Как загасить звезду

— Эз южал, — заржал тот, поднося зажигалку. — Новеньких много. Не переводятся… Где пропадала?

— Клиенты тоже не переводятся? — поддержала разговор она, обернулась и еще раз посмотрела в зал.

И впрямь, незнакомых лиц полно за каждым столиком — девицы сидели по две, по три, пускали дым вбок, отворачивая подбородки, и делали вид, что чувствуют себя прекрасно и что ничего им здесь, кроме заслуженного после трудового дня бокальчика ликера, не надо. Они сами не замечают, что у каждой на лбу написано крупными буквами: «Жду мужика!» У нее на лице давно читается другое, а именно: «Я — профессионалка!», что значит — крепкий стандарт, качество услуг и гарантия безопасности клиента, в том числе и от претензий на продолжение знакомства.

— Клиентов тоже хватает, — донесся до нее голос Антонина. — Да только предложение больше спроса — конкуренция растет.

— Эти мне не конкурентки. — Она опрокинула виски в глотку.

Не нравилось ей здесь сегодня почему-то, непонятно почему, но не нравилось. Неуютно было и тревожно. Чего неуютного в этой насквозь излазанной «точке»? Все здесь было до последней половицы обжитое — туалет, что дамский, что мужской, коридоры, подсобки, вешалки и раздевалки, черный ход, все косяки и даже пространство под стойкой бара. Некоторые любят экзотику. «Попрошу, чтобы перевел в другое место», — подумала она. В арсенале управленческих методов ее работодателя числился и такой: время от времени он перетряхивал девочек, перебрасывал с места на место — чтобы они и клиенты почувствовали разнообразие и не утратили свежести ощущений.

— Одна новенькая есть, очень странная… — понизив голос и наклонившись к ней через стойку, сообщил Антонин. — Вон там в углу, в тени сидит одна. — Она скосила глаза в угол. — Третий день здесь топчется. Сегодня пришла полчаса назад, заказала кофе, что-то в ней не то. Не пойму, что за птица — не из ваших и не из этих. Непонятная, — шептал Антонин.

— Думаешь, из ментуры? — нехотя полюбопытствовала она, разглядывая странную новенькую. Молодая или нет, не поймешь. Стройная. Черное каре с челкой. Макияж броский, но какой-то не такой. Броский, да не тот. Одета она не так, неправильно… Стиль. Вот в чем дело — слишком претенциозный стиль для этого «салуна».

— Не знаю, — продолжал шептать бармен. — Но не думаю, я этих, из ментуры, видел-перевидел. Они все более или менее удачно косят под вашего брата…

— Какого еще «брата»? — обернулась она.

— Ну, под сестру, какая разница. А эта… Глаза слишком напряженные, хотя и старается быть поразвязнее, — продолжал сомневаться Антонин.

— Расслабься, — посоветовала она бармену. — Ты всем подряд стучишь, тебя и ментовка не тронет…

— Да я что, я ничего, — пожал плечами тот. — Так просто.

На соседний высокий стул у стойки бара подсел какой-то здоровый детина, смотрел на нее в упор, задрав бровь и играя глазами — шуткует, соблазнителя из себя строит. Она профессионально откликнулась на игру, улыбнувшись во весь рот и кокетливо склонив голову к плечу.

— Красивая девушка с тобой скучает, — обратился детина к Антонину (тот заискивающе захихикал), не отводя при этом глаз от ее лица. — А красивые девушки скучать не должны… Выпьем?

Детина бросил Антонину крупную купюру, тот загреб ее лапкой.

— Охотно, — ответила она, поворачиваясь к нему неповрежденным профилем. Фингал под глазом она, естественно, замазала, но все же чувствовала себя увереннее, осознавая, что травмированная скула находится вне поля зрения долларообладателя. Несколько минут они утрясали «карту вин». Клиент попался не совсем темный — пытался шутить, хотя и не остроумно. Она попросила шампанского, он взял «Чивас». Ее бы воля, всю эту куртуазную чепуху — этот обмен заигрывающими репликами — она бы опустила, а сразу бы предложила мужику заняться делом. Но якобы наивный флирт, совместный выпивон, танец в обнимку и иногда даже — бог мой! — задушевные разговоры входили в стандарт ее профессии. За все это денег можно запросить больше. Чтобы не скучать и сэкономить (перепадает им всем в итоге не так уж много), все девки в этом случае занимались тем, что раскручивали клиента на выпивку и закуску — хоть на еду не придется честных заработков тратить, все толк. А заведению — польза, что тоже для ее целей немаловажно.

Пока они болтали, новенькая глаз не сводила с ее кавалера, прямо вбуравилась в него, потом подсела к стойке неподалеку, за спиной детины, заказала стопку «Смирнофф» и прикидывалась, что очень увлечена спиртным. А у самой ушки топориком так и выпятились из каре. Она нет-нет да и задерживала на странной девке взгляд — та вроде в кондициях, вон бюст в разрезе торчит вполне презентабельно, выпячен со знанием дела. Под «архивную крыску», что ли, работает? Сидит такая в своем офисе какой-нибудь экспортно-импортной конторы или турфирмы, бумажки со стола на стол перекладывает, формуляры заполняет — и так каждый день, тоска зеленая… Даже флиртануть не с кем — кругом одни женатики средних лет, давно потерявшие форму и запал, или начинающие клерки, у которых в уме только одна повседневная мысль: стать управляющим банка или накопить денег на костюм от Хьюго Босса! И вот призыв, обращенный к клиентам, — разглядите в «крыске» самую разотвязную шлюху! Даром, что ли, у нее блузочка штатного вида, серая юбочка до колен и тошнотворно-скромные лодочки на ногах, зато подо всем этим — буря фантазии и изобретательности… «Вот только не надо мне про фантазию и изобретательность! Очки втираешь, подруга! Ни хрена в нашей профессии фантазии и тем более изобретательности — сплошное терпение и испытание на лошадиную выносливость. Впрочем, может, кто и клюнет на твою легенду о скрытой нимфоманке… Каждый работает, как может», — думала она, попивая шампанское и хихикая на шутки амбала. А что это? Новенькая ей как будто глазами знаки подает? Указывает взглядом в сторону дамского туалета? Что бы это значило? Клиенты в очередь становятся? Интересно…

Она сползла с высокого стула, захватив с собой сумочку.

— Пойду прическу поправлю, — улыбнулась она встревожившемуся амбалу.

— Потом сразу отваливаем, — предупредил он.

Новенькая за спиной клиента уже стояла наготове и непринужденно двинулась следом за ней к двери с нарисованным на ней женским силуэтом.

— Ну, что? Что мешаешь с клиентом работать? — обратилась она к странной девице сразу же, как только они очутились за дверями женского туалета.

Та быстро, нагибаясь к полу, проверила кабинки за перегородкой и, убедившись, что никого в сортире нет, приблизилась, глядя в упор. «Что-то знакомое… Как будто я ее где-то видела? Где? Не помню. Или мерещится? В глазах у нее что-то…» Странная девушка молчала.

— Ты лесбиянка, что ли? Да не стесняйся… — подбодрила она «крыску».

— Уступи мне мужика, — с ходу озадачила новенькая.

Точно! И голос знакомый, уже слышанный однажды… Хлопнула дверь, какая-то статуарная особа проследовала к кабинкам, обдав их уже потерявшим свежесть ароматом «Анэ-Анэ». Они посторонились и оказались в углу. В широком во весь рост зеркале напротив она увидела отражение их стоящих рядом фигур — новенькая, признала она, выглядела свежее. Невольно подобрала живот (грудь при этом выпятилась), надо волосы рыжим покрасить, надоел этот бессильный цвет.

— Уступи… — «Крыска» перешла на шепот и притерлась еще ближе, стояла уже вплотную, едва не касаясь ее ляжками и грудью.

Черт, какой напор! Она оценивающе оглядела убогую девицу, ее «светлый верх — темный низ», на разрезе блузки взгляд задержался — она в общем ничего…

Рука новенькой нырнула под юбку (показались ножки в порядке) и извлекла из-за широкой ажурной резинки чулка купюру, сложенную в четыре раза:

— Вот компенсация…

— Ты что, хочешь, чтобы я пошла с тобой, а не с ним? — спросила она.

— Да нет! — с досадой отмахнулась та. — Уйди, я им займусь. А ты совсем уйди, исчезни.

Она взяла купюру, развернула — сто баксов! С сомнением повертела в руках — не фальшивая ли? Потом мелькнула еще одна мысль — не проверочка ли это от сутенера? Неохота с амбалом идти, небось навалится, света белого невзвидишь… А сутенеру какая разница — что так сто баксов, что этак. «Да ради бога, мне же лучше!» — решилась она.

— Иди, оттяни его на себя, а я попозже выйду, чтобы не отсвечивать… Соври, что плохо мне стало, съела, мол, что-то не то… Удачи, подруга! — ободрила она «крыску».

Та, уже направившаяся к выходу, обернулась и посмотрела дико, как будто ничего не видела. Думала о своем — о чем-то, что ее сильно напрягало и тревожило. Перед дверью «крыска» притормозила и, прежде чем ее открыть, подтянула чулки один за другим, выпрямилась и, что-то шепча, три раза перекрестилась — и, как в омут головой (все тело и лицо выражали решимость), рванула на себя ручку и вышла в зал.

Минут через десять высунула нос из туалета — те двое уже отчалили. Она снова подползла к стойке и, всем своим видом показывая, что ей невмочь, взгромоздилась на стул.

— Где это ты гуляла? — поинтересовался Антонин. — Твоего новенькая увела.

Она, согнувшись в три погибели, просипела:

— Плохо мне что-то… Отравилась, видно. Меня в туалете вывернуло… Налей виски… Работать все равно надо, мне больничный выписывать некому. Сейчас чуть-чуть оклемаюсь…

Антонин, сочувственно покачав головой, налил ей стопку. «Сто баксов! — думала она, опрокидывая стопку в рот. — Неплохо для начала! Я же загадала, что с первого клиента сто баксов возьму».

Но день, начавшийся паршиво, как водится, паршиво и закончился. Не прошло и двух часов, как в дверях появился тот самый детина, которого откупила новенькая. Разыскал глазами ее и прямиком к стойке. Она сориентироваться не успела, ей бы сразу понять, глядя на его походку — он приближался, злобно гримасничая, и чуть ли не рукава засучивал для разборки… А она расслабилась. Стащил со стула, руку назад завернул больно и зашипел:

— А кинула меня твоя подружка. Что теперь делать будем?

— Как кинула? Я тут при чем? И не подружка она мне…

— Это ты кому-нибудь другому рассказывай. Послала ее вместо себя — значит, напарницы вы, и нечего мне голову дурить. А кинула как? Натурально… Пошла вроде бы в ванную, вдруг слышу — входная дверь хлопнула, пока я сообразил, вышел на лестницу — сучки этой и след простыл. Я кинулся бумажник проверять, цепочку, часы там — вроде все на месте… Ничего не взяла, не успела, только мобильник исчез. На двоих, значит, работаете, чистите клиентов?

Завернул ей руку еще круче — она чуть не взвыла. «Ну, повезло как утопленнице! Сволочь эта новенькая, так подставила… Где же я ее видела?» — корчась, вспоминала она.

— Свихнулся? — запричитала она. — Я шлюха солидная — кого угодно спроси, мне репутация дорога. Я под менеджером хожу, мне уголовщина ни к чему — себе дороже… Он, если я клиента вздумаю опустить, изуродует натурально. Ну, что тебе от меня надо? Ну, хочешь, за нее отработаю? Хочешь? Отработаю по высшему разряду, и все — закроем счеты… По рукам? И менеджеру ни слова…

Амбал, не говоря больше ничего, тычком в спину направил ее к мужскому туалету.

«Ну вот и состоялось, — неторопливо думал Антон, подсаживаясь к столику рядом с Алиной. — Мы признались. Недолго продержалась девчушка. Впрочем, я другого и не ожидал. Убивать — не их ума это дело, не девичьего. Нервишки у женщин слабенькие и выдержки никакой. Паникерши…» Он молча смотрел на напоминавшую нахохлившегося под дождем воробья Алину — ну, куда тебе с твоим мокрым носом в мужские игры играть? Алина под его взглядом еще больше никла, съеживалась. На бледной шейке, торчащей из круглой горловины черной футболки, топорщился воротник пиджака. Несмело поднимет на него глаза — тут же отводит их в сторону, жалко хлюпает, лицо все в пятнах, тычет сигарету в пепельницу. Глупышка несчастная…

— Случайно получилось? — поинтересовался он.

Она отрицательно покачала головой. «Вот дурочка! — ахнул про себя Костов. — Я ей прямым текстом подсказываю — не понимает». Почему-то ему хотелось вести себя по отношению к ней покровительственно. Юльку его она ему напоминала, что ли. Такая же юная, красивая, неопытная, воображает себя важной, взрослой и самостоятельной и не подозревает, что на самом деле она инфантильная, зависимая, хрупкая…

— Какое там «случайно»! — тихо вздохнула Алина. — Я специально примчалась, хотела его видеть, в глаза ему посмотреть. Я думала, это он… Я убить его была готова…

На этих словах Костов чуть за голову не схватился. «Молчи! Молчи! — подмывало его крикнуть. — Больше ни слова!» Ему бы на магнитофон записать ее показания, а он готов ей сам рот закрыть рукой и посоветовать дождаться адвоката. Вот что неприятно в его профессии — загонять в силки хорошего человека. Мучение видеть эту нежнощекую мордашку, эти заплаканные, потерянные глаза и вытягивать признание…

— Из-за чего поссорились? Из-за завещания? — осторожно задал он вопрос.

— При чем тут завещание? — отмахнулась она. — Я в шоке была после всего произошедшего, вот всякие мысли в голову и полезли. Дурацкие мысли! Из-за нашего романа… Был, конечно, роман с Абдуловым, вы правильно догадались. Никогда себе этого не прощу. Глупо все получилось — не нужно было на него кидаться… Этим не поможешь.

— Олег узнал о вашем романе с Абдуловым? Из-за этого произошла ссора?

Алина кивнула, опустила голову ниже и снова захлюпала носом.

— Я не знаю, кто ему сказал, но он вел себя так, как будто знал все наверняка. Знаете, мужчины всегда ревнуют, до конца не верят, всегда опасаются, что девчонку уведут… Даже если бешеная безоглядная любовь и девчонка — видно невооруженным глазом — влюблена как кошка. Самая обычная ситуация. Поселить в мужике, даже самом самоуверенном, сомнение — раз плюнуть… В самоуверенном, кстати, поселить сомнение даже проще — такие, как ни странно, закомплексованы больше остальных, — объяснила она Костову особенности мужской психологии. Антон слушал с большим любопытством.

— Я допускаю, что о нас с Абдуловым ходили какие-то слухи, допускаю, что они достигли ушей Олега, — продолжала Алина. — Я думала об этом — о том, что мне делать, если он однажды заведет речь о своих подозрениях? Все отрицать? Одна моя подруга советовала все отрицать, даже если он бы застукал нас с Аркадием в постели. «Ты неправильно понял», «Ничего не было, мы репетируем из пьесы…», «Речь совсем о другом», «Как ты можешь такое думать, как тебе не стыдно?» — приблизительно так она советовала мне реагировать. Говорила, что способ проверенный… Потом можно всегда сослаться на то, что слухи — распространенное оружие в борьбе за карьеру, их распространяют наши недоброжелатели и конкуренты, и «неужели ты веришь этим слухам, их нарочно распускают, чтобы нам навредить…». Любящий мужик всегда свою девку подозревает, но он же в глубине души никогда не верит, что ему могут предпочесть другого. Просто бабы дуры, их легко сбить с толку — так они рассуждают. Фингал ей под глаз — и больше ни на шаг не отпускать. Но Олег… Это было что-то другое. О моем романе с Абдуловым он говорил как о чем-то, что ему достоверно известно. Откуда? Почему? Он предложил расстаться на время — проверить свои чувства. На время… Наглое вранье! Я не могла отделаться от ощущения, что он, предлагая мне «отдохнуть друг от друга», испытывает облегчение. Я была просто в шоке, в мои планы не входило расставаться с Олегом. Отношения с Аркадием — это так, несерьезно…

Недоумение Костова, зародившееся в самом начале разговора, нарастало. Как-то неточно, невпопад отвечала Алина на его вопросы, толковала как будто немножко не о том. Избегала серьезного разговора. Призналась, а от подробностей уходила, хотя чего уж там, «а» уже сказано, надо говорить «б». Вот опять с готовностью окунулась в рассказ «о чувствах». Она, конечно, расстроена, дезориентирована, испугана, тревожится о своей участи и терзается из-за содеянного… Стыдно ей, трудно говорить об убийстве.

— И как же получилось, что вы столкнули его с балкона?

— Что? — Он увидел округлившиеся глаза Алины. — Что? Я? Вы с ума сошли!

Алина вскинулась, секунду смотрела на Костова изумленно. Потом замотала головой: «Нет! Нет!» Костов с изумлением наблюдал, как ее рука дернулась вверх, чтобы осенить себя крестом, пальцы уже сложены щепотью, но остановилась на полпути — видимо, Алина поняла, что в кофейне такое неуместно. Но дрожала всем телом, мелко трясла головой, шептала при этом часто, безостановочно: «Господи! Господи! Господи! Как же вы? Как же вы?»

— Алина Петровна, — начал Костов мягко («Девушка явно в не в себе»). — Вы же сами сказали…

— Что я сказала? Что? Я сказала, что это я поцарапала Абдулова! — выкрикнула Алина так, что эхо ударило в стены маленького зала, и Костов замахал на нее руками: «Тише! Тише!» — Вы ведь за те царапины его арестовали! Как будто Олег перед смертью с кем-то боролся и оставил убийце на щеке отметины! Царапины Абдулова — от меня! От меня! Аркадий Олега не убивал! Я сама так поначалу подумала — от отчаяния, от ужаса, от желания спихнуть на кого-то свою вину… Да о другой вине речь — подумаете еще невесть что. Вину за то, что обманывала Олега, что не устояла перед любопытством — «попробовать» босса на вкус. Я и рожу Абдулову расцарапала в ярости, в бессилии, что уже ничего не поправишь. У нас с ним роман — я врала, что нет. Какая я была дура! Зачем врать? У вас подозрения только множатся и укрепляются. Я этого не делала, и Аркадий не делал…

— Почему вы так уверены насчет Аркадия? — спросил Костов.

— Не знаю. Незачем ему было Олега убивать — не было такой причины, хотя я со зла много чего Абдулову наговорила. Я — не причина, печенкой чую. Он — слишком большой циник, чтобы представить его роковым убийцей, способным загубить свою жизнь из-за женщины. И потом худо-бедно, но Абдулов — современный цивилизованный человек, который усвоил, ему вдолбили, что ревность или собственнический инстинкт — это не комильфо. В нашей богемной среде взгляды передовые… И других причин не было, так — мелочи…

— Какие мелочи?

Алина покосилась на Костова: «Будто не знаете!»

— Телевизионный бизнес — прибыльный, здесь мало кто работает по правилам. Скрытая реклама, лоббирование интересов, заказные сюжеты, продвижение на рынок персон, идей и товаров, «черный» нал — ведь это не новость. Как вы понимаете, Абдулов с Олегом тоже этим грешили. Но… Обыденность. Слишком привычно, повседневно и слишком широко распространено, чтобы служить причиной кровавых разборок.

— Умница вы, Алина, умница, — задумчиво проговорил Костов. — Не по годам умница…

«Издевается, что ли?» — Ее глаза уставились на опера испытующе.

«Не издеваюсь, — ответил он ей взглядом. — Любуюсь и восхищаюсь».

Но девушка так и осталась в недоумении от его последних, вслух произнесенных слов.

Ицковича Костов увидел издали — тот сидел на скамейке, на горле, как палестинский платок, было намотано… обыкновенное махровое полотенце белорусского, определил Костов, производства. Моросил дождь.

— Пойдем, что ли, съедим что-нибудь, час обеденный, — кивнул Костов в сторону передвижной датской сосисочной, стоявшей неподалеку при выходе на бульвар. Они подтянулись под навес, взяли бумажные тарелочки с хот-догами и пива, некоторое время сосредоточенно жевали.

— Ну, — начал Костов. — Что ты хотел мне сказать?

Обращаться на «вы» к Ицковичу у Антона язык не поворачивался, да и тот не понял бы «выканья», решил бы, что его не уважают, а то и подозревают в чем-нибудь неблаговидном.

— Вы Абдулова арестовали… — Витасик приступил к делу издалека. — Это неправильно. Вы на ложном пути. Вы ведь мыслите так: у босса интрижка с Алинкой, которая дама сердца Олега. Не поделили девушку, как самцы во время брачных игр. Вот Абдулов и убрал соперника путем зверского убийства. Ребятки, конечно, самцы и, я бы сказал, жеребцы… Но насчет «не поделили»… Поверьте мне (Ицкович сделал проникновенное выражение лица и прижал лапку к левой стороне груди), дело не в этом. Поверьте мне…

— Это все? — раздраженно спросил Костов.

Вот сука этот Ицкович! Ничего себе! Оказывается, он как последний идиот дал себя заманить в проливной дождь на этот бульвар, чтобы услышать от Ицковича чушь про «поверьте мне!». Надо же так купиться…

— Нет, — мотнул головой Ицкович. — Сейчас я скажу, почему вы должны мне поверить. Моего слова вам, я вижу, мало. Я… нуждаюсь чудовищно. Средств совершенно недостаточно, я весь в долгах, снимаю угол втридорога, за экзамены — по сотне преподавателю, за каждый, учтите… По сотне баксов, само собой. За курсовую приятелю — полтонны. Я ведь в университете не появляюсь — решительно некогда… Мама — старушка в Сасове, племянницы — им каждый месяц сто баксов, а как не поддержать? На пропитание… А одеться? А молодые развлечения? Девушки… Подружке браслетик золотой подарить или жемчуга… Мне бабульки нужны что ни день.

Ицкович причитал и плакался, сгорбившись, прожевывая сосиску с булкой. Длинные мокрые курчавые волосы понуро висели вдоль щек параллельно длинному носу, маленькие близко посаженные черные глаза смотрели жалостливо. Костов решил, что сейчас же купит Витасику еще один хот-дог — это все, что он мог сделать для неимущего студента. Но бог свидетель, он никак не мог врубиться, какое все это имеет отношение к убийству Лосского.

— Вы станете меня осуждать? Не надо, не надо судить — никого не надо. И меня не надо — я хотел, чтобы все разошлись цивилизованно, а если я при этом немного заработаю, так ведь это за труды. Я бы даже сказал, за труды весьма деликатного свойства.

— Какие труды-то? — не выдержал Костов.

Витасик поглядел на него, как на недоумка, — что же ты, мент, мол, до сих пор не врубился? Тяжко вздохнул на тупость опера.

— А то не деликатного! Попробуйте-ка сунуться с таким предложением к любому мужику — хорошо, если только по морде схлопочешь! А я когда с этой идеей к Абдулову подкатил — чего угодно от него ждал! Хотя, если честно, я просчитал, что ему мой прожект ко двору придется. Самолюбив он очень, ему бабу с другим делить непривычно… Очень его заедало, что Алинка сперва на Лосского глаз положила, а потом уж ему дала… И дала-то так — не до конца. Не так, чтобы до гроба твоя с потрохами. А ему хотелось, чтобы помирала по нему девушка, чтобы пропадала по нему… Надо же было подход к нему найти, убедить, аргументы привести. Не понимаете? Вот вы считаете, что Абдулов с Лосским схлестнулись из-за Алинки. Ерунда это. Это не причина — вообще не причина и не повод для убийства. Я вам скажу… Незадолго до смерти Олежка с Аркадием вели переговоры по поводу Алинки. При моем посредничестве. Речь шла о том, чтобы урегулировать ситуацию цивилизованно к обоюдной выгоде сторон. Я пришел к боссу и говорю — мол, вижу, как вы извелись, помочь хочу, почему бы мне от вашего имени не переговорить с Олегом? Не волнуйтесь, все будет в высшей степени деликатно, и уверяю вас, что он воспримет мое обращение. Словом, через меня Абдулов предлагал Олежке отступного — сколько, не скажу ни за что… И они ДОГОВОРИЛИСЬ. Я точно знаю: Абдулов заплатил. Полностью. Сколько договаривались. Я сам получил скромные комиссионные, процент от сделки. В тот самый вечер Олег должен был — по условиям контракта, джентльменского, разумеется, — с Алинкой расстаться. Важное обстоятельство — девушка ничего не должна была знать об их договоренности… Она и не знала. Уж понятия не имею, как ей там Олежка голову дурил, как объяснял. Не зря они тогда так шумно ссорились перед лифтом… Олег, видно, слово держал. Ну подумайте, зачем при этих условиях Абдулову требовалась смерть Лосского? Она ему не требовалась — как дважды два.

Костов остолбенел. Алину Сохову два ее возлюбленных запросто купили-продали! Как обыкновенные торгаши! А она мучается, рыдает, вспоминая Лосского, считает себя сволочью и предательницей по отношению к обоим. Пришла признаться в романе с Абдуловым, чтобы вызволить этого скота из СИЗО. Подумал он и о другом: анекдот, что те самые «отступные», которые Лосский получил от Абдулова, теперь по завещанию отойдут «яблоку раздора» — безутешной Алине…

— О какой сумме идет речь? Хотя бы порядок цифр… — Костову было интересно, во что оценили девичье очарование.

— Не признаюсь до гроба! — взвизгнул Ицкович. — И вообще, о деньгах — ни слова. Это моветон! Во что можно оценить тонкие пальчики, которые «будут класть на губы вишни»? Что деньги!.. Деньги получены за то, что сохранено изящество отношений. Посмотрите: трое пребывали в неловкой ситуации. Как из нее выйти? Любому из троих даже заговорить об этом неудобно, стыдно, все маются. Тут появляюсь я и тактично, нежно касаюсь больного места, предлагаю технологичное решение — и вот результат! Благодаря мне все разрешается красиво, цивилизованно, каждый сберег лицо, и романтическая нота по-прежнему звучит… (Костов усмехнулся — ну и иезуит этот торговец «изяществом отношений»!) Вы все-таки учитывайте, что я вам это сообщаю, как говорят иннуиты, «меж четырех глаз» — просто чтобы вы понимали, что к чему. Надеюсь, вы джентльмен — у вас случайно нет под мышкой микрофончика? Специально для микрофончика заявляю: все мои рассказы про бабки за Алину — это шутка! Не было ни отступных, ни комиссионных — тем более что я с них никаких налогов не заплатил…

— А желания девушки — с кем она хочет остаться — не в счет? Ее не спросили?

— Ну вот, вы теперь считаете нас какими-то монстрами… А девушке только лучше, ее избавили от тяжкого бремени выбора! Она, бедная, никак не могла решить — Абдулов или Лосский? Лосский или Абдулов? Измучилась вся, с лица спала, сама на себя в последнее время была не похожа. Они же, девицы, сами не знают, чего хотят! Путаются, мечутся, головка у них задурена. Один — молодой, красивый и небогатый. Другой — немолодой, когда-то красивый, зато богатый и телезвезда. Тут кто угодно растеряется при выборе. Ужас, как я за Алинку переживал! Я бы на ее месте никогда не смог выбрать… Вот вы кого бы выбрали? Не знаете — то-то. Пари держу, Алинка мечтала, чтобы как-нибудь все разрешилось само собой, без ее воли. Она ведь девушка порядочная, ей эта ситуация — жить сразу с двумя мужиками — тоже в тягость. А что, плохо ей, что ли, с Абдуловым будет? Он бабки за нее выложил — теперь больше ценить станет! За свои-то, за кровные! Мы же о ней думали, исключительно о ее интересах пеклись…

Рассуждая, Ицкович жестикулировал, кивал в такт собственным словам, хватал Костова за рукав, призывая его разделить с ним тревогу и печаль по поводу бедняжки Соховой, которая, по его мысли, страдала от неспособности выбрать между Абдуловым и Лосским. Стреляющие глазки, и длинный нос, и втянутая в плечи шея как бы спрашивали Костова: «Разве я не прав?» — и сами же убежденно отвечали: «Я только во благо!» Детский цинизм Ицковича и впрямь не подлежал никакому осуждению.

— Послушай. — Внезапно Костову пришла в голову мысль спросить Ицковича еще кое о чем. — А ты случайно не в курсе этой истории с завещанием?

— В курсе, в курсе, — радостно закивал Ицкович. — Забавно все получилось. Я, кстати, хотел потом этот вопрос с Олежкой поднять — спросить, не хочет ли он переписать завещание. Он был человек непрактичный, вот я и хотел его надоумить. Он, наверное, вообще не взял в голову, что подписал самое настоящее действующее завещание, думал, что шутка. А там, глядишь, он вообще доверил бы мне вести его дела… За жалованье, разумеется.

— Алина подбивала его оставить ей наследство?

— Нет, совершенно точно — нет. Сюжет возник внезапно, как озарение, в ходе съемки у Абдулова, и никто, кстати сказать, — вот вам еще доказательство, что никакой преднамеренности не было, — не говорил, не намекал, не диктовал Олежке, чье имя туда вписать. Ему, должно быть, тогда самому показалось, что это красиво, по-рыцарски — оставить все возлюбленной… Не думаю, что он осознавал практические последствия этого шага. Он, мне кажется, воображал себя в этот момент героем какого-то романа. Кавалером де Грие. Кто бы мог подумать, что через полгода они с Абдуловым заключат сделку…

Костов пристально, очень пристально смотрел на оживленного Витасика. Он хотел задать еще один вопрос, но боялся спугнуть Ицковича. Почему-то казалось, что, несмотря на легкость, с какой Ицкович пошел на разговор, на этот вопрос он может не ответить, затаиться. Почему-то казалось, что в его ответе — при условии, что он не соврет, ничего не исказит, — может крыться ключ к этому убийству, к этой смерти.

— Там, — Костов придвинулся ближе к Ицковичу, — была еще какая-то расписка… Только не говори, что не помнишь. Пари держу, при твоей дальновидности и предприимчивости ты не только ее видел, но и, скорее всего, черновичок к рукам прибрал — на всякий случай сохранить на те времена, когда ты будешь вести дела у Лосского… Никто внимания не обратил на скомканную бумажку, а ты поднял.

Ицковичу дернуться было некуда. Костов нависал над ним неприятной громадой, давил, вот-вот расплющит субтильного брюнетика. Ицкович торкнулся налево-направо, пытаясь вырваться, но не преуспел даже в том, чтобы заглянуть за плечо мента.

— Ну, — сдался он и забегал глазами. — Прибрал… Чего захламлять студию? Я машинально…

— Похвальная любовь к чистоте, — подбодрил его Костов. — Чье имя стояло в расписке?

Ицкович пожал плечами — мол, если угодно, пожалуйста, скажу. Не секрет.

— Некоего Иванова С.Э.

— Кто это?

— Понятия не имею.

Ицкович наконец с трудом протиснулся через узкое пространство между круглым столиком и стенкой, у которой стоял фургон с сосисками, и оказался «на свободе», ускользнул от Костова. Он, явно испытывая облегчение, расположился теперь как раз напротив опера.

— Понятию не имею, — пожал он плечами. — Вы мне льстите, если полагаете, что я всеобщий конфидент. Я только учусь…

Последний удар по «абдуловской» версии в этот день нанесла Марфа — все как сговорились.

После просмотра видеосюжета, изъятого Марфой у Мешалкина и Дмитренко, Костов задумался. Он пытался отвлечься от типично мужских мыслей и ассоциаций, которые оккупировали его голову после увиденного, — о том, что мужские достоинства Абдулова не очень-то впечатляют, чего только Алина в нем нашла? Обрюзгший телезвезда слишком уж по-хозяйски вел себя с девушкой, Алина достойна лучшего… Нет-нет, главное не в этом. Вот в чем: правду сказала Алина. На пленке прекрасно видно, как она ногтями прохаживалась по физиономии Абдулова… Значит, царапины появились позже и не от Лосского, который покорябал убийцу в предсмертном усилии избежать полета с шестнадцатого этажа. Точнее, могли появиться позже и не от Лосского.

— Ну, и что бы это, по-вашему, значило? — спросил он у Марфы. Ее облик, кстати, почти на сто процентов оправдал его фантазии — круглолицая, с пышными, зачесанными назад длинными волосами, невысокая, коренастенькая, с высоко открытыми крепенькими ногами. Она смотрела на Костова как на идиота.

— А вы сами не видите, что это значит? Мужчина и женщина, оставшись наедине…

— Ну, это понятно, — прервал ее опер. — С такими ситуациями я знаком, и даже не понаслышке. Я о другом. Скрытая камера, момент интимного свидания. Кстати, судя по контексту, любовники его не планировали… В общем, такое впечатление, что в этот раз все между Абдуловым и Соховой произошло спонтанно. Кто сделал эту запись и зачем?

— А вот это очень интересно, — согласилась Марфа. — Эту запись сделали двое наших штатных операторов Мешалкин и Дмитренко. Кроме них и меня, а теперь и вас, ее никто больше не видел. А что касается заказчика, то это еще интересней… Да, копий они сделать не успели, и я из них вырвала клятву, что они никому не скажут ни слова. Дело-то подсудное.

— Еще бы! — отозвался Костов. — Очень сомневаюсь, что Абдулов, в чьем кабинете работала микрокамера, был в курсе дела. Неправомерное вторжение в частную жизнь с использованием технических устройств — это статья.

— Вот-вот, я им так и сказала, — кивнула Марфа. — Хотя можно спорить, рабочий кабинет — это частная территория или нет. Боюсь, что наш моралист Кечин так не считает. Неважно. Так вот, что касается заказчика, то это еще интересней. Есть такая Алена Соловей — наша ведущая «Культурных новостей». Так вот, ребята утверждают, что скрытую камеру в кабинете Абдулова просила установить именно она. Обормоты толком даже не спросили, зачем ей это нужно — сделали, и все. Думаю, она их использовала втемную, но заплатила. Они отрицают…

Такого Костов не ожидал. Зачем это нужно именно Соловей?

— Ревность?

— К Абдулову? Нонсенс, — пожала плечами Марфа. — Алена не замечена в теплых чувствах к боссу — он платит ей взаимностью. Отношения прохладные, чисто профессиональные. Это сейчас, а пару лет назад, в начале их знакомства, были и стычки. Разве если только она тайная эротоманка? Сколько лет ее знаю, а мне и в голову не могло прийти, я просто ни разу не замечала, что Соловей интересуют любовь, чувства. Сдержанна, скрытна, нацелена на карьеру, хотя внешне доброжелательна и корректна. Знаете, за это время в нашем маленьком и тесном, но дружном коллективе случилось множество романов, что вполне естественно. Компания у нас молодая, кровь кипит, народ раскрепощенный. А Соловей ничего ни с кем ни разу… Ни разу! Фантастическая женщина! Я в недоумении…

«Я сразу понял, что эту девушку так просто не раскусишь, — вспоминал Костов первую встречу с Аленой Соловей ранним утром в день убийства на квартире покойного Лосского. — Особа очень себе на уме, с большим самообладанием. Бросалось в глаза, что она недолюбливает Сохову».

На работе его поджидала Надежда, горевшая желанием услышать подробности разговора в «Останкино». Костов рассказал подчиненной про пленку — впрочем, избежал вдаваться в подробности видеосюжета. Как пристойно и достоверно передать коллеге-женщине картину, скажем, мохнатой лапы Абдулова, сжимающей Алинину обтянутую колготками ляжку? Картину его пальцев, погружающихся в женское белье? Алинину запрокинутую голову, нежную кожу на ключицах, их общую дрожь?

— Скорее всего, это компромат, — размышлял Костов. — Компромат против Абдулова или против Соховой.

— А кто такой компромат купит? — сомневалась Надежда.

— Не скажи. Оборотистый человек найдет тысячу способов использовать эту запись. Например, можно предложить купить ее самому Абдулову. Сколько он, по-твоему, может выложить за пленку? Он человек богатый, это всей Москве известно.

— Банальное вымогательство? — разочаровалась Надежда. — Думаете, здесь действуют обыкновенные бандиты? А Соловей — сообщница каких-нибудь солнцевских или орудие в их руках? А скажите, зачем Абдулову платить? Легче объявить запись компиляцией, фальшивкой, монтажом… А можно и не объявлять.

— Как это? А огласка?

— Шеф, вы не знаете психологии этих ребят с телевидения! — рассмеялась Надежда (после похода в «Останкино» на допросы репортеров она, кажется, возомнила себя специалисткой по СМИ). — Огласка — это по-вашему позор, а по-ихнему это реклама. Канала, передачи, журналиста… Абдулов — не политик, ему это не повредит. Это где-нибудь в Америке ханжеское население возмутится такими сюжетами, а у нас публика с удовольствием примет к сведению, что телезвезда трахает другую телезвезду. Еще и скажет: молодец мужик! На все у него сил хватает — и на жену, и на любовницу!

Интересно рассуждала Надежда.

— Можно показать запись руководителю канала Кечину, — продолжил Костов. — Тот, проинформировала меня Марфа Просина, известный ханжа, и не исключено, что после такого он выгонит Абдулова в три шеи. А кому-то, кто мечтает занять место Абдулова, этого только и надо. Можно — если допустить, что речь идет об интригах очень серьезного масштаба, скажем, о намерении кого-либо дискредитировать или свалить Огульновского, — разослать запись по конкурирующим каналам с соответствующими пояснениями… Отправить ее в Министерство печати. Магнат давно раздражает власти своими политическими провокациями, которые чаще всего организует через авторскую программу Абдулова «Вызов времени». Кремлю, утверждают эксперты (в голове Костова мимолетно возник образ главного «эксперта» — бывшей любовницы Ирины), достаточно ничтожной зацепки, чтобы устроить последний решительный накат на канал… В конце концов нечто подобное можно — вернее, можно было — просто показать Олегу Лосскому, чтобы открыть ему глаза на «девушку его мечты»… Все зависит от целей и амбиций шантажиста. От уровня его запросов.

— Слишком все это сложно, — продолжала сомневаться Надежда. — А нет у вас ощущения, что эти трое нас разыграли? Специально подстроили съемку сцены секса с мордобоем, чтобы оправдать царапины на щеках Абдулова? И Соловей в сговоре…

Костов скривился:

— Это еще сложнее.

— В общем, как я понимаю, — подытожила Надежда, — нам нужна Алена Соловей. Кстати, шеф, помните, на вороте рубашки Лосского — той, которая была на нем в день убийства и которую мы отправляли на экспертизу, — на вороте был обнаружен след от губной помады… Я изъяла помаду у двух лиц…

Договорить Надежда не успела.

— Что-что? — встрепенулся Костов. — Что-то я не помню, чтобы ты показывала мне какие-то протоколы изъятия.

— К чему лишняя бюрократия? — беспечно пожала плечами Надежда. — Они даже не заметили.

— Ты с ума сошла! — заорал Костов, схватившись за голову. — Ты хочешь сказать, что просто у кого-то украла помаду? Объяснительную пиши! Ты представляешь, что сделает прокурор, если кто-нибудь из них на тебя пожалуется! Ты не только себя подставляешь! Ну, что мне с тобой делать? Я твоему Андантинову мозги вправлю — пусть тебя лучше воспитывает, если ты сама ни черта не соображаешь!

— Антон Сергеич! — заныла Надежда. — Я же для дела… Я помаду вообще не употребляю. И кто про это узнает? Мы же никому не скажем. И только для сведения — в качестве улики использовать не будем.

— У кого помаду-то… взяла?

— У Соловей и у Соховой…

— Ладно, насчет объяснительной я погорячился. А как ты ее на экспертизу отдала без документов?

Надежда отвела глаза в сторону.

— Есть способ — я и вас потом научу.

Костов покачал головой — ну и подчиненная! Такая и сейфы в банках научит его вскрывать «ради дела».

— Ну, и что там с помадой?

— След на рубашке Лосского оставлен помадой, которой пользуется Алена Соловей, — провозгласила Надежда и с удовольствием увидела ошарашенную физиономию шефа.

— Все это очень хорошо, — через несколько секунд заговорил Костов задумчиво. — Твоя идея о том, что нам нужна Соловей, достойна некоторого внимания. Представь, она и мне пришла в голову. Я узнавал в «Останкино», как можно найти Соловей. Так вот, она работает по неделям. Неделю ведет «Культурные новости» по три выпуска в день, потом — неделя отдыха. У нее сейчас свободные дни, но дома ее нет — ей много раз пытались дозвониться, та же Марфа Просина. Соловей пропала, будто вовсе не бывала. Отсутствует. Исчезла.

— Вот это да! — невольно ахнула восхищенная Надежда. Шеф, которого, как она надеялась, надолго озадачила своим сообщением о помаде, опять «смеялся последним».

Все вызывало тошноту. Пока Абдулова вели по коридорам Бутырки на выход, открывали скрежещущие двери, заводили в тесные грязные каморки (здесь даже кабинет начальника тюрьмы производил впечатление темного запущенного безнадежного места), оформляли документы, выдавали ему по описи его вещи, он боялся одного — вдруг весть о его освобождении под подписку о невыезде окажется шуткой ментов. И перед последним шагом в светлый проем двери, ведущей на улицу, на последнем рубеже, отделяющем его от привычного комфортного и беззаботного мира, на его пути вдруг возникнет зловещая фигура. Он видел ее воочию. Огромный темный силуэт, лица не разглядеть, да и не в лице дело. Главное — вытянутая вперед, прямо ему под нос, рука с мятым ордером. Именно мятым — здесь все несвежее, мятое, замусоленное, затертое, продавленное, гниющее… Абдулов аж передернулся. Что за зловещая фигура? «Не знаю, — бормотал про себя Абдулов. — Опер, или прокурор, или начальник СИЗО, либо его замполит…» Лицо у Абдулова было угрюмое, сосредоточенное, заторможенное — от внутреннего напряжения, от ожидания дурного и от надежды на хорошее. Офицер, ведущий его на выход, на чьи шутки-прибаутки Абдулов реагировал тупо и вяло, про себя удивлялся: «Чего дуется, как мышь на крупу? Радоваться должен, что освобождают…»

Эти запахи, эти краски, эти звуки будут теперь сниться и мерещиться ему до самой смерти. Шибает в нос запах влажной заплесневелой штукатурки — она кусками отваливается по углам камер и коридоров, сохнущего в камерах под потолком зэковского серого белья, омерзительный запах общепита, которым тянет с тюремной кухни. Этот запах общепита не спутаешь ни с чем. Ни в полуразрушенной коммунальной «хрущобе», ни в привокзальном ресторане, ни в третьесортном кабаке, нигде вы больше не ощутите этого неописуемого советского аромата — сырого, казенного, дешевого. И бесконечный запах дрянного курева — «Дымка», «Примы». В тюрьме смолят все. Абдулов, бросивший курить полгода назад по настоянию врачей и жены, задымил здесь снова. Нина прямо в день ареста передала по его просьбе в камеру блок его любимых «Мальборо».

Краски под стать запахам. Самая распространенная — темно-грязно-зеленая и темно-свинцовая, пол — выцветший желтый, черный по углам и на стыках. Настенный кафель весь в трещинах. Все облезлое. Заржавленные трубы текут. Эмаль потрескавшаяся, побитая, истертая до чугуна. Звуки — лязг и скрежет, шарканье, гомон в перенаселенных камерах, где на многоярусных нарах, на полу сидят люди, режутся в карты под висящими на веревках мокрыми тряпками, молятся, точат лясы, выясняют отношения.

Абдулову повезло — он сидел в четырехместной камере в приличной компании. Его соседями по нарам были фальшивомонетчик, растратчик и валютный мошенник. Вернее, не повезло, а… Администрация тюрьмы, замученная прессой, осаждавшей ее все два дня, что известный журналист провел под крышей вверенного ей заведения, на всякий пожарный случай позаботилась о более или менее сносных условиях содержания Абдулова. Он подозревал, что и СВЕРХУ они получили те же указания — чересчур его не прессовать.

Абдулов и не думал хорохориться. Тюрьма даже в таких привилегированных условиях, которые ему обеспечили хлопоты коллег-журналистов и зубров-адвокатов Огульновского, была шоком, ужасом, кошмарным видением, абсурдом. Четыре стены, две двухъярусные койки в пространстве три на два метра, тупое бездвижное, бездеятельное сидение наедине со своими мыслями, со своим изумлением — как так можно меня? МЕНЯ?

Его поражала мысль — ведь все это существует в двух шагах от нормальной человеческой жизни, в центре Москвы. В двух шагах от его удобного кабинета в «Останкино», от его просторной шикарной квартиры в Замоскворечье, от его джакузи, от полов с подогревом в ванной…

…Лежа в просторной, благоухающей, наполненной пеной ванне, Абдулов почувствовал, что только теперь начинает отходить. Он лежал без движения, наслаждаясь покоем, комфортом и негой во всех членах, глядя на кремового цвета подвесные потолки с шестью светильниками. «Слишком яркие, — подумал он. — Режут глаза». Впервые за последние дни вспомнилось об Алине. «Я виноват перед ней?» — задал он себе ясный бестрепетный вопрос и не нашел ответа.

Он думал о том, что хорошо бы сейчас уехать из Москвы, из России. Насовсем. И одному. Хватит этих идиотских игр, хватит прикидываться тем, кем ты не являешься и никогда не являлся. «Я — не борец за демократию, — признался себе Абдулов. — Мне по барабану эта демократия. И я не подвижник. Я не готов трудиться ради будущих поколений. Мне плевать на будущие поколения. Я просто журналист не без способностей, который хочет быть знаменит, хочет жить в достатке в цивилизованной стране. В достатке и спокойно, вот именно — спокойно. Я не могу ждать, пока Россия станет цивилизованной страной. У меня слишком короткая жизнь… Только что я там буду делать? Кому я там нужен? Сидеть на Радио «Свобода» и «честно» вещать на Россию? Опять на Россию!.. Не строй иллюзий! Если ты привязан к России, если ты зависишь от России, это значит, что ты как будто никуда из России и не уезжал. Это значит: ты там не прижился. Живешь здешней жизнью — российскими проблемами, российскими реалиями, российскими интересами и просто получаешь с Запада «усиленный паек». Вот и все. Жалкая роль!»

Вошла жена с его любимым пивом на маленьком подносе — он удивился, так как не просил пива. Но отказываться не стал. Сделал большой глоток. Абдулов медленно разглядывал знакомый бокал «Туборг», который привез из последней поездки в Германию, сжимал его прохладное стекло, вертел, читал надписи на немецком. Снова сделал большой глоток и поставил бокал на «пивной» бортик. Тревога, напряжение, не отпускавшие его три дня, стали отступать под натиском милых сердцу, родных людей и вещей. Тело расслаблялось. Клонило в сон. Абдулов задремал.

Во сне пришел Олег. «Зачем ты так сделал? — Олег наклонился к нему, и Абдулов близко увидел белое лицо и блестящие зеленые глаза. — Если бы не ты…» — «Да, да, — горячо отозвался Абдулов. — Я подлец. Я не должен был, это не по-мужски. Мне надо было самому все разрулить… Но ведь это случайность, Олег, согласись, что это случайность… Если бы я знал, то никогда…» — «Тебя… Тебя… — Олег силился ему что-то сказать, но у него никак не получалось. Тебя бог накажет за это». — «Это ты хочешь сказать? — добивался от него Абдулов. — Это?» Но Олег начал отдаляться, очертания его фигуры стали теряться, растворяться в темноте, так что Абдулов засомневался — а Олег ли это был? «Тебя… Тебя…» — доносилось по-прежнему из темноты. «Что «тебя?» — не выдержав, в ужасе закричал Абдулов.

— Тебя… Тебя… — звучало уже наяву.

Абдулов очнулся, встряхнул головой, отгоняя кошмар, пытаясь понять, откуда доносится это пригрезившееся непрекращающееся «тебя».

— Тебя… Тебя… Тебя к телефону. — Жена стояла рядом и протягивала ему мобильный.

Абдулов взял телефон, прижал к уху и услышал только три слова, произнесенные мужским голосом: «ПРИСТРУНИ СВОЮ ДЕВКУ!». Трубку повесили.

Через три дня у Абдулова, впервые появившегося в «Останкино» после вынужденного отсутствия, состоялся разговор с Кечиным. До этого они общались только по телефону. Шеф принес «лицу» канала» поздравления по поводу освобождения под подписку, выразил ему свою радость, но к делу переходить не торопился. «Успеем! Успеем! — отмахивался он. — Ты сейчас, главное, отдыхай, очухивайся!.. С женой дома посиди — Нина, бедняжка, вся изнервничалась за эти дни».

Абдулов последовал советам Кечина — отказался от интервью, просьбами о которых его осаждали коллеги со всех каналов (пришлось отключить телефон). Посидел дома, съездил на дачу, покопался в грядках. Просыпался он утром от солнечных лучей, глядел на облачное небо, огороженное верхушками елей, слушал раннее щебетание птиц, наблюдал за полуручной белкой, недавно поселившейся у него на участке, — по утрам она скакала с ветки на ветку прямо у него под носом. Гулял с лабрадором, разжигал костер по вечерам и долго смотрел на огонь. И удивительное дело, через три дня пораженческие настроения, овладевшие им после Бутырки, совершенно испарились.

Вечером третьего дня к нему приехал Семенов. Абдулов специально его вызвал. Он ощущал потребность с кем-то посоветоваться, поделиться, обсудить случившееся с ним, выслушать суждение постороннего, мнение непосвященного. Лучшей кандидатуры, чем Семенов, для этих целей не сыскать. Старый друг не имел никакого отношения к телевизионному миру, закончил когда-то юридический, работал в органах, а с начала 90-х заделался бизнесменом, организовав с «боевыми товарищами» транспортную фирму и охранное предприятие. Дела у них шли хорошо. Абдулов подозревал, вернее, знал почти наверняка, что ребята умело уходят от налогов, имеют «крышу» в МВД и ФСБ, безжалостно давят конкурентов — но только «нехороших, неправильных», ходящих под криминалом. На гражданке ребята сохранили в неприкосновенности свою кагэбэшную шкалу ценностей, которая удерживала их на грани откровенного беспредела и поддерживала в них чувство самоуважения. Приоритетами в этой шкале были опознавательная система «свой — чужой» (с «чужими» они не церемонились), высокая дисциплина, профессиональная солидарность и собственное понятие о справедливости — не классическое, а видоизмененное рыночными временами, но не извратившееся окончательно. Они никогда не отбирали последнее, например. Сантименты им были чужды.

Семенов, пожалуй, единственный, кто остался у него от старой школьной жизни. А это значит, что он может вполне доверять Семенову, так как их дружба и их преданность друг другу брали начало во временах юности — в эпохе невинности и бескорыстия. Давние общие переживания — святые переживания по поводу бескомпромиссного, с переменным успехом, соперничества на стометровке и боксерском ринге, по поводу первых сигарет, выкуренных у мусоропровода в доме Семенова и в школьном туалете, по поводу пари, заключенного на девчонок-одноклассниц (кто из них первой согласится) — сблизили их навсегда. Ничего общего, помимо тех переживаний, у них двоих не было — ни деловых интересов, ни знакомых, ни эмоций, ни планов. А это значит, что им нечего делить, незачем друг другу врать и хитрить.

Абдулов был рад видеть Семенова и — тот, слава богу, не заметил — чуть не прослезился при свидании. Обнимая старого приятеля за могучие плечи, Абдулов отворачивал лицо, пряча от него повлажневшие глаза. «Черт, — думал он. — Плохо на меня тюрьма подействовала».

Семенов за время, пока они не виделись, еще больше раздался, заматерел и размордател. Толстые короткие пальцы его были унизаны золотыми перстнями. Хотя золотой цепи у него на шее Абдулов не заметил. «Так полагается, — хохотнул Семенов, подняв вверх свои украшенные золотом «сардельки». — Иначе уважать не будут».

Вечер они провели у камина с коктейлями. Абдулов очень ценил в однокласснике одно качество — тот, приехав, никогда не спешил, не смотрел на часы, не заявлял, что у него через тридцать минут встреча «с клиентами» или «с партнерами», или «переговоры», или «таможня». Не говорил, что он «всего на секунду». Не набивал цену — во всяком случае, с ним, с Абдуловым.

— Ну, рассказывай, — предложил Семенов, когда они расположились у огня с бокалами.

Абдулов рассказал.

— По-моему, все не так плохо, — вынес вердикт Семенов. — Я, признаться, думал, что дело обстоит гораздо хуже. Тебя освободили — это плюс. Теперь надо отбиться от прокуратуры, но твой патрон, судя по твоим словам, вопрос решает. Непонятно, почему тебя вообще замели… При связях Огульновского и твоей широкой известности такое, по идее, должно было бы быть исключено. Улик против тебя никаких… Вот что мне не нравится — тебя вообще не должны были закрывать.

Семенов помолчал, поиграл кубинской сигарой, зажатой пальцами, потом, стараясь прикинуться равнодушным, спокойным тоном невзначай обронил:

— Мы здесь одни. Скажи только мне, ты…

— Убил ли я Олега Лосского? — расшифровал Абдулов заминку Семенова. — Клянусь, я его не убивал. Клянусь. — Странное слово, от которого по углам дачной гостиной разнеслось шипящее «с-с-с-сь». «Клянус-с-с-сь»…

— Тогда не дергайся. Прямой опасности для тебя я не вижу — все похоже на акцию устрашения или какую-то игру. Вот только чью — Огульновского? Министерства печати? — раздумывал Семенов.

— Но я не могу смириться с мыслью, что в любой момент все может повториться — арест, Бутырка, вонючие нары, омерзительные соседи по камере с лицами вурдалаков из кинофильма «Вий», передачи от Нины… Передачи! Я и слова этого, кажется, за всю свою жизнь не произносил ни разу до этого. Я не могу пассивно ждать, когда снова произойдет нечто подобное. Я хочу на ближайшем же эфире заявить, что это — преследование по политическим мотивам, месть за независимость телекомпании, за мой «Вызов времени», где я в глаза Кремлю говорю неприятную правду…

Произнося этот текст, Абдулов вошел в раж, как бывало всегда, когда он начинал разглагольствовать на общеполитические темы. Семенов смотрел скептически.

— Ты кто — Джордано Бруно или академик Сахаров? — беззлобно оборвал он наконец пассионарную речь Абдулова. — Не пытайся мне голову задурить, Николаич, ты ни то, ни другое, сам знаешь. Ты — любитель пожить со вкусом и шиком, сорить деньгами, трахать девок, получать тысячи от своего кормильца Огульновского (или кого угодно другого) да в телевизоре своем красоваться с умным видом. Ты — не обижайся на старого товарища, — ты со школьной скамьи, между нами, «девочками», препорядочный говнюк. И не вы…йся мне тут, не пой о свободе слова. Ты ее если и любишь — то только за то, что она позволила тебе карманы набить незаслуженно. Ты всерьез веришь, что заработал эти свои многосоттысячные гонорары, с которых ни один доллар налога не проплачен, своим непосильным трудом? Я — такой же. Я свои многосоттысячные доходы тоже не заслужил — так я и не прикидываюсь. Так и говорю: не заслужил. Я отдаю себе в этом отчет, как и в том, что эта лафа, этот незаработанный золотой дождь продлится недолго — он уже на исходе. Неужели ты не чувствуешь? Ты такая же «акула капитализма», как честный флибустьер, душегуб и грабитель сэр Фрэнсис Дрейк, светлая ему память… Как и я, и многие другие. Тоже первоначальным накоплением капитала занимаемся как можем. Не прикидываемся, что демократию строим тем самым. А если ты понарошку… Не думаю, что конфронтация с Кремлем тебя защитит. Сейчас дураков нет на баррикады карабкаться за светлое демократическое будущее — ДАРОМ. С Кремлем никто конфликтовать не хочет — проигрышная позиция. Тебе прямой смысл в этой ситуации — прижать ушки, поверь мне. Я свою контору — и родственные ей заведения — знаю. Они не злопамятные. Они просто злые, и память у них хорошая. Твой Огульновский с властью либо договорится, либо пойдет ко дну — второго ему очень не хочется. А ты со своими инвективами застрянешь как дурак на заметке у органов.

Оставшись один, по некотором размышлении поначалу шокированный Абдулов решил, что разговор со старым приятелем пошел ему на пользу. Все-таки надо отдать должное Семенову — он умеет отделить важное от второстепенного. Картина происходящего увиделась Абдуловым в ином свете. Она не стала привлекательнее, нет, но выглядела проще, циничнее, и, что ни говори, теперь Абдулову легче было сделать выбор. «Я и взаправду, слава богу, не Джордано Бруно…»

Из приятного в повестке дня значилась встреча с Алиной. Абдулов вспомнил идиотский телефонный звонок: «Приструни свою девку». Чушь какая-то! Оправившись тогда в ванной от первого шока, он пришел к выводу, что тут недоразумение, глупость. Кто-то ошибся номером. Какая еще «девка»? Что значит «свою»? Что значит «приструни»? Что вообще имеется в виду? Кто? Алина? Нина? Или любая из сотрудниц его команды? Нет, не может быть, чтобы звонили ему, потому что он в этом ничего понять не может. Это бессмыслица.

…Только бы Алине не пришло в голову снова выяснять отношения. После Бутырки такое занятие казалось ему самым идиотским расточительством драгоценного времени. Неужели им больше нечего делать вдвоем? Нет, не такая она все-таки дура — должна понимать, человек только что из тюрьмы, намаялся, и заводить с ним разговор об Олеге (из-за него, кстати, он безвинно мучился в Бутырке) бестактно. Алина не такая… Она будет его жалеть, гладить по щекам, по рукам, целовать плечи — бедненький, как тебе не повезло! Гады, как они могли? А он — как хорошо, что она не видела его сразу после тюрьмы, — скажет: ерунда, малыш! Настоящий мужчина должен пройти через все. Сделает непроницаемое лицо, сожмет зубы так, что желваки заиграют на скулах, и Алина, заглянув в его бесстрастные мужественные глаза, кинется целовать его еще пуще. В конце концов, у нее, кроме него, Абдулова, сейчас больше никого не осталось — не может Алина этого не понимать! Прогонит мужичка, а где еще такого найдет? Он ведь не самый последний человек на свете. И классно у них все получается — как тогда у него в кабинете. Абдулов аж задрожал, вспомнив их секс на следующее утро после смерти Олега: разодранный шелковый бюстгальтер Алины, впившиеся ему в плечи золотые ногти — секунду назад нацеленные на его щеки, теперь они выполняли роль шпор во время бешеной верховой езды; обнимая его бока коленями, вонзая ногти ему в лопатки, она кричала: «Еще! Сильнее!» — и, как в бреду, в беспамятстве шептала другое — непристойное, безотчетное, безумно возбуждающее… «Хочу, — сказал себе Абдулов. — Хочу еще тысячу таких же свиданий. И я получу их».

Они ехали с Алиной в его желтом «БМВ» к ней домой. Встретились они — так показалось бы со стороны, — как два малознакомых человека. Поприветствовали друг друга прохладно, а сейчас в машине, чувствуя неловкость, по большей части молчали. Почти не смотрели друг на друга. Если обменивались репликами, то немногословными, нейтральными, почти ничего не значащими. Алина была задумчива, грустна, Абдулов сдержан. Он боялся нарушить ее хрупкое настроение, и ему вообще сейчас было не до разговоров. Он с нетерпением ждал лишь той минуты, когда за их спинами захлопнется входная дверь ее квартиры, и тогда… Он мог думать только об этом. А что они будут говорить, как себя вести, чем займут время до наступления той минуты, к которой их приближал каждый метр пути, пройденный его «БМВ» по московским улицам, роли не играло. Все это неважно.

— Зайдем в супермаркет. — Алина положила руку на его запястье. — У меня дома шаром покати.

Он повел машину к паркингу.

В магазине они бродили меж полок, неторопливо выбирая покупки, негромко совещались и выглядели, должно быть, как супруги со стажем. Как будто они каждый день после работы деловито и спокойно покупают вместе продукты, решают, что лучше приготовить — рыбу или курицу, выбирают приправу, минералку и вино к ужину. Абдулов наблюдал, как Алина, задумавшись, стоит перед прилавком с сырами, не решаясь сделать выбор, — закусила губу, чуть наклонила вперед голову. Придерживает рукой тележку с продуктами. Он не торопил ее, он не мог оторвать от нее глаз. Прогулка по супермаркету была прелюдией их свидания, каждый жест Алины, и поворот плеч, и рассеянный взгляд, брошенный в его сторону, не пропадал даром, в тысячу раз увеличивая его нетерпение. Было сладко тянуть время, смотреть на нее, ловить обращенные на них любопытные взгляды продавщиц, замечать, как они переглядываются и перешептываются. Узнали его? И думать о том, что последует через полчаса…

— Я подожду тебя у машины. Ты не спеши, выбирай, что хочешь. Фруктов себе купи. — Абдулов сунул Алине тысячную купюру, забрал у нее полную тележку и направился к кассе.

На улице все было устроено для удобства автомобилистов — Абдулов по специальным пандусам докатил тележку до самой машины и, открыв багажник, стал перегружать туда пакеты. Пустую тележку бросил тут же на газон — подберет тот, кому за это деньги платят.

Супермаркет пользовался популярностью — машин на стоянке собралось много. Абдулов внимательно вглядывался в валящую из раздвижных дверей толпу, опасаясь пропустить Алину. Вот наконец она появилась — зря он боялся, что проглядит ее. Такую ни с кем не спутаешь и никогда не потеряешь из виду. Они встретились глазами, он помахал Алине рукой и направился к ней — взять сумки. Чуть не сбив его с ног, ко входу в супермаркет прошествовала стайка студентов с рюкзаками за спинами. Пихаясь и перебивая друг другу, они горячо обсуждали, какое пиво брать — «Балтику» или «Клинское». Девушки горой стояли за «Балтику». Абдулов только головой покачал на современную молодежь. Мало того, что пиво жрут почем зря, так еще дорогу загораживают.

Их спины маячили перед носом Абдулова, голоса звенели у него в ушах. Он попытался обогнать группу сбоку — но нет, снова уткнулся в чью-то обремененную рюкзаком спину. Носок абдуловского ботинка ткнулся в задник кроссовки — Абдулов чуть не упал.

Тут что-то произошло — стайка студентов не просто застыла на месте, а как-то внезапной волной подалась назад. Абдулова оттолкнули в сторону, он едва удержался на ногах. «Но-но! — возмущенно крикнул он студентам, рукой расталкивая их безвкусные рюкзаки. — Ну, оболтусы косорылые! — шипел он. — Мозги, фаршированные Интернетом!» Студенты, как ни странно, на его вопли и тычки не огрызались, а лишь растерянно оглядывались и давали дорогу.

Тут Абдулов заметил, что перед супермаркетом царит непонятная суета, люди мечутся в разные стороны, Алины нигде не было видно. Раздавались беспорядочные крики — на их фоне выделялся невыносимый по тону женский визг: «Врача! «Скорую»! Милицию! Мужчины, помогите!» Там и тут мелькали здоровые мужики в голубых рубашках с нашивками и переговорниками на поясах — охранники супермаркета. Абдулов продвигался дальше, приближаясь к раздвижным дверям, где плотным кружком стояла группка людей, глядя куда-то вниз. Кто-то — двое или трое — сидели тут же на корточках.

Ничего не понимая, нигде не видя Алину, Абдулов подошел к группке у входа и заглянул через плечи плотно стоявшей толпы — он успел увидеть лишь прядь светлых волос на каменной плитке, которой была вымощена площадка перед входом в супермаркет, и дальше, уже ничего не соображая, рванулся вперед и буквально впал в пустое пространство внутри кружка. На камнях в луже крови лежала Алина — пакет с фруктами отлетел в сторону и порвался, из него выкатились красные, ее любимые яблоки. Длинные ноги согнуты в коленях и подтянуты к подбородку, левая рука с золотым лаком на ногтях прижата к боку, концы волос в крови, за спиной разметались полы ее длинного черного сюртука, они тоже успели окунуться в кровь.

— Огнестрел, — проговорил кто-то над его ухом.

Он обернулся и увидел склоненную поверх своего плеча голову одного из выведших его из себя студентов с рюкзаками.

— Я — медик, — пояснил розовощекий пустоглазый губошлеп застывшему Абдулову. — Уж вы мне поверьте, это огнестрел.

«Но я не слышал никакого выстрела… — Идиотская мысль в данных обстоятельствах, но именно она первая пришла сейчас Абдулову в голову. — Выстрела не было, его не могло быть. Я ничего не слышал, не было никакого выстрела… Почему же огнестрел, не может быть». Как будто сейчас это — огнестрел, не огнестрел — было самое важное.

В приемной у Бесика Гогуа Костову пришлось прождать не менее четверти часа, хотя бывший друг и соратник Абдулова сам назначил ему время. Но когда Костов подошел к кабинету, секретарша его остановила. Менту это не очень понравилось, и он собрался было, ослушавшись секретарши и наплевав на ее просьбы, толкнуть дверь и войти. Но не сделал этого, потому что уловил доносившиеся из-за двойных дверей кабинета генерального директора канала «ТВ-ресурс» Бесика Гогуа глухие звуки разъяренного мата. Говорил кто-то один и так громко, что Костов прекрасно мог разбирать отдельные слова и выражения. «Ты сам говорил на… что, б… к июню все будет готово. Июль на дворе, а у вас ни хрена нет. Полный п…ц! Вы меня за м…а держите? Где концепция программы? Учти, меня здесь за красивые глаза никто на… держать не будет. А со мной — и тебя! И хватит про деньги… Главное — это идея! Мозги нужны, которых, б… у вас нет». Тот, кто говорил, по всей видимости, был просто вне себя. Звучал не просто мат, а мат, подкрепленный артистической экспрессией, несущийся на волнах безудержной энергии, излучаемой матерившимся. «Не хотел бы я сейчас быть на месте того, на кого он так орет», — подумал Костов.

Костов и не подозревал, что Гогуа, который представлялся ему типичным интеллигентным грузином — лощеным, франтоватым, щеголяющим своей европейскостью, преисполненным чувства собственного достоинства, — не только говорит без всякого акцента, но еще и так виртуозно владеет вторым русским языком. За четверть часа, пока Костов стоял под дверью, ни одного иного голоса, помимо голоса матерщинника, из-за двери так и не донеслось. Костов обменялся взглядами с секретаршей — мол, у вас тут так принято? — но та, сохраняя непроницаемое лицо, лишь пожала плечами в ответ. Наконец дверь распахнулась настежь, и в приемную вылетел невысокий, но плотный коротконогий мужчина в рубашке (рукава засучены) и галстуке, без пиджака. Костов узнал его — это был не Гогуа. Это был Евгений Лагин, именитый публицист, бывший известный политик-демократ. Несколько лет назад он был в большом фаворе у президента, занимал должности «при дворе», но фавор закончился, и Лагин несколько лет провел в тени, пока не получил предложение возглавить холдинг «Медиа-ресурс». Хотя Лагин был профессионал высокого класса, новый холдинг так и не сумел догнать по масштабу и популярности уже созданные информационные империи, одной из которых была империя Огульновского. Чтобы переплюнуть его и других магнатов, денег у учредителей «Медиа-ресурса» просто не хватило…

Лагин, не поздоровавшись и даже не кивнув в качестве приветствия Костову (все-таки новое лицо в приемной!), раздраженно прошествовал в коридор, а Костов заглянул в кабинет Гогуа, хотя по всем признакам заглядывать было рано. Там еще должен был оставаться человек, которого Лагин с Гогуа так воодушевленно «прорабатывали».

За начальственным столом сидел грузный брюнет с крупной круглой головой, которая присоединялась к туловищу, казалось, без помощи шеи. Лицо его было багровее свеклы. Костов оглядел комнату внимательно, однако больше никого в ней не обнаружил. «Бог ты мой! — ахнул он про себя. — Так это Лагин материл его — руководителя канала «ТВ-ресурс», знаменитого политтехнолога, креативщика и теоретика телевидения Бесика Гогуа…»

Гогуа, занятый своими мыслями и до сих пор переживавший сцену с начальником, смотрел на вошедшего без особой приязни.

— Я вам звонил. Я из милиции, — пояснил Костов в ответ на его вопросительный взгляд.

— Ах, да. — Бесик сделал движение головой, как будто хотел избавиться от ворота рубашки или по крайней мере растянуть его в полтора раза. — Присаживайтесь.

Легкий акцент у него все-таки чувствовался. Гогуа с минуту молчал — он вообще был медлителен, обстоятелен, вальяжен, как все кавказские мужчины. Юлька — представительница современной молодежи — называла таких жаргонным словечком «тормоз».

— Интересная у вас на канале технология работы, — в качестве затравки к разговору заметил Костов, имея в виду то, что у Гогуа произошло здесь с Лагиным, что ему пришлось услышать в приемной. Гогуа смутился — покраснел еще больше, хотя больше уже вроде было некуда.

— Это… — он замялся, — так, издержки. Шеф слишком близко к сердцу принимает свою работу. Ситуация на телевидении, знаете ли, сейчас специфическая. Капиталы, которые два года назад, к президентским выборам, хлынули в нашу отрасль, сегодня иссякают. Такого больше никогда не будет. А шеф это и понимает, и… не хочет понять. Отказывается понимать.

Он задумался, потом хмыкнул, как будто вспомнив о чем-то курьезном.

— Вы знаете, например, что задник для новостной передачи на канале Огульновского поставлен из США? За триста тысяч долларов. А там всего-то крашеная фанера два на два метра с набитыми гвоздями или штырями, которые образуют цифру «четыре». В Москве в любой мастерской им такую спаяли бы за тридцать тысяч… рублей. Делать хорошее телевидение при скромном — даже не скромном, а просто ограниченном — финансировании мы в России не умеем. И не хотим уметь, потому что мы люди творческие, наши фантазии и идеи бесценны, их не измеришь деньгами…

Гогуа говорил иронично, медленно и довольно долго, посвящая Костова в нюансы творческой работы на телевидении, — тот терпеливо слушал. Понимал, хотя времени было в обрез, что иначе нельзя. Гогуа нужно было оправиться от унижения, которому подверг его Лагин, снова почувствовать себя хозяином положения, всеми уважаемым достойным человеком.

— Чем же я могу вам помочь? — наконец спросил Гогуа.

— Я занимаюсь убийством Олега Лосского и изучаю обстоятельства его жизни. Вы ведь знали Олега?

Гогуа важно кивнул.

— Кто мог быть заинтересован в его смерти?

— А почему вы решили, что кто-то был заинтересован? — Этот неожиданный вопрос поставил Костова в тупик. «Странное замечание, — подумал он, но вынужден был признать, что в словах Гогуа есть некоторый резон. — Однако слухи о его уме не так и преувеличены…»

— Ну, если человека убили, то для этого должна быть причина… — объяснил Костов.

— Не факт, — сказал Гогуа и взглянул в лицо Костову быстро, остро. — Вам это должно быть известно лучше, чем мне. Убивают иногда и без причины. Но это я так, в качестве общего замечания. А в принципе, вопрос не ко мне. Не знаю, кому это было надо.

— Но ведь вы знаете всю команду Абдулова, в курсе всех взаимоотношений в их группе, для вас не секрет их взаимосвязи… Неужели нет никаких догадок?

Гогуа опять помолчал, а через некоторое время заговорил снова:

— Догадки — это мое личное дело. Скажите, товарищ капитан, а почему вы пришли именно ко мне? Не принимайте меня за глупца. На этом свете много людей, которые знакомы — и даже хорошо знакомы — с командой Абдулова. Почему же ко мне? Почему вы хотите, чтобы именно я дал характеристики ребятам из «Вызова времени»? Оставьте эти ваши (он подбирал слово)… маневры. Вы пришли потому, что подозреваете меня. Вам напели про мой конфликт с Абдуловым. Конфликт был, мы до сих пор в плохих отношениях, но при чем тут Олег Лосский? Нам с ним нечего делить. Мы до последнего дня были в контакте. Он был интересный человек…

— Чем же?

— Чем? — переспросил Гогуа и улыбнулся. — Ну, вот хотя бы тем, что Абдулов от него каким-то образом зависел. Удивлены? Вы ведь, как и все, думаете, что несколько лет назад наша телезвезда пригласил Олега Лосского к себе в передачу исполнительным продюсером. Это так, только… не Олег зависел от Абдулова, а наоборот — Абдулов от него. Не знаю, в чем тут дело, но я всегда это замечал. Богатый, я бы даже сказал, зажравшийся, знаменитый Абдулов зависел от неизвестного, немногословного, ленивого Олега Лосского… По идее, как должно быть? Олег, которого Абдулов привел на телевидение и пристроил к себе в передачу, которому дал возможность зарабатывать хорошие деньги, купить себе «Феррари» и квартиру, и прочая, и прочая, должен был быть благодарен Абдулову по гроб жизни и всячески эту благодарность демонстрировать и выказывать. А на деле что было? А на деле Абдулов вечно боялся, что Лосский уйдет, он всегда оглядывался на него и интересовался его мнением. Одно время я, грешным делом, думал, не любовники ли они… Или что были когда-то любовниками. Но нет, этого нет и не было — я точно знаю. И вся эта история с Алиной… Мне кажется, Абдулов отбил ее только потому, что она была девушкой Лосского, в противном случае Абдулов, не исключено, на нее и внимания бы не обратил. Бабами его не удивишь… Сами на шею вешаются. Длинные ноги ему не в новинку.

— А в чем было дело?

— А вот не знаю, — развел руками Гогуа. — Олег был какой-то… неуязвимый, что ли. Его ничем невозможно было зацепить, пронять. Помню, как-то Абдулов наорал на него из-за какой-то ерунды, какая случается на работе по десять раз на дню — то ли операторы у Лосского запили, то ли репортерша не то сняла… В общем, орал: «Я тебя на… уволю!» Олег пожал плечами, развернулся и ушел. Совсем ушел, в смысле, уехал из телецентра. Ясное дело, после этого работа лучше не пошла, операторы не протрезвели и дура-репортерша не поумнела. Но если бы это был не Олег, а кто-то другой, то этот другой в тот же день очутился бы на улице без работы. А тут… Абдулов вечером ездил на квартиру к Олегу извиняться и умолять его вернуться в передачу. Они оба это не афишировали, но я знаю… Олег фантастические идеи бросал в мимолетном разговоре, а Абдулов подбирал. Не то чтобы Олег не знал цену своим мозгам, он знал, но ему лень было свои идеи застолблять, отгонять от них всех, разрабатывать, потом продавать. Мне кажется, он в душе презирал Абдулова за то, что тот не брезгует прихватывать чужое. По-моему, он думал в этот момент: «Убогий ты, Аркадий! Сам ни на что не способен, воруешь мое и делаешь вид, что так и надо. Я ведь замечаю! Да бог с тобой, с твоим примитивным хватательным инстинктом…»

— То есть Абдулов не был заинтересован в смерти Лосского?

— Нет, конечно. Хотя… Знаете, мы все странные люди. Очень часто действуем вопреки собственной выгоде, руководствуемся глупостью вроде самолюбия, оскорбленного чувства собственного достоинства… Я, например, никогда ни за кого бы не стал ручаться.

— Неужели у Лосского не было слабостей?

— Олег ни за что и ни за кого не держался, ни из-за чего не переживал. Он мог в любой момент расстаться с чем и с кем угодно. Его и деньгами было невозможно подловить. Нет, он от бабок не отказывался и на ветер их не бросал, но привязать себя ими никому не давал. То, что Абдулову абсолютно недоступно — этот за бабки удавится.

— А вы знаете, что Лосский Алину продал Абдулову за деньги?

— Слышал. Это в его духе. Хотя я не исключаю, что если бы он не погиб, то выкинул бы такой фортель — через какое-то время наплевал бы на эти деньги, вернул бы их Абдулову, а Алину — себе. Так просто, из каприза. И знаете, что самое смешное? У него бы получилось. Вот почему Абдулова он завораживал — сам наш маэстро никогда бы так не поступил, это выше его сил. Абдулов слишком обычный, слишком легко вычисляемый человек… И Алину Лосский пленял, по-видимому, тем же самым — полнейшей свободой и независимостью. Хотя независимость Олега — независимость ни от чего и ни от кого — для нее обернулась не слишком приятной стороной… Она знает про сделку?

— Нет. И надеюсь, никогда не узнает. Вы общались с Олегом?

— Почему нет? Общался, — подтвердил Гогуа.

— Вы делали ему какие-то предложения?

— Хотел ли я переманить его к себе? Нет. Как бы вам объяснить… Такой работник, я имею в виду, работник с такими качествами мне не нужен. Но это не мешало нам перезваниваться время от времени, болтать, иной раз вместе выпить пива в каком-нибудь «пабе».

— Я имею в виду другое… — пояснил Костов, внимательно наблюдая за Гогуа. — Я слышал, что вы охотитесь за новым телепроектом Абдулова и готовы заплатить большие деньги тому, кто посвятит вас в его суть…

— Ой-ой-ой! Да во всем мире нет такого гениального проекта, за который Бесик Гогуа будет убиваться! — расхохотался журналист. — Что там может напридумать бедняга Абдулов? Тем более теперь, когда Лосский мертв. Ну, интересуюсь я, ну, разговаривал кое с кем из его команды — так ведь это не криминал, товарищ капитан. Пусть я даже деньги заплатил и информацию получил — все равно здесь ни грамма криминала. Не о государственной тайне речь. Уж не взбрело ли вам в голову, что я способен убить человека из-за этого проекта? Обижаете. Ничего абсурднее представить нельзя.

— Но, как я вижу, ваши дела здесь, на новом канале, довольно плохи. Лагин, насколько я понимаю…

— Лагин нервничает — ему рейтинг нужен, а рейтинга нет, и он первый раз в жизни не знает, что делать. Он уже отвык от неудач, ему до недавнего времени всегда везло. Как попер он вверх на демократической волне в перестройку, так и поверил в свои выдающиеся способности. Для него ситуация абсурдна — способности его на месте, в «Медиа-ресурс» закачивает деньги бессчетно, а… отдачи никакой. Догадываетесь, почему?

Костов отрицательно мотнул головой. В самом деле, кто его знает, почему не растет рейтинг у «ТВ-ресурса»?

— Лагин старым багажом живет — «ветры перемен», «демократия», «слово истины»… Втолковать ему, что зритель давно болт забил на эту демократию, не только невозможно, а просто опасно для жизни. Даже заикнуться — себе дороже. У Лагина вкус слишком утонченный для нынешних времен. Дурацкие ток-шоу, дурацкие игры, дурацкие сериалы — вот что нужно производить. Чтобы вбить в голову зрителю, что «ТВ-ресурс» — то, что ему нужно, надо потратить запредельную уйму денег.

— Что же вы так непочтительно о собственной работе?

— Вы правы. Я хочу сказать: увлекательные ток-шоу, увлекательные игры, увлекательные сериалы. И потом — что бы там Лагин ни говорил, что, мол, не в деньгах дело, дело именно в них. Первоклассные журналисты стоят дорого. Очень дорого. А «Медиа-ресурс» со своим — ха-ха! — ресурсом может себе позволить только второй сорт. Хотя Лагин с моей оценкой ни за что не согласится. Между прочим, я сам здесь очутился по воле случая.

— Если можно, вернемся к Лосскому и Абдулову…

— Я не убивал Олега Лосского. Я не заказывал его убийство. Мои люди не имеют к этому никакого отношения. И знаете почему? Главным образом потому, что я не тот придурок, который мочиловкой решает свои проблемы, у меня, слава богу, голова еще на месте и варит. Сейчас я вас удивлю… Видите ли, Олег Лосский согласился передать мне концепцию нового телепроекта. Мы договорились, что он сделает это попозже. Для чего попозже? Для того, что, если Абдулов обнаружит утечку информации, поправить он ничего уже не сможет.

— Хорошие вы ребята, душевные, — покачал Костов головой. — Классно вы сделали вашего общего друга Абдулова.

— Не сделали, к сожалению, — усмехнулся Гогуа. — Смерть Олега помешала. Сильно помешала. А в противном случае сделали бы.

— Ваш интерес понятен — перехватить идею ведущего, самого рейтингового и самого дорогого телеканала страны. Заодно свести старые счеты. А зачем это нужно было Олегу? Для него какой кайф? Тоже мстил Абдулову за что-то? Или вы обещали ему большие деньги?

— Не знаю, — раздумчиво проговорил Гогуа. — Правда, не знаю. Если бы он оказал мне обещанную услугу, я бы в долгу не остался. Но заранее мы не обговаривали с ним никакой суммы. Я вам говорю: для Олега деньги решающей роли не играли. Он мог пойти на это просто так. Я же вам вот уже полчаса толкую: Олег был такой человек. Знаете модное английское словечко «фан»? Вот Олег мог сделать это из «фана» — просто чтобы позабавиться.

— А Соловей?

Непонятно, почему Костову пришло в голову спросить про Соловей. Должно быть, интуиция — смутная, слабая догадка, привычка складывать самые невероятные комбинации, связывать самые несочетаемые вещи.

Гогуа улыбнулся:

— Дуся… Я же не мальчик, капитан. Я не мог надеяться только на Лосского. Без страховки такие дела не делаются. А Дуся — очень толковая девочка, ей одного слова достаточно… Все на лету хватает. Абдулов всегда ее недооценивал.

— Тоже из «фана»?

— Нет, с Дусей надо по-другому. С Дусей все просто. Деньги. Но это не для протокола, разумеется.

— Вы попросили ее установить микрокамеру в кабинете Абдулова…

— Попросил. Ай, нехорошо-нехорошо. Каюсь. Судя по вашим вопросам, пленка уже у вас и я ее не увижу.

— Вот именно, — отрезал Костов. — Знаете, что там? Того, что вас интересует, там нет.

— Конечно, знаю, что там, товарищ капитан, — рассмеялся Гогуа. («Ну и Гогуа! Прямо разведывательную сеть создал!» — не мог не восхититься Костов.) — Признаюсь, на такой результат я никак не рассчитывал. Аркадий всегда был так осторожен… Так что не показывайте мне эту запись, капитан. Я — человек восточный, воспитанный в строгих правилах, такие зрелища не для меня.

— Кстати, вы не знаете, где найти вашу Дусю? — поинтересовался Костов.

— Да-да, Дуся пропала. Сам ее ищу. Да не беспокойтесь, капитан, объявится. Она у меня еще денег не получала… А такая, как она, о деньгах забыть не может. Никак.

— Нас ждут еще какие-нибудь сюрпризы от вас? — поинтересовался Костов напоследок.

Гогуа лишь развел руками и рассмеялся:

— Ничего не обещаю, все может быть…

— Алло! — кричала Надежда, Костов аж вздрогнул и отшатнулся от телефонной трубки. — Я с врачом побазарила. Он говорит: у Соховой легкое ранение мягких тканей левого, кажется, бока. Ни один жизненно важный орган не задет, хотя кровищи расплескалось много. Стреляли с близкого расстояния. Она ослабела, в шоке, но через пару дней выпишут долечиваться на дом. Вроде как охранять ее теперь придется, хотя и непонятно от кого… Тут перед палатой Абдулов сидит и ревет, как корова. Санитарки говорят: он каждый день приходит реветь. Шеф, ей-богу, вот вы говорили приставить Соховой охрану, так Абдулов лучше всякой охраны — всех своим ревом распугивает. Не нравится мне это, шеф. Хреновое какое-то покушение. Это же постараться надо, чтобы так бездарно попытаться убить ни о чем не подозревающую, не ждущую нападения женщину. У убийцы же все карты были на руках — внезапность, оснащенность. Шутка ли — пистолет с глушителем? И так завалить дело… Может, это обстава специально для нас?

Костов вздохнул. Надежда в своем репертуаре, везде ей мерещатся подставы, подколки и злой умысел с целью ввести в заблуждение правоохранительные органы.

— Рано еще выводы делать, — авторитетно заявил он Надежде. — Иди поговори с ней самой, если врачи разрешат, и с Абдуловым. Узнай, что они по этому поводу думают. Пулю извлекли?

— Навылет прошла! — заорала Надежда в трубку снова. — Менты на месте, около супермаркета подобрали. Я ее на экспертизу отправила, но, кажется, это от «Макарова».

Костов подумал, что лучше бы ему самому поговорить с Алиной — девушки явно невзлюбили друг друга еще с первой встречи на квартире у тележурналистки. Да и Надежда чрезмерной церемонностью не отличается. Вряд ли будет толк от их общения, вреда бы не получилось…

— Ты там с Соховой поаккуратней… — решил проинструктировать он подчиненную. — Подипломатичнее. Ты к ней слишком строга.

Надежда громко фыркнула в трубку:

— Подипломатичнее… По-моему, у девицы нервы крепче канатов. Чтобы крутить роман одновременно с двумя мужиками, к тому же приятелями, надо обладать, как бы это сказать, лошадиным здоровьем и здоровым цинизмом. Тоже мне, незабудка!

Надежда покосилась на копошившуюся вокруг нее нянечку с ведром, пахнущим хлоркой. Нянечки обожают шмякать грязной мокрой тряпкой по ногам посетителей, особенно тех, кто болтает по служебному телефону дежурного врача. Вот и эта медработница возила шваброй непосредственно вблизи от шпилек Надежды. Девушка отпихнула мыском половую тряпку, норовившую съездить ее по подъему, и сделала уборщице большие глаза.

— Ходют тут, ходют, весь пол испоганили… — яростно забурчала себе под нос нянечка. Выразительные взгляды оперши ее только распалили.

— Подождите, я вам сюда роту охраны скоро пришлю для третьего бокса. Вот тогда вы узнаете, что такое «испоганили»… — зашипела Надежда мимо трубки, прикрыв микрофон рукой, чтобы Костов не услышал ее реплики, предназначенной санитарке, и не отчитал ее за неучтивость. Но Костов все равно услышал.

— С кем ты там разговариваешь? — поинтересовался он.

— Ни с кем, шеф, — бодро отрапортовала Надежда. — Порядок навожу, у них тут с дисциплиной неважно…

Закончив разговор по телефону, Надежда положила трубку и воззрилась на санитарку со шваброй — стоит, локоть опирается на стойку, голова откинута, одна нога поверх другой.

— Что же вы такая раздражительная? — поинтересовалась она у нее самым светским тоном. — Ведь так вас и замуж никто не возьмет.

И с достоинством, неторопливо тронулась с места, оставив за спиной обалдевшую — с открытым ртом — старушку. Цокая каблуками, Надежда прошествовала в глубь коридора по направлению к третьему боксу, куда поместили несчастную Алину Сохову.

У нее был Абдулов. Девушка лежала на больничной койке бледная, осунувшаяся, кожа на лице бесцветная, почти прозрачная, под глазами — синие круги. Телезвезда сидел рядом и держал ее за похудевшую руку, гладил и говорил, по всей видимости, что-то ласковое. Алине по ее виду все было безразлично.

Бокс был небольшой, но светлый и благоустроенный — маленький телевизор, маленький холодильник, кругом милые вещицы, которые успел приволочь сюда заботливый Абдулов, — чайные чашки и заварочный чайник, высокие стаканы для сока, талисманчики, мягкие игрушки, цветы в вазах на тумбочке и подоконнике. За окном шумели липы, через форточку доносился аромат их цветения.

— Да мне толком и сказать вам нечего, — слабым голосом проговорила Алина. — Я вышла из супермаркета, перед входом был круговорот, я начала пробираться к стоянке, потом… У меня было ощущение, что меня сзади просто очень сильно толкнули. Я и боли никакой не помню… Вдруг перед глазами все завертелось, земля приблизилась и оказалась почему-то над головой. Тело перестало слушаться, странно, по-дурацки завалилось на один бок… Я лежала — это было почему-то приятно, покойно. Какое-то время я еще видела чьи-то ноги, бортик тротуара, верхушки домов напротив, свою руку в крови. Забавно… «Чья это кровь? Откуда?» — думала я. Вот и все. Я не видела, кто это сделал.

— Ничего, — успокоила ее Надежда. — Перед супермаркетом установлена видеокамера. Кстати, интересно, почему преступник не учел или игнорировал это обстоятельство? Почему так рисковал?

Алина, лежа, пожала было плечами, но тут же сморщилась от боли, застыла и, опустив медленно плечи, осторожно перевела дух.

— Понятию не имею… — тихо и судорожно, прислушиваясь к своей боли, сказала она. — Я его — того, кто это сделал, — вообще не представляю… Я не могу представить… себе его мотивов.

— Но все происходит через короткое время после смерти Олега Лосского. Вы не видите здесь связи?

— При чем тут Олег? — слабо покачала головой больная. — Не вижу никакой связи.

— Дорогая моя. — Слова Надежды звучали не очень любезно. — То, что с вами произошло, называется покушение на убийство. Просто так такие вещи не происходят, должна быть причина…

— Не знаю, не знаю, — начала раздражаться Алина. — Я в толк не возьму, зачем меня кому-то убивать.

— И никаких догадок?

— Ни одной.

— А почему он вас не добил?

Абдулов, и так проявлявший беспокойство, пока Надежда беседовала с Алиной, вскочил с места как ошпаренный.

— Ну, вы и вопросики задаете! Вы в своем уме? Как вы можете? Имейте хоть толику такта! Вас что, совсем не учат психологии в ваших милицейских колледжах? Человек чуть не погиб… А вас интересует, почему его не добили. Алина — не «пес войны» какой-нибудь, который может рассуждать о таких вещах бесстрастно и профессионально. Она — хрупкая девушка, она до сих пор в шоке, она и так еле жива после всего. Что она должна чувствовать после таких вопросов? Кто так потерпевших допрашивает? Да вы элементарно непригодны! Я буду иметь разговор на эту тему с вашим начальством — сегодня же позвоню начальнику ГУВД!

Пока Абдулов бушевал, Надежда хранила молчание. Потом, когда он притомился, подала голос:

— Я имела в виду — может быть, преступник не хотел вас убивать, а просто решил попугать? За что вы получили пулю навылет? Вам кто-то угрожал?

И снова ответила не Алина, а Абдулов:

— Что мы будем гадать на кофейной гуще? Попугать… Убивать… Ничего себе «попугать»! Это какую же надо иметь верную руку, чтобы так «пугать»! Один сантиметр влево или вправо, и этот негодяй мог попасть и в почки, и в печень, и в сердце… Это просто везение, счастливый случай! Никто ей не угрожал. Алина же сказала вам, что понятия не имеет, в чем здесь дело. Ваша задача — ее защитить и ей помочь, а не мучить раненую девушку своими идиотскими вопросами, ответ на которые она знать не может.

Алина молчала и, кажется, не возражала, чтобы Абдулов ораторствовал от ее имени.

Как только Надежда ступила за порог, предварительно вежливо попрощавшись и желая Алине поскорее выздороветь, Абдулов выхватил свой мобильник из внутреннего кармана пиджака.

— Антон Сергеич! — еле сдерживаясь, начал он разговор с Костовым. — Я вынужден вас просить, чтобы вы больше никогда не присылали к нам — ко мне и Алине — эту особу, вашу напарницу. Она разговаривает в совершенно непозволительном тоне. Она спросила у Алины, почему убийца ее не добил. По-вашему, это нормально? Это те вопросы, которые следует задавать раненым перепуганным насмерть девушкам?

Костов на другом конце провода лишь глубоко вздохнул.

Через полчаса в его кабинет ворвалась Надежда.

— Шеф! — заорала она с порога. — Я поговорила с Соховой и знаете что выяснила?

Костов открыл было рот, чтобы оборвать подчиненную и сделать ей внушение за жалобу Абдулова, но не успел. Надежда энергично продолжила:

— Я выяснила, что Абдулов очень сильно нервничает из-за этой истории, и мне это не нравится. Он СМЕРТЕЛЬНО нервничает — это странно и ненормально. Шеф, они продолжают врать. Это же очевидно! Сохова, которую чуть не замочили, ничего не видела, ничего не слышала, ничего не заметила. Почему они темнят? Зачем? Это неспроста.

— Ну, он перепугался за возлюбленную. Это так естественно, — возразил Костов.

— Да, и это тоже, — согласилась Надежда. — Но ему вообще в лом расспросы о Лосском и случае с Алиной. А она? Как можно не видеть, не слышать и даже не догадываться, кто в тебя стрелял?

— Можно, — обронил задумчиво Костов. — А скажите, коллега, почему вы склонны, — Надежда поморщилась — Костов иногда специально, чтобы ее понервировать, выражался изысканно, — связывать убийство Лосского с покушением на Сохову? У нас нет для этого никаких оснований. Это вполне может быть какой-нибудь неуравновешенный телезритель — поклонник Соховой или приревновавший ее к Абдулову знакомец — бывший зэк. Помните, она рассказывала, есть у нее такой. Она чуть не заказала ему Лосского, когда они как-то вдрызг разругались. Наконец, это может быть месть за ее репортажи в «Вызове времени» — вы видели, к примеру, ее сюжет о Шереметьеве? Я допускаю, что постановка вопроса в этом репортаже могла кому-то сильно не понравиться…

— А как же не связывать? Мы как в трех соснах вертимся в кругу одних и тех же подозреваемых — Абдулов, Сохова. Что в первом случае (убийство Лосского), что во втором (покушение на Сохову). Теперь еще только трупа Абдулова не хватает для полной картины — вот будет черный юмор! И как же не связывать? Что-то не верится в психопата-зрителя… И месть за сюжет — это характерный сюжет начала — середины 90-х. Дима Холодов… С тех пор ворюги просекли, что журналистов убивать — это глупо, по-зверски и непродуктивно. Сейчас используют другие средства — перекупка, черный пиар, компрометация. Вот хотя бы перекупить у нас с вами ту пленочку, на которой запечатлен перетрах Абдулова и Соховой, и показать на конкурирующем канале. Чем плохо? Или выкатить контррепортаж о тесных связях «сладкой парочки» с олигархом Огульновским — о том, как они у него, скажем, на даче получают инструкции и социальный заказ «мочить» Бреуса или хуже того — президента?

Он так и забыл в тот вечер сделать Надежде замечание за грубость.

В то самое время, когда Надежда и Костов спорили в управлении, Абдулов целовал Алине руки и бормотал:

— Малыш! Я больше не вынесу ничего подобного. Ты должна уехать. Я отправлю тебя в Испанию или Италию — куда хочешь…

Алина опять не возражала, но только потому, что у нее не было сил ни говорить, ни задавать вопросы.

— Скажи, — Абдулов на секунду оставил в покое ее руку и явно мялся, стараясь сформулировать вопрос поделикатнее, — скажи, ты… Почему тебя хотели убить?

Алина взглянула не изумленно — даже на это ей не хватало сил, а устало, грустно. Невыразительно, еле слышно проговорила:

— И ты тоже! И ты задаешь те же вопросы, что и эта провинциалка-оперша… Откуда я знаю? Нет, мне это нравится. Меня хотели убить, я лежу раненная, мучаюсь, глотаю обезболивающее и антибиотики и думаю о некрасивом рубце, который останется у меня на боку после того, как все заживет. Я думаю о том, что тот, кто пытался это сделать, еще может вернуться и завершить начатое… А все кругом — даже самые близкие — вместо того, чтобы мне посочувствовать, ходят кругами и пытают: «Кто тебя хочет убить?» Отстаньте вы все…

— Малыш, я тебя не пытаю, я беспокоюсь… — как можно мягче отозвался Абдулов. — Поверь, это важно. Ты никому ни о чем не… намекала? Не говорила?

— Я не понимаю, о чем ты, — медленно, с остановками снова заговорила Алина. — Что значит «намекала», «говорила»? Наверное, я кому-то что-то говорила — людям вообще свойственно говорить, если ты не знал. Может быть, когда-то кому-то намекала… Без намеков не прожил, я думаю, ни один человек на свете. Но при чем тут это? За способность говорить и намекать у нас уже лишают жизни?

— Ты никому не… угрожала? Скажи, если это так, — только мне. Я хочу тебе помочь, уберечь.

— Я? Угрожала? Чем? Кому? — Она слабо улыбнулась.

Абдулов молчал, глядя на нее испытующе. Алина чувствовала себя изможденной, не могла и не хотела разгадывать странные абдуловские ребусы. Она ощущала, что медленно проваливается в сон.

— Я боюсь за тебя, — донесся до нее откуда-то издалека абдуловский голос.

Он смотрел на спящую Алину, и ему было ее жалко. Она лежала такая тщедушненькая, хрупко-фарфоровая, такая незащищенная в своей шелковой рубашечке на бретелях, под которой — под грудью — поперек всего тела плотная повязка… «Как я мог так легкомысленно отнестись к тем предупреждениям по телефону? «Приструни свою девку!»… Что же это значит? Что же ты такое сделала? Что же ты натворила? Если бы я принял все всерьез… И что? Спрятал бы Алину? Приставил бы к ней охрану? Сам бы не отходил от нее ни на секунду? Чушь! Надо было поговорить с ней откровенно, обстоятельно. Но она все отрицает — даже сейчас, после того, как пуля прошла в сантиметрах от ее сердца. Почему ты решил, что она согласилась бы тебе все рассказать ДО покушения? Она девчонка, она не понимает, что играет с огнем…»

Он постоял в нерешительности, как будто раздумывая — стоит или не стоит делать? — потом достал свой мобильник и набрал номер. Когда на другом конце провода отозвались, Абдулов почтительно поприветствовал своего собеседника.

— Хочу вам рассказать, какая со мной приключилась странная история… — сказал он затем. — Несколько дней назад мне кто-то позвонил по телефону и предложил «приструнить мою девку». А вчера кто-то выстрелил в Алину Сохову, когда мы с ней выходили из супермаркета — вы наверняка слышали сообщение в новостях. Я недоумеваю — кому это надо? Алина — я ручаюсь — ничего не знает, никому не угрожает. Она абсолютно безопасна. Я за нее отвечаю. Мы с вами всегда хорошо понимали друг друга и всегда находили общий язык — вспомните наш последний разговор. Кто бы это мог быть? Что ему нужно? Дайте совет! Я так ценю ваше мнение…

Все. Отбой. Разговор закончился — собеседник Абдулова не произнес ни слова. Но Абдулов был уверен, что достиг своей цели.

После нападения на Алину прошло несколько дней — она отпросилась домой на поруки Абдулова. Тот приставил к ней сиделку и телохранителя, избавив от забот о безопасности Алины Костова и Надежду. Менты были телезвезде за это благодарны, так как понятия не имели, где брать людей, деньги, как уговорить начальство приставить к Соховой круглосуточную охрану. «Ну, пару дней я сам бы мог за ней присмотреть, Надежда — еще пару дней… А дальше что? Мы же не можем бросить работу», — раздумывал Костов. Перспектива поохранять тележурналистку двое суток была ему, в общем, не противна. «Хотя бы отдохнул. Оттянулся бы на полную катушку. Отоспался…»

Сам Абдулов уже вполне оправился после Бутырки — покушение на Алину этому в значительной мере способствовало — и вернулся к работе. Он провел первую после своего освобождения передачу «Вызов времени» — провел квалифицированно. Сюжеты были профессиональны, интервью солидны, комментарий компетентен, сам ведущий, как всегда, внушал доверие. Но передача, при всей внешней и кажущейся сугубой остроте, на деле оказалась весьма умеренной… Неприятным сюрпризом для Абдулова стало известие о том, что ему на двадцать процентов урезали финансирование. Он попытался объясниться на эту тему с Кечиным, но тот был страшно занят, хотя, как обычно, весьма доброжелателен: «Потом, Аркадий, потом, на той неделе, пока ни секунды свободной!» О деле — буквально два слова: «Извини, с деньгами напряженка, момент очень острый, это все временно, потерпи…» Абдулов не успел ни уточнить, ни переспросить, ничего. Тревожный звоночек. И при других обстоятельствах слова Кечина полностью завладели бы думами Абдулова — что это значит? К чему бы это? Его выживают? Такого никогда не было, ни разу, ни в один из самых напряженных моментов в истории телеканала. Ему только подбрасывали денег, практически по первому требованию. Ну, скажет иногда Огульновский — мол, Аркадий, все сделаем, только попозже, обещаю. И делал. А сейчас… «Нет денег». Другой тревожный звоночек — то, что о сокращении финансирования сообщил ему Кечин, а не сам Огульновский. Раньше все, что касалось дел Абдулова, определял и регулировал лично глава холдинга… Абдулов в жизни не мог бы поверить — ни на секунду не мог бы поверить, — что Огульновский хочет от него отказаться, выжить с телеканала. После всего, что он для магната сделал! По сути дела, загубил свою профессиональную репутацию! Его «Вызов времени» — когда-то новаторская, прорывная передача, на которой он и еще целый ряд журналистов сделали себе имя, стала образцом черного пиара на телевидении. Кто-то из коллег и экспертов им восхищался, полагая, что это и есть совершенный продукт чистейшей журналистики (Абдулов считал такие оценки преувеличением). Но были и те, кто руки не подавал, отзывался сдержанно, а то и с осуждением… На самом деле Абдулов ТАК не думал — что загубил свою репутацию. Ерунда! Он журналист — профессия предполагает некоторую всеядность, гибкость, непостоянство, или даже лучше, отсутствие взглядов, малюсенькое легкомыслие и капельку безответственности… Главное — другое: скорость информации, умение привлечь внимание читателя-зрителя, заинтриговать его, внушить свое видение проблем. Его грех с «Вызовом времени» яйца выеденного не стоит. Именно в журналистике «паблисити — просперити», то есть «известность — залог процветания», а уж как ты известности достиг, дело второе. Шутовством, фиглярством, проституцией, эпатажем или ерничеством… Или даже интеллектуальным подлогом. Абдулов по опыту знал: что бы журналист ни сделал, какой бы низкокачественный или сомнительный продукт ни произвел, всегда — всегда! — найдутся люди, много или мало, которым это понравится, которые этим будут восторгаться. И всегда будут сильные мира сего, которые, может быть, не разделяя этих восторгов и не являясь поклонниками этого журналиста, будут тем не менее ценить его профессиональные способности и покупать их. «И не завидуйте, господа! — говорил Абдулов, мысленно обращаясь к морализаторам. — Если вы сами ни на что не способны…» Он не сомневался, что будет процветать до конца жизни.

Сейчас Абдулов не мог ломать голову над тем, что происходит с Огульновским и Кечиным и почему они переменились к нему. Его мысли занимала раненая Алина и вся эта история со смертью Олега Лосского. Сейчас самое главное — оставить все это позади… Увернуться от ментов, уберечься от очередной Бутырки и сохранить живой Алину. Ему становилось по-настоящему страшно, когда он задумывался обо всем этом. Что там Огульновский с его урезанным содержанием! За годы сотрудничества с магнатом Абдулов заработал достаточно, чтобы не дергаться ни при каком раскладе. А вот смерть Олега… Она может быть не последней.

На место Олега Абдулов пока так никого и не нашел, да и времени заниматься подбором кадров, если честно, у него не было. Ребята из команды рекомендовали ему каких-то своих знакомых — «отличный парень (или девчонка), не сомневайся», подводили к нему этих хороших парней или девчонок в коридоре, приводили их к нему в кабинет, звонили, лоббировали. Замучили. Но он пока не знал, чего хочет и кого хочет видеть на месте Олега. Может быть, и никого…

У Костова были свои проблемы — у него никак не складывалась картина происходящего. И Алина, и Абдулов, и Соловей, и Ицкович, и Гогуа — все явно имели какое-то отношение к смерти Олега Лосского. Какое-то, но не прямое. Не за что ухватиться. Не за кого ухватиться. Еще с Лосским ничего не решено и даже подходов не наработано, как новая история с Соховой… Он не любил, не закончив одного дела, браться за другое. Но Надежда была убеждена в обратном — что в Сохову почему-то стрелял убийца ее возлюбленного Лосского. Она всю плешь ему проела, талдыча каждый день о связи убийства и покушения. Она развила бешеную активность, изъяла в супермаркете запись внешней видеокамеры, завершила подробный опрос охранников и кассирш и готовилась к новому допросу Соховой и Абдулова…

Костов по-прежнему не был уверен, что покушение на Алину имеет отношение к убийству Лосского. Не был. Но — делать нечего — по настоянию подчиненной он уже второй раз без энтузиазма смотрел пленку из супермаркета. Черно-белое мелкое статичное монотонное изображение, так непохожее на кино… С одной точки, с одного ракурса. Копошащиеся фигурки.

— Вот-вот, — в очередной раз воскликнула Надежда у него за плечом. — 21.32 — видите таймер? Вот сейчас…

Костов и сам знал, что сейчас Алина на пленке выйдет из раздвижных дверей супермаркета. Камера возьмет ее со спины, в руках у нее пакет с покупками, она сделает несколько шагов, остановится, завертит головой в поисках Абдулова, найдет его глазами, вскинет руку, помашет ею, двинется вниз по ступенькам. Вокруг снуют люди, спину Алины загораживают, потом она появляется снова, опять загораживают… Она начинает медленно падать.

— Стоп! — заорала Надежда. — Вот смотрите! Видите этого типа у Соховой за спиной?

Костов вздохнул — он видел «типа», эту размытую неясную фигуру в чем-то черно-сером, запечатленную с затылка. Ну и что? Кругом полно таких же «типов» — справа от падающей Алины, слева. Почему именно этот?

— Ну как же? — опять орет Надежда. — Выстрел был произведен сзади! И потом, вот смотрите, я отмотаю обратно — совсем чуть-чуть… Его толкают. Толкают! Поэтому он и промахнулся, ему помешали.

Костов покосился на воодушевленную Надежду и вздохнул. Что толку указывать ей на то, что перед входом в супермаркет все друг друга толкали, не только этого «типа»?…

Они отмотали пленку назад и стали всматриваться в экран, пытаясь определить момент, когда «тип» вползает в кадр рядом с Соховой. Вот он появляется откуда-то сбоку — непонятно, то ли тоже вышел из супермаркета, то ли нет. Лица ни в одном кадре не видно, на голове бейсболка.

— Почему этот несостоявшийся киллер так неумен? — пожал плечами раздраженный Костов. — Зачем стрелять в девушку в таком людном месте? Перед видеокамерой? Как он не подумал, что в супермаркетах ведется видеонаблюдение? Если бы это был неуравновешенный поклонник — тогда другое дело…

— Шеф! — Надежда не собиралась отступать от своей версии. — Вы же не первый день в розыске. Господи, да не подумал он об этом! Не врубился! Он дурак! Он дебил! Он кретин. А может быть, он и подумал о видеокамере, но решил наплевать. Неумен, неумен, а все равно вышел сухим из воды — видеокамера ему не помешала. Внешности его все равно не видно. Он знает одно: ему надо убрать Сохову… Он настроился и отступиться, перестроиться уже не мог. Он был как взведенный курок и… А вот неуравновешенные люди, между прочим, порой бывают изощренно хитры. А этот… Он, видимо, следил за ними от «Останкино». Кстати, надо порасспросить парочку, не обратили ли они внимания на какой-нибудь автомобиль, пока ехали к супермаркету…

— А вот, между прочим, хороший вопрос. «Ему надо убрать Сохову»… Почему? Зачем? У тебя есть ответ или хотя бы догадки?

Надежда насупилась. Зачем кому-то убивать Сохову, Надежда объяснить не могла, как не могла это сделать и сама Сохова.

— Потом — обрати внимание, — по идее, Сохова и Абдулов могли, вернее, должны были бы все время оставаться вместе, — продолжал Костов. — Случайность, что они разделились. Как бы преступник стал стрелять в девушку при Абдулове? Ведь это бешеный риск. Во-первых, в любом случае это лишний и заинтересованный свидетель. Во-вторых, Абдулов как-никак мужик, он мог активно вмешаться, сбить с ног или даже скрутить злоумышленника.

Надежда задумалась.

— У меня только одна идея, — заговорила она через пару минут. — Может, покушавшийся обрадовался, что Сохова осталась одна, и решил сразу же воспользоваться случаем? Может, он следил за ними как раз в ожидании такого случая. И когда случай подвернулся, решил не откладывать дело. Потому и сделал все перед супермаркетом. И вот еще… Другая версия. А что, если он хотел как раз специально все сделать на глазах у Абдулова? Если в этом вся фишка? Элемент демонстрации, устрашения…

— Браво! Идея — не шучу — очень оригинальная, занесу ее в свою записную книжку, но это, дорогая моя, чистые фантазии. Ни одного повода так думать. Почему он побежал? Это тоже риск. Профессионал старается не привлекать к себе внимания. А этот побежал! Его счастье, что в суматохе никто этого не заметил. Да и охранники в этом супермаркете стоят только для виду и солидности, такие авторитетные. Дилетанты, толку от них никакого, краткосрочные курсы оканчивали, должно быть, а то и без этого обошлись. Была бы настоящая охрана, «типа» задержали бы на месте. Почему он не выстрелил второй раз? Раз уж решился расправиться с Соховой в таком людном месте, надо было доводить дело до конца. Растерялся? Нервы? Что это за киллер такой? Ни хладнокровия, ни сноровки. В общем, сплошные вопросы. Как хочешь, а этого, как ты выражаешься, «типа» я профессионалом считать никак не могу.

— А он и не профессионал! — тут же согласилась Надежда. — Он не профессиональный убийца. Ему просто надо убрать Сохову.

— Мы ходим по кругу. Зачем? — спросил Костов.

Надежда безнадежно вздохнула.

Все получилось. Вернее, тьфу-тьфу, не сглазить, пока все получалось. Она устало расстегнула юбку, подвигала бедрами, чтобы та сползла на щиколотки, высвободила одну ногу, а мыском другой отбросила тряпку в сторону. Через секунду туда же полетела блузка. Еще месяц назад, вдруг подумала она и даже оглянулась на валяющиеся на полу комком юбку и светлую блузку, ей и в голову бы не пришло так обращаться со своими вещами. Практичная, аккуратная, бережливая девочка… «Что-то со мной происходит, — лениво подумала она. — Происходит. Ну и пусть происходит». Она зашла в кухню, открыла дверцу бара и налила себе белого французского вина. Стоя с бокалом в руке — спокойная, расслабленная, — она долго смаковала букет. Взгляд ее был рассеянный, поза изящная — чуть-чуть нарочито изящная, как для внешнего наблюдателя, которого вблизи и в помине не было. Поставила недопитый бокал и вышла из кухни.

Она направилась в комнату к телефону, по пути бросив взор в висевшее на стене в холле большое зеркало. Мимолетный взор, позволяющий разом охватить скользнувшее в зеркале изображение и оценить впечатление. «Ничего», — одобрила она и задержалась, чтобы убедиться в том, что действительно «ничего». В одежде она выглядела чересчур худощавой, даже тощенькой, плоской. В одном белье — то, что надо. Цыплячьи косточки казались изящными, филигранными, деликатными. Маленькая острая грудь, удлиненные плавные ляжки, стройные щиколотки, на внутренней стороне бедра кожа матовая и особенно нежная… Десятисантиметровые каблуки удлиняли ногу. С некоторых пор ей нравилось любоваться на себя в зеркало. Она развлекалась, меняя комплекты белья, чулки — с поясом и без пояса, чулки с резинками, шпильки разного цвета, трусики-стринги, оставляющие неприкрытыми подрагивающие ягодицы. Разглядывала себя голой.

Сегодня она была в комплекте цвета красного вина. На ногах — красные шпильки. Она потопталась перед зеркалом, поворачиваясь на каблучках то одним боком, то другим, повернулась спиной, чуть не вывихнув шею, пытаясь изучить себя сзади — достаточно ли соблазнительна? Оттопырила чашечку бюстгальтера, посмотрела, как выглядит обнаженная грудь. Не удержалась, достала шкатулку с украшениями и, надевая колье, браслеты, цепочки, серьги, полюбовалась на себя еще… Поддаваясь секундному порыву, двинулась было к шкафу, чтобы перемерить и наряды, которых у нее в последние дни заметно прибавилось. Она представила, как наденет то новое декольтированное красное вечернее платье и черное маленькое из шелка, больше похожее на комбинацию… Как медленно задерет подол, чтобы проверить, как смотрится на ляжке край дымчатого чулка, поддернутого красной резинкой с пояса. Но передумала — в другой раз. Сейчас принять ванну и отдыхать.

Ей все это нравилось. Она и сама не ожидала, что понравится. «Боже мой, бедная моя мама! Что бы она сказала… Если бы узнала, что мне нравится, когда мужчина — первый встречный, любой, кто просто может заплатить, — смотрит на меня оценивающе. Вот именно оценивающе — в прямом, примитивном, грубом смысле этого слова. Я читаю его мысль: «Сколько?» Вот и все его мысли. И хочу продать себя подороже. Подороже. И все равно, кто. И дело не в деньгах — вернее, не только в деньгах. (Она усмехнулась — впервые в жизни, пожалуй, у нее сейчас появились свободные и немалые деньги…) Если платит дорого, значит, уважает, ценит мои достоинства, значит, покупает то, что ему нужно… И почему, собственно, мне должно быть это противно? Почему я должна этого стыдиться? Я горжусь своей ценой. И купить меня может совсем не каждый…»

И еще она подумала о том, что было какое-то острое и неизъяснимое удовольствие в осознании того, что тебя покупают на один раз, того, что ты занимаешься сексом с совершенно незнакомым — случайным — человеком, которого при встрече имеешь право просто не узнать и пройти мимо… И еще то, что по правилам профессии не можешь отказать никому — в этом тоже было какое-то ощущение неприличного, запретного для обывателей с их традиционной моралью кайфа. И плевать на них всех. Желающих сделать покупку никогда не убудет. «Ах, пора бросать это дело! Бросать. Ты же, радость моя, — она обратилась к самой себе — той, что отражалась в зеркале в красно-винного цвета белье, — не собираешься зарабатывать этим ремеслом себе на жизнь до пенсии? А? Все умные женщины бросают этим заниматься к тридцати. О чем это я? При чем тут тридцать или не тридцать? Ты вообще не по этой части. Хотя… Получается у тебя хорошо. У тебя все получается хорошо — за что ни возьмешься».

Она наконец оторвалась от зеркала и опять направилась к телефону. Нажала кнопку автоответчика и начала прослушивать сообщения. Сообщений было много — раздраженных, полных беспокойства, недоумевающих, требовательных. Она отключила автоответчик, не прослушав и половины записи. Отвечать и перезванивать никому не собиралась. «Ах, как они все надоели… Что хочу, то и делаю, ни у кого разрешения не спрашиваю. Эта белиберда меня не интересует. Сделаю, что запланировала, а потом… Не знаю, что будет потом». Пусть подождут, пусть потерпят несколько дней. Скоро все кончится. По ее расчетам, все должно было закончиться в два-три дня.