Как загасить звезду

Он не задумывался о ближайшем будущем («Что с нами будет?» — спросила как-то в задумчивости Алина, он промолчал). Почему молодежь так нетерпелива, резка, зачем она всегда ставит вопрос ребром и жаждет определенности? Как будто в определенности — спасение… Он понял, о чем спросила Алина. А вот его все устраивало, он не испытывал никакого душевного дискомфорта. Нина… Что ж, жена в Москве, у нее своя интересная жизнь, наполненная событиями на работе, тревогами за сына и решением их общих житейских проблем. Следовало поискать реставратора для недавно приобретенного бюро в стиле модерн, договориться с комендантшей дома о вознаграждении для вахтеров, выяснить насчет антикоррозийки для машины. Чем она может мешать Алине? Ничем. Даже тени Нины в этом доме нигде не видно — ни одной женской шмотки, случайно забытого чулка или бюстгальтера, ни использованного тюбика ее помады или бутылочки с остатками ее крема для снятия макияжа. Абдулов позаботился о том, чтобы ничего этого не было — накануне приезда девушки перетряс и перебрал все на даче, уложил женины вещи в два больших пакета и запрятал во временном домике за буфетом. Почему Алину это беспокоит? Разве ей плохо — так, как есть?

Призрак жены не так сильно беспокоил Алину, как думал Абдулов. Но ей было плохо. Дело не в ране, которая почти зажила, — Алина время от времени рассматривала перед зеркалом свой бок и с облегчением признавала, что шрам маленький и будет совсем незаметен. Дело в другом: ее жизнь опрокинута. Без Олега она казалась чужой, ненастоящей, такой, которой не стоит дорожить. Однажды они ехали на его «Опеле» (еще до появления шикарного «Феррари»), она почему-то — сегодня уже не вспомнить почему — села не на переднее место пассажира, а на заднее, непосредственно за его спиной. Они мчались, как сумасшедшие, — Олег обожал быструю езду. Головокружительная езда давала удивительное ощущение свободы и одновременно щемящее до слез чувство одиночества и обреченности. Она не испытывала такого больше никогда — ни до, ни после. Она обхватила его руками сзади, вместе со спинкой кресла, крепко обняла поперек торса, прижалась щекой к обивке и подумала: «Если бог предложил бы мне выбрать свой конец, то я предпочла бы нестись на машине с Олегом. И вместе разбиться насмерть…»

Сейчас, когда Олега не стало, Абдулов едва заметно — в том числе и для самого себя — к ней переменился. Он был нежен, заботлив, опекал ее в мелочах, но безотчетно относился к ней уже как хозяин. Они часто занимались любовью, Абдулов проявлял настойчивость. Хотя он постоянно помнил о ее ране, все время справлялся о здоровье, напоминал, чтобы не забыла выпить лекарства, все это не мешало ему настаивать на сексе, даже когда ей не хотелось. Она заметила, что ему особенно нравилось любить ее, когда ей не хотелось… В этом для него как будто был скрыт особый кайф, хотя он никогда бы не сознался. «Неужели в каждом мужчине сидит дикарь и насильник?» — задавалась иногда вопросом Алина.

— Я думаю, мне пора вернуться к работе, — сказала Алина.

Был вечер, они сидели в его кабинете — она с чашкой чая в руках расположилась в кресле-качалке, просто сидела, думала и прихлебывала из чашки. Аркадий работал за компьютером, блуждая по Интернету в поисках необходимой информации по «реэлити-шоу».

— Куда ты спешишь? Ты еще слаба, — обернулся он от дисплея.

«Она похудела», — пришло ему в голову. Но ее нынешняя худоба — впавшие щеки, проступившие на плечах кости, обострившиеся коленки — ничуть ее не портила и была чертовски притягательна. Да дело не в этом. Ему просто нравилась она, Алина, нравилась любая вариация ее внешности. Абдулов понятия не имел, будет ли так всегда или когда-нибудь это прекратится. Но пока каждый новый, невиданный ранее штрих в облике Алины лишь увеличивал тягу к ней. Однажды он попытался представить, а что будет с Алиной, если она растолстеет? Он мысленно увидел крепкие розовые щеки с пухлыми губами (глаза станут меньше), округлую шею, покатые плечи с лямками топа. Алина одета в прямую юбку до колен, она сидит, и плотные ножки видны до середины бедра, выше — крутая линия обтянутых материей ляжек и задика, а ступни — как маленькие утюжки. Бюст распирает блузку, из выреза которой выступает аппетитная ложбинка между грудями, верхняя часть руки — тугая, загорелая, уютная… И понял: если она располнеет, он свихнется от постоянного возбуждения.

— У меня такое чувство, что мне надо что-то делать, что сейчас я — бездельница, — проговорила Алина. — Давай уедем завтра же. Я здесь больше не могу.

Алина заговорила о работе, о том, что к новому телесезону в передаче надо менять концепцию, может быть, освежить дизайн — почему они никогда об этом не поговорят как профессионалы? Почему он вообще перестал говорить с ней о работе — разве они не коллеги? Август — роковое время российской политики, разве он не помнит? Обязательно надо быть в Москве во всеоружии, договориться о серии интервью с бизнесменами и политиками. Олегу в начале августа — сорок дней…

Ей действительно казалось, что она здесь больше не сможет. Навалилось внезапное нетерпение, прямо лихорадка — уехать! Уехать! Круг жизни, как замкнувшийся на Абдулове, стал тесен, обременителен. Абдулов был везде — так, что она уже начала задыхаться. «Больше не могу…»

— Мне казалось, тебе хорошо. — Абдулов был опечален и, пожалуй, чуть-чуть оскорблен. Он думал, Алина наслаждается тихой уединенной жизнью на даче вместе с ним. Разве он не сделал все для этого? Она так любила нежиться по утрам в постели, пить кофе с принесенного им в спальню подноса, сидеть вечером у огня на лужайке, подправляя кочергой чурки в мангале, так упивалась настурциями. Выяснилось, что он очень плохо представляет, что при этом творится в головке любовницы. Партизанка…

— Алина, — мягко начал он. — Это неблагоразумно. В конце концов, пока так и не выяснили, почему в тебя кто-то стрелял. Я боюсь за тебя и никуда отсюда не отпущу. Тебе надо побыть вдали от всего. Не говори мне о работе — работа не убежит.

— Почему стреляли, почему стреляли… По ошибке, очевидно же! Что же мне теперь, до конца жизни где-то прятаться? — Алина в нетерпении вскочила с кресла, поставив мешавшую чашку с чаем прямо на пол.

Абдуловский тон — мягкий, осторожный, как будто он обращался к душевнобольной, — вывел ее из себя. Его тон убедил ее в том, в чем она еще секунду назад не была уверена, — она уедет. Притом сейчас же, сию минуту. И опять он о том несчастном случае! Ей так хочется о нем забыть, как он не понимает. Алина кинулась наверх, в спальню, чтобы собрать вещи.

— Подожди! — крикнул ей вслед Абдулов. — Подожди! Пусть они найдут убийцу Олега! Пусть найдут того, кто на тебя покушался! Дай им время! Это важно!

Алина, не прекращая карабкаться наверх, саркастически рассмеялась:

— Найдут они, как же!

— Ты еще не знаешь… — взволнованно выкрикнул ей в спину Абдулов. — Соловей убита!

Алина застыла на середине лестницы.

— Соловей убита, — повторил он. — Теперь понимаешь, что не надо ехать в Москву? Теперь понимаешь, почему я тебя отговаривал?

— Но почему? — спросила после продолжительной паузы Алина ошарашенно, она как стояла, так и села на ступеньки. — Что происходит?

— Я не знаю, — ответил Абдулов. — Обстоятельства самые дикие, необъяснимые. Ее нашли в каком-то темном переулке с перерезанным — прости! — горлом. (На этих словах Алина побледнела так, что Абдулову стало за нее страшно и он заколебался — продолжать ли говорить или остановиться, но решил продолжить, надо наконец все ей сказать, его тоже тяготит эта тайна между ними.) В странном наряде. Менты утверждают, что она подрабатывала проституцией… (Алина схватилась за голову.) Алина, успокойся, это неточно! Ты же знаешь ментов — наворотят вранья, чтобы выглядеть поавторитетнее. Особенно когда у них в руках никаких ниточек — а это, как я понимаю, тот самый случай.

— Давно? Ее уже похоронили? (Абдулов кивнул.) И ты мне ничего не сказал… Как ты мог?

— Алина, — с трудом, как будто проглатывая раздирающий горло черствый кусок хлеба, проговорил Аркадий, — я боялся за тебя. И сейчас боюсь.

— Нет, — Алина говорила ровно, монотонно, как в трансе. — Что-то другое…

— Что другое? — опешил Абдулов.

«О чем она? Заговаривается… Немудрено. Она столько пережила за последние дни. Ох, нужно было ее увезти подальше — в Испанию, в Италию, как я первоначально планировал. Отвезти к врачам, к лучшему психотерапевту. Кинуться за помощью к Кечину — у него пол-Академии медицинских наук — знакомые».

— Ты… — повторяла Алина. — Что-то другое. Другое… Ты не просто так держал меня в неведении. Ты… — Она подняла глаза и изумленно и изучающе всматривалась в лицо любовника. — У тебя с Соловей был роман. Вот что другое. Как я раньше не догадалась…

— Ты что? — упавшим голосом пролепетал Абдулов, этого он никак не ожидал. — Мы терпеть друг друга не могли, это все знают.

— Потому и не могли, — все так же ровно констатировала Алина. — А что касается «всех», то «все» как раз ничего не знают. Каким-то образом вы ухитрились сохранить ваш короткий, по-видимому, — правда? — роман втайне, что почти невозможно. Как ты ухитрился? Впрочем, наверное, это Соловей. Она очень способная. Была…

Она не могла объяснить, как ей такое пришло в голову. Но она не сомневалась, что ее догадка верна. Осенило — и все.

— Алина, — попытался рассмеяться Абдулов, что у него не очень-то получилось. — Это смешно…

— Разве? Я так не думаю. Все-таки Соловей мертва… Что-то между вами было неприятное, даже постыдное, чего вы друг другу простить не могли, из-за чего расстались и возненавидели друг друга. Так?

Абдулов молчал.

— Ты врал мне, ты все время врал мне… Как глупо. Олег ушел, ты мне врешь. За что мне все это? Чем я провинилась? Скрываешь меня здесь от жены и от всех. А я-то делаю вид, что ничего не замечаю, что все как полагается. Как будто нет ничего естественнее, чем приехать с любовником к нему на дачу, жить с ним и даже не задаваться вопросом: — А как же так можно? Я понимаю, что сейчас немодно рассуждать о приличиях. Зачем? Свобода! Не по-человечески мы поступаем, а я поступаю просто как… Идиотка! — Последнее слово Алина, поднявшись, злобно выкрикнула. — Я сию же секунду уезжаю. Объясни, как добраться до станции. А-а-а, обойдусь, можешь не объяснять, я попутку поймаю.

— Алина, подожди, — пытался взять ситуацию под контроль Абдулов, для чего в первую очередь требовалось удержать Алину на даче, не дать ей убежать под предлогом потрясения от неожиданного открытия. — Какая попутка? Ты с ума сошла. Ты слишком впечатлительна. У нас… с Соловей действительно был непродолжительный роман, если так можно выразиться, в чем я сомневаюсь. Был, ну и что? Да-да, что? Какое необычное дело! Какая редкость! Теперь ты довольна? Успокоилась? Тебе приоткрылась истина?

Он быстро оправился от удара и перешел на свой всегдашний ернический тон:

— Это ничего не меняет. Какой это роман? Скорее взаимовыгодный бартер. Но все это было еще до тебя. Тебе не на что обижаться, она тебе не соперница.

Алина, собравшаяся было бежать наверх, остановилась и ждала.

— Ну, — подтолкнула она Абдулова к дальнейшим откровениям.

— Да рассказывать особенно нечего, — замялся тот, но, поймав нетерпеливое движение, Алины поспешно продолжил: — И неприятно. Дело в том, что… ты угадала насчет постыдного. У меня ничего не получилось. В первый раз. И во второй тоже. В моей жизни совершенно необъяснимый случай. Такое было только однажды, вернее, дважды, и только с Дусей. Не знаю, в чем дело. Мы оба, сама понимаешь, не любили об этом вспоминать. Но увлечения никакого не было ни с моей стороны, ни с ее. У меня это был так — каприз, к которому позже добавилось самолюбие. А она… По-моему, она хотела таким образом сделать карьеру на телевидении. Я это знал, и меня это ничуть не коробило. Девочка через постель хочет пробраться наверх, ну и что? Старо, как мир. Я же ее ни к чему не принуждал. Она знала про мои многочисленные интрижки так же, как и ты, разве нет? Впрочем, после того, как мы встретились с тобой, все иначе… И ее сначала раздосадовала моя неудача, а потом, когда и второй раз я потерпел фиаско, — сама понимаешь, я с трудом сейчас тебе в этом признаюсь — просто оскорбила. Мне кажется, она болезненно восприняла, что это случилось именно с ней, что она не сумела меня… воспламенить, что ли. С другими-то у меня — все «Останкино» в курсе — получалось. Поэтому она никогда не болтала о наших отношениях, хотя я, честно говоря, ожидал обратного. Но возненавидела. Простить мне не могла, что она решилась, собралась с духом, мобилизовалась, а я… не оправдал. Сорвал ее планы.

Абдулов вопросительно взглянул на Алину — достаточно признаний? Он рад был, что деликатное объяснение позади. Главное, Алина успокоится, убедившись, что не так велик его грех, не будет больше терзаться подозрениями.

— Ты недоговариваешь. — Алина оказалась упрямее, чем он думал. — Если не расскажешь все, не увидишь меня больше никогда. Никогда.

Абдулов заметно колебался, что только увеличивало любопытство и настойчивость девушки. Алина сама себе поражалась. Она не могла взять в толк, как она догадалась об отношениях Аркадия с Соловей. Ведь ни одного намека, ни одного признака, ни одного следа, ни одного воспоминания, что между ними что-то было… А почему она сейчас убеждена, что Аркадий скрывает что-то еще? Неизвестно, она, как гончая, шла по следу, который ни за что уже не потеряет.

— Есть фотографии… — медленно проговорил Абдулов. — Шокирующие. Пойми, это такое интимное, такое личное дело… На самом деле все это никого не касается. После того, как я оказался несостоятелен, нам с Дусей пришла в голову мысль сделать серию снимков на моем «Поляроиде» — возбуждающих, распаляющих воображение. Нам казалось, это должно мне помочь… Несколько секунд все выглядело так, будто помогло, но, когда дошло до дела… опять не получилось. Когда произошел разрыв, снимки — все — остались у Дуси. На них мы вдвоем и я один… Кое-какие неаппетитные детали, фривольные малоэстетичные позы (Алина зажмурилась), особенно если смотреть на фото трезвым взглядом, не замутненным ни любовным дурманом, ни сексуальным влечением. У меня, наверно, было кратковременное умопомешательство, иначе я ничем не могу объяснить свою «порнушную» эпопею с Соловей. Не соображал, что творил и с кем связался… Я просил Дусю карточки вернуть, предлагал деньги, но она отказывалась, врала, что уничтожила. Но я был уверен, что когда-нибудь она их пустит в ход, отомстит мне…

— Пустила? — раздался тихий вопрос Алины.

И, не дожидаясь отклика от Абдулова, Алина сама за него и ответила:

— Не успела.

— Антон Сергеич, я вот что думаю, — так начала рабочую летучку поутру в понедельник неутомимая Надежда. — А что, если Соловей убил… Абдулов?

Костов вздохнул — все ясно, напарница опять провела бессонную ночь, анализируя дело об убийстве Лосского. Он ей уже и намекал, и прямым текстом говорил, и шуткой давал понять, что не надо так много думать, напрягать извилины. Нет, Надежда намеков не просекала и чуть ли не каждый день являлась на работу с очередной причудливой идеей вроде только что обнародованной.

— Давай разберемся, — обреченно кивнул он. — Зачем ему это надо? По-твоему, он маньяк?

— Нет, — энергично затрясла головой Надежда. — Соловей видела, как Абдулов перекидывал через перила Лосского. Или — вот! — ему показалось, что она видела. Абдулов все время опасался, что она его выдаст. И в конце концов нервы у него не выдержали, и он ее зарезал.

— Ну хорошо, — отозвался Костов. — Предположим, у Абдулова нет алиби на тот вечер, когда состоялось убийство Соловей, хотя очень даже может быть, что есть. Мы пока этим не интересовались. У меня сразу возникает два вопроса. Соловей была не такая дура, а точнее, она была совсем не дура. Она была умненьким существом. Разве она не насторожилась бы сразу, как только к ней на панели подвалил клиент — да не кто-нибудь, а ее собственный шеф? И как бы она с ним пошла?

— Задаром, — твердо, без секунды колебаний ответила Надежда. — Естественно, задаром бы пошла. С его стороны, Антон Сергеич, игра очевидная. Обстава такая, что захотелось звезде поразвлечься, он идет в этот бар, в «Змейку», с целью снять проститутку. А на самом деле он идет туда, чтобы отправить на тот свет свидетельницу Алену Соловей, которая — он прознал — увлеклась проституцией. Девушке невдомек, она про его планы ни хрена не знает. И что происходит? Абдулов вроде бы направляется к понравившейся девке — Соловей ведь была в гриме, — потом происходит взаимное узнавание: «Ба! Алена!» — «Аркадий Николаич, что вы тут делаете?» и прочее. Почему она должна ему отказать — только потому, что они знакомы по основной работе?

— Да, — задумчиво протянул Костов. — Здесь они играли совсем другие социальные роли, чем в «Останкино». На панели он — не босс, она — не его сотрудница. Здесь она — проститутка, он — клиент. Что им мешает заключить обычную сделку, которую заключают в таких случаях?

— Вот именно, — подхватила Надежда. — Они договариваются, идут в переулок. Соловей ничего не опасается, подвоха не ждет. В конце концов, с ней ее собственный босс, с которым они друг друга недолюбливают, но все равно он свой, коллега, знакомый. Это ведь надежнее, чем первый встречный. Кстати, может быть, именно поэтому она и дала утащить себя трахаться под лестницу — доверяла Абдулову. В решающий момент он достает лезвие, и…

— А ведь при ране, которую нанес убийца Соловей, ему было трудно остаться не испачканным кровью… — задумался Костов. — Что делают с окровавленной одеждой? Отдают в химчистку (это опасно, работники могут сигнализировать в милицию). Сжигают (где? не у всех дома есть камины или русские печки). Выбрасывают (тоже опасно, потому что могут найти). Ты как бы распорядилась окровавленной одеждой?

Надежда уставилась на шефа — разговоры об окровавленной одежде были, как ей казалось, здесь неуместны. Она толкует о другом — о том, как злодей Абдулов заманил ничего не подозревающую невинную журналистку-проститутку в западню и расправился с ней. Она рисует картину преступления.

— Ну, — с неудовольствием отозвалась она, — я бы выстирала, а потом выбросила. Так вот, убив девушку, он садится в свою машину…

— Хорошая мысль! — воскликнул Костов. — Квалифицированная! Выстирать и выбросить… Но речь идет о мужчине. Будет он заниматься такой ерундой, как стирка! А в принципе… Хорошая мысль. Оставь, Надежда, свои экзерсисы об Абдулове. Ты лучше представь себе в красках, запахах и ощущениях, что это такое — зарезать девушку, к тому же знакомую. И не под воздействием внезапно нахлынувших необоримых чувств — гнева, ярости, отчаяния, а преднамеренно, обдуманно. Воткнуть нож в теплое человеческое тело. Она вцепляется тебе в плечи — пальцы не отодрать — и пытается что-то сказать. Кстати, возможно, она разодрала убийце рубашку на груди… Да, так вот, течет — а может быть, и бьет — кровь, глаза жертвы медленно застывают… Для обычного человека — чудовищный шок. Да Абдулов от одного вида крови в истерику впадет. Выбросить Лосского с шестнадцатого этажа — еще куда ни шло, хотя мы никак не доказали, что это сделал Абдулов, это достаточно чистое убийство. Вообще, поцарапанная щека — это, я тебе скажу, удовольствие ниже среднего, болит ужасно. Но зарезать… Нет, это сделал кто-то похладнокровнее, к тому же тот, кто умеет обращаться с ножом. А не этот развращенный неврастеник и патологический враль. А второй вопрос, который у меня сразу возникает, если речь зашла об Абдулове. Он — личность, известная в лицо огромному числу телезрителей. Если он выходит на улицу, в публичное место, ему практически невозможно остаться неузнанным, незамеченным. Он сразу привлекает к себе внимание окружающих, прохожих, зевак, к нему лезут за автографами, обращаются со всякими вопросами типа: «А как там у вас в «Останкино», буфет есть?» Некоторые просто стоят неподалеку и таращат глаза. Ну, и как он будет в таких негигиенических условиях совершать убийство?

— А он… — замялась на секунду Надежда, — загримировался до неузнаваемости.

— Ну вот, приехали. — Костову уже надоело играть в эту игру. — Абдулов, загримированный, подходит к Соловей. Та, не заметив парика, накладной бороды и латексных морщин клиента и его поразительного сходства с Абдуловым, идет с ним под лестницу, засунув полученные баксы в тайничок, устроенный в каблуке туфли…

— Какой тайничок? — насторожилась Надежда. — Мы проверяли одежду Соловей. Не было там никакого тайника в туфлях.

— Это я так, вообще, — отмахнулся Костов. — Я хочу сказать, что все в жизни бывает проще. Не верю, да и никто среди ментов не верит в заговоры, двойников… и прочую чушь. Лучше скажи, ребята обыск у Соловей до конца доводили — ничего интересного не нашли?

— Нет, — отрапортовала Надежда. — Нет ни писем, ни фотографий особенно интересных. Автоответчик прослушали — ну, там звонки из «Останкино» от коллег, спрашивают, куда она подевалась, от родителей, администратор что-то насчет кассет с последней съемки и прочее. Да, Соловей оказалась крутой — у нее обнаружили сразу два мобильных телефона.

— Проверяли, что за аппараты?

— Да, один ей выдали на работе, зарегистрирован на телекомпанию. А второй принадлежит какому-то бизнесмену, имени-фамилии не помню, но он не имеет никакого отношения к Соловей, к «Останкино» и вообще к телевидению. Интересно, что в последние дни она интенсивно пользовалась именно вторым, чужим телефоном — один номер она вызванивала особенно настойчиво. Он у нее раз шесть зафиксирован.

«Второй телефон — это загадка, — размышлял Костов. — Зачем ей еще один? А впрочем, все может объясниться очень просто: Соловей посчитала, что пользоваться служебным мобильником, когда она в амплуа проститутки, — это неосторожно и хлопотно. Стоит она на панели, то есть сидит в «Змейке» или «Ореоле», а ей на служебный номер постоянно звонят из «Останкино»: «Где ты?» да «Когда появишься?», «Куда дела кассету с последней записью «Культурных новостей?», «Ты будешь наконец камеры заказывать?» и прочее. Отвлекает от хобби, клиенты косятся, пугаются. Клиенты народ нервный. Собственный мобильник она к тому времени отключила — ей все «Останкино» безуспешно пыталось дозвониться. Вот она и выпросила второй телефон на время у своего приятеля. В общем, она была права — она, как я уже неоднократно замечал, была умненькая девушка».

Самое неприятное, что работа на девяносто процентов состоит из рутины. Он сам с удовольствием предался бы аналитическим фантазиям, как это делала Надежда, но технология их работы диктовала другое. Проверить сто окурков, найденных вблизи места преступления, идентифицировать двадцать отпечатков пальцев, установить принадлежность пятидесяти номеров телефонов из записной книжки… Почти наверняка все псу под хвост, но делать надо — нудно, тупо и по возможности бесстрастно.

— Ты вот что, — сказал Костов. — Уточни, с кем она так часто созванивалась по второму телефону за несколько дней до смерти. Это не может быть случайностью. Не верю я в такие случайности.

После убийства Олега Лосского прошел месяц, а Костов по-прежнему блуждал в тумане. Версия с убийством из-за долга лопнула. Вариант с Абдуловым ему самому никогда не казался убедительным. Все остальные версии — даже не версии, а главным образом фантазии Надежды по поводу Соховой — были изначально смешны. Последняя вариация на тему «кровавой Алины» у Надежды выглядела так: у Соховой есть третий любовник, настоящий — не Лосский и не Абдулов, — с которым они и задумали убрать Лосского с целью завладеть его состоянием. Вскоре третий любовник — он, возможно, даже бывший уголовник или авторитет, — наблюдая за развитием отношений Соховой с Абдуловым, заподозрил, что девушка водит его за нос и собирается, выйдя замуж за Абдулова, кинуть его и с денежками Лосского, и с любовью. И третий любовник пытается отомстить возлюбленной, стреляя в нее около супермаркета… Вот такая сага о третьем любовнике. Звучит, кстати, роскошно — как название бульварного романа. «Третий любовник»… Костов вынужден был признать, что Надежда очень высокого мнения о хрупкой тележурналистке, если в своем воображении наделяет ее такими грандиозными планами и такой волей к претворению их в жизнь. В версии Надежды был изъян, на который Костов не преминул напарнице указать, — в эту канву не вписывается убийство Соловей. И, как следовало ожидать, Надежду своим замечанием он не смутил. «А Соловей убил маньяк, — лишь на секунду замялась та. — И это убийство не имеет никакой связи со смертью Лосского».

С Соловей — еще хуже. Ребята из отдела нравов рыли землю носом, собирая ему информацию, помогал, как мог, Вадим Занозин со своими ребятами — чувствовал вину, гад, за то, что Костову приходилось разбираться с чужим убийством. Хотя какое чужое? Ясно, что убийство все-таки его, Костова, пусть и совершено на «земле» Занозина. Неважно… Важно, что толку от общей суеты не было никакого. Информаторы отдела нравов о Соловей ничего сообщить не могли — на слишком короткое время она залетела в профессию. Никто из сутенеров не успел взять ее под свое крыло, тем более что места промысла она меняла — то ли по наитию, то ли по зрелому расчету. Единственное, что стало известно, — то, что Соловей с успехом промышляла не только в «Ореоле» и «Змейке», но и в «Необъезженном бегемоте». И еще — вроде была при ней в ночь убийства сумочка, которая потом исчезла… А что в сумочке — тайна, покрытая мраком.

На горизонте слабо и малообещающе замаячили только те двое, о которых говорил придурок-абитуриент Сергей Эдвинович. Но Костов был, в общем, суеверен, предпочитал особенно не обольщаться и не грузить новую, едва проклюнувшуюся версию своими надеждами на раскрытие дела. Хотя эти двое и Лосский базарили на балконе в третьем часу ночи — то есть непосредственно перед смертью продюсера, — и были все основания считать этих двоих кандидатами в убийцы, Костов сначала предпочел перечислить себе все вообразимые «но». Во-первых, переросток мог ошибиться насчет времени — это могло быть не в третьем часу, а до двух, и Олег мог базарить не с неизвестными, а с двумя коллегами из числа гостей. Во-вторых, абитуриент мог соврать, хотя зачем ему это? О тех двоих он рассказал без всякого нажима со стороны Костова, по собственному желанию. Такое впечатление, что просто вспомнил — и рассказал. В-третьих, это действительно могло случиться в третьем часу, но двое опять-таки могли быть гости из числа коллег, пировавших в квартире. Но тогда непонятно, почему остальные ни словом не обмолвились о том, что эти двое ночью отделились от компании… И Соловей, и Ицкович, и другие как один твердили — никто после двух часов из квартиры не выходил, последним был Абдулов, который удалился без пяти два. Покрывают? Все присутствовавшие имели зуб на несчастного Лосского и участвовали — кто активно, а кто пассивно — в его предумышленном убийстве? Невероятно, чтобы двадцать человек могли сговориться между собой и разыграть каждый свою партию как по нотам — подобно двенадцати убийцам из «Восточного экспресса» Агаты Кристи…

Стоп-стоп-стоп… Предположим, что абитуриент не соврал и двое незнакомцев, «посторонних» незнакомцев все же были. Тогда что? Тогда этих двоих могли видеть, во-первых, консьержка, во-вторых, Алина Сохова, которая убежала от Лосского незадолго до двух. И, наконец, их мог видеть Абдулов. Ведь эти двое должны были войти в подъезд, нажать кнопку лифта, дождаться его, подняться на шестнадцатый этаж — это занимает минут десять. Затем они должны были какое-то время беседовать с Лосским — сначала спокойно, потом на повышенных тонах (вот тут их увидел спустившийся на этаж абитуриент) — предположим, беседа, закончившаяся убийством, заняла пятнадцать минут… В общей сложности минут тридцать эти двое в доме Лосского потоптались. Что получается? Консьержка вряд ли что-то и кого-то была в состоянии запечатлеть в памяти. Костов вспомнил подслеповатую поддатую особу, дежурившую в подъезде в ночь убийства. Манера говорить у нее была исключительная — тараторила она очень громко, только что не кричала, но понять, что она талдычит, было невозможно. В речи консьержки, казалось, сосредоточились все существующие на свете дефекты — и шепелявость, и картавость, и косноязычие, и многое другое. Получается, что они — эти двое — с большой вероятностью должны были столкнуться и с Соховой, и с Абдуловым.

В общем, придется с ними обоими снова поговорить. Тележурналисты опять появились в Москве после короткого отпуска и приступили к работе. Алина Сохова — Костов недавно общался с ней по телефону — вроде бы окончательно оправилась после ранения, чувствовала себя хорошо, по-прежнему недоумевала по поводу покушения на нее и не выказывала особой склонности обсуждать эту тему с Костовым. А он позвонил, между прочим, именно в надежде, что девушка что-то вспомнила. Расследование дела никак не клеилось, все ниточки обрывались и расползались из-под пальцев, и Костов уже просто не знал, что делать.

Ни одной заслуживающей внимания новости за много дней, ни одной достойной информации, ни одного намека… Можно, конечно, было действовать методом тотальных опросов — без конца до умопомрачения опрашивать всех, кто попадался им на пути по делу Лосского и Соловей, неважно, о ком идет речь. Десятки, несколько десятков человек. Если не будет результата, будет хоть чем отчитаться начальству, чтобы оно потом перед телекамерой в прямом эфире того же «Вызова времени» бубнило, успокаивая общественность и оправдываясь за отсутствие результата: «По делу опрошено 247 свидетелей, сделано 53 экспертизы, осмотрено 139 объектов. Следственно-оперативная группа второй месяц работает день и ночь не покладая рук…» Мол, сделать ничего не можем, но вы хоть пожалейте нас, мы тоже люди, и МЫ СТАРАЕМСЯ.

Вот и Надежда, которую Костов отправил проверять телефонные номера покойной Соловей, его не порадовала.

— Шеф! — кричала она в трубку — напарница всегда отзванивалась с заданий, не могла дождаться личной встречи в управлении, чтобы доложить Костову о результатах своих усилий. — Дохлый номер! Эти повторяющиеся номера в мобильнике Соловей, по которым она часто звонила в последние дни перед смертью… Дохлый номер! Молодой мужик, охранник какой-то дурацкой коммерческой конторы. Признался, что пользовался ее услугами как проститутки. Познакомились недавно в «Змейке». Соловей ему очень понравилась — так что они договаривались о встречах чуть ли не каждый день, а то и не один раз в день. Бабок он на нее извел, видимо, уйму! Ужасно сокрушался, бедняга, когда узнал о ее смерти… Такая девка, говорит, была, золото, то, что нужно, заводная и с воображением.

— Как он выглядит? — поинтересовался Костов для порядка.

— Обыкновенно! — ответила Надежда. — Высокий блондин не очень приятной наружности.

— Ну ладно, приезжай, — вздохнул он. — Для нас с тобой есть еще работа.

Было поздно, когда Алина добралась до своего дома. Поздно, как всегда. Время на монтаж им выделили только к вечеру, монтажера дали незнакомого и, сразу было видно, не очень опытного и искусного, работа двигалась нервно, с трудом. Было еще одно мешавшее работе обстоятельство, о котором она поначалу и думать не думала, — ее самочувствие. Как правило, ее самочувствие — самочувствие двадцатилетней подмосковной красавицы — было величиной постоянной. Здоровье позволяло ей, как и всем в этом возрасте, бодрствовать по нескольку ночей подряд, танцевать до рассвета, гулять с кавалером до открытия метро, вкалывать в ночную смену, а утром поражать всех свежестью вида. Но все это было до ранения. Сейчас не прошло и часа после того, как они начали работать, а она уже изнемогала от усталости, ощущала слабость, разбитость, лоб покрылся холодным потом, а лицо — мертвенной бледностью, так что монтажер перепугался и стал гнать ее в здравпункт.

Алина поймала машину на Останкинской и без сил упала на заднее сиденье. Абдулов предлагал ее подвезти, но для этого пришлось бы ждать, когда он освободится, а у него еще были какие-то звонки, визит старого друга-партнера. Перспектива проторчать в телецентре еще час представилась Алине малопривлекательной, и она предпочла уехать одна — благо, до дома недалеко.

Она, как и большинство жителей Москвы среднего достатка, пренебрегала общественным транспортом и передвигалась по городу с помощью бомбил, промышлявших незаконным частным извозом. Цена на услуги частников была договорная. Дикий рынок, опасный рынок. Знакомый приятель-иностранец, посещающий Москву наездами, дивился ее отчаянности. «Ведь это же опасно!» — пытался он ей объяснить, смотрел тревожно округлившимися глазами и никак не мог взять в толк, почему она не внемлет голосу разума. Европеец был так далек от реальности, что Алина даже не пыталась оправдаться за свою по всем европейским понятиям глупость — для этого ей пришлось бы прочитать ему краткий курс московской жизни. Ну как объяснить умному иностранцу, что частный извоз в тысячу раз опаснее для самого рулилы, чем для пассажира, которого он сажает в свое авто? Как объяснить, что этим промыслом живут тысячи, что они так деньги зарабатывают, и немалые, и им нет резона ломать себе бизнес? Как объяснить, что здесь в свободной торговле по всем рыночным канонам сходятся спрос и предложение?

А рынок, видимо, был такой богатый и ненасыщенный, что в последнее время кого только она не встречала среди бомбил. И таджика, едва говорившего по-русски и совершенно не знавшего Москву. Ему пришлось подробно рассказывать, какими переулками лучше добираться до ее дома. И грузина, постоянно сыпавшего шутками-прибаутками и поведавшего ей, что по ночам его часто снимают мужские компании для поисков уличных девиц, которые согласились бы провести с ними время. «И представляешь, часто ни одну найти не можем — всех уже сняли, а еще говорят, в столице проституток пруд пруди. А вот не хватает!» Дядечки-пенсионеры, студенты, профессиональные шоферюги… Надо бы ей наконец сдать на права и завести собственный автомобиль. Подруга Марфа, лихачка с юных лет, давно уговаривала ее так сделать. Но Алина питала какое-то предубеждение к автомобилям, боялась их, как живых непредсказуемых существ, например бойцовых собак, и никак не могла решиться на покупку.

Машина стояла у подъезда уже несколько минут — Алина при тусклом свете горевших в салоне фонарей рылась в своей сумке в поисках необходимой сотни. Наконец купюра была найдена.

— Удачи! — Дядечка-пенсионер махнул ей на прощанье и поддал газу, через секунду авто скрылось за поворотом.

Она стояла на тротуаре перед своим подъездом. Было темно и тихо, двигаться не хотелось. Алина с удовольствием выпрямила спину и вдохнула влажный воздух. «Чуть-чуть постою, отдохну и пойду», — думала она. Она опустила глаза и увидела, что так и не закрыла сумку. С «молнией» пришлось повозиться — она заедала, сопротивлялась, капризничала. «Давно надо было выбросить это старье!» — досадовала Алина.

И в этот момент на нее что-то налетело. Удар сверху по плечу, она инстинктивно отшатнулась, закрыла руками голову. Сумка упала. Еще один удар в локоть поднятой руки. Удары сыплются беспорядочно, со всех сторон. Краем глаза она увидела, что вокруг нее прыгал и плясал какой-то черный человек, который раз за разом опускал на нее что-то тяжелое, причиняющее острую боль, — удар по спине, снова по плечу, по голове, по поднятым предплечьям, по кисти (больно!). Ни слова, ни звука, ни ругани, ни злобного шипения. Только трогательное сопение прилежного ученика, старательно выполняющего сложное задание по труду. Только шум их возни. Он все поднимал и поднимал в воздух и опускал вниз то самое «что-то», что причиняло Алине боль, все норовил попасть по голове. Алина так удивилась и сконцентрировалась на увертывании от ударов, что даже позабыла закричать. «Что это за сумасшедший? Что ему нужно?» — сосредоточенно думала Алина и продолжала увертываться и отпихивать от себя нападавшего. От следующего удара, который, она не поняла, куда пришелся, в глазах потемнело, руки повисли, колени подкосились, и все вокруг зашаталось и начало проваливаться в черноту. Почудился утробный угрожающий рык собаки — так они рычат перед атакой, в памяти промелькнуло черно-рыжее чудовище, которое испугало ее на даче у Абдулова… «Помогите!» — закричала Алина изо всех сил. Это был жалкий беспомощный хрип. Последнее, что она увидела, это искаженное лицо вахтерши в окне, которая лихорадочно, беспрерывно тыкала и тыкала кнопку прямого вызова милиции в своей будочке…

…Костов терпеливо ждал Надежду — экстравагантная девушка-опер с «Макаровым» под мышкой, на шпильках и в сетчатых чулках была преданной домохозяйкой и каждый день таскала своему супругу Андантинову сумки с едой. Сам разведенец Костов от домашних забот, слава богу, был избавлен ангелом-дочерью и сейчас, стоя в потоке прохожих перед супермаркетом, остро чувствовал, как же ему повезло. Из дверей магазина высунулась озабоченная физиономия Надежды: «Антон Сергеич! Как вы думаете, какие сосиски лучше покупать — по девяносто три рубля или по сто двадцать?» Костов углубленно подумал и выдал свой вердикт: «По сто двадцать». Надежда вновь скрылась в недрах магазина.

В конце концов Костов утомился от ожидания. Он понимал, что конец дня, что это их последний выезд сегодня и что потом, после разговора с Алиной Соховой, о встрече с которой они условились, Надежда прямиком отправится кормить своего Андантинова, но все же немного раздражался. Надежда вообще, куда бы они ни ехали, на какое бы задание ни отправлялись, не пропускала ни одного хозяйственного или продовольственного магазина, не говоря уже о рынках. В крайнем случае она брала их на заметку и после допроса, осмотра места происшествия, сбора улик или обыска мчалась туда на всех парах выполнять обязательную домашнюю программу. Ее реплики по ходу работы тоже иногда озадачивали. «Вот я такую же занавеску хочу…» — роняла она, например, при осмотре утопленника в ванной комнате — голова несчастного в воде, тело наружу. «Все-таки ковролин — это непрактично», — без тени иронии изрекала она, рассматривая пятно крови, расползающееся из-под головы какого-нибудь несчастного с проломленным черепом. «Нет, эти обои мне не нравятся», — размышляла она в доме самоубийцы. Могла поинтересоваться у свидетельницы, подругу которой только что отправили на тот свет с помощью яда: «А как вы пирожки делаете? Очень аппетитные на вид. Дайте рецепт».

Наконец Надежда появилась на пороге с двумя увесистыми пластиковыми пакетами в руках. «Как мы пойдем с этими сумками — два опера? Мы ведь не в игрушки играем, а тут… коммунальная кухня. Кто нас после этого всерьез будет принимать? Кто станет уважать?» — удрученно подумал Костов, но промолчал. Надежду, по всей видимости, сумки ни в каком смысле не обременяли — она бодро вышагивала рядом с начальником, рассуждая о разных способах приготовления креветок и баклажанов.

Они были уже на подходе к дому Алины, когда Костов почуял что-то неладное. Стремительно спускались сумерки. В гулком вечернем воздухе до них доносились странные и настораживающие звуки то ли борьбы, то ли скандала — вскрики, рычание, плач. Звуки неслись от подъезда Алины. Дом стоял на возвышении, поэтому снизу, где находились Костов с Надеждой, происходящего видно не было. Костов сначала прибавил шаг, а потом побежал, Надежда поспевала за ним, не выпуская сумок из рук.

Перед подъездом копошились несколько человек. Алина (Костов узнал ее блондинистую шевелюру) лежала на асфальте. Рядом прыгал какой-то парень, пытаясь стряхнуть с ноги вцепившуюся ему в щиколотку собаку, кажется, стаффордшира. Молодые супруги — по-видимому, хозяева стаффордшира — метались рядом, не в силах выбрать, что предпринять — то ли оттянуть собаку, то ли схватить парня, то ли поднять девушку. Выбежавшая из своей будочки вахтерша безостановочно вопила — ее громкое верещание издали и услышал Костов. Вахтерша махала на злоумышленника руками, видимо, надеясь таким образом отогнать его от Алины.

К моменту, когда оперы настигли группу, парень успел стряхнуть стаффордшира (бросил в сторону какую-то палку, собака с рычанием рванулась за ней) и кинулся бежать. «Я за ним!» — услышал Костов крик напарницы. Надежда метнула сумки на стоявшую перед подъездом скамейку и, как с изумлением увидел Костов, скинула с ног шпильки. Злоумышленник, хотя и с поврежденной лодыжкой, проявил большую прыть и уже скрылся за углом ближайшего дома. Но Костов ему не завидовал. Он не раз мог убедиться, что Надежда даст сто очков вперед любому стаффордширу. Если вцепится — все, играйте траурный марш.

Сейчас Надежда начинала забег — спокойно, размеренно и неторопливо. «Сразу позвони!» — крикнул Костов ей в спину. Она на ходу, шпильки зажаты в руке, не оборачиваясь, кивнула головой и сосредоточенно продолжила движение.

Алина была без сознания. Хозяева стаффордшира и вахтерша склонились над ней, препираясь меж собой о том, стоит ли попытаться привести ее в чувство или лучше ничего не предпринимать до приезда «Скорой». Костов присел и приподнял девушке голову — ему не хотелось, чтобы эти роскошные волосы подметали грязный московский асфальт. Он бегло, но бережно, стараясь не потревожить девушку, не причинить ей боль, осмотрел лицо и руки Алины. Царапины и покраснения на кистях, ссадина на левом виске, кровоподтек на лбу и, само собой, шок. Но открытых ран Костов не нашел — и это, подумал он, большая удача. «На переломы надо бы проверить…» — прикинул Костов.

— Вызывайте «Скорую»! — бросил он вахтерше. — Не подпускайте никого к газону! — дал команду стаффордширу с хозяевами.

Удивительно, как иногда благотворно действуют на людей приказания, отданные беспрекословным тоном. Костов троице не представлялся, признать в нем сотрудника правоохранительных органов присутствующие никак не могли — на нем ни формы, ни знаков отличия, ничего, что выдавало бы в нем представителя власти. Казалось бы, с какой стати им подчиняться? Наоборот, логично было бы услышать в ответ: «А кто вы такой и на каком, собственно, основании здесь распоряжаетесь?» Но нет, ни вахтерша, ни владельцы собаки не задали ему ни одного вопроса, не произнесли ни одного слова, а молча кинулись исполнять приказы, как будто только и ждали, когда кто-нибудь укажет им, что надо делать. Удивительный социальный механизм — неформальное лидерство. Костов давно заметил, что в любом самом маленьком коллективе, столкнувшемся с какой-либо проблемой, люди делятся на генераторов идей, лидеров и исполнителей.

Однажды он наблюдал такую сцену: три девушки стояли группкой на середине проезжей части, склонив головы к лежащей на асфальте сбитой бродячей собаке. Собака была жива, хотя покалечена и в шоке. Сначала над ней безмолвно стояли две девушки, раздумывая, что делать. Потом к ним присоединилась третья и сразу сказала: «Надо перенести ее на обочину». Тогда отреагировала одна из молчавших: «У меня есть пакет, обернем ее, чтобы не испачкаться», — и полезла в сумку. Третья ничего не сказала, просто ждала, когда ей дадут команду подхватывать раненое животное. Одна говорит, что надо делать, другая думает над тем, как сделать, третья просто делает, исполняя чужое решение.

Костов огляделся. Теперь все были при деле — вахтерша крутила диск телефона в своей каморке, стаффордшир с угрожающим видом в боевой стойке расположился у бордюра, его молодые хозяева, стоя по обе с стороны от собаки, окидывали бдительными взглядами округу.

Алина пошевельнулась и открыла глаза — туманные, бессмысленные, темные — и несколько секунд без всякого выражения смотрела на склонившееся над ней лицо Костова. Повела взглядом вправо-влево, прикрыла веки, лицо бледнее бледного, как мел. «Сотрясение мозга…» — мелькнуло в голове у Костова. Он понимал, что сейчас Алине было очень хреново. «Но ведь жива, жива, — не мог не восхититься Костов. — И тьфу-тьфу, не сглазить, кажется, ничего серьезного, опасности для жизни нет. Второе покушение пережила…»

— Алина Петровна, — тихонько позвал он девушку, толком даже не зная, слышит она его сейчас или нет, воспринимает его слова или нет. — Вы прекрасно защищались. Вам пятерка по самообороне.

В ее глазах мелькнуло что-то — улыбка, досада или слезы, не разберешь. Костов понял, что Алина Сохова его услышала. Расспрашивать о чем-либо сейчас ее было невозможно. Костов подумал, что надо бы девушку поднять и отнести хоть на скамейку. Но он не стал этого делать — кто знает, какие раны и повреждения нанес ей тот придурок, не сделать бы хуже. Он лишь снял с себя куртку и, свернув, подложил ей под голову.

— Что случилось? — обратился он к молодой паре с собакой.

Отвечать начала женщина, она, по-видимому, всюду по жизни поспевала впереди мужа.

— Господи, — возбужденно заговорила она, слова понеслись потоком. — Мы гуляли с Роней… Роня от Рональд — это наш пес. (Правильно, что пояснила, одобрил про себя Костов, Роней мог быть и муж.) Вдруг какая-то… даже не знаю, как объяснить, борьба, что ли. Непонятное что-то, правда? — обратилась она к мужу и в дальнейшем, рассказывая, постоянно поворачивалась к нему и требовала подтверждения: «Правда?» — Мы оттуда появились, из-за школы. В общем, смотрим, парень какой-то девушку бьет… Прямо здесь, под фонарем, на наших глазах, правда? Ой, ужас, как можно женщину?.. Валера, — она кивнула в сторону мужа, — растерялся, а я сразу Роне кричу: «Фас!», он этому типу в ногу вгрызся, правда? Господи, все так быстро произошло!..

— Вы можете описать его внешность? — спросил Костов.

— Ой, не знаю. Все так быстро произошло… Он был молодой, волосы светлые, весь в черном, правда?

— Очень молодой, лет двадцати, если не моложе, — отрапортовал спокойный, неторопливый, с тихим голосом Валера. — Волосы рыжеватые, глаза серые, бровей почти нет. Одет в спортивную куртку темно-синего цвета, брюки черные, на ногах черные кроссовки. Был в черных перчатках.

— Да-да, — подхватила женщина. — Среднего роста, правда?

— Высокого роста, — продолжал отчитываться Валера. — Выше меня на полголовы, значит, под сто девяносто.

Костов шагнул к газону — Роня у бордюра с готовностью напрягся и легонько зарычал, но, одернутый экспрессивной хозяйкой, упрямиться не стал и, расслабившись, пропустил Костова на траву. Опер сразу увидел то, что ему было нужно, — среди пучков тимофеевки лежал обрезок металлической трубы, по всей видимости, обыкновенной водопроводной. До приезда группы Костов поднимать ее не стал, а лишь попытался осторожно рассмотреть. Мимоходом он подумал, что супруг темпераментной женщины просто молодчина, не потерял голову в этой суматохе. Когда пес дернулся за отброшенной преступником трубой, тот успел скомандовать ему: «Фу! Стоять!», так что теперь орудие покушения на убийство отправится на экспертизу а-натюрель — не облизанное, не обслюнявленное и не обгрызенное героическим Роней, которому этой трубой наверняка тоже досталось от нападавшего.

Менты на «уазике» и «Скорая» прибыли практически одновременно.

— Ну, что тут у вас? — нехотя процедил выпавший из дверцы «уазика» лейтенант, обращаясь непонятно к кому.

Взгляд лейтенанта как магнит притягивали набитые продуктами пакеты, оставленные Надеждой на скамейке. Костов проследил этот взгляд и вздохнул — вот еще одна забота, присматривать за имуществом напарницы! Иначе доблестный Андантинов останется без ужина…

— Все под контролем, мужики, — успокоил ментов Костов, он достал служебное удостоверение и показал коллегам: — Вызывайте своих оперов.

Начиная преследование, Надежда все рассчитала. Только несведущему и нервному постороннему наблюдателю могло показаться, что ее действия были глупы, неуклюжи и нерасторопны. Парень в черном, поминутно оглядываясь, стремительно удалялся с места происшествия. Поврежденная Роней нога ему почти не мешала — даже если укус серьезный, пока он в опасности, про ногу и не вспомнит. В свете мерцающих с пятиметровой высоты уличных фонарей Надежда видела его подпрыгивающую макушку — все дальше и дальше от себя. Надежда с каждой секундой отставала, но шагу не прибавляла. Когда-то в своем родном Краснодаре она занималась бегом на средние дистанции и подавала большие надежды, пока ей все не надоело, пока не захотелось заняться чем-нибудь более экстремальным. Она и занялась — уехала в столицу на поиски фортуны.

Главное — не потерять подозреваемого из виду. Час вечерний, народу на улицах немного, и это помогало Надежде решать задачу. Даже если рыжий скрывался за поворотом, стоило ей повернуть вслед за ним, как прыгающая макушка снова оказывалась в поле ее зрения. Она знала, что торопиться не стоит — скоро убегавший (по почерку бега она сразу определила, что он не спортсмен, бежит неэкономично, просто молодой, энергии через край, надеется на собственную силу и выносливость) начнет задыхаться. Держится сейчас на чистом адреналине. Она же рассчитала график бега где-то на три тысячи метров и бежала сосредоточенно, методично, ровно, как на тренировке. Поздние прохожие вполне могли принять ее за поборницу здорового образа жизни, совершающую вечернюю пробежку, если бы не колготки в сеточку и зажатые в руке шпильки. Надежда про себя поблагодарила префектуру округа, которая, видимо, совсем недавно отремонтировала на дорожках асфальт — он лежал гладкий, новенький, лоснящийся, — и ее босые ступни почти не страдали. «Давно я не выполняла норматив», — экономя дыхание, думала она, но поразмяться была, в общем, не против. Бежала и с удовлетворением чувствовала, что она еще очень даже ничего. Если потребуется, снова может выйти на старт. «Андантинов будет мной доволен», — мельком вспомнила она о муже, представляя, как сегодня вечером расскажет ему эту историю в лицах и красках.

Парень бежал вдоль домов. Они, должно быть, вместе преодолели уже более километра. Расстояние между ним и его преследовательницей постепенно стало сокращаться, как и предполагала Надежда. К сожалению, мешали всякие попадавшиеся в изобилии на ее пути поддатые дебилы, которые такую картину — девушка вечером бежит по улице — пропустить без комментариев никак не могли. «Девушка, куда вы так торопитесь? Давайте лучше будем е…ться!» — жизнерадостно ржали они, радуясь поводу пошутить. Один даже попытался поймать ее за руку, но, получив удар коленкой в пах, заткнулся, присел и начал материться тугим спертым голосом. Его приятели, забыв о веселье, аж рты поразевали от удивления. «Ты че, дура?» — донеслось в спину Надежде. «Шуток не понимаете?» — меланхолически буркнула им в ответ Надежда, удаляясь выровнявшимся быстрым спортивным шагом.

Из-за этих недоумков она на несколько секунд потеряла из виду парня, но в растерянность не впала. «Ему сейчас в голову не придет прятаться где-нибудь в подворотне, — думала она на ходу. — Он явно не из сообразительных. У него сейчас в голове одно: бежать!» Чуть сбоку справа через дорогу, метрах в пятидесяти от себя, она уловила какое-то мельтешение — в проеме эстакады. Там было темно. Ей навстречу из темноты вылетали потревоженные вороны. Здесь, по-видимому, даже днем никто особенно не ходил — лежали непонятно откуда и куда ведущие рельсы, заасфальтированных дорожек не было и в помине, лишь утоптанная облысевшая тропинка говорила о том, что находчивые москвичи всегда найдут наикратчайший путь к цели. А цель парня — даже издали уже было видно и слышно, что он задыхается, хромота усилилась — становилась очевидной. На той стороне проема начиналась длинная крутая лестница, поднимающаяся на эстакаду. Там наверху потоком неслись машины.

Асфальта нет — это плохо, но тропинка выручит, если только здесь никто не набросал битого стекла. Пространство под мостом — любимое место распития спиртных напитков, как явствовало из ее личного опыта и милицейских отчетов. Мост и от дождя, и от посторонних глаз укроет любителей проводить досуг в узком кругу. Пустой ящик из-под помидоров, газетка, пластиковые стаканчики… Надежда кинулась под мост. Она просчитала, что сможет настичь парня за полминуты — тот еле передвигал ноги, тащась, как сказали бы в спорте, только на «морально-волевых качествах». И тут… «Черт!» — возопила Надежда, напоровшись на первый камень из тех, что валялись под эстакадой — из-за темноты она не увидела, что тропинка заворачивает к другой лестнице, которая была по эту сторону моста. Скорчив гримасу, размахивая для балансировки шпильками, она корячила ноги и продвигалась дальше, заметно сбросив скорость. Парень между тем уже последним усилием преодолевал верхние ступени. Надежде это почему-то не понравилось. Она была уверена, что наверху ей уготована какая-то подлянка.

Кое-как она доковыляла до лестницы и, лишь вступила на первую ступеньку, дальше уже понеслась, как прыгунья в длину, совершающая разбег. Теплые камни лестницы после этой щебенки под мостом ласкали ступни, как персидский ковер. Она вылетела на мост и сразу поняла: подлянка ей примерещилась неспроста. Бугай, которого она преследовала, уже захлопывал за собой заднюю дверцу «копейки», стоявшей метрах в десяти впереди. Машина взвыла в испуге и, завизжав, рванула с места, как дичь на охоте. Надежда попыталась было догнать авто, но скоро поняла, что это бессмысленно. Тогда она решила хотя бы запомнить номер, но и это ей не удалось. Свет высоких фонарей мерцал, в глазах все прыгало после стремительного забега, да и номер, судя по всему, был намеренно замазан грязью. «Тьфу! — от души сплюнула Надежда. — Сто лет три тысячи не бегала».

Она осталась стоять на мосту, переминаясь с одной босой ноги на другую, переводя дыхание и привлекая изумленные заинтересованные взгляды редких прохожих и проезжающих водителей. «Сколько?» — рядом притормозил черный «мерс», из него высунулся ухмыляющийся обритый череп. «Да пошел ты!» — озлобилась Надежда. Мало ей неудачи с бугаем, так еще озабоченные мужики с вопросами лезут. Тут она сделала то, что до этой минуты не считала нужным делать, — вынула из подмышечной кобуры свой табельный «Макаров» и сняла с предохранителя. «Мерс» в секунду испарился. «Эй! — крикнула оперша, тут же пожалевшая, что спугнула «череп», набивавшийся в клиенты. — Дай позвонить по мобильнику!» Но того и след простыл.

«Вот всегда ты так — сначала сделаешь, потом подумаешь!» — отчитала себя Надежда. Надо было сесть в «мерс», попросить телефон, позвонить Костову, хорошо было бы взять задаток или всю сумму вперед, а потом уже лезть за «Макаровым». Надежда босиком — пистолет в одной руке, туфли в другой — продолжала стоять на мосту и соображать, откуда же теперь позвонить начальству.

Костов сидел в приемном покое в очереди к дежурному врачу. Там, у дома Алины, ему пришлось дождаться приезда местных оперов и повозиться с ними — познакомить с Роней и его «родителями», показать трубу на траве, вкратце поведать, как все произошло, и даже ответить на вопросы как свидетелю. Алину «Скорая» увезла раньше. Костов лишь поинтересовался у бригады, в какую больницу отвезут раненую — ему непременно хотелось поговорить сегодня с девушкой, если, конечно, врачи разрешат задавать ей вопросы.

В гулком приемном покое больницы, несмотря на позднее время, безлюдно не было. Перед кабинетом дежурного врача выстроилась негустая очередь, разношерстная публика, привычные клиенты ментуры — облезлые бомжи с грязными разбитыми лицами и ничего не выражающими глазами, начинающие бандюки с огнестрелами и порезами конечностей, объясняющие раны тем, что «упали с лестницы» (и пока падали, видимо, самозастрелились и самозарезались), избитые до синяков жены, нетрезвые поувеченные водители и буйные пьяницы, которых свозили сюда из закрывающихся баров, где они затевали ссоры с себе подобными. Дежурный врач отошел, его не было уже продолжительное время.

В конце длинного коридора замаячила знакомая фигура — Абдулов. Два охранника едва поспевали за телезвездой. Он был заметно и как-то тяжело возбужден, держал у уха мобильник, выговаривая туда что-то раздраженное и нервное, и был настолько погружен в себя, что пролетел мимо Костова, даже не обратив на него внимания. «Вы мне обещали! — чуть не в полный голос кричал Абдулов в телефон. — И я вам поверил! Вы называете это «ни при чем»? Имейте в виду: я…» Он осекся, видимо, сообразив, что ведет на людях не предназначенный для посторонних ушей разговор. Абдулов на ходу обернулся к охранникам, намереваясь дать им какие-то инструкции, но тут заметил Костова и, как вежливый человек, остановился, приблизился и раскланялся.

— Эти производственные проблемы… Даже в больнице одолевают, никуда от них не денешься, — хмуро прокомментировал он для Костова только что произнесенную в телефон разгоряченную тираду. — Где она?

— Пока не знаю. — Костов старался говорить как можно спокойнее. — Сейчас придет дежурный врач и все расскажет. Хорошо, что мы с вами встретились. Я как раз собирался вас разыскивать, хотелось бы уточнить детали.

— Какие детали? — нетерпеливо и не очень любезно отозвался Абдулов, чуть не оборвав опера.

— Тогда на балконе… — начал Костов, но, поняв по выражению лица Абдулова, что тот не может «въехать», о чем идет речь, пояснил: — Когда погиб Олег Лосский…

— Господи, — с досадой отмахнулся Абдулов, — Олег… Как давно это было! Извините, я сейчас не могу ни о чем думать, кроме как о том, что Алину второй раз пытались убить… Где этот врач? Что у них тут — государственное учреждение или бордель?

— Я понимаю, вы переживаете… — продолжил Костов (на этих словах Абдулов снова взглянул на мента хмуро и раздраженно, как будто говоря: «Ты… Чего ты можешь понимать в переживаниях?»), — но все же попытайтесь вспомнить. У нас есть информация, что Олег перед смертью разговаривал на балконе с какими-то двумя молодыми людьми. По нашим прикидкам получается, что этих двух обязательно должны были увидеть, хотя бы краем глаза, Алина и вы.

— Я не видел, — отрезал Абдулов, все больше приходя в дурное волнение из-за идиотских, неуместных в данную минуту вопросов мента. — Я вышел на площадку перед лифтом, Олег стоял на балконе — был виден его локоть и пряди шевелюры. Я крикнул ему что-то вроде: «Спокойной ночи! Еще раз с днем рождения!» Он обернулся, высунулся и помахал мне рукой. Подъехал лифт, я сел в него… и все.

— Вот-вот, — подхватил Костов. — Из лифта никто не выходил? А с Олегом на балконе никто не стоял?

— Не выходил и не стоял, — отрезал Абдулов. — Что вы нажимаете? Эти двое — если информация о них соответствует действительности — могли подняться на грузовом лифте. Я уехал на пассажирском. Мы элементарно разминулись… Вы мне лучше скажите, когда вы найдете того, кто покушается на Алину? Сколько можно это терпеть? А вам вообще это по барабану! Вы ничего не предпринимаете! Это второе покушение полностью на вашей совести.

— Кажется, на этот раз ничего серьезного нет, — попытался вставить слово Костов, но только вызвал новый шквал абдуловского сарказма.

— А вы что, эскулап, чтобы определять, есть серьезное или нет? Вы бы лучше раньше прыть свою проявляли, тогда Алине не пришлось бы второй раз в больницу попадать! Где же этот врач?

— Знаете, — сказал Костов с медленно, с нажимом, утяжеляя тоном каждое произнесенное слово. — Мне не нравится, что вы чего-то недоговариваете. Я пока не говорю «врете». Недоговариваете. И это не поможет нам найти того, кто покушался на вашу возлюбленную.

— Что такое? — изумился Абдулов. — Не надо валить с больной головы на здоровую. При чем тут я? Если вы не способны делать свою работу, так и говорите. Прошло несколько недель после смерти Олега, и что? Ничего. Ни одного подозреваемого, ни одной идеи, ни одной улики. А что касается Алины…

Их дискуссию прервало появление дежурного врача. Подошедший врач оказался молод, усат и очень спокоен. Не спросив разрешения, Абдулов и Костов, оттеснив стоящих в очереди, дружно протиснулись к нему в кабинет, где Абдулов, не дождавшись, пока человек в белом халате расположится за своим столом и обратится к ним с вопросом, нетерпеливо начал разговор словами: «Я Абдулов».

— Я вас узнал, — ответил тот, со спокойным любопытством взирая на Абдулова.

— Тем лучше… — пробормотал Абдулов, затем с напором продолжил: — Я по поводу недавно поступившей к вам больной Соховой. Я настаиваю на боксе, охране и самом лучшем уходе, который может предоставить ваше учреждение. Алина Сохова — телезвезда, вы понимаете? У нее миллионы поклонников, даже в самых высших сферах. Об оплате можете не беспокоиться. Транспортировку в другую больницу, как я думаю, вы рекомендовать не будете?

— Не буду, — подтвердил врач. — В данный момент пациентка Сохова находится на рентгеноскопическом обследовании. Надо выяснить, нет ли переломов и трещин. Думаю, ей понадобится и томограмма. Вообще же она в сознании, поверхностный осмотр показал наличие шока, ушибов и ссадин, но проникающих ран нет. Подозрение на сотрясение мозга.

— Когда ее можно будет увидеть? — хором поинтересовались оба знакомых Алины.

— Ну, не знаю, не сегодня, — ответил усатый.

Дожидаться, когда Алине сделают рентген, Абдулов не стал. Он оставил охранника, поручив ему проследить, чтобы Алине обеспечили все необходимое, велел звонить с отчетом каждые полчаса и умчался улаживать свои дела. Костов стоял в замешательстве — ему все-таки хотелось поговорить с Алиной, не откладывая дела в долгий ящик. Дома никто особенно не ждал — дочь к его отлучкам привыкла…

— Небось томограмму вам обещал? — Задумавшийся Костов не заметил, как к нему подползла из очереди бомжиха — нестарая еще, но, как все бомжихи, худая, с трудом передвигающаяся на нетвердых ногах, с побитыми, приплюснутыми глазами и набрякшими скулами, покрытыми грязью. — Врет он все. Томограф только в одиннадцать откроется. Да и то, до двух у них этот томограф какие-то «новые русские» арендуют — нашему брату, неимущему, хрен достанется вместо томографа. В четыре они уже на ключ запираются, и не достучишься. Знаем мы это дело. Дорого, говорят, дорого… Только мы никому не дороги, задаром пропадаем.

Тронутый солидарностью бомжихи, Костов извлек из ее речи главное: до утра никакой томограммы Алине делать не будут, и, значит, после рентгена ее повезут сразу в палату. А это, в свою очередь, значит, что с ней можно будет увидеться. Костову повезло, что все хлопоты об Алине взял на себя охранник, оставленный Абдуловым, — парень добросовестный, настырный и инициативный, умеющий решать проблемы. Через десять минут они уже знали, в какую палату определят Алину. Охранник поднялся в бокс проверить, все ли приготовлено для его подопечной. Не обнаружив одеяла и свежего белья, он побежал к ночной сестре-хозяйке добывать необходимое. Разыскал санитарку с требованием помыть в боксе полы. Потом он поговорил по телефону с Марфой, которую поднял со сна Абдулов с поручением привезти в больницу для Алины халат, тапочки, шампунь, лак для ногтей и прочие мелочи, без которых ни одна женщина и не подумает лежать в больнице. Марфа ожидалась с минуты на минуту.

Поначалу охранник, результатами трудов которого пользовался опер, поглядывал на Костова холодно и с подозрением, но затем парень решил, что вдвоем охранять объект лучше, чем одному. На правах старшего, назначенного ответственным за ситуацию самим Абдуловым, он дал Костову команду сесть перед дверью Алининого бокса и никого до особого распоряжения туда не впускать. «Слышь, друг! Никого не пускай — я буду предупреждать, кто идет с моего разрешения…» И продолжал без устали шустрить по этажам, улаживая вопросы размещения и обеспечения безопасности Алины Соховой.

Костову, иронически воспринявшему новую роль, ничего не оставалось, как просто сидеть в расслаблении перед дверью палаты, дожидаясь, когда привезут пострадавшую, и в преддверии общения с Алиной продолжать раскладывать в голове пасьянс. «Вот моего друга Занозина рефлексировать не заставишь. Есть отпечатки пальцев? Будем думать. Нет отпечатков пальцев? Не будем думать — данных недостаточно. Пока не получит результаты экспертизы, он и пальцем не пошевелит и голову свою загружать не вздумает. То-то он вечно ворчит: «У меня котелок не казенный». Прав Занозин, и мне бы так надо. Но не получается. Фактов у меня кот наплакал, материальных улик вообще никаких. Хоть поразмышляю для очистки совести. Все-таки имитация работы…» — виновато вздохнул он.

Итак, Абдулов двоих собеседников Лосского не видел. Что это значит? Они появились позже. А когда позже? Нет там ни одной щелочки для них — все вертелось, как в калейдоскопе, все спрессовалось в пять минут. Алина уходит, через пять минут компанию покидает Абдулов, практически в это же время придурок-абитуриент с верхнего этажа спускается и видит, как Олег Лосский ссорится на балконе с теми двумя… И кто опять нападал на Алину? И зачем? Она что-то видела, что-то знает об убийстве Олега Лосского и сама не отдает себе в этом отчета? Или молчит, скрывает, хитрит? Знает, за что ее второй раз убивают… Нет, невероятно, сказал себе Костов, чтобы женщина — двадцатилетняя девчонка! — предпочла раз за разом переживать покушения, вызывать огонь на себя ради… Ради чего? Вот именно: ради чего терпеть такой страх, принимать такие муки? Если Алина знает, кто и за что хочет ее убить, зачем ей это скрывать? Неужели ради Абдулова?

«Ты напал на какую-то странную мысль, — сказал себе Костов. — Ты еще сам не можешь понять, как ты связал все это вместе — два покушения, предположение, что Алина что-то знает об убийстве Лосского, и ее желание защитить в этой связи Абдулова. Предположим, что Алина знает убийц, но не хочет их называть, потому что они приведут к Абдулову… Убийцы Лосского пытаются убрать Алину как свидетельницу, но тогда получается, что организатор покушений — сам Абдулов. Заколдованный круг! Чушь! Кто угодно в такой ситуации — второе покушение! — плюнул бы на любовника и предпочел бы защитить в первую очередь себя. Хотя… Может быть и такое. Почему нет? Глупышка защищает его из последних сил, а тот, оставаясь в тени и проявляя о ней якобы бешеную заботу, каждый раз наводит на возлюбленную киллеров и с нетерпением ждет ее смерти. Кажется, Надежде это уже приходило в голову».

Но ночное свидание и разговор с Алиной избавили Костова от изощренных подозрений. Когда ее привезли и через короткое время опер заглянул в палату, он нашел Алину лежащей на больничной койке. Она казалась безучастной, и Костов поначалу засомневался — а не без сознания ли она опять? Узнает ли его? Но потом заметил ее устремленный на него взгляд и улыбнулся ей. Алина не отреагировала на улыбку.

— Алина Петровна, как вы себя чувствуете? — тихо спросил он, приближаясь к кровати.

Всю ночь Абдулов провел в «Останкино» — приходилось уже в который раз за последний месяц ломать голову над тем, как преподнести прессе очередное ЧП, случившееся с его сотрудницей. По его вызову в телецентр приехали заспанные Марфа, Ицкович (на его изобретательность Абдулов возлагал особые надежды) и другие.

Пока проводили штурм мозгов — как убедительно поведать о втором покушении на Алину в утренних новостях, кто запишет синхрон для первой программы и что при этом скажет, — позвонили подряд сначала Огульновский из Лондона, затем его наместник в Москве Кечин. Звонки прервали дискуссию журналистов о том, следует ли в интервью напирать на политический характер покушения на Алину Сохову.

— Да, да! — подключался, волнуясь, Ицкович. — Злоумышленник хотел вырвать у нее из рук сумочку, в которой было… Было… Что было-то? Ну, предположим, кассета с разоблачительным материалом — что-нибудь по поводу близящихся выборов мэра Москвы.

— Окстись! — замахал на него руками Абдулов. — Забудь сейчас же, сию минуту! У Огульновского на этих выборах свои интересы, он их не афиширует, и коллеги наши пока — слава богу! — ничего не пронюхали. А мы тут высунемся с идеей… Только шефа подставим, его первого и начнут трясти — пресса завопит про криминальные выборы, и поехало… Все забыли, что только что сказал Витасик? Забыть. Это приказ.

— А что, если, — инициативничал Ицкович, — выкатить версию защиты прав животных? Алина Сохова сделала замечание хулигану, дразнившему на улице собаку. Опа! Тут можно в сюжете расписать, как наша коллега с детства любит всякую живность, подкармливает бездомных ворон и мышей… Ну, там, способна прийти в расстройство от вида разжиревшего ротвейлера, рыдает над пораненным крылом голубя. В общем, она не могла стерпеть, заступилась за беззащитного стаффордшира. («То есть не стаффордшир за нее, а она за него?» — уточнила дотошная Марфа, еще не уехавшая в больницу). Да, вот именно. Воинствующий хулиган набросился на Алину с кулаками… Сердобольные пенсионерки и правозащитники завалят Кремль письмами с требованием наградить Алину и наказать обидчика собаки. Рейтинг вырастет. А что, если… намекнуть, что эта история с защитой прав собаки имела и политический аспект — еще неизвестно, кто подослал этого хулигана, чтобы спровоцировать Алину. Но провокация не удалась — гуманистически настроенная сотрудница восьмого канала оказалась на высоте. Как вам такое?

Абдулов посмотрел на Ицковича скептически.

— Значит, так, — решил он поставить точку. — Мой выбор таков: нападение не связано ни с профессиональной деятельностью Алины, ни с убийством Лосского, ни с первым покушением. Случайность, совпадение, попытка уличного ограбления. («Может, изнасилования?» — тут же воодушевился Ицкович.) Никакого изнасилования! Ни слова лишнего без моего ведома, всем заучить текст своих выступлений для прессы, который мы сейчас вместе разработаем. Побольше естественности, непосредственности, не вздумайте бубнить и напрягаться, вспоминая слова… Чтобы никто на экран не лез, помимо тех, кого мы сейчас утвердим! Ицкович, это тебя касается в первую очередь, любишь красоваться перед телекамерами со своими бредовыми идеями… — давал инструкции Абдулов. — Надо подготовить спецвыпуск, Марфа, добудь в архиве предыдущие съемки Алины, вырежь оттуда что-нибудь задушевное… Или постой-постой — лучше героическое. Тот сюжет про «Шереметьево» — вот-вот, это то, что надо. Звони этим двум раздолбаям Мешалкину и Дмитренко, пусть летят сюда, меня не интересует, что их дома нет, — мы им на то и выдали мобильники с пейджерами, чтобы по первому требованию являлись сюда даже из постели любовников, любовниц и проституток…

Монолог Абдулова прервал звонок мобильного.

— Аркашечка, дорогой, как же так? — раздались в трубке причитания Огульновского. — Как мне жаль Алиночку… Нет-нет, не разбудили, у нас тут презентация еще не закончилась. Но я шокирован новостью, просто убит. Куда же ты смотрел, дружочек, почему не попросил у меня помощи сразу после первого покушения? Разве бы я тебе отказал? Вы ведь у меня оба — звезды драгоценные, кумиры, объекты поклонения миллионов… Ведь с вами никто не сравнится. Зачем ты меня не побеспокоил? Это не беспокойство, это мой долг, ведь вы мне не чужие. Как так можно? Чем же теперь тебе помочь? Дать денег? Дополнительную охрану? Может быть, позвонить в Кремль или в Белый дом, чтобы за вами присмотрели, не дали в обиду?

— Нет-нет, — поспешил заверить Абдулов. — Спасибо, но эшелоны власти, я уверен, здесь ни при чем. Самое грустное в том, что ни я, ни Алина, мы понятия не имеем, кто это делает, почему и зачем. Мы в недоумении. Деньги не помешают, Виктор Леонидович, — за Алиной требуется уход…

— Как она, бедняжка? — забеспокоился Огульновский.

— Лучше, чем могло бы быть, — успокоил его Абдулов. — Врачи уверяют, что, кроме сотрясения мозга, ничего нет. Испугана, в ужасе. Еще толком не зажил шрам от пули, а тут… Охрану надо усилить. После лечения я отправлю ее отдохнуть куда-нибудь подальше, в теплые далекие места — в Египет, Израиль. Надо было мне это раньше сделать…

— Да уж, да уж! — подхватил Огульновский. — Совершенно тебя понимаю. В такой постановке вопроса есть большой резон. Что же ты? Как же ты не догадался? Отправь ее на Карибы или на побережье ЮАР. О деньгах я распоряжусь немедленно. Охрану попроси у Кечина — я его предупрежу о твоей просьбе. Передай Алиночке мой привет. И звоните, звоните сразу же, если будут затруднения! Не стесняйтесь — как я тебе уже говорил, вы мне не чужие…

Кечин объявился на проводе буквально через пять минут.

— Что у тебя там опять такое? — вопросил он недовольным и требовательным голосом. — Ты дня не можешь провести без ЧП — учти, нам это начинает надоедать. Убийство Лосского, два покушения на Сохову, смерть Соловей — не слишком ли много для такого скромного телевизионного подразделения, как твое? В конце концов мало кому понравится делать с тобой бизнес — живем как на вулкане. Не знаем, где рванет в следующую секунду… — Кечин говорил монотонным голосом, без остановки, не давая Абдулову ни доли секунды, чтобы вклиниться со своими замечаниями. — Девчонка на твоем попечении — и что мы имеем? Ее дважды чуть не прибили какие-то м…ки. Почему не принимаешь меры? Тобой недовольны, неужели не понимаешь? Какие деньги? Какая охрана? Я никаких распоряжений от Огульновского не получал. Обещал? Виктор Леонидович — добрая душа, он всем обещает. Но денег нет, и, честно говоря, Аркадий, ты их и не заслужил. Такие проколы в последнее время себе позволяешь… Из-за твоих Лосского и Соховой — передавай ей привет при случае и пожелания выздоровления — нас каждый день по всем каналам полощут. А Соловей? Это вообще какой-то тихий ужас. Хорошо, мы пока информацию в прессу о ней не давали. Но когда все откроется — а рано или поздно придется это сделать… Этот кусок дерьма нам еще только предстоит съесть. Я уже предвкушаю. Из администрации президента звонят и интересуются, что у нас происходит, почему журналистов щелкают как мух. Ты там резвишься, а тень падает на Виктора Леонидовича. Никакой охраны — и не проси. Людей нет, самим едва хватает. А что касается денег… Может быть, позже, но не обещаю. Денег нет. Сам, сам думай, что делать и где деньги добывать, — привык из рук кормиться. А ты сам попробуй дело организовать, продукт свой продать, «я» свое творческое. Заработай. Твоя передача и ты нам все дороже и дороже обходитесь.

«А то я никогда себе деньги не зарабатывал, — в ярости захлопнул крышку телефона Абдулов после разговора с непосредственным начальством. — И зарабатывал, и процветал, и не только «с рук кормился». С ваших поганых рук… Да в 87-м ты сам мне в кабинет, заискивая, заглядывал — мол, чем удивишь мир, Аркадий? «На Старой площади ждут — мне звонили, — ждут, что ты будешь корректен. Нет-нет, не пойми превратно. Никто тебе не диктует, о чем снимать и говорить, но ты все же учти, что все не так однозначно и инициатива партии и Горбачева о совмещении поста партийных руководителей с руководителями Советов заслуживает если не одобрения, то заинтересованного обсуждения и доброжелательного внимания… Я понимаю, что ты не можешь врать зрителю, но не стоит рубить сплеча…» Тогда кассеты с нашей передачей в провинции шли на ура по десятке… Я зарабатывал, пока не пришли на телевидение акулы вроде Огульновского с прилипалами вроде тебя. Ты сам что в жизни заработал? Ты сам не с рук кормишься? Левретка Огульновского…»

— Аркадий Николаевич, — раздался вкрадчивый голос Ицковича. — Тему изнасилования точно поднимать не будем?

— Алина, как вы себя чувствуете? — тихо спросил Костов, приблизившись к больничной кровати.

— Погано все! — раздался в ответ вопль такой силы, что опер вздрогнул, хотя по характеру работы привык к эксцессам и вообще был не из пугливых.

Через долю секунды Костов сообразил, что вопль исходил не от раненой девушки. В открывшуюся с грохотом дверь в палату ворвалась Надежда, с которой они расстались часа три назад.

— Шеф! — орала она, как обычно, не обращая внимания на больную. — Все погано! Не догнала. Этот гад сел в машину и — тю-тю, только его и видели. Номер грязью заляпан, телефонов поблизости никаких… Только чулки все даром изгваздала. Надо по травмпунктам ориентировки разослать — пусть стуканут, если к ним подползут по поводу укусов животных в область лодыжки. Где мои сумки?

Костов подал Надежде знак глазами — мол, чего орешь, девушка и так в шоке. Та, только сейчас заметив лежавшую на койке Алину, прикусила язык и сделала сочувственное лицо.

— Я чего, напутала ее? — догадалась Надежда.

Опера заботливо склонились к изголовью кровати. Из глаз Алины текли слезы, увлажняя виски и оставляя мокрые пятна на подушке.

— За что? Почему меня? Я не понимаю… — услышали менты еле слышный писк. — Я так устала… Где Аркадий?

Костов, как практически все мужчины, впадал в расстройство и недоумение от женских слез — не понимал, как можно плакать из-за всякого пустяка так долго и бессмысленно, не понимал, что, собственно, эти слезы значат, ему было неловко, хотелось отвести глаза. Он уже решил было бежать за врачом. Пусть успокоительного даст или еще что-нибудь. Но профессиональный эгоизм его удержал. Придет врач, отругает их, выставит из палаты, запретит появляться у раненой.

И все-таки слушать попискивания Алины было стыдно, как будто он позволил себе что-то неприличное — как будто подслушивал или подглядывал в замочную скважину, как она переодевается. «Удивительно, как женские слезы способны создать у человека комплекс вины…» — подумал Костов. Как всегда, выручила Надежда, в совершенстве владевшая искусством развеять неловкость бестактностью.

— Коньяку хотите? — врубилась она с энтузиазмом.

Алина перестала ныть — опешила от напористого тона оперши, от оригинальности вопроса и самой идеи выпить для равновесия.

— Хорошо бы, — всхлипнула она и затихла.

Надежда, узнав у Костова, что тот пристроил ее сумки с едой в холодильник к дежурному врачу, только головой покачала. «Будто не знает врачей. Эти в ночную смену даже слона съедят, не то что чужой харч… Да и не только в ночную», — бурчала она себе под нос, несясь по лестницам спасать закупки.

Скоро она вновь появилась у Алины Соховой с увесистыми пакетами, вынула из одной бутылку молдавского коньяку и принялась озираться в поисках штопора. Штопор был найден в перочинном ножике Костова, стакан обнаружился в тумбочке у больной.

Выпив разом полстакана коньяку на голодный желудок, Алина почувствовала себя лучше.

— Я же говорю, очень хорошее средство, — заметила Надежда, хлебнув из бутылки, и тут же спохватилась: — А вам алкоголь показан, что врачи мямлят?

— Алина, так вы не знаете, кто в этот раз на вас напал и зачем? — перебил ее Костов. Он спешил, боялся, что или врач, или охранник, или тот же Абдулов, который, несомненно, здесь скоро появится, помешают ему поговорить с девушкой.

— Нет, не знаю, — пригорюнилась опять Алина. — Ничего не знаю, не понимаю…

Коньяк уже начал действовать. Язык Алины ворочался все с большим трудом, оживленность перемежалась плаксивостью, словоохотливость сменялась замкнутостью.

— Почему я? Меня?.. Кому я мешаю? Я говорила ему, этому с палкой: «Чего тебе от меня надо?» Он молчит… Сопит только. Размахивает… И главное — знать его не знаю, мы не представлены… Не видела я его никогда, никакой пакости в жизни ему не делала.

— Алина, вспомните, а тогда, в ночь убийства Олега Лосского, вы не встречали неких двоих? Каких-то двоих в начале третьего, сразу после вашего ухода видели разговаривающими с ним на балконе… — направил мысли девушки в нужное русло Костов.

— На балконе? — невнятно удивилась она. — Не видела на балконе… Внизу, когда я уже спустилась на первый этаж, лифта ждали какие-то двое. Дебилы, видят, девушка в расстройстве, так даже не посторонились. Я задела одного… Случайно. Чуть каблук об его лапищу не сломала. Так он мне вдогонку еще и выматерился… Каково? Невежи невоспитанные. Дикари некуртуазные. А сами небось слова «аутентичный» не знают… Дикие совсем.

— Это были гости Олега? Опоздали на день рождения?

— Не-е-е… Не думаю. Никогда их раньше не видела. Один такой… белесый. Другой… невысокий. Но ехали они на шестнадцатый. Когда садились, я помню, один у другого спросил: «Пятнадцатый?», а тот раздраженно: «Шестнадцатый, тебе же сказали…» По-моему, они нервничали и спешили… И знаете, что-то еще обсуждали, чушь какую-то. Вроде «желтый» или «желтая»…

— Что значит «желтый»? — насторожился Костов, очень его заинтересовал рассказ Алины.

— Не знаю, мне кажется, они говорили про «желтое». С чем еще это слово спутаешь? Желтый, желтое… Может, на самом деле они сказали: «Пшел ты!», а? «Пшел ты» — «желтый». Смешно, очень похоже… Нет, нет, не «желтый». «Желтая»… Заколдованное слово, даже рифмы к нему не подберешь. Еще они с консьержкой ругались — требовали, чтобы она ремонтников вызвала, а та уже была хорошая, мычала что-то невразумительное…

Костов кивнул головой — он помнил, что допрос консьержки ничего тогда не дал. Об этой перепалке с посетителями Лосского она, например, не упомянула.

— При чем тут ремонтники? — У Костова возникло чувство, что он подбирается к чему-то очень важному.

— Большой лифт был сломан, мы вечером, когда всей компанией ввалились в подъезд, тоже лифта долго ждали. Работал только маленький, пассажирский, мы поднимались в нем по пять человек. Набивались туда как сельди в бочку, хохотали, как полоумные…

— Один лифт точно не работал? — повторил Костов вопрос.

— Да, ждать его приходилось долго, эти двое дебилов еще и поэтому, мне кажется, были такие нелюбезные, — подтвердила девушка.

«Алина, похоже, действительно не знает, кто пытается ее убить. А вот Абдулов нам врет. Все время врет. Почему?» — озадачился Костов.

В эту минуту снова распахнулась дверь, и в палату ворвался охранник. Обнаружив отсутствие Костова, который должен был нести вахту перед Алининым боксом, и услышав голоса за дверью, он не иначе как подумал, что к телезвезде опять проникли злоумышленники. Оставив забывшуюся пьяную Алину на его попечение («Бравый парень, патрон Абдулов может на него положиться», — с уважением подумал опер), менты вышли в больничный коридор. Надежда деловито запихивала обратно в пакет початую бутылку коньяку, вовремя спасенную от охранника.

— Слушай… — задумчиво проговорил Костов, обращаясь к Надежде. — А колбаски какой-нибудь у тебя там нет?

Сегодня сам бог велел оттянуться. Магнитола орала что-то из репертуара «Файв», кажется, переработку «Квин», и он в такт ударным дергал головой и шеей: «Уи уилл, уи уилл рок ю!..» Заводной мотивчик! На очередном «рок ю» («фак ю!» — пропел он в шутку, шутка ему самому понравилась) он врубил третью передачу, машина еще резвее рванула вперед. Своровали, ребятки. Уж он-то знает репертуар «Квин», там есть что своровать. Мальчиковая группа «Файв» в подметки «квинам» не годится — разве только морды свежие, аппетитные, хрустящие, только что вылупившиеся. Какой-нибудь старенький педик слюной, глядя на них, исходит. Вот и весь эффект. А таких, как «квины», сейчас нет.

Затренькал мобильник, лежащий на панели над бардачком. Он ткнул кнопку отзыва и, прижав телефон ухом к плечу, заорал, пытаясь перекричать шум двигателя, рев встречных машин и весь тот привычный, незаметный, но убийственный каждодневный шум-гам, который окружает тебя на улице и на дороге.

— Да! — рявкнул он. — Завтра нельзя этот вопрос утрясти? Я уже уехал, я в дороге. Подпись, какая подпись? Завтра! Господи, ну если нельзя завтра, подделай эту хреновую подпись! Не знаешь, что ли, как это делается? Деточка! На то ты у нас и юрист, чтобы документы в срок готовить в лучшем виде, и, если для «лучшего вида» надо подпись подмахнуть, — вперед! Тебе за это деньги платят, и немалые! Как? Как? Всему вас учить надо… Первой буквой он всегда инициал ставит — большое М. Ну, подними архив, посмотри образец! Потом свою фамилию лепит сразу, но дописывает ее только до половины и закорючку длинную с завитком влево присобачивает. Потренируйся сначала на черновичке… Все, я отключился. Позвони через полчаса, доложи об успехах.

Он бросил телефон на место, потом остановил на нем свой взгляд. Из-за этих телефонов одни неприятности. Кто выдумал эти мобильники, руки бы ему обломать. Теперь по этому аппарату его находят партнеры, родственники, друзья, знакомые, просто всякие придурки. Находят везде, где бы он ни был, — в бане, в кабаке, в постели у девки. В сортире. Ни на минуту, ни на секунду нельзя уединиться. Когда-то эти мобильники еще имели смысл — вынуть такой на людях и процедить в него во всеуслышание что-нибудь вроде «Лапочка, сегодня как обычно…» считалось круто и престижно. А сейчас? На каждом бомже уже по два мобильника понавешено. И разговоры кругом… Тьфу, дешевка. «Возьми там в ванной пфукалку!» — орал один траченный молью пенсионер на автобусной остановке. А однажды Яшкин сам наблюдал, как какой-то деятель беседовал по мобильному, сидя орлом на толчке в общественном туалете. Кругом мощно ревела спускаемая в соседних унитазах вода. Собеседник «орла» не мог не идентифицировать эти всепобеждающие звуки, они должны были заглушать ему все переговоры, но… ничего. Оба, кажется, ничуть не были смущены. Может быть, и второй в этот момент проводил время тем же самым образом.

Из-за этих мобильников одни неприятности. Яшкин помрачнел, вспомнив ТОТ случай. Приходится аппарат всюду таскать с собой. А вот он однажды лишился — девка слямзила. Неизвестно, что она с этим присвоенным мобильником делала, но его из-за девки и мобильника чуть не убили… Теперь он, когда выходит из дома, офиса или машины, всегда крепит телефон к поясу и каждую секунду проверяет, лапая себя справа за поясницу — на месте ли?

Вообще, и с девками надо бы уже завязать. Но жениться… Яшкин аж перекривился. Мысль о жене внушала отвращение. Спасибо, уже состояли в браке, знаем. Просыпаясь, видеть перед собой одну и ту же постылую рожу в бигуди, утром терпеть сюсюканье: «Лапсик, что ты хочешь на завтрак?», днем терпеть звонки в офис: «Любовь моя, я нашла обалденную сумку…», вечером терпеть упреки: «Опять с приятелями по бабам шляешься…» Нет уж. А кроме того, кто сказал, что содержать жену — это экономичнее, чем время от времени пользоваться услугами? Ничего себе… «экономичнее». При разводе бывшая стерва-жена — он тогда в толк взять не мог, глядя на уродливую длиннолицую тетку, как он мог всего каких-нибудь пять лет назад в нее влюбиться и предложить ей руку и сердце, — так вот, при разводе она содрала с него все, что можно, и даже больше. Удивительно, затмение на него тогда напало, не иначе… В суде смотрел и диву давался. Ноги у нее кривые от самого таза, плечи костлявые, нос сапогом, челюсть вперед торчит… А когда-то все казалось загадочным, пленительным, очаровательным. Бог ты мой, особенно худоба и нос! О локти уколоться можно. Нос ее представлялся очень пикантным, европейским, французским — вот что больше всего теперь возмущает!

Эта «француженка» после развода чуть было не оставила его без штанов. Хорошо, что она и знать не знала о кое-каких его депозитах и кое-какой недвижимости. Он — слава богу, не дураком уродился! — не слишком посвящал ее во все свои дела.

А с телкой чем хорошо? Никаких хлопот. Когда захотел, получил услугу, заплатил (цены нынче в Москве вполне доступные, если не сказать, низкие), и больше ничего тебя не касается — ни беременности, ни аборты, ни болезни, ни ее переживания и неприятности. И риск с девками минимальный — достаточно проявлять благоразумие. И никаких «отношений». Даже если опозорился, плевать. Никто об этом не узнает. Самой девке по барабану, лишь бы деньги были уплачены. И ему переживать нет резону — наплевал и забыл. Не получилось с этой, получится с другой, не в этот раз, так потом.

Яшкин припарковался в переулке прямо на чахлом заезженном газоне, перевалив через ограничительный бортик. «Идите вы все! Я не виноват, что московские власти не думают об удобных парковках. Где здесь машину можно оставить, чтобы не создавать помехи движению? Оглянитесь! Нигде! Только на газоне… И потом, разве я один такой?» Выкарабкавшись из-за руля — с каждым годом выбираться из машины становилось все труднее, — Яшкин неодобрительно, но в то же время любовно оглядел свой выпирающий из брючного ремня животик и даже огладил его слегка, поправляя полу кашемирового пиджака. Не торопясь, держась солидно, он рассовал по карманам права, бумажник, сигареты и зажигалку, очки в футляре, не торопясь нажал на кнопку электронного замка, раздался клацающий звук. Автомобиль подмигнул ему фарами. Так же солидно и не торопясь Яшкин, пару раз оглянувшись на автомобиль, двинулся вверх по переулку. Пройти надо было два шага, до поворота. Но он их не прошел.

Человек возник непонятно откуда — на шаги за спиной Яшкин недовольно обернулся. Он, как все нормальные люди, не любил шагов у себя за спиной. Не любил громких разговоров, хохота у себя за спиной. Как это люди не понимают, что они отвратительны для окружающих со своим оглушительным жизнерадостным ржанием? Стремительно приближающийся парень был Яшкину знаком. Яшкин содрогнулся, мгновенно вспомнив обстоятельства их знакомства. Беспомощность, унижение, непереносимая боль в солнечном сплетении и — темная трава, сумерки, шоссе… Боли еще не было, но Яшкин уже ее чувствовал. На висках выступил холодный пот. Страх зародился в нем и начал руководить всеми его действиями раньше, чем он успел что-либо сообразить или задуматься.

Яшкин попытался рвануться вперед, вложив в попытку все силы. Брюшко дернулось, ноги неповоротливо и бестолково задвигались под туловищем. Несколько десятков шагов Яшкин пробежал неуклюже, задыхаясь от ужаса, постоянно оглядываясь на своего преследователя.

— Помо… — захрипел он, видя, что тот настигнет его через два шага.

— Тише ты, — шикнул на него знакомый, набегая. — Чего орешь, режут тебя, что ли?

На долю секунду Яшкину в безумной надежде почудилось, что он и вправду зря поднимает шум. Парень бежит вовсе не за ним, он не хочет сделать ему ничего дурного, он тут оказался случайно, мимоходом, бывают же такие совпадения! Он, Яшкин, просто паникер, на него слишком большое впечатление произвела их предыдущая встреча. Интересно, а второй тоже где-то поблизости?

Надежды хватило на доли секунды. Яшкин уже не бежал, а пятился, не сводя вылезающих из орбит глаз с лица парня.

Тут что-то серое и резкое мелькнуло перед глазами Яшкина, внезапно наступила тошнота, отвратительно закружилась голова, во рту ощутился посторонний привкус, слева у шеи, он почувствовал через рубашку, стало горячо и мокро. В поле зрения попало что-то глянцевое, блестящее, нестерпимо красное. Снова послышались какие-то звуки, последовали какие-то движения, которые он уже не мог ни отследить, ни расшифровать. В ушах пело — сначала тихо, потом все громче, громче. Это был не шум, а именно какой-то мотив — грозный, надвигающийся с каждым вздохом (а вздохи с каждым мгновением давались все труднее), мотив, нарочито скрытый, вплетенный в затейливую какофонию однообразных шелестящих звуков и пульсирующих сигналов, полный тайны, которую Яшкин именно сейчас, именно в этот момент должен был разгадать. Он хотел, рвался, мечтал, стремился разгадать его всеми силами. От этого, казалось, зависит жизнь.

С этим стремлением, под этот мотив он и затих навсегда.

Утром на работе, куда Костов заявился, само собой, невыспавшимся, его встретила дурная весть: в одиннадцать начальство ждало его у себя с докладом по делу Лосского. Результатов расследования у Костова не было никаких — не станешь же рассказывать полковнику всю эту лирику про неких «двоих». Эксперты тоже ничем не помогли — так и не смогли выделить из подногтевой грязи Лосского частички кожи убийцы. Они, правда, окончательного отказа не давали, обещали помудрить еще, но когда это будет! Костову нечем было отчитываться.

Пораскинув мозгами, Костов понял, что раз так, то у него остается единственный выход — перейти на начальство в наступление, переключить его внимание с отсутствия результатов на нехватку людей. Дело разрастается как на дрожжах, а работников, как и вначале, всего двое — он да неопытная Надежда. Дайте людей! Объем работы… Ни один Юлий Цезарь не справится… Опросы свидетелей… Отработка связей… Хорошо, если в итоге удастся выпросить в подмогу еще кого-нибудь. Двоих не дадут, но даже если дадут еще одного опера — это будет победа! И отсрочка начальственного гнева.

Был у него в запасе еще один отвлекающий маневр — версия про Абдулова. Начальство к этой версии очень благоволит и много раз давало понять, что не будет возражать, если во всем окажется виноватым именно он — телезвезда, информационный киллер, сокрушитель авторитетов и гроза публичных политиков. Тут можно было навешать лапши про вранье Абдулова, про отсутствие у него алиби на вечер убийства Соловей. («Не слишком ли круто для известного богатого журналиста? Ничего, для начальства сойдет…» — решил Костов.) Наговорить с три короба про то, что телевидение — место, где вершатся темные делишки. (После недавнего показа нескольких телесюжетов о «провальной» деятельности ГУВД начальство эти рассуждения примет с большим сочувствием)…

Когда Костов уже практически выработал свою тактику поведения на совещании, позвонил Вадим Занозин. Он не стал морочить голову приятелю и после обмена приветствиями сразу приступил к делу.

— Слушай, — сказал он. — Тут такое дело — у нас есть убийство, очень похожее по почерку на убийство той твоей проститутки. Нож в шею… Вчера ночью и, кстати говоря, рядом с той же «Змейкой», в переулке…

Нельзя сказать, что Костов сильно обрадовался новости. «Трупов с каждым днем все больше, и все на мою голову», — вот что он подумал в первую очередь.

— Ты уверен? — промямлил он. — И что, опять проститутка? Вокруг «Змейки» орудует сексуальный маньяк?

— Нет, — удивил его Занозин. — Мужчина.

— Ну, тогда я вообще ничего не понимаю, — рассердился Костов. — Чего он режет без всякой специализации? Мы так не договаривались… Ладно, хоть что-то нашли на месте убийства?

— Машину жертвы, больше ничего. Убитый — некий Яшкин, бизнесмен средней руки… Кстати, не подумай плохого, — по нашим сведениям, парень имел немодную сексуальную ориентацию. Намекаю для недогадливых — предпочитал женщин. Регулярно снимал девочек именно в «Змейке», но вчера его там никто не видел. Видимо, он подъехал с намерением славно провести вечер в компании милашек из «Змейки», вышел, закрыл машину, и тут его настиг нож убийцы…

— Красиво расписал, тебе бы романы сочинять, — похвалил Костов. — Яшкин, Яшкин… Что-то знакомое. Спасибо, забегу сегодня посмотреть протоколы. Надежда, — строго вопросил он вбежавшую в комнату подчиненную. — Кто такой Яшкин? И почему ты опаздываешь на работу?

— Так, Антон Сергеич, — запричитала она, бросая сумку, поправляя чулки на коленках и стягивая тесную джинсовую куртку с плеч — все одновременно. — С утра никак глаза не могла продрать после вчерашнего. Перетрудилась вчера. Хуже того — все руки-ноги болят, будто меня палкой избили. Ведь уже сто лет не бегала три тысячи… Андантинов утром капризы устроил — то ему манную кашу на завтрак подавай, то овсяную, полчаса раздумывал. Даже чай заварить не желает — все сама сделай и ему подай. Бабское, нудит, это дело.

— Прав, — отрезал Костов.

— А я и не спорю, — пожала плечами кроткая девушка. — А Яшкин, Антон Сергеич, это знакомый Соловей. Тот самый, чьим телефоном она пользовалась для связи с клиентами.

— Так что же ты молчишь? — набросился на напарницу Костов, хотя как раз именно Надежда ни капельки не молчала. — Он убит вчера ночью ударом ножа в шею, как и Соловей. Надежда, мне это не нравится. Трупы множатся, а у нас ни одной идеи. Почему у тебя нет ни одной идеи?

— Сейчас будут, — пообещала Надежда. — Соловей связывалась по телефону Яшкина с клиентами…

— Значит, — подхватил Костов, — Яшкин тоже ходил у нее в клиентах. Телефон он ей либо подарил, либо она сама себе его «подарила» тайком от Яшкина. Его нашли рядом с той же «Змейкой», и девушки утверждают, что он был завсегдатаем… Что связывает жертвы и убийцу? Телефон и… секс. Убийца знал Соловей, пользовался ее услугами и знал Яшкина. Ну и что?

Оба тяжело задумались.

— Антон Сергеич, — первой не выдержала Надежда. — Ну что мы тут мудохаемся? Давайте поедем на место, посмотрим труп в морге или на худой конец к Занозину — потолкуем. Что мы тут своими мозгами вымучаем?

— Вот что, — ответил Костов. — Придется тебе еще раз поговорить с тем клиентом Соловей… Ну, помнишь, номер которого у нее в мобильнике последние раз пять был зафиксирован. Входящие она не принимала — заблокировала, естественно. Зачем ей нужны были знакомые Яшкина, которые, разумеется, знать не знали, что аппарат сменил хозяина, и надеялись по этому номеру вступить с ним в контакт? По мобильнику Яшкина она только звонила сама. Довольно странно, кстати… У нее было явно больше одного клиента, а в мобильнике — практически один телефон, записанный много раз. Другой идеи у меня нет. А этот по крайней мере — судя по количеству записанных звонков — неплохо знал Соловей, и есть шанс, что знал и Яшкина.

«Есть еще одна зацепочка — Диана, но к ней мне обращаться не хочется, — подумал Костов и вспомнил: «Эй, красавчик, не заглянешь ко мне завтра вечером?» — Нет, не хочется. Да и вряд ли она что-то знает больше того, что уже мне поведала».

— Обрати внимание, Надежда, что во всех случаях фигурируют какие-то двое. На балконе с Лосским перед его смертью ругаются двое. Какие-то двое — правда, порознь — фигурируют в деле убийства Соловей. Покушение на Алину Сохову — опять двое! — переменил тему Костов.

— Это при втором покушении, при первом — один, — ради справедливости поправила начальника Надежда. — Этот, за которым я бежала, был очень напуган, в панике. По голове Соховой он, между прочим, колотил трубой с ожесточением, но без всякого толка… Я думаю, охрану к Соховой можно не приставлять — сдается мне, этот «бегун» забился сейчас в ужасе в какую-нибудь нору и нос оттуда боится высунуть. И описания этих двоих — скудные и все вразнобой. Один белесый, другой невысокий, со следами царапин на щеке. Следы давно сошли, я думаю… А тот, за которым я бежала, не белесый, а рыжий и очень молодой, может быть, даже тинейджер. А другого я не разглядела, он в машине сидел.

— Только тинейджеров нам не хватало… — вздохнул Костов. — А то у нас загадок мало.

Абдулов проснулся среди ночи внезапно, как будто кто-то ткнул его кулаком в бок. Он резко сел, скинув с ног одеяло, но оставаясь в постели. По лицу струился пот. Ему казалось, он слышит собственное тяжелое с присвистом сопение — оглушительное, отвратительное, как у какого-то безнадежно больного старика. В боку кололо. И это у него, блистающей телезвезды, по которому сходит с ума не одна тысяча дурочек-телезрительниц! Неужели он сдает? Ему только под сорок — и уже сдает… Становится неопрятным, безразличным к своей внешности. Он вспомнил кадры последнего «Вызова времени» — Абдулов поразился, увидев себя. Как у него по ушам висят сальные пряди темных волос, как обвисли щеки, какие усталые — и главное, врущие! — у него глаза. Какое фальшивонадутое лицо… И эта недавно появившаяся бессонница. Он бросил взгляд на настенные электронные часы — 1.45. Уже не первую ночь он просыпается в это время — от часу до двух — и больше не может заснуть, хоть стреляйся. В десять вечера глаза слипаются, голова клонится — просто невмоготу. Кажется, упадет в кровать и проспит трое суток без перерыва… Но нет, каждую ночь кто-то злой и безжалостный будит его и не дает больше сомкнуть глаз. Он старался проводить время в телецентре, работать по ночам, но тогда получалось, что он не спал сутками, а так долго не протянешь.

Можно, конечно, еще откинуться на подушку, потаращиться в потолок в надежде, что к нему вновь незаметно подкрадется сон. Только он не подкрадется — все испробовано. Самое омерзительное, что, когда у тебя бессонница, ничем нельзя заняться, кроме как думать. Думать! Именно этого он ни за что не хотел.

Он покосился вправо, где лежала Нина — та не шевелилась, дышала ровно. Он поколебался — может, разбудить ее, попросить принести лекарство, приготовить успокоительный чай? Все будет не так тоскливо в этот серый послеполуночный час. Нет, лучше не надо — меньше объяснений, меньше ахов и меньше удушающей Нининой заботы. Абдулов потянулся к тумбочке, на которой с вечера должен был остаться стакан с минералкой. Минералка была теплой — он, сморщившись, толкнул стакан на место. «Нужно выпить», — подумалось ему. Опять все то же самое — пойти в гостиную, натянув на плечи шелковый халат, достать из бара бутылку, налить, выпить… И думать. Мысли полезут в голову помимо его желания. Как ни напивайся, а до конца они не уйдут, эти мысли. Будут возвращаться, бродя по кругу, как их ни гони. Как ни старайся думать о чем-нибудь приятном — например, об Алине. Приятном… Даже мысли об Алине отныне отравлены воспоминаниями об Олеге. И не только ими.

Алина, бедненькая… Лежит сейчас на больничной койке, расплачиваясь неизвестно за что. Второй раз подряд. Все из-за него. Если бы он тогда не сделал того, что сделал, ничего бы не случилось! А что бы случилось вместо этого? «Что-то другое, — ответил самому себе Абдулов упрямо. — Что-то другое. Не такое ужасное. Все как-нибудь… рассосалось бы. Всегда рассасывалось, всегда улаживалось. И тогда уладилось бы». И все же он не верил до конца в собственные слова. Когда-нибудь все это точно кончилось бы плохо.

Абдулов замотал головой, пытаясь отогнать от себя это идиотское и ничем не обоснованное чувство вины. Он не убийца, он ни при чем. Почти ни при чем.

В последнее время у него появилась не только бессонница. Появились и кошмары, терзающие его, когда наконец удавалось заснуть. Вот и сегодня… Опять снились те двое у лифта и Олег. Темные фигуры поворачивались, уходили от него в проем балкона, и он во сне тщился их остановить, крикнуть: «Подождите! Давайте потолкуем! Это дело яйца выеденного не стоит! Я все улажу!..» Зачем? Зачем? Как все неисправимо сошлось, совпало! Но ведь это не он виноват, что все так совпало! Значит, это судьба, значит, это так року было угодно! Снилась бледная измученная Алина, прижимающая к груди бинты, — она шла на него во сне неверными шагами, глядя неподвижными сумасшедшими глазами, и он точно знал, что она хочет его обнять, но боялся ощутить в руках теплое хрупкое тело. Боялся, что оно покажется ему незнакомым, чужим и неприятным. Боялся, что Алина запачкает ему рубашку. Снилась истекающая кровью Соловей — такая, как на тех фотографиях, которые показывал мент. В черном парике, белой блузке и с провалом на горле. Но не мертвая, а еще дышащая, силящаяся что-то у него спросить. Однажды ей это удалось (Дуся прижимала руку к ране, голос шелестел, прерываясь время от времени отвратительными влажными хрипами), и Абдулов в ужасе услышал, как она прошелестела: «Где мне монтировать новости?» И, пошатываясь, отправилась по коридору в аппаратную, не обращая внимания на шарахающихся от нее коллег… С обеими он был близок. Одна мертва, другая ходит по лезвию ножа, над провалом, чудом дважды осталась в живых. Они терзали его душу больше, чем мертвый Олег.

«Ну, при чем, при чем тут я? Уж к смерти Соловей я не имею никакого отношения! Откуда я знаю, что она там затеяла! Я что, ее к этому принуждал? Склонял? Уговаривал?» — злился Абдулов. И чем больше убеждал себя, что не виноват, тем больше в глубине души укреплялся в своей догадке: не случись убийства Олега Лосского, Дуся была бы жива. Все началось тогда, возле лифта, с него, с Абдулова. Или нет, раньше. «Раньше. То, что случилось возле лифта, — пустяк, ничего не значащее событие, проходной момент. Ерунда. Это вообще НИЧТО! Только идиот способен придавать таким вещам какой-то глубокий смысл и тянуть от них цепочку фатальных событий. Тебе зачем уподобляться таким идиотам? Есть себя поедом? Незачем. — Абдулов хлебнул коньяку. — Но что такого ужасного я сделал раньше? НИЧЕГО!!! Ничего, чего бы не делали все окружающие». Господи, он, конечно же, не виноват! Не он, но кто тогда привел в действие неумолимые силы, которые вершат это кровавую круговерть? «Кто спустил с поводка кровожадных псов судьбы и кто загонит их обратно в клетку?» — пробормотал Абдулов и вдруг понял, что получилось похожее на подводки к сюжетам, которые он пачками пишет по пятницам, монтируя очередной выпуск «Вызова времени». Пошлость. «Псы судьбы», «клетка»… Пошлость. «А разве не кровожадные? Олег, Дуся, Алина… Не в этом дело, название не главное. Главное — что может остановить эту чертову смертоносную машинку?» Ему это оказалось не под силу. Абдулов хмыкнул и мотнул головой. «Да уж, понятно, не под силу! Ты не господь бог…» Очередной глоток коньяку.

Абдулов взял в руки валявшийся рядом на диване пульт и включил телевизор, максимально утишив звук, чтобы не разбудить Нину за стеной. Впереди несколько бессонных часов — он по опыту знал, что теперь сможет забыться только к рассвету, надо как-то проводить время. Час эротических фильмов, спортивных репортажей, вытесненных из прайм-тайма (любишь теннис? значит, посмотришь и в полночь!), час заумных разговоров для полуночников — а интеллигенции в России полагается быть полуночниками. Наверное, потому, что, если ты через два часа после ужина, как диктует распорядок дня, ложишься в постель и послушно засыпаешь, это значит, что ты не радеешь за Россию, у тебя не болит душа о судьбах человечества, тебе наплевать на проблемы шаманизма в отдаленных районах Севера… Болеть душой за все это днем невозможно. Нет, ты сиди, сосредоточенно кури на фоне темного окна, освещая свой высоколобый возвышенный профиль огоньком сигареты, и думай, и высказывай мысли… Причем начинай не раньше чем в 1.30. Что у нас там? Абдулов щелкал кнопкой выбора канала — обнаженная натура, тошнотворный триллер — кровь хлещет рекой («Тьфу! Я про все эти смерти забыть хочу, а мне опять в глотку пропихивают…»), две говорящих о непонятном головы… На других каналах пошло веселей. Комедия с раздеванием — наверное, молодежная, тут опять обнаженка…

Абдулов собрался было проскочить порнушный фильм, щелкнуть опять кнопкой, но не сделал этого. Что-то необычное было в фильме и даже странное… Любительская работа? Документальное кино? Снято явно непрофессионально, примитивно. Или авторы намеренно косят под примитивизм и непрофессионализм? И что-то в этом фильме есть безумно знакомое. Абдулов непроизвольно напрягся и подался вперед, впившись глазами в экран, им вдруг овладело предчувствие чего-то нехорошего. На пленке голый мужик возится с женщиной — она располагается спиной к зрителю, а мужик… Тот стоит передом, все у него наружу, без фиговых листков. Они шутливо борются, он опрокидывает ее на диван… Или их две? Сбоку в кадр время от времени лезет явно женский локоть. Кадры меняют друг друга — то крупный план, то дальний, иногда изображение не в фокусе. Вот сейчас камера делает поворот, сейчас будет видно лицо мужика — Абдулов, уже поняв, в чем дело, и все-таки надеясь на чудо, не отрывал от экрана глаз, обливаясь холодным потом. А вдруг это что-то другое, просто похожее? Но чуда не произошло. Голый мужик на картинках оказался им, Абдуловым.

Полвторого ночи, бессонница, и на экране кадры видеофильма, который они давно в угаре сексуальных игр и буйства эротической фантазии сняли вместе с Дусей Соловей. Ныне покойной.

Оглушенный Абдулов сидел в ступоре и не мог понять, что ему теперь делать. Действо на экране продолжало разворачиваться. «Как? Откуда? Зачем? Кому надо демонстрировать ЭТО по телевидению? Чего они хотят добиться? Не льсти себя надеждой, что сейчас глубокая ночь и никто ЭТОГО не видел. Сотни тысяч смотрят телевизор как раз в это время — все твои знакомые-интеллигенты, например. И десятки сейчас записывают сюжет на видео, чтобы потом посмаковать… Какой стыд! Позор! Как я завтра покажусь в «Останкино»?» — Абдулов схватился за голову, представив, как подчиненные станут при встрече сочувственно жать ему руку, говорить: «Какая гадость! Наплюй!», прятать глаза, а за его спиной — ухмыляться и с готовностью обсуждать детали ролика. Как отреагируют Кечин и Огульновский, он даже боялся себе представить. Слава богу, его родители и теща в такую пору спят…

Внезапно Абдулов как будто очнулся — срочно вырубить телефоны! Он кинулся в прихожую и выдернул из розетки шнур стационарного телефона (рюмка коньяку в руке мешала, Абдулов хотел было оставить ее на полочке под зеркалом, но подумал и не оставил, а, напротив, отхлебнул из нее и сжал крепче). На цыпочках он прокрался в спальню, где по-прежнему безмятежно спала жена, и осторожно проделал то же самое со стоящим там вторым аппаратом. Последним был отключен его мобильный. «Женина труба! — вдруг осенило его. — Нине тоже могут начать звонить!» Он, торопясь, вернулся в спальню и долго копался в стоявшей на тумбочке сумочке жены. Рюмку все-таки пришлось поставить рядом, но Абдулов не забывал к ней прикладываться. В этих женских сумочках сам черт ногу сломит, никогда ничего не найдешь. Под руки попадался раздражающий хлам — помада, платочек, тушь для ресниц, записная книжка, ключи одни, ключи вторые, ключи третьи, его фотография (боже мой! к черту!), еще одна помада, сигареты (их он прихватил), прокладка в индивидуальной упаковке, свернутые комочком прозрачные гольфы, леденцы, жвачка… Он успел «придушить» женин мобильник прямо на звонке. Труба только коротко тренькнула. Абдулов оглянулся на Нину — та не проснулась, лишь заворочалась, перевернулась на другой бок.

Что делать? Что делать? Абдулов кружил по кухне с рюмкой в руке. Ладно, плевать на этот дециметровый канал, главное, чтобы это был первый и последний показ! Единственный! Главное, чтобы никто не подхватил инициативу, чтобы пленка не всплыла еще где-нибудь! Значит, выхода нет — надо звонить Огульновскому и падать ему в ножки, пусть давит на все рычаги и кнопки, пусть делает что хочет… И исчезнуть на время!

Прыгающими руками Абдулов достал сигарету из добытой у жены пачки и прикурил от электрической конфорки — спичек в доме не было, а пробираться снова в спальню, чтобы достать зажигалку из жениной сумочки, у него уже не было сил. Он нетерпеливо топтался у плиты и мял сигарету, ожидая, когда конфорка наконец разогреется. Фу, сладкая женская гадость! Сам он бросил курить с невероятным трудом год назад и даже после Бутырки еще старался держаться. Но нет, видно, не дадут ему вести здоровый образ жизни.

— Семенов! Ты видел это? Что делать? — Абдулов не колебался, прилично или нет звонить приятелю далеко за полночь.

Он не ошибся — судя по голосу, Семенов еще не ложился.

— Видел, — спокойно ответил тот. — Что же ты ведешь себя так глупо, старичок? Пара вопросов для уточнения. Съемка подлинная?