некоторое время, оглушенная стуком собственного сердца. Держала дверь, как будто кто-то с той стороны рвал ручку и собирался оттуда ее преследовать. Олег так любил изящные вещи… А она так любила его. Она могла с закрытыми глазами описать его часы, его портсигар, его зажигалку — все эти прибамбасы, которые заменяют мужчинам украшения. У настоящего мужчины все это должно быть дорогое и элегантное. У Олега было… Видеть портсигар здесь сейчас было невыносимо.

На дрожащих ногах, придерживаясь за перила, Алина спустилась на первый этаж, кинулась к входной двери и распахнула ее. В лицо ударил порыв холодного ветра, так что ей пришлось зажмуриться. Темное небо с каждой секундой опускалось все ниже к земле, верхушки елей гнулись, листья деревьев шелестели, казалось, в предсмертном ужасе, трава никла и застывала. Алина непроизвольно сделала шаг назад — пусть в чужой, не любивший ее, но спасительный дом. Внезапно взгляд ее упал на связку ключей — толстый запутанный стальной комок на узком подоконнике террасы. Не понимая, зачем она это делает, Алина взяла связку в руки и спустилась в холодеющий сад. Ступни тотчас онемели — Алина опустила глаза и поняла, что забыла обуться. Она стояла в носках на каменных плитах крыльца перед входом в дом. Но возвращаться не собиралась — она уже поняла, в чем цель ее похода. От крыльца на зады большого участка вела тропинка, в конце которой виднелся скромный домик — для сарая слишком хорош, для резиденции для гостей слишком непрезентабелен. Может быть, бывшая летняя кухня, времянка для рабочих… Алина направилась к ней меж свисающих с двух сторон дорожки веток жасмина и вишни. Ветер становился все холоднее и яростнее, подталкивал рывками в спину, выжимал из листвы возмущенный шорох, а из стволов — тягостный хрип. Ветер заглушал все остальные звуки, Алине казалось, вздумай она сейчас заговорить сама с собой, не услышала бы собственного голоса. Внезапно опять ее охватило то же ощущение, что и тогда в комнате, как будто кто-то чиркнул по спине — кто-то есть здесь рядом, кто-то прячется в саду и следит за ней… Что-то промелькнуло рядом, она уловила слабое движение боковым зрением, за ближайшим кустом раздался шорох. Алина сжалась и ускорила шаг.

Добравшись до запертой на висячий замок двери времянки, она начала перебирать ключи — нет, не этот, не английский, вот, пожалуй, этот, с бородкой… Она потыкала ключ в отверстие висячего замка. Не тот. Алина снова обратилась к связке, ключи перекатываясь, звякали. Вот еще один похожий на первый — на этот раз она пристраивала ключ в отверстие более тщательно, перевернула его и так, и эдак. Не подходит. Алина продолжала свои попытки. Зачем ей этот сарай? Что она надеется там найти? Черепа семи жен Синей Бороды? Арсенал оружия? Склад наркотиков? Сейф с письменным признанием ее любовника в убийстве Олега? Она сама не знала, действуя как в лихорадке, как в бреду. «Где Аркадий? Почему у него на столе портсигар Олега?» — раз за разом вертелось у нее в голове. Она все тыкала и тыкала ключи — упорно, один за другим, наугад, уже не прикидывая предварительно, подойдут они к замку или нет. Она не могла остановиться. Как будто за запертой дверью сарая она ожидала найти нечто, что разом объяснит ей все, — увидеть ухмыляющегося Абдулова или его хладный труп, или… «Или не знаю что».

— Что? Не получается? — раздался зловещий голос за спиной.

Алина вздрогнула от неожиданности. Издевательский, такой знакомый баритон Аркадия… Все, маски сброшены. И эта дверь в сарай ни при чем. Она не увидит семь иссохших мумий жен Синей Бороды в истлевшей парче и шелке, но это уже и не понадобится. И без них все ясно. Алина резко обернулась, ожидая встретиться взглядом с Абдуловым. Ее сердце упало куда-то вниз, дыхание, казалось навсегда, смерзлось где-то в трахее, связка ключей прыгнула из рук и исчезла в траве.

Невдалеке на тропинке, крепко расставив ноги, стоял незнакомец — средних лет, с грубым лицом, одетый в камуфляж здоровый мужик. На поводке он держал чудовище — черную с рыжими подпалинами огромную собаку, шея и туловище которой были совершенно одинаковой немыслимой толщины. С огромных страшных зубов на траву капала жгучая слюна. Алина не могла ошибиться — она сразу поняла, что эта пара расположилась на тропинке так, чтобы отрезать ей путь к бегству. Абдулова нигде не было видно — воспаленному мозгу, взвинченному, подготовленному к самому невероятному, к вероломству, к обману, почти уверенному в предательстве Аркадия, поняла Алина, лишь померещился его голос.

— Не получается… — заплетающимся языком и немеющими губами попыталась сказать она и почувствовала, что ноги перестают ее держать. Она поняла, что валится на спину, назад в высокую непролазную траву, забившую все вокруг домика. Незнакомец сделал движение по направлению к ней, его силуэт в камуфляже начал неимоверно быстро надвигаться на нее, заслоняя собой и тропинку, и ветки деревьев, и дом, и все… Пес, оскалившись, рванулся вперед… Алина в ужасе зажмурилась и потеряла сознание.

«Алина… Алина… Алина…» — раздавался в сплошной черноте чей-то очень далекий голос. Она парила тут же, в этой кромешной тьме, как маленькая точка, но при этом слышала посторонний разговор двух каких-то людей. Чужой приглушенный разговор, как будто случайно подслушанный в телефоне. Отчетливо слышно каждое слово. «Что же вы, Петр Савельич! Разве так можно? Вы же мою гостью насмерть перепугали! Она и так после болезни слаба…» — «Да я думал, мошенница! Ключи пытается подобрать к замку… А у нее ничего не получается. Не видел я ее у вас ни разу, а вы не предупредили. Ни о приезде своем не сообщили, ни насчет того, что гости у вас», — «Не успел я, Петр Савельич, хотел вас предупредить, да не успел… Мой грех. По телефону надо было позвонить. Что теперь поделаешь!.. А теперь вы уж идите, пожалуйста. Идите. Девушка сейчас очнется, если вас увидит, еще больше испугается».

Из черной пустоты постепенно проступило знакомое лицо Аркадия — встревоженное, озабоченное и растерянное. Мужчины всегда теряются в таких ситуациях, опять вяло подумалось ей. Его губы шевелились, он что-то говорил. Она не могла понять, что именно. Налетавшие время от времени порывы ветра не давали ей ничего расслышать. В ушах шумело — стоны, вопли, крики и плач деревьев, травы, досок времянки, погибающих птиц — каких еще птиц? Откуда? В такую погоду птицы не летают… Алина, как завороженная, как приговоренная, смотрела на нервно колыхающиеся над головой Аркадия ветви яблони — они метались в панике. Бездонные сумерки вот-вот опустятся прямо на ее запрокинутое к небу лицо.

— Где… ты… был? Почему?.. — Алина сама не слышала свой голос, не чувствовала своих шевелящихся губ, будто кто-то другой задавал Абдулову вопрос. Его лицо приблизилось вплотную, заслонив собой все — и слава богу! Пугающие ее окружающие звуки отдалились. До нее донесся спокойный умиротворяющий негромкий голос:

— Я ходил в палатку. Мы хлеба с тобой забыли купить… Ты меня перепугала. Что с тобой?

— Там… — Алина по-прежнему не понимала, кто вместо нее задает Абдулову вопросы. — Наверху… портсигар Олега…

— Конечно, — мягко проговорил Аркадий. — Ведь Олег бывал здесь у меня. В последний раз — за неделю до… до своего дня рождения. (Он не смог выговорить «до своей смерти», не смог сказать такое Алине.) Забыл здесь свой портсигар, а у меня руки так и не дошли привезти его Олегу в Москву.

— Боже мой! — прошептала обессиленная Алина, ей хотелось плакать. — Забыл…

Склонившееся над ней мужское лицо сочувственно покивало в подтверждение — забыл, забыл… И Алина отключилась во второй раз…

… — Есть одна вещь, о которой даже ты не знаешь. — Костову очень хотелось удивить собеседника. Собеседником был всезнайка Ицкович, которого Антон, придя утром на работу в управление, обнаружил терпеливо сидящим у дверей своего кабинета.

Таксоподобная мордочка Ицковича отразила недоверие и любопытство — чего же это он может не знать? Он пожаловал к Костову по собственной инициативе и вот уже полчаса раздражал опера своим присутствием. Он расположился у стола, чувствовал себя как дома, подливал себе воды из графина, строил Костову глазки, хохотал не к месту и не выказывал никакого желания удалиться, честно выполнив свой гражданский долг. А долг состоял в следующем: Ицкович принес Костову черновик той самой долговой расписки, которую покойный Олег Лосский набросал при съемке интервью с председателем нотариального общества. Костов и Ицкович о расписке как-то толковали, и мент обмолвился, что надо бы ее посмотреть, но он не ожидал, что Ицкович проявит такую предупредительность.

Однако, передав расписку, Ицкович на работу почему-то не заспешил. «Что ему надо?» — ломал голову Костов. Он достаточно изучил Ицковича, чтобы знать: тот просто так ничего не делает и время даром не теряет. Пока все выглядело так, будто Ицкович — по собственному порыву души либо по чьему-то заказу — намеревается выведать у Костова как можно больше информации о ходе расследования. Эти намерения Костова ни капли не испугали — он лучше кого бы то ни было знал, что никакого особенного «хода расследования» не существует. И тому же Ицковичу известно все то же самое, что известно и ему, Костову, если не больше. Абдулова подозревают, но из СИЗО выпустили под подписку — улик против него, кроме тех хлипких царапин, не существует. На Сохову покушались, она легко ранена, но связано ли это со смертью Лосского, непонятно. Соловей задушена, и имеет ли сей факт какое-либо отношение к первому убийству и покушению, никто не знает. Вот и все. Доступные Костову методы оперативно-розыскной деятельности пока результатов не дали, что его сильно озадачивало. Информаторы ничего интересного сообщить не могли — ни по поводу Лосского, ни по поводу Соловей. И это указывало на то, что оба случая к профессиональной преступности как таковой отношения, видимо, не имеют. Эксперты ничего достойного внимания Костову пока тоже не предложили, кроме результатов вскрытия трупа Соловей, которые гласили, что девушка практически здорова, что блондинка она ненатуральная, что последний раз она ела за три часа до кончины и непосредственно перед убийством не имела половых сношений. И это говорило об одном: о крайней осторожности убийцы, который не оставил не только образцов своей спермы, но и своих волос на трупе. А с учетом того, что и в случае с Лосским улик практически не было, личность преступника представлялась сплошной загадкой. Он не из профессиональной преступной среды, а действует, как классный профессионал. Но если допустить, что и покушение на Сохову — его рук дело, то оно-то как раз было сработано никудышно. Какой уж тут профессионализм! Вот и думай что хочешь…

— Бедная Дуся! Бедная Дуся! — ахал меж тем Ицкович. — Какой кульбит судьбы! Я ею восхищался — такое самообладание, такая жизнестойкость, такой умишко! Даже побаивался ее слегка… Она все замечала, все на ус мотала, все просекала. Если бы я когда-нибудь вздумал перебежать ей дорожку… Вот поэтому я никогда и не думал о такой глупости. У нас с ней было как бы негласное разделение зон жизненных интересов. Например, она совершенно исключила из своих планов Абдулова. А я — нет. Она мечтала скакнуть вверх без его помощи, а скорее даже вопреки его желанию, наперекор его противодействию. Ну, как бы вам объяснить… Оттолкнуться левой ногой (она у нее толчковая) о его голову и взмыть. Только одна у нее была слабость, одно уязвимое место — Алинка Сохова. Алинке она вполне могла в каком-нибудь темном месте серной кислотой в лицо плеснуть…

— Ты имеешь в виду покушение на Сохову? — Это замечание привлекало внимание Костова, который до этого, признаться, гостя почти не слушал.

— Не так прямолинейно, рыцарь правопорядка, — захихикал Ицкович. — Не так прямолинейно. Но не удивлюсь, если втайне Дуся готовила свержение Алинки. Видите ли, Алинка без ничтожнейшего усилия получила то, чего Дуся добивалась годами упорных трудов. Красавице нашей все само в руки падало как подарок судьбы — внешность, благосклонность сильных мира сего, любовь видного парня. Даже работа Алинке дается легко! Хотя считается, что все в этом мире — а уж тем более у нас на телевидении — должно зарабатываться «кровью и потом». Бог ты мой! Алинке даже по постелям толком кочевать не пришлось, чтобы сделать карьеру на канале! Вот уж везенье, вот уже изумленье!

— Но, насколько я знаю, Соловей в том, что касается постелей, тоже в общем… — заметил Костов, не докончив фразы, так как не знал, как поточнее выразиться.

Антон уже перестал думать, что Ицкович хочет у него что-то выведать. Может, просто жаждет общения? Такие, как этот телевизионщик, стараются приобрести связи где только можно. Убийство его знакомых Лосского и Соловей для него — хороший повод завязать контакты в управлении внутренних дел. Вот он и завязывает. Глядя на Ицковича, слушая его речи, Костов с каждой минутой все больше убеждался в своей старой догадке. Молва врет, что лучшие и самые неутомимые на свете сплетники — бабы.

— Что вы! — с готовностью подхватил тему Ицкович. — Дуся — кремень. Да только кремень поневоле, ха-ха! Дело-то в другом. На нее, если честно, из наших никто и глаз не положил. Какая-то она была бездушная, напряженная и озабоченная — все «голубую кровь» из себя с мужским полом разыгрывала. А мужикам что надо? Им надо попроще… (Ицкович снова стрельнул глазками в Костова.) Какая там «голубая кровь» — родители с завода металлоконструкций, представляете?

«Представля-а-а-ете», — передразнил его Костов про себя. — Все-то мы про всех знаем…»

Вот тут опер и сказал то самое, что озадачило Ицковича донельзя, — о том, что он знает кое-что, неизвестное тележурналисту.

— Соловей, или, как ты говоришь, Дуся, была влюблена в Олега Лосского и, по свидетельствам очевидцев, в вечер убийства посещала вместе с ним квартиру этажом выше, где, как бы это выразиться… Словом, там она, воспользовавшись отчасти беспомощным состоянием бывшего в крепком подпитии Олега, принудила его к сожительству. «Изнасиловала» — так про мужчин не говорят… Полуизнасиловала? Соблазнила? Тоже не подходит к ситуации. В общем, настояла на своем. И измазала между делом ему весь ворот рубашки своей помадой «Авон»…

Глаза у Ицковича сделались как блюдца.

— Вы шутите! Вы меня мистифицируете! — засуетился он. — Я бы обязательно заметил! Дуся не могла так квалифицированно все скрывать… Нет, не верю! Дуся и любовь — вещи несовместные. Я ее давно просчитал и перепроверил. Вот что я вам скажу: это был первый шаг по осуществлению ее плана свержения Соховой. Очевидно! Вот только в чем здесь фишка? Не пойму. Просто насолить Соховой? Это, я вам скажу, не в духе Дуси, потому что реальный результат какой от этого «насола»? Никакого! А Дусе всегда была нужна выгода, которую желательно потрогать руками. Перетянуть Лосского на себя, через него уговорить Абдулова убрать Сохову из эфира? Нет, не получается. Не вяжется ничего. Ни-че-го-шеньки. Влюбленный Абдулов никогда бы на это не пошел. А Лосский надолго задержаться в объятьях такой, как несчастная Дуся Телянкина, никак не мог… Он, между прочим, знал ее настоящую фамилию — Телянкина, хотя бедняжка ото всех ее скрывала. Вы могли бы полюбить девушку, которую зовут Дуся Телянкина? С той матроной из отдела кадров как дружила, как ее подарками задабривала! Из каждой поездки ей сувенирчики презентовала… Та, наверное, озолотилась за счет Дуси. Вот, Антон Сергеевич, и в голову не придет, на какой ерунде иной раз люди умеют себе счастье составить… Из-за того, что кто-то скрывает свои неблагозвучные имя и фамилию. Ну, змея. Переплюнула меня напоследок! (Ицкович горестно закачал головой.) Не ждал от нее такого. Как же я упустил! Все улыбочки-улыбочки… Заботливая такая, а сама! То-то она все — «надо ребятам кофе отнести, что они там все ругаются», все бегала к лифту и обратно. И потом, когда босс удалился, все выглядывала на лестницу…

— Что? — встрепенулся Костов. — Ты же говорил, что после Абдулова никто квартиру не покидал до утра.

— Я? — скривил губки Ицкович. — Я ничего такого вам не говорил, потому что вы не спрашивали. (Костов вынужден был согласиться: действительно, не спрашивал, это заявила в ответ на его вопрос сама Соловей.) После того, как Абдулов отправился домой, Дуся выходила к лифту — видимо, Олега искала. А больше никто не удалялся — шел третий час ночи, все перепились и попадали вповалку — кто по одному, а кто по парам. Я тоже упал — нужно было срочно застолбить местечко на диване, но все видел. Ну, Дуська-змеюка! Все под контролем держала…

Ицкович лопотал еще много всего разного, но Костов его уже не слушал. Вот как, значит… После ухода Абдулова Алена Соловей ненадолго покидала квартиру. И она была единственная из всей компании, кто это сделал. И почему-то считала нужным это скрывать.

Соловей — убийца Лосского? Чушь! Зачем ей это? Она была влюблена в Олега, мечтала отбить его у Соховой. Он ей ничем не мешал. Незадолго до этого у соседей наверху она наконец добилась своего — прижала желанного самца к стенке в темном углу… И потом, достоверно известно, и Костов, и Надежда убедились собственными глазами не раз, что никаких царапин на щеках у Соловей после убийства Олега не отмечалось. «Что ты прицепился к этим царапинам? Олег незадолго до своей смерти мог исцарапать вовсе и не убийцу. Мы ведь не знаем — вот в чем наша беда! — не знаем, не можем восстановить последние минуты его жизни посекундно. С кем он общался на балконе после того, как поссорился с Соховой и попрощался с Абдуловым, и до того, как был найден мертвым на газоне? Кстати говоря, напрасно ты скидываешь со счетов Диану, которая его обнаружила. Предположим, что она его не обнаружила, а ЯКОБЫ обнаружила. Вспомни, при первой встрече проститутка была вся избита и исцарапана — с ее слов это дело рук недорослей, которые ее три дня держали в квартире и насиловали. Если после к этим ссадинам и синякам добавились царапины от Лосского, кто в конце концов может с точностью утверждать — какое повреждение на ее рожице от кого получено? Диана сбежала от своих мучителей в подавленно-агрессивном состоянии, на черном ходе натолкнулась на Лосского… Между ними возник конфликт — ну, скажем, из-за того, что пьяный Лосский начал к ней приставать. Непродолжительная схватка! И жертва перелетает через перила и спешит на встречу с землей. Очень подозрительно и другое — то, что Диана оказалась поблизости от следующего трупа… И описание последнего клиента Соловей, и сведения о любовной сцене между ней и Лосским — все это получено со слов Дианы. А не вранье ли это, не попытка ли навести нас на ложный след?»

А если Соловей была сумасшедшая? А почему нет? Не так уж это и маловероятно. Взять хотя бы ее загиб в проституцию — разве он не свидетельствует в пользу душевного нездоровья Телянкиной-Соловей? А то, что она стыдилась своего настоящего имени, — это разве нормально? Тогда бессмысленно искать логику в ее поведении. Любила, трахнула и выбросила с балкона… Чем не убедительно?

Ехать не хотелось — версия выглядела достаточно дохлой. Но поскольку в делах об убийстве Лосского и Соловей ничего у Костова не получалось, он понимал, что следует использовать самый ничтожный шанс напасть — пусть даже случайно — на подозреваемого. А значит, пока нам это требуется, мы вынуждены методически и вдохновенно отрабатывать все, в том числе и дохлые, версии. Отрицательный результат — тоже результат, он поможет сузить круг потенциальных подозреваемых.

Костов вынул из нагрудного кармана смятую и уже посеревшую на краях сложенную вчетверо бумагу. Запись корявая, неряшливая, быстрая, неточная, с перечерками — видно, что откровенный черновик. Текст непоследовательный, местами бессвязный, смысл постижим лишь урывками. «Я, Лосский Олег Львович, паспорт такой-то, прописан там-то… в долг Иванову Сергею Эдвиновичу, проживающему… эквивалент пяти тысяч долларов США на срок полгода». А проживает некий Иванов, сын папы с гордым именем Эдвин, в том же самом доме, что и жертва убийства, как раз на следующем этаже, точно над квартирой усопшего Лосского. Дело в том, что Иванов Сергей Эдвинович и сосед, к которому Лосский поднимался вместе с Соловей в ночь убийства, а также «придурок-абитуриент», снявший на шоссе даму легкого поведения Диану и трахавший ее в течение трех дней с двумя приятелями, — это все одно и то же лицо, задолжавшее Лосскому крупную сумму.

Где деньги, тем более в долг, — там конфликт, скандал, нежелание возвращать, высокая вероятность трагической случайности и идеальные условия для созревания злого умысла. Может быть, все не просто, а очень просто? Старик Эдвиныч, к которому Лосский поднимался требовать должок, так устал от домогательств соседа-приятеля, у которого опрометчиво взял в свое время пять тонн баксов, что лучшим решением проблемы ему показалась смерть кредитора. «Кстати, если бы кто знал, как часто должникам приходит в голову именно такой выход из затруднительного положения! Пожалуй, почаще, чем незатейливая мысль вернуть деньги…» — думал Костов.

«Придурок-абитуриент» был дома и оказался высоким — под два метра, — атлетически сложенным молодым человеком. Обнаженный загорелый торс тинейджера сверкал, ноги, видневшиеся из-под шорт, были длинными, стройными и мускулистыми. Лицо кукольное. Кукольное — то есть одновременно и смазливое, и бесмысленное. Безупречность физиономии портила только одна деталь — следы заживших царапин на щеке… «Видимо, это такая новая молодежная мода от Версаче — ходить с царапинами на морде, — зло подумал Костов. — А мы разбирайся».

Обращение Сергей Эдвинович поначалу продемонстрировал самое светское. Увидев удостоверение Костова, он вежливо поздоровался, любезно пригласил в гостиную, непринужденно предложил чаю — ни дать ни взять образцовый мальчик из приличной семьи. В квартире вопреки ожиданиям Костова царили порядок, чистота, в обстановке чувствовалась даже какая-то чрезмерная аккуратность. А по рассказам Дианы, у него создалось впечатление, что обиталище «придурка-абитуриента» напоминало притон — грязно, накурено, надышано… Лихой загул прошел? Мальчик из приличной семьи знает, что делу — время, а потехе — час?

Разговор с Сергеем Эдвиновичем Ивановым, как показалось Костову по первому впечатлению, обещал быть самым что ни на есть взаимно доброжелательным, легкой прогулкой, да и только. Но через пять минут беседы все эти «нет», «не помню», «не было» — и все с очаровательной улыбкой, предупредительным тоном — начали мента раздражать. Чрезвычайно.

Олега? Лосского? Разумеется, знал. Ночь убийства? Об убийстве, конечно же, слышал. Ай-ай-ай, не повезло Олежке… Напомните, какого числа все произошло? Да-да-да, припоминаю, спал как убитый после тяжелого дня. Только-только сдал первый выпускной экзамен — измотался совершенно. Само собой, в одиночестве. Приятели? Ночная бабочка? Шутки у вас странные… Визит Лосского с девушкой? Да что вы! Никакого визита, я еще пока в своем уме, провалов в памяти не наблюдается.

Долг? Какая-то ошибка. Расписка? Ну, что вы, это не расписка, а филькина грамота, вы, правовед, не можете всерьез полагать, что эта писулька — юридический документ. Кстати, я тоже собираюсь поступать на юрфак. Одежка баловался, дурачился, фантазировал, может быть, новое перо пробовал, шариковую ручку пытался расписать, вот и лепил на бумаге все, что в голову придет… Ничего я у него не брал.

Костов не выносил, когда ему врали. Но при этом по характеру службы сталкивался с враньем чаще, чем с откровенностью, — каждый день. До некоторой степени он к этому привык, но сейчас, когда ему нагло врал в глаза юнец, у которого молоко на губах не обсохло, довольный собой, мнящий себя очень ловким и неуязвимым тинейджер, незаслуженно получивший от щедрот природы гладкое, жизнелюбивое глупое тело… Костов просто ошалел. В такие минуты Костов преображался совершенно — так, что порой переставал себя узнавать.

— Слушай, — медленно, раздельно сказал Костов, глядя парню в переносицу. — Ты убогого мне не разыгрывай. Я с тобой пока по-человечески разговариваю. Так что будь добр это оценить.

— Да вы что! — Абитуриент аж задохнулся от возмущения, кукольность с его лица куда-то улетучилась в мгновение ока, за ней туда же последовала и светскость манер. — Вы — мент паршивый, мусор! Да я папе позвоню, знаете, что он с вами сделает? Он вас как муху, блин, прихлопнет! Он начальника ГУВД лично знает, он с ним в спортзале каждую неделю встречается на спарринге по дзюдо! Да!.. Я!.. Вы из органов в секунду вылетите, под зад коленом вам дадут! Под зад коленом! По вокзалам станете побираться!

— Это не ты позвонишь папе, — прервал его визги Костов. — Это я позвоню. Папе. Уже позвонил, встречаюсь с ним сразу после разговора с тобой. Это во-первых. А во-вторых, вот здесь в кармане (Костов похлопал себя по груди) лежит заявление, поданное в милицию той самой «ночной бабочкой», которую ты якобы и в глаза не видел и о которой слыхом не слыхивал. Незаконное лишение свободы, побои, изнасилование… В составе группы. Так что у нас с папой будет о чем поговорить. Не думаю, что папе — я навел справки и знаю, кто у нас папа, — захочется за полгода до выборов мэра меня хлопать как муху. В отличие от тебя, сосунок, папа понимает, что есть такое никому не подконтрольное явление в нашей жизни, как утечка в прессу. Утечка в прессу — удивительная вещь. Откуда утекает — в жизни не разберешь, не угадаешь. Папе «светиться» в прессе с такой неприглядной историей, которая — ах-ах! — приключилась с его отпрыском, именно сейчас не с руки. Все-таки видный член «мэрской» команды… И в-третьих, случай с проституткой — не самая большая сенсация. А что, если достойный сын высокопоставленного папы замешан в убийстве исполнительного продюсера восьмого телеканала Олега Лосского? Представляешь, с каким удовольствием станут муссировать эту тему на своих страницах и в эфире коллеги покойного — тележурналисты, радиорепортеры и коммунисты? Накануне выборов.

Насчет заявления от проститутки Костов соврал, хотя вообще делал это очень редко. Но в таких вопиющих случаях он считал возможной и, пожалуй, даже справедливой игру без правил. Клин клином вышибают, с волками жить — по-волчьи выть, и за вранье следует наказывать. К тому же он не сомневался, что, если будет надо, получит от Дианы заявление в одну секунду.

— Чего, блин, вы хотите? — заорал абитуриент, владелец собственной трехкомнатной квартиры. Матерился он теперь — мальчик из приличной семьи — беспрерывно и надсадно.

— Мне надо, чтобы ты быстро и искренне ответил на мои вопросы. И тогда — обещаю — я буду с папой деликатен, насколько это возможно. Но если ты убил Олега Лосского, то поделать ничего не смогу… (Парень дернулся: «Вы что!») Первый вопрос: долг был? — наконец смог приступить к делу Костов.

Полуголый Сергей Эдвинович помолчал, глядя вызывающе, раздумывая, послать мента подальше или все-таки ответить, потом кивнул.

— В ночь убийства Олег поднимался к тебе скандалить и требовать возврата денег?

— Поднимался. Мы тут с приятелями… В общем, мы были уже очень хорошие, так что объяснения с Олегом не получилось. Он, кстати, и сам едва лыко вязал.

— О чем толковали?

— Уже плохо помню. Он орал что-то вроде того, что, мол, пришлет «быков» от знакомого авторитета и я верну деньги с процентами как миленький, иначе папе вернут меня по частям… Ерунда. Не был он знаком ни с каким авторитетом — начитался газет и давай мне мозги пудрить про «счетчик». Сегодня эту терминологию даже пенсионерки выучили. Он думал, я в штаны напущу, а я сразу просек, что он блефует. Да и вообще, он странный был. Сначала орал: «Должок! Должок!», а потом тут же забыл про деньги, с бабой в углу уединился… Как будто у меня тут бордель. Я думаю, не так уж ему были деньги нужны, приперся просто покуражиться, спектакль закатить.

— Ну, и на чем порешили?

— А ни на чем. Олег побазарил и убрался восвояси.

— А может, не так все было? Олег тебе пригрозил, ты испугался и решил кончить все одним махом. Позже, через пару часов, ты спустился этажом ниже, обнаружил стоящего в одиночестве на балконе нетрезвого Олега — он после вашего разговора еще добавил. Ты перекинул его через перила — и нет никакого должка. А Олег напоследок тебе физиономию разукрасил — мы, к твоему сведению, у него под ногтями частицы кожи обнаружили. Доказать, что твоей, — плевое дело. Так было?

— Не так! И прекратите меня запугивать! Царапины у меня на роже вовсе не от Олега, а от той вашей сучки шоссейной. Она нас тут всех перецарапала-перекусала, как бешеная. За что, главное? За то, что мы ей работу по профессии предоставили? Еще заявления пишет, шваль подзаборная!.. Незачем мне было Олега убивать. Я… с папой в ту же ночь переговорил, сразу после того, как Олег отвалил. Не понравились мне эти сцены, Олег уже не первый раз такой театр устраивал. Я подумал, что если так и дальше будет продолжаться… Надоело. Я предпочитаю честно смотреть в глаза людям. Неохота было к папе обращаться, да откуда я еще пять тысяч баксов возьму? Повсхлипывал в трубку, побился головой об стену, поныл, что больше не буду, послушал его нотации… И он мне обещал деньги. Можете его спросить, когда будете с ним разговаривать, — он подтвердит. Он дал мне деньги! Понимаете? Дал! Мне незачем было убивать Олега, если вы полагаете, что я такой дикарь, что из-за денег стану людей мочить.

«Надеюсь, что подтвердит, — думал Костов. — Хотя папа с сыном могли сговориться. Со стороны папы это была бы большая ошибка».

— А-а-а… То-то ты не признавался, что был должок. У папы ты денежки взял, а Олег между делом скончался. И ты — как колобок — и от папочки ушел, и от Лосского ушел, и баксики в карман положил в двойном размере. Папа назад денежки не потребует — он имени кредитора даже и не знает, так ведь? И с убийством Олега твой долг не связывает. А Лосский не потребует тем более. Талантливый ты мальчик! Очень сообразительный… Радость одолевает за твоего папу.

Абитуриент насупился — опер попал в точку.

— А что? Я честно хотел отдать. Я попозже в ту же ночь — в третьем часу — после звонка папе спускался к Олегу. Это вы правильно догадались. Хотел поставить его в известность, сказать: подавись ты своими деньгами, завтра получишь в полном размере, жлоб! Он действительно стоял на балконе черного хода, но был занят — толковал с какими-то двумя мужиками на повышенных тонах. Я подумал, что мое появление окажется некстати, и ретировался. А утром… дальше сами знаете.

— Что за двое? Опиши. Видел их раньше?

— Нет. Молодые, крепкие, один пониже, другой повыше. Одеты обыкновенно. Тот, что повыше, стрижен ежиком и — бросается в глаза — очень-очень светлый, почти альбинос. Но больше ничего сказать не могу — я их видел главным образом со спины.

— Из-за чего ссорились, расчухал?

— Нет. Просто какое-то разъяренное мычание с двух сторон, возились там, держа друг друга за грудки.

«Двое… Убийц Лосского было двое? Мы о такой возможности не думали. И, видимо, зря. Было у меня какое-то непонятное ощущение, что… Раздвоенность какая-то в этом деле, как будто есть два плана событий и то один, то другой — поочередно — выступает вперед, попадает в поле нашего зрения. Два убийства. Абдулов, который очевидно, причастен к смерти Лосского — и так же очевидно непричастен. Два запомнившихся Диане колоритных клиента Соловей… Четче пока сформулировать не могу», — размышлял Костов.

— Почему ты ничего не сказал о них операм? Ведь наутро мы соседей по всем этажам опрашивали — кто что видел, слышал.

— Мое какое дело? Да и голова туго соображала…

«Ну и «придурок-абитуриент»! Воистину», — поставил окончательный диагноз Костов.

— Ладно, — сказал он вслух. — Насчет истории с девушкой я папе пока ни слова не скажу — уговор дороже денег. Дам я тебе один совет адвоката — бесплатно, потому что благоволю к молодежи. Если не хочешь, чтобы делу с проституткой был дан ход, — соберись со своими похотливыми приятелями, потолкуйте, скиньтесь и заплатите девушке щедрого отступного — за ее страдания. Думаю, она на такой вариант согласится.

— Спасибо за совет, — голос юнца звучал язвительно. — Но вы несколько запоздали со своими отеческими наставлениями. Нас уже посетил ее сутенер, слупил с нас все, что можно, — часть папиных баксов к нему и перекочевала. И, кстати, он обещал, что дело улажено. Наврал, сука, если у вас в кармане заявление от шлюшки… А на вид такой солидный, авторитетный деловой человек. И цену за девку назвал реальную… Кинул, сука. Хороший пример для молодежи.

— Ну, это ваши дела… — пожал плечами Костов. — Мое дело — помогать гражданам, в том числе и квалифицированными советами. Была бы честь предложена. А ты не расслабляйся. Придешь, сдашь анализ крови на экспертизу и соскобы — я с тебя подозрений в убийстве Лосского окончательно не снимаю. Да, и насчет долга. Вернешь наследнице — некой Соховой Алине Петровне. С очаровательной девушкой пообщаешься, завидую тебе. И не забудь рассчитаться, проверю лично. Иначе — сам понимаешь — папе придется узнать еще кое-что очень неприятное о своем дитяти. Понял?

Смазливый абитуриент согласно кивнул, но Костов расслышал, как переросток при этом пробурчал себе под нос: «Мент поганый!»

Алина жила на даче Абдулова. Она ходила босиком, в коротком шифоновом платье на бретельках — плечи и нос ее обгорели сразу же, она похудела. С удовольствием ухаживала за садовыми цветами. К удивлению Абдулова, могла возиться с ними часами, а потом взахлеб рассказывать ему о тле на розах, о желтых лилиях, которые — особый сорт! — распустятся всего на один день, о навозе для георгинов. Глубокой ночью, когда нигде не видно ни огонька, по кустам стелется туман и за каждым деревом кто-то притаился, она выходила в сад, чтобы поглядеть, как смотрятся ночью настурции — их она особенно любила — или колокольчики. Открывала дверь и делала шаг вниз — в темноту, где едва виднелись бледные меж черных газонов тропинки…

Они вели уединенный образ жизни, никуда не ходили — ни в местный бар, ни потанцевать, не приглашали гостей и сами никого в округе не посещали. Предосторожность — Абдулову не хотелось, чтобы в поселке пошли сплетни о том, что он проводит время с «новой любовницей». На базар ездили, но нечасто — по этому случаю Алина надевала огромные черные очки и, подобрав предварительно длинные светлые волосы, бейсбольную кепку. Узнать ее в таком наряде было нельзя и вполне можно было принять и за Нину.

Абдулов был доволен — из Москвы их никто не беспокоил. Он потихоньку работал над новым проектом. Много времени уделял Алине, хотя она на этом совсем не настаивала. Ему нравилось готовить для нее завтрак и приносить ей его на подносе в постель, ежедневно хлопотать с обедом и ужином, рвать зелень на грядках, разжигать огонь в мангале, сооруженном на лужайке перед домом, и подбирать вино к трапезе. В еде Абдулов знал толк и с удовольствием занимался готовкой сам. Алине оставалось лишь высоко оценить результат его усилий — и она оценивала.