Как зовут четверку «Битлз»?

Люди кругом торопятся, спешат по своим делам. А у старика извозчика умер сын. Бедняга не в силах сдержать свое горе и готов рассказывать о нем первому встречному. Да где найти добрую душу, того, кто посочувствует и молвит ласковое слово? И тогда чеховский герой (помните этот рассказ?) изливает свою душу лошади. Только у лошади и хватает терпения часами выслушивать человеческую исповедь.

Я вспомнил об этом потому, что в наш сложный век технического прогресса и нравственного разложения каждый мечтает найти свою лошадь, способную выслушать то, что скопилось у него в душе. Поверив в могущество и безграничность собственных сил, человек в то же время стал более ранимым. «Нам следует быть добрее друг к другу и не забывать о душе в оглушительном грохоте века высоких скоростей. Люди всегда должны помнить о том, что они люди. Ведь каждому из нас суждено прожить на земле только единожды. Так давайте же понимать и ценить друг друга». Примерно с этими словами обращался Василий Шукшин к жителям Белозерска, наблюдавшим за съемками фильма «Калина красная».

В погоне за красивыми вещами и сытной пищей мы обязаны не забывать, во имя чего и как следует жить. На протяжении всей своей истории человечество задавалось этими вопросами. Но, может быть, кто-нибудь все-таки ответит на них, поговорив хотя бы с лошадью.

Перевод Н. Чукановой.

ЛОМТИК СЛОЕНОГО УТРА В МАКОНДО

Не знаю, что произошло на планете, но, судя по моему городу, весь мир поголовно читает Борхеса и Маркеса.

Латиноамериканцы вторглись после войны на наш старенький континент, выгрузив со своих кораблей виртуозной техники футбол, танец самбу, кофе в зернах, огонь в крови и под конец — пышную сдобу романа, от которой все поторопились вкусить.

Испания со своим языком и со всем прочим послужила только мостом. Переводы разошлись, как теплый хлеб, среди одиноких женщин и бравых студентов. В Европе и в моем городе. Воротишь нос от «Осени патриарха» или от «Вавилонской библиотеки»? Стендаль и Флобер, говоришь? Значит, ты отстал от века и зря получаешь жалованье.

Так многие мои соседи, не очень твердо представляющие, где это — Латинская Америка, приобрели там добрых друзей. Стариков, юношей, офицеров, сто лет одиночества и даже красивых женщин. Знак того, что сближение между людьми — вопрос не географии и календаря («В этом году весна у нас ранняя, подснежники зацвели к тридцатому февраля»), а душевной расположенности, культуры. И усилия — в духовном плане. Все-таки.

Я никогда не бывал в Макондо. А кто побывал, говорят, что ничего особенного. Имя Эрендира звучит, на мой слух, довольно дико. В моем городе его не носит никто, потому что в фильмах, которые у нас крутили, персонажей с таким именем не попадалось. Борхеса я видел только на фотографии. Он был в очках и произвел на меня впечатление человека очень душевного. Жаль, что ему отказали в Нобелевской премии. Так же как Благе[5].

При всем том, но больше всего летом, ближе к его концу, что может быть лучше, чем ломоть спелого красного арбуза! Погрузившись в него по уши, капая на рубашку, я утоляю свою жажду путешествий. Я смакую Габриэля Гарсию, палец о палец для этого не ударив, ни на миллиметр не стронувшись с места. Похоже, что Латинская Америка гораздо ближе, чем мы себе представляем.

Потом приходит осень, дожди нависают над низиной за Броштенами, журавли бесконечно тянутся через границу, и мое сердце становится все меньше, все меньше. Теперь Макондо — не более чем химера. Сидя у печки, мы перебираем все, что ушло за год. За годы…

У меня была собака по имени Улис. Именно так, как вы видите, с одним «с». Пес ничего не знал о Гомере и господине Блюме. Он был дворнягой чистой воды, бесприютным и беспризорным, но стал моим. Он нашел покровителя. Это не так уж мало, если у тебя нет ни родных, ни друзей. Он был один как перст и с дефектом зрения — в память о бурной молодости. Он любил читать, то есть читал я, а он слушал. Его это устраивало. Он щадил свои слабые глаза. Так же как Борхес.

Ел он мало, а по вечерам мы вместе гуляли. Особенно хорошо у нас гуляется после дождя. Как и в Макондо. Мы отдавали предпочтение улицам плохо освещенным, где больше деревьев и меньше шума. Мы уважали молчание друг друга.

Во время наших промакондовских прогулок весь мир смотрел телевизор или читал Маркеса и Борхеса. И мой город не отставал от мира. Улицы были счастливы, что могут отдохнуть.

Улис умел лаять, но никогда этого не делал. У него был врожденный такт. Он все понимал, и ему можно было открыть душу с уверенностью, что он тебя не предаст.

Он ложился спать рано, чтобы не нарываться на замечания. Он был сыт добрыми советами насчет того, как надо жить. Я думаю, что постоянная оглядка на меня и на латиноамериканскую литературу давала ему ощущение опоры. Он смотрел в будущее с оптимизмом.

Может быть, я тут что-то напутал, не знаю.

Наступил день, когда моего Улиса отравили соседи. Люди, мое, не его племя. У них была породистая собака, утомленная триумфами и международными наградами, и они ревностно блюли благородство ее кровей. Кажется, завязывалась скромная история любви, о которой Улис не хотел болтать. А ведь, может быть, мне удалось бы как-то помочь ему и его подруге. Но соседская семья, будучи во власти не то что католических догм о браке и разводе, а скорее пережитков буржуазной морали, отравила дерзкого влюбленного. Как и в трагедиях Шекспира, смерть не разрешила ничего.

Началась, разумеется, столетодиночественная война, продлившаяся до зимы. «Надо уметь и забыть, и простить». Не знаю, ушла в монастырь или нет добродетельная собака, сохранившая в чистоте свою родословную, но в Макондо, далеко от моего дома, впервые пошел снег — снег по Улису. Дальнее небо приняло часть моей боли, лишний раз подтвердив, что человеческие переживания, в общем-то, одни и те же на всей земле.

Теперь по утрам меня некому будить. Внутри живой материи существует такая осечка — смерть. Поэтому я солидарен даже с акулами Карибского моря. Без малейшей неприязни к их дурной славе.

У меня тоже есть свои недостатки.

Я живу с ощущением, что земной шар слишком кругл, чтобы его можно было раскатать, как дорожку. С ощущением — иногда, — что я держу его на ладони. Конечно, любому школьнику ничего не стоит уличить меня в невежестве: «Такой большой и такой глупый». А кто-то скажет, что это все риторика и что сила слов сейчас под большим сомнением. «Нам нужны дела, мы устали от благих намерений».

Когда я смотрю в зеркало, я вижу лицо человека, который меньше всего похож на меня. Кто бы это мог быть? Тогда я сажусь за Борхеса и Маркеса, пытаясь найти у них ответ.

Напрасно.

Все запутывается еще сильнее, вопросы повисают в воздухе. Ломтик слоеного утра в Макондо говорит мне гораздо больше о дожде и обо мне самом. Не там ли ответ? Не знаю.

Перевод А. Старостиной.

ИСХОД КАНИКУЛ

Понедельник

Вечером, попив чаю, он стал прибираться перед сном. Телевизор кончился. Он открыл окно, проветрить на ночь, постелил постель и понес на кухню поднос с сахарницей и чашкой. Включив свет, вскрикнул «а!» и выронил поднос из рук. Чашка со звоном разбилась.

С плиты метнулся прочь мышонок.

Он нагнулся за сахарницей, подносом. С чего начать? Оглянулся с опаской, не за спиной ли мышонок, не кинется ли на него?

У мышонка, наверное, были такие же мысли.

Он поискал глазами какой-нибудь предмет для защиты. «Ишь, затаился…» Взял веник и подмел с полу осколки. «Этого мне только не хватало. Надо его поймать, стыд какой. Мыши в доме. Откуда он взялся!..»

Он походил по кухне, пиная ногой шкафчик, плиту, помойное ведро, холодильник, чтобы спугнуть зверька и заставить его показаться.

Потом махнул рукой. Погасил свет и вернулся в комнату. Что прикажете делать? Он пришел к выводу, что мышонок забрался с улицы по виноградным плетям. Больше неоткуда.

«Ясное дело. Не спорами же они размножаются. Вот я завтра спрошу на работе, откуда могла взяться на четвертом этаже мышь». Он лег, закрыв дверь в комнату, из страха, как бы непрошеный гость не пожаловал ночью к нему.

Вторник

Отсидев на службе положенные часы, выслушав чужие новости про покупки и про детей и сам рассказав о вчерашнем происшествии, он получил консультацию, что можно предпринять против незаконного мышиного вторжения, и пошел по магазинам искать ловушку или отраву. Он потратил чуть ли не весь вечер, прежде чем нашел подходящую мышеловку. На самой Пьяца Матаке. Съел пирожное со взбитыми сливками и выпил лимонада. На радостях.

Вернулся домой окрыленный и установил мышеловку на кухне, не сомневаясь, что его новый знакомец обнаружит себя именно там. На ночь прочел несколько страниц и, довольный, уснул. «Попался, голубчик…»

Спал он очень хорошо.

Среда

Утром, едва проснувшись, бросился на кухню к мышеловке. Мышеловка была пуста. Он выругался: «Хитер, проныра. Сало стащил и смылся», — но не без тайной радости, что пронесло. Порассматривал стальную штуку, которая должна была убить зверька. Представил себе такую же, но большую, на человека. «Да… Так нечестно…» Взял мышеловку и выбросил в помойное ведро.

На службе он снова кое с кем проконсультировался. Все записал, чтобы ничего не упустить. По новой методе следовало действовать не силой, а хитростью. Понадобится палка, орех, глубокая тарелка и кусок свежего сыра.

«Они выходят на запах…»

Еле высидел день, так ему не терпелось добраться до дому и поставить хитрую ловушку. На этот раз в чулане за кухней. «Может, он здесь шастает?» Раскрыл еще и пакет с манкой, чтобы искушать неприятеля.

Вечером он ждал звонка: встретил на улице бывшую сослуживицу, она сказала, что очень рада его видеть. Но никто ему не позвонил. Телефон молчал. По инерции. Он мог бы и сам, конечно, набрать номер приятельницы. «Нет, какая там приятельница, просто работали вместе, подумаешь».

Он не стал звонить.

Вымыл голову и отметил, что уже поздно, а так ничего и не произошло. А что должно было произойти? Чему вообще происходить?

Время шло кое-как. Он все время думал, как там мышонок, почему его не видно. «Неужели удрал? Значит, я зря старался?.. Нет, он должен быть где-то в доме…»

Включил радио и прочел под музыку несколько страниц из книги. По телевизору нечего было смотреть. Даже он, не очень-то привередливый, глотающий все без разбору, не вынес мексиканского мюзикла. Выключил радио, закрыл книгу. Лег спать после того, как убедился, что волосы высохли.

Ночью сквозь сон он услышал слабые подозрительные шорохи. Приподнялся на локтях. Действительно, что-то шуршало.

Он зажег настольную лампу. Тишина. Никого. Он один. Посмотрел на будильник. Третий час. «Разгуливает, как у себя дома… Ну, я до тебя доберусь! Отравы еще не отведал?»

Хотя ему было лень, он вылез из постели. Нащупал ногами тапочки и пошел проверить. Таблетки, которые он достал в одном институте через посредничество своего знакомого, лежали целехонькие. Никто их не тронул. «Смотрите — осторожней, яд, доза смертельная даже для человека», — предупредили его. Он почесал в затылке и усмехнулся.

«Умеет спасать свою шкуру этот мыш… Честное слово, он начинает мне нравиться. Смышленый, черт… Пожалуй, есть чему у него поучиться…»

Он забрался в постель и тут же крепко уснул, как спят уставшие мужчины. Мыш задал ему хлопот. Но зато он чувствовал себя нужным, при деле. Разве допустимо, чтобы в его доме завелись мыши? Его уважают на службе, он отличный хозяин, эталон аккуратности. Каждая вещь у него знает свое место. От бутылок с вишневой наливкой до последней тряпки. Беспорядка он не потерпит.

Четверг

Ничего нового. Мыш не сдался. Больше того, верх нахальства, сгрыз сыр из своей новой ловушки. Он посмеялся успехам мыша. «Вот черт, мыш-то каков! Просто становится его жаль… А прикончить все равно придется. Никуда не денешься…»

Он был в таком замечательном настроении, что на работе что-то заподозрили. Сослуживцы привыкли видеть его сдержанным, знали, что жизнь у него нелегкая: больная мать и прочее, словом, радости мало.

«Что случилось? Отчего вы такой веселый?»

Он ответил уклончиво, решив на будущее держать себя под контролем. «А то все на физиономии написано». Любопытствующие поскучнели, отвязались.

Он купил бутылку сухого и кусок тыквы. «Проявлю широту, раз у меня хорошее настроение, хотя бы на вечерок оставлю мыша в покое…» Отрезал для него кусок сыра, а ядовитые таблетки сложил в жестяную коробочку и припрятал.

«Пусть будет борьба на равных. Мы оба дадим себе на сегодня роздых…»

И занялся готовкой. На ужин, смакуя, поел печеной тыквы, запивая ее сухим вином. Расслабился. Сварил кофе и позвонил своей бывшей сослуживице. Не застал дома, но ее мать сказала, что она скоро придет. «Ага…» Однако во второй раз не позвонил.

Выпил кофе на балконе, хотя тяжелые тучи наползали на город. Потом пошел взглянуть, как там мышиный сыр. К его изумлению, мыш все съел. «Потрясающе! Какой умный парень! Вот тебе и мыш, прямо зависть берет…» И он лег спать. «Похоже, что мы подружимся…»

В порядке гипотезы, конечно.

Пятница

Постный день и зарплата. «Две сотни — долг, это за телефон, это на жизнь… Да-а…»

Служба. Однообразные часы. «Алина на той неделе родит…», «А если еще подлить ананасного соку…», «Я тебе говорю, Тэнэсеску без мыла всюду пролезет…»

Он вернулся домой поздно. Был в кино. Раз в неделю он ходит в «Патрию» по абонементу, все равно на какой фильм. Поел в экспресс-кафе, так что дома осталось только выпить чаю. Травяного: и вкусно, и полезно для желудка.

«Все, каникулы кончились, сегодня я ему снова подложу отравы, посмотрим, что он будет делать. Как выкрутится…» Кусок сыра на тарелочке оказался нетронутым. «Сбежал, бросил меня, а я-то дурачок, так легко привязываюсь… Ну, конечно, оставил балконную дверь открытой, он и сбежал, проныра. Плюнул в душу…»

От расстройства он уронил банку с черешневым компотом. У него был талант зацепляться за гвозди, разбивать, проливать, вымарываться. Пустяки, конечно, но при такой любви к порядку и аккуратности эти происшествия выбивали из колеи, съедали драгоценные минуты жизни.

«Ну, попадись ты мне только…»

В ярости он разложил отраву по всему дому. Даже в комнате. Даже в ванной. Он больше не боялся мышонка. Он его уничтожит. Избавится от этой постоянной угрозы.

«Думаешь, меня можно морочить до бесконечности?»

Позвонил знакомый, предложил пойти завтра на экскурсию. Он отрезал, что ему не до экскурсий, есть дела поважнее.

«Спасибо в любом случае, что ты обо мне вспомнил…» Жалко, что пришлось отказаться. Такие предложения он получал не часто.

«Пакостный какой день, слава богу, что кончился…»

На ночь он не развернул даже газету.

Суббота

Встал несколько позже обычного. Был выходной день. Умылся, съел легкий завтрак, выкурил сигарету, прослушал последние известия и занялся кардинальными поисками мышонка, решив выгрести все углы.

«Все равно надо было навести порядок… Если он и сегодня не появится, значит, его в доме нет, и вопрос исчерпан. Можно спать спокойно…»

Хороший предлог для генеральной уборки. Он выбил ковер. «Какой денек прекрасный… Настраивает на работу…» Вымыл линолеум на кухне.

К вечеру он падал с ног от усталости, но дом сиял чистотой. Вся мышиная отрава, все ловушки полетели в мусорное ведро. Мыш его оставил. Наверное, сбежал накануне, когда он забыл закрыть балконную дверь.

«Я не способен удержать даже мышонка. Вот так-то. Признаю свой крах… Жизнь продолжается… Надо жить…»

Он хотел было снова позвонить той знакомой. Но передумал. В досаде долго курил.

Он заснул скорее, чем ожидал.

На рассвете зазвонил телефон. «Это еще кто в такой час? Вроде некому. Неужели она? Нет, быть не может…»

В самом деле, кто-то ошибся номером. Заплетающимся языком просил прощенья: «Прости, друг…» «Ничего, ничего, бывает…» — процедил он, злой спросонья.

Поплелся в ванную, зажег свет, взглянул в зеркало, решил выпить глоток воды. Странные звуки привлекли его внимание. Он обернулся.

По ванне прыгал мышонок. Он в панике отпрянул к двери. Кровь ударила в голову. «Вот ты где был, проныра… Вернулся… Шастаешь по трубам? Окопался? Приходишь, когда вздумается? Нравится меня морочить, да?..»

Как быть? Он растерялся. Как всегда, его застали врасплох. Он вообще не отличался быстротой реакции. Это было не раз проверено.

Снял гибкий душ и пустил теплую воду.

«Главное, соблюдать дистанцию. Посмотрим, как это ему…»

Он колебался: нападать или защищаться?

Мышонок заметался по ванне из конца в конец. Силился подпрыгнуть, но борт был для него слишком высок. Осажденная крепость. Шансов на спасение нет. Он знал это, предчувствовал неизбежный конец. Поэтому и пробовал перемахнуть через край ванны.

Из последних сил.

Напрасно.

Струя воды, все горячее, неотступно преследовала его, затрудняя движения. Шерстка намокла, вода действовала быстро.

Мышонок уже еле передвигался. Что-то похожее он видел по телевизору. Пожарники, сильная струя воды. Люди, разбегающиеся в разные стороны. Травля.

Он дрожал всем телом не хуже мышонка, не зная, что же дальше.

«Зачем ты явился, а? Что тебе от меня надо?..»

Он мог просто выгнать мышонка, выбросить с балкона, но тогда пришлось бы взять его в руки — а вдруг тот зашевелится, бр-р! Он схватил пластмассовый тапок и ударил мышонка с яростью, рассчитанной на медведя.

«На, на… Вот тебе… Ты нашел, что искал! Сладкой жизни захотел? Покуражиться надо мной захотел? Получай…»

Не стоило смотреть на результат. Он отвернулся.

Ужас. Он пошел на кухню, взял тряпку и вынул мышонка из ванны, но несколько капель крови осталось на дне.

«Кошмар… Какое варварство…»

Он сунул убитого в помойное ведро.

Вернулся в ванную, открыл окно. Зеркало запотело от пара. Он задыхался. Все пахло кровью и смертью. В висках гудело, во рту было горько и солоно. Он стал мыть ванну. Но пятна как будто не отмывались. Он тер с ожесточением, сыпал порошок. «Отойдут, должны отойти… Я не смогу больше залезть в ванну… В эту ванну…»

Он выскочил на балкон. Прохладный воздух ударил в лицо. Чуть отдышался. Лег досыпать взвинченный, в ознобе. «Дурацкий случай!..»

Воскресенье

Проснулся поздно. Часть выходного уже прошла. «Какое начало…»

Он представил себе расправу с мышонком. На рассвете совершено преступление, а миру хоть бы что.

Он выпил кофе. Сбегал в магазин, перед самым закрытием. Ему повезло. Обслужили. Персонал магазина его знал. Он вышел в числе последних.

Вернулся домой. Вынес мусор.

На душе скребло, он не мог есть. Надо выпить. Все равно что. Его мутило, он был мерзок сам себе.

Как он мог убить мышонка? Так привязаться в кои-то веки и… «Нет… Да… В общем… Надо жить…»

Посмотрел в зеркало. Какое страшное, злое стало лицо! На нем как будто написано: «Одиночество — не очень-то хороший щит. Ты жалок… Может быть, поэтому тебя никто не ищет…» Он метался по дому, не находя себе места.

Другие подробности неизвестны. Вполне возможно, что он выпил немного водки, накурился.

Вечером открыл окно, взглянул на небо и шагнул в пустоту, стиснув зубы.

«Не закричу… Хоть раз в жизни не буду мразью…»

Исход каникул

Соседи засвидетельствовали, что он упал с подоконника. Следствие предположило несчастный случай. Человек хотел поправить занавеску и упал. Умысел? А кто подтвердит? Разве что зеркало.

Квартиру получил очередник.

Перевод А. Старостиной.

ДОЛЖНА ЖЕ БЫТЬ ХОТЬ КАКАЯ-ТО ЛОГИКА

Когда она встала в очередь, впереди было человек десять-пятнадцать, не больше. Она поколебалась, прежде чем решиться. Постою раз в жизни. Праздник все-таки.

Она встала со своей скромных размеров кошелкой. Было еще темно и довольно холодно, весна запаздывала. Весну ждали все. На работе только об этом и разговоров. Зима затянулась и до сих пор так или иначе еще давала о себе знать.

Снег стаял совсем, но на улицах упорно держалась слякоть, и ветры, налетавшие с равнины, поднимали в воздух серые грязные брызги, усугублявшие холод.

Она чувствовала себя усталой. Недосыпает в последнее время. И спит плохо. Принимает пилюли, но что-то мало помогает. И ребенок перестал слушаться. «Это нервы, надо поберечься…» — сказал врач. Сказать-то легко. У кого сейчас есть время слушать врачей? Нервы. Тоже еще нашли болезнь, сейчас у всех нервы. Блажь.

Выходя из дому, она взглянула в зеркало. Господи, на кого я похожа… Надо в парикмахерскую хотя бы… Совсем опустилась.

За ней занял высокий гражданин с усами. Он не находил себе места, вертелся во все стороны. Поняв, что у нее нет охоты вступать в контакт, он завязал разговор через ее голову, с передними, и на том успокоился.

Обсуждали снос домов. В их квартале начинают затемно. Бульдозеры и экскаваторы ожили после вынужденного зимнего перерыва.

— Вглубь они не пойдут. Так, передние ряды сломают… Хотя кто их знает, могут и передумать прямо на ходу…

У нее не было сил следить за разговором, да и предмет ее не интересовал.

Проезжали машины, натужно сигналя. На перекрестке то и дело собирались пробки. Автобусы, троллейбусы, пешеходы, самосвалы, строительные рабочие, крестьяне с товаром для рынка, трамваи но двум встречным линиям, настоящий ад. Бедные светофоры, сумеют они все распутать?

Хоть бы мы двигались поживее…

Она мерзла. Попыталась разглядывать очередь. Люди как люди. Такие же, как она. Не на что смотреть.

Озябшие, кто больше, кто меньше. Большинство беседуют. Сколько можно говорить, о чем?

Она думает о своем бывшем муже. Она не видела его два года. Алименты он присылает регулярно. Два его письма остались без ответа. Ребенок спрашивает о нем все реже. Не сегодня завтра забудет. Неужели так ничего и не осталось от их истории? По праздникам, если не заставить себя суетиться, приходят не очень веселые мысли. Столько жизни вокруг, все чего-то хотят, добиваются…

Хуже всего, что ребенок перестал слушаться. А мама без авторитета как полковник без солдат: все вхолостую. «Мыть посуду? Еще чего!» Дерзкая девчонка.

Был бы отец, может, она бы так не отвечала.

А сама она не в состоянии, не способна не то что ее нашлепать, даже просто одернуть.

Хотя следовало бы.

Но, может быть, все еще уладится? Просто так, само собой? «Перемелется — мука будет». Как же. Сколько ее, такой мудрости, она слышала за свою жизнь.

А толку?

Просто так ничего ей не далось. За все пришлось платить, иногда слишком дорого.

Очередь продвигалась вяло.

— Чего они там ковыряются? Деньги, чек — и пошел.

— Настоимся еще, пока до нас дойдет…

— Похоже на то… Хоть бы досталось…

— Вчера и после обеда подвозили…

Конечно, если вот так, ощетинившись, стоять, собеседниками не обзаведешься.

Что поделать?

Она стареет. Ей тревожно. Несколько месяцев назад перенесла операцию. Боялась, что умрет, но не умерла.

Все время думала о ребенке. Что станет с девочкой без нее? И вот — поправилась, только ребенок не слушается. Надо радоваться, что осталась жива и что все более или менее.

Но нет сил. Даже для радости нужны силы. Где их взять? Она и улыбается-то редко — когда скажут доброе слово или подарят цветы.

Цветы она очень любит. Девочка знает эту ее слабость и пользуется, когда хочет чего-то от матери. Хитрунья какая выросла. Как не улыбнуться, как не поцеловать ее. Совсем большая, разбирается, что к чему.

Уже совсем светло, час как она стоит в очереди.

Ничего особенного. Все нормально.

— Вы говядину тоже берете?

Она вздрагивает, оторванная от своих мыслей.

— Н-нет, я только свинину.

— Тогда можно вас попросить… Возьмите для меня два кило говядины. Больше двух не дают в одни руки. Раз вы все равно не берете. Очень вас попрошу…

— Хорошо, пожалуйста.

Почему бы не взять? Она перекладывает кошелку из одной руки в другую и сует в карман сотенную, которую ей дает гражданка сзади.

Все мы люди, надо помогать друг другу.

Она возьмет два кило свинины для себя и два кило говядины для этой женщины с хитрыми глазами. Она бы ее не заметила, если бы та к ней не обратилась. Но просьба кажется ей естественной.

Снова молчание. Ее молчание. Другие разговаривают.

Холод пробирает до костей. Сыро.

Чем ближе они к кассе, тем больше волнения. Все время вспыхивают скандалы. Под разными предлогами некоторые пытаются пролезть вперед. Очередь протестует. Еще бы.

Вообще-то мясные страсти ее никогда не задевали. Ребенок рос при ней, без претензий, забота о желудке — всегда на заднем плане. Она старалась привить девочке другие интересы. И сама непривередлива. В этом они похожи, мама и дочка.

Черт ее дернул встать в эту очередь!

Голубцов захотелось! Будут тебе голубцы!

Она в ярости, она окоченела. Знала бы, что придется столько стоять, хотя бы оделась потеплее.

Она молчит.

Холодно. Здорово холодно. Солнце и не думает появляться. И уже восемь. Все утро псу под хвост. Пока выберешься отсюда… А еще белье с вечера замочено…

Она стоит, съежившись, подле высокого гражданина с усами. Он что-то примолк. Видно, тоже замерз.

— Совсем замерз, — говорит он ей, как будто прочтя ее мысли.

— Да, холодно, — отвечает она, удивляясь совпадению.

Она больше не может. Надо уходить. Ничего ей не нужно, никакого мяса. Кому сказать, кому поплакаться?

Ей ответят: «Ты что, милая, разве можно, стояла-стояла, уж потерпи еще, обидно же!»

И будут правы. Но эта логика сейчас не для нее. Она продрогла, измучилась. Она хочет домой.

Как хорошо в детстве, когда о тебе думают другие. Теперь она взрослая женщина. Детство вспоминать не приходится. У самой дочка.

Ком в горле, ноги как деревяшки. А главное — эта промозглая сырость.

— Вы очень любезны. Я вас заранее благодарю, — говорит ей гражданка, для которой она возьмет два килограмма говядины.

— Не за что, — роняет она чуть слышно.

И дает подтолкнуть себя вперед. До кассы осталось несколько человек. Тут настоящая давка. Как всегда у кассы.

Она могла бы уйти. Но она этого не сделает. Это абсурд. А она должна быть логичной. Она купит мясо. У нее на глазах слезы. Но тут этого никто не заметит. Не до того.

Перевод А. Старостиной.

МАЛИНА[6]

— А теперь помянем умерших. Упокой господи наших отцов.

Он отлил каплю вина в полную окурков пепельницу и залпом выпил стакан.

Пил он много, но не пьянел. По крайней мере не признавался. У него скребло на душе. Черный бес скребся. Невыносимо. Раздирал до крови. Так он говорил.

«Я потому и пью только черное вино — утопить беса».

Он проучился четыре года в духовной семинарии, но его исключили за связь с одной бухгалтершей из соседнего банка. Друзья советовали ему все отрицать. Или хотя бы уходить от прямых ответов. Он твердил, что не может солгать, не приучен, и против совести не пойдет. Он оступился, что и говорить, сделанного не воротишь.

Цельная натура.

Заплатить пришлось дорого. Подобные признания участь не облегчали. Он не унижался, не просил ни прощения, ни даже снисхождения. Сказал, что любит эту женщину. Ему напомнили, кто он такой и что такое любовь к Господу: женщина была замужем.

Он пошел на стройку. Проработал там год, потом приятель устроил его к себе на фабрику. Кладовщиком. Он писал красивым почерком, не пил, разговору был вежливого, никогда никого не подводил. На фабрике не знали, что он из духовной семинарии. Он работал и жил как все, ничем не выделяясь. Женился, завел ребенка. Один пожилой техник из снабжения советовал ему выучиться на инженера. «При такой голове, как у тебя, не дело просто так небо коптить». Как будто непременно надо быть инженером, чтобы не коптить небо.

Когда у него умер отец, он с горя запил. Не каждый запьет, потеряв отца.

«Это не причина, товарищ…»

Тем не менее к выпивке он пристрастился, начались неприятности на работе. Обнаружилась недостача в несколько тысяч леев. Кому-то выдал лишний шланг, кому-то дополнительный набор инструментов. На него наложили штраф и перевели в цех. На «грязную» работу. Он стал работать в бригаде. Товарищи прозвали его батюшкой. Напившись, он заводил псалмы или «Господи помилуй».

Начальник цеха хотел даже уволить его за пьянство. Он каялся, обещал исправиться, заверял, что больше в рот не возьмет, но его твердости хватало на неделю, на две. Почему? Зачем? Все пытали его, зачем он пьет. Откуда он знал зачем? «Пьянство до добра не доводит. Смотри, угробишь себя». Все давали ему советы, все его учили. Как мальчишку. И все смеялись над ним. Над пьяным человеком легко потешаться, он беззащитен. Потому-то собаки никогда не кусают пьяных и детей. Он и сам знал все истины, которые ему вдалбливали. Одно дело знать, другое… Кто это сказал, что человек знает добро, но следует злу?

Его положили в больницу. С печенью. Пролежал два месяца. Анализы, лечение, все как полагается. Выйдя из больницы, к спиртному больше не прикасался. На работе говорили, что это врачи постарались, припугнули его хорошенько. «Эге, чего только не сделаешь, чтобы еще пожить. И я, помнится, курил, покамест…»

А он помалкивал. Думайте что хотите, дело ваше. Когда речь шла о нем, все знали, что хорошо и что плохо, встревать со своим мнением не имело смысла. Действительно, врачи грозили, что, если он будет пить и дальше, заработает цирроз. Плевать ему было на цирроз и на врачей.

Только одна медсестра была к нему добра, это она попросила его не пить. Первый человек, который его попросил. Без крика, не поминая кару небесную и общественную, развод и прочая, и прочая. И он ей пообещал. Усовестившись. Было нелегко, но он сдержал обещание. Стоило ли об этом болтать? Пришлось бы выдерживать всякие вопросики: «Ты с ней…» А он бы не выдержал.

«Вот что значит коллектив, взаимопомощь. Послушал, что тебе говорят старшие, опытные, — и все с тобой в порядке, ты опять среди нас, хоть и батюшка. И семье радость».

Жена поблагодарила профсоюз, а дети стали получать в школе хорошие отметки.

Он не пьет, разве что стаканчик по праздникам и по торжественным случаям. И то через силу, без всякой охоты.

Ту медсестру он больше никогда не встречал. И даже не знает, как ее зовут.

Перевод А. Старостиной.

УТРО МИОРИЦЫ

1. Утро. Двоякая функция слова.

Солнце подает робкие признаки жизни. Утро. Из жэковской квартиры («С положениями закона № 4/1973 ознакомилась и обязуюсь их соблюдать») выходит Миорица Белшуг. Она идет на работу. Как обычно по утрам, с тех пор, как стала человеком труда. На остановке (А.Т.Т. Бухупртранс), предусматривающей островок безопасности, она встречает соседку с первого этажа, у которой ужасный муж: держит ее в черном теле, иногда бьет. Это ни для кого не секрет, хотя, может быть, таким образом он просто по-своему выражает супружеские чувства. Он у нее военный, ротный старшина. Любит выпить и пьяный впадает в буйство. Горланит песни, бранится и куражится на весь дом — не подступись. «Мне никто не указ, я у себя дома, пью на свои деньги…» Трезвый, он при встрече с соседями отводит глаза и бурчит что-то вроде «Здрассь…». Он довольно тучный и выглядит старше своих сорока пяти лет. Вечно копается в мотоцикле с коляской, который никак не дочинит до конца.

Соседка начинает привычно плакаться на жизнь. Конечно, ей тоже нужна разрядка. Все знают, сколько ей приходится терпеть. Слушают с должным сочувствием, но до какого-то предела, потом вакхические выходки старшины начинают обрастать смягчающими вину обстоятельствами.

Миорица худа, субтильна, не коротышка и не дылда, у нее голубые глаза, нос больше, чем нужно, и нет привычки носить лифчик. «Из-за этого я и не вышла замуж…» «Как же, — возражает ее мать, — просто ты у меня дуреха безмозглая…» Вздыхает: иметь бы нормальную дочь, чтоб все как у людей. «У людей в твои-то годы семья, дети, а у тебя все дурь в голове, гулянки да кино». Мать Миорицы зла на все кинематографы мира и на прочие развлечения, потому что они только морочат Миорицу, а ничего путного взамен не дают. Как всякая мать, она пытается найти объяснение дочкиным неудачам.

«Да, я люблю кино, что тут такого? Нужно же и мне какое-то удовольствие». Это правда, она часто ходит в кино. И выписывает киношный журнал, даже после подорожания. «Господи, столько денег на ветер…» Она в курсе всех новостей кинематографического мира.

«Мне сегодня будет удача, Миорица, такую светлую душу встретить с утра — это к добру… А мой-то — что опять выкинул! Он с еще одним, с капитаном…»

Автобус не идет, и соседка талдычит свое. Жалуется, душу, видите ли, изливает. Не может без этого. А Миорица может? Она себе такого давным-давно не позволяет. Со школьных времен, когда была несмышленая и не умела держать язык за зубами.

«Я слышала, ты замуж выходишь. Мама говорит, помолвка уже была! Умница. Как я за тебя рада, самое время, ничего не скажешь…»

Мать Миорицы примерно раз в год выдает желаемое за действительное. Ее не устраивает истинное положение вещей. Она одержима одним: увидеть дочь хозяйкой в собственном доме.

«Еще не пришел ее час, — пытается увещевать сестру тетя Ралука, — ну, не попался хороший парень, чем она виновата? Не выходить же за первого встречного. Охотников-то много в столице прописаться. Сама подумай, сестра… В мое время девушки так рано замуж не выскакивали… Нет, вру… Некоторые очень даже выскакивали… Даже очень молоденькие… Да… Всякое бывало… И чего ты так переживаешь, не пойму. Оставь девчонку в покое, найдет она себе пару, никуда не денется…»

2. Автобусная остановка. Решающий фактор.

Женщины расстаются. Соседка садится в суставчатый троллейбус. Миорица остается ждать автобуса, который отвезет ее на завод, где она работает лаборанткой. Ей двадцать девять лет. Автобус не идет. У нее болит голова, накануне коллектив отпраздновал нескольких Константинов и двух Елен. Она тоже выпила что-то вроде ликера. Сухо в горле, познабливает. И еще этот автобус, который не торопится!

Идея: а что, если не пойти на работу? Что будет? Не рухнет же мир без нее. И так она первая во всех списках: на демонстрацию — потому что не замужем, встречать делегации — потому что молодая и симпатичная, на картошку — потому что у нее нет детей и надо сочувствовать тем, у кого они есть, на субботник, даже по воскресеньям («Чем сидеть дома одной, поезжай, пивка попьешь с ребятами. Там рядом отличная забегаловка. К обеду как раз управитесь»). Без нее не обходится ни одно мероприятие — будь то спортивная ходьба или конкурс типа «Кто ответит, тот получит». Даже в самодеятельность ее записали, сразу в агитбригаду, потому что больше никого не нашлось, а надо было отрапортовать на бюро, что такой почин есть. Если бы она училась на заочном, с ней бы больше считались. Как с товарищ Боздогиной. Потому что на предприятии, где женщины в меньшинстве, их нужно беречь, как выразился один товарищ на собрании. Вот именно, а она — не женщина?

3. Миорица. Утро продолжается.

Позавчера случился конфуз. Сама виновата: вызвалась на пари пройти по перилам балкона, а балкон на пятом этаже. Все смеялись и говорили, что ей слабо, а она зачем-то спорила. «Давайте на пари?» Они думают, что она ни на что такое не способна. Только посмеиваются. Она им покажет! Она раскраснелась и настояла на своем. «Пари, на два отгула!» Шеф лаборатории кивнул. И она выиграла: прошлась из конца в конец по перилам балкона пятого этажа шириной сантиметров тридцать.

Потом потеряла сознание.

Одна из женщин бросилась к ней. Сумасшедшая! Ты о нас-то подумала? А если бы что случилось?.. И вы хороши — тоже, что ли, не в своем уме? Стоят и смотрят…

Что там еще может случиться с Миорицей? Ну, пошутила. Созорничала… А вдруг бы оступилась? Боже упаси, даже думать не хочу…

Однако все дошло до начальства. Завотделом, мрачный доктор наук, прочел ей мораль строго, но без крика. Зато кадровик не стал церемониться. «Совсем спятила? Цирк, понимаешь, здесь устраивает… Да за такое дело я с тобой в два счета могу договор расторгнуть! Ты что, считаешь, что у нас неприятностей давно не было, а? Не дорожишь добрым именем предприятия? Хочешь нас на весь город ославить? Скажи спасибо, что я тебя не первый год знаю. И работала ведь всегда на совесть, и вела себя смирно…»

Миорица ничего не сказала. Какой смысл возражать? Объясняться, оправдываться… К чему? Она выдавила из себя лишь «этого больше не повторится», эквивалентное простодушному детскому «я больше не буду». Стараясь не думать, что два года назад этот самый товарищ, которого все боятся, закидывал удочку — может, что перепадет… — и с тех пор имеет на нее зуб.

Все проходит, все забывается. Миорице скоро исполнится тридцать. «Желаем здоровья, счастья, успехов в труде…»

И вот в это летнее утро она решает не идти на работу. Потеряю один отгул из тех, что за пари… Скажу, что неважно себя чувствовала. И не совру: правда неважно. Пусть шеф думает что хочет… Вот только дома что я скажу? Как маме объяснить? Она закудахчет — почему да отчего. Да как можно, вычтут же из зарплаты… Представляю.

Нет, домой возвращаться нельзя. Куда же пойти? Некуда. В кино? Рискованно, можно нарваться на дисциплинарный патруль. В парк — подозрительно, почему такая приличная девушка гуляет по парку спозаранку, когда все люди едут на работу?

И нет ни одной приятельницы, у которой можно было бы отсидеться. Все работают с утра. Если бы не соседка с первого этажа, она дождалась бы спокойно автобуса и избавилась бы от всех этих мыслей.

А теперь вот слоняется по улицам. Что-то надо решить. Прогулять? Немотивированное отсутствие. Пусть. Поговорить с кем-нибудь час-другой. Чтобы тебя выслушали, только не на бегу, не дергаясь. Вдруг тупая боль возникает в желудке. Еще не хватало! Это все соседка… Сейчас она уже могла бы быть на работе, на своем рабочем месте, среди знакомых лиц, под их защитой. Вскипятить чайку, попросить таблетку. У одной сотрудницы всегда с собой целая куча пилюль. На все случаи жизни. Несчастная, у нее даже матери нет, приходится самой о себе заботиться. Ужасно хворая. И бессловесная. Сколько ни навалят работы — слова не скажет. И не жалуется направо-налево, как эта соседка, а ее жизнь не слаще. Может, дело в темпераменте?

Я уже опоздала… Через пять минут соберут журналы…

Миорица вздыхает и направляется к автобусной остановке. Она решилась. Она возвращается. Она все-таки пойдет на работу. Так лучше. Выбирать не приходится. Там по крайней мере есть с кем перемолвиться словом. А на случай, если боль не отпустит, имеется медицинский кабинет. Доктора, правда, никогда не застать, но ей поможет сестра. Такая рыжая, все пальцы в перстнях. Она со всеми запросто. Умеет себя поставить. Только вот питает слабость к молодым ребятам. Да, на работе как-то надежнее, чем сидеть дома и угрызаться, что прогуливаешь. Да еще мать пилит. Все. Она идет на работу. Решено.

4. Финал. Возможны варианты.

Она села в пустой автобус. Добралась до места. На проходной у нее отобрали пропуск. Она отдала его не без гордости: новое ощущение, она никогда не опаздывала. Да, как ни странно, никогда, она любит точность и аккуратность. Но сейчас она рада, ей хочется смеяться. Она на работе. Хорошо-то как!

Она уверенно направляется к главному корпусу, к своей лаборатории. Боль почти прошла. Все становится на свои места. Она знает, что будет сейчас, что будет потом. И что ей надо делать.

«Привет, куколка. Веселая, видно, была ночка, никак до работы не дойдешь», — поддразнивает ее техник из соседней лаборатории.

Двое рабочих молча смотрят. Вначале она ежилась от этих долгих нахальных взглядов. Как будто какая-то гадость бегает по телу. Потом привыкла.

«Иди знаешь куда…» — мысленно посылает она коллегу, гордо шагая мимо.

Заботы остались за проходной. Она свободна! Все ей знакомо. Место. Люди. Все привычно. Умывальник в уборной, где она ополаскивает лицо холодной водой. Коридор. Шкафы с лабораторной посудой. Электроплитка. Белая штора. Стол с кафельным покрытием, стеллажи, горшки с цветами на подоконнике. Без нее никто не польет цветы.

И она хотела все это бросить, со всем порвать! Что это на нее нашло с утра? Вернуться домой с автобусной остановки? Не пойти на работу? Взбредет же такое в голову! Рассказать товарищам — посмешить их?

«Ай да Миорица… Надо же…»

Они относятся к ней со всем пониманием.

Даже симпатизируют.

Перевод А. Старостиной.

МЫ ЗАПЛАТИМ

Сначала он не понял, что там за шум. Женщина кричит, что ли? Потом подумал, что это пьяная компания. По субботам, если не спится, он позволяет себе читать допоздна. Бессонница — зато можно насладиться тишиной, городской, блочной. В деревне тишина не та, она тяжелее и давит.

Он не оторвался от книги, не встал с кресла. Опять раздались крики. Любопытство толкнуло его к окну. Он погасил свет и распахнул створки. На Александрийском шоссе было пусто и почти темно: то тут, то там анемичный фонарь, как старик на казенных харчах.

Кто-то кричал: «Человек умирает! Стойте! Умирает человек!»

Это еще что такое?.. Толком разглядеть ничего не удавалось. Какие-то тени метались на обочине, у купы деревьев. Женщина в белом платье пыталась остановить машину. Отвезти кого-то в больницу, предположил он. Ночью звуки становятся неузнаваемыми. «Мы заплатим!»

Машины замедляли ход, некоторые даже притормаживали, шоферы высовывались из окон, но, поняв, чего от них хотят, проезжали мимо.

Желающих не находилось, хотя это «мы заплатим!» раздирало пелену покоя и ночи.

Белое длинное платье, свитер наброшен на плечи, каблуки, женщина была молодая. «Что делать, Мирча, если он умрет?» Дальше расслышать было трудно.

На мгновение он задумался, не спуститься ли к ним. «Подать руку помощи». Но тут же умерил свой пыл. К чему?

Он был сыт по горло красивыми жестами, благими намерениями, которые плохо кончались. Его редко понимали правильно. Когда и понимать-то было нечего, когда он просто, по-человечески протягивал руку, то натыкался на: «Твое какое дело!», «Ты-то что лезешь?» или «Шел бы своей дорогой».

Он курил в оконной пустоте, не приходя ни к какому решению. Всякая ночь — путешествие, говорил он себе. И сам себя осаживал: книжности.

Было трудно оставаться спокойным, даже при самой твердой установке на спокойствие. «Стойте! Остановитесь… Пожалуйста! Человек умирает! Надо в больницу! Мы заплатим!»

Все ехали мимо. Женщина в белом перебегала с одного края шоссе на другой. Он — курил.

Каждый любит, кого не следует, каждый счастлив, когда не следует, никто никого не понимает, все связаны друг с другом насмерть… И всегда эта надежда, крохотная, слабая, где-нибудь в закоулке души, что, может быть, в другой раз, может быть, еще будет случай… И вот тогда-то… Тогда попытаемся… Еще и Чехов на нашу голову. Бросить к чертям книги… хоть на недельку!

Со скрежетом остановилась «дачия-1300». Женщина в белом бросилась к ней, пока шофер вылезал из машины. «Простите, там человек под деревом, он умрет. Его надо в больницу. Он вдруг весь задрожал и упал, как будто спит. Надо что-то делать». Шофер нарочито спокойно сказал: «Похоже на эпилептический припадок. Ничего страшного. От этого не умирают. Не волнуйтесь. Для них это нормально».

Сел за руль и тронул с места, а женщина, все еще пытаясь вникнуть в его слова, кинула вслед ошалелое «спасибо» и отошла в тень.

Он стоял у окна. Сигарета докурена, продолжение следует. Продолжение чего?

Из-за деревьев показался высокий человек в темном костюме. Он обнял женщину за плечи, и они пошли по шоссе, прижавшись друг к другу, гуляющим шагом, как будто ничего не случилось.

А что случилось? И случилось ли?

Откуда ему знать, есть там кто-нибудь под деревьями на самом деле или нет?

Он затворил окно и взялся за книгу. Через полчаса опять разразились крики. Наверное, тот все-таки умер и на него кто-то наткнулся…

Он снова погасил свет и снова открыл окно. Другая женщина кричала другому мужчине:

«Заткнись! Заткнись! — Ее голос звенел от негодования. — Так не говорят с женщиной, когда от нее чего-то хотят…»

Они шли, то и дело останавливаясь. Мужчина бранился. Спокойно. Уверенно. Беззлобно.

«А этот чего тут разлегся?»

«Тебе-то что, рожа твоя бесстыжая? Такая же пьянь отпетая, вроде тебя… — Она бросилась на него с кулаками. — Ну? Ударь меня тоже, ударь!»

Мужчина пошел вперед, не оглядываясь. Она — за ним. Больше ничего слышно не было, шума драки тоже.

А этот якобы пьяный — что, так и лежит? На земле? Спуститься, посмотреть на него? А вдруг дождь? Что будет, если дождь?

Человек, человек на земле. Что делать? Позвонить? Кому? В этот час все спят. В «Скорую»? В милицию? Там спросят фамилию, что да как, если тот умер — считай, я попал в историю: показания, подозрения, почему не заявил немедленно, почему то, почему сё… Еще и дело пришьют… А чем я виноват? Если тот умер, считай, что я влип. Следствие… Прокуратура. Этого мне только недоставало… И кто я такой, чтобы вмешиваться? В каком качестве? Нет, решено раз и навсегда, ни к чему такому близко не подходить. Гуманность всегда подозревают в эгоизме. Хватит с меня косых взглядов. «Вам-то что за дело? Больше всех надо?» Попробуй ответь на такое. Нет, я не выйду!

То, что он оказался поблизости, это еще не причина… Угораздило же его не спать! Это все Чехов.

Когда станет светло, тогда и выйду, взгляну, что там такое. Подожду, пока подойдет народ, зачем мне лишние проблемы?.. Зачем Соне было влюбляться в доктора?.. Зачем? Абсурд, и все так перепутано… Как в жизни. Жизнь пройдет, а ты так и не… Никакого просвета…

Из них двоих томик пьес уснул первым.

Утром он проснулся в кресле. Подобрал Чехова с пола, положил на стол, подошел к окну. Воскресенье… Я проспал… Может, все-таки успею?

Он наскоро оделся и вышел из дому. Город уже вошел в привычный ритм: дорожное движение, спешащие люди, играющие дети.

Он увидел толпу на обочине. Нашли того, наверное!

Милиционер пытался навести порядок. «Проходите! Чего вы тут не видели? Не положено собираться! Ну-ка, двигай отсюда, ты! Куда лезешь?.. Расходитесь, граждане, не мешайте работать. Ох, смотрите, не нарывайтесь, меня если рассердить…»

Он подошел поближе и полюбопытствовал у мужчины средних лет: «Что случилось?»

«Столкновение. Грузовик виноват, смял «москвича» в лепешку…»

Он опешил. Бросился под деревья. Никого. Он смотрел во все глаза — может быть, какой-нибудь знак, какой-нибудь след вчерашнего. Женский крик «Человек умирает! Мы заплатим!» стоял в ушах.

Кто умирает? Кто заплатит? Ни знака, ни следа на траве.

«А вон там, — он махнул рукой в сторону деревьев, — никого не нашли?»

Он ничего не понимал. Как никого?

«Нет, гражданин, шофера выкинуло вон туда, на трамвайные пути. Увезли на «скорой». Насмерть разбился. А виноват грузовик».

Никого, никого под деревьями. Он стоял и смотрел, забыв про толпу. Как же так, я же ясно слышал, я не мог ошибиться… «Мы заплатим! Человек умирает!»

«А машина только-только в обкатку пошла. Новехонькая. Надо же, жалость какая!»

Перевод А. Старостиной.

СОГЛАСНО ДОГОВОРУ, ул. ЭДГАРА КИНЕ, № 8

Обратите внимание, братья: вот и весна, вот и солнышко. Благодать-то какая! Погреем наши старые косточки… Кончено! Выходите из домов! Примерим все новое, с иголочки: дружество… любовь… Без оглядки, без ложного стыда! Все так прекрасно, чего еще желать? Обнимемся. Братья, братья мои, я люблю вас, всем сердцем, возьмите, возьмите мою любовь… Будемте один за всех, все за одного… Меня все любили, как я был помоложе. Вот и жена мне говаривала: «Хороший ты парень, Ион, страсть какой хороший. Только люди этого не понимают. Достался мне подарок, деваться некуда. Я тебя люблю, какой ты есть». Слышите, братья: «Люблю, какой есть». Это жена, упокой господи ее душу, так мне говаривала: «Люблю, какой есть». Правда и то, что я был помоложе, не без этого… Смотрите, матушка природа как оживает… Хоть и скверик, далеко до гор и до синего моря. Почки, бутончики, и трава зазеленела. Снова зеленая трава, братья! Ну не радость ли? Так давайте же радоваться, давайте кричать во весь голос, оповестим землю, оповестим небо, оповестим космос! Пусть и в космосе знают: трава зеленеет, братья! Трава наша, насущная, как хлеб. Когда весна, разве хочется есть? Ты воздухом сыт, такой он свежий и вкусный, на что тебе брюхо, когда солнышко светит? Не прячьтесь от солнца, не сторонитесь травы! Как хорошо! Душа в душу со всем светом. С круглой землей. Господи, сколько счастья! Я недостоин, недостоин. Я ничто, я всего лишь человек, ей-богу, ей-богу, я не стою такого счастья. Моя бедная слабая душа не выдержит… А дети, посмотрите на детей! Они бегают, они играют, они смеются. Пусть их бегают, пусть рвут цветы. Позволим им рвать цветы, почему мы им никогда не позволяем? Поставим таблички во всех парках: «Ходите по траве! На здоровье!» Хотя бы на недельку. Братья, братья, я люблю вас!

Как говаривала моя бедная жена…

Он сел на скамейку, расстегнул пиджак, вынул сверток с краюхой хлеба и куском брынзы и тихонько принялся за еду, улыбаясь каждому прохожему:

— Весна, брат, здравствуй!

Люди проходили мимо, прибавляя шаг, глядя с неприязнью, брезгливо. Тунеядец. С утра уже готов. Позор какой. Почему не примут меры?

— Весна, братья и сестры. Здравствуйте! — отвечал он с улыбкой, как будто его осыпали не бранью, но дарами.

Солнце стояло сзади, облокотясь на его плечи.

Перевод А. Старостиной.

НО РАНЫ ЗАТЯНУЛИСЬ…

— Кореей у нас вообще-то занимался такой Дину. Он все провернул от начала до конца. Проекты — его. Переговоры с заказчиком — на нем. Партнеров уламывать — тоже он. «Электроника» только все визировала, как поставщик… И вот является он ко мне со своими бумажками, тут-то я его за грудки, дескать, а обо мне, дорогой товарищ, ты не подумал? Я, правда, до этого Кореей не интересовался. Да и дела с ней были запущены. Так что Корею я ему предоставил — и вдруг получилось. Врать не стану, уладил он все отлично… Я возился с бельгийцами. Пришлось поездить. Строительство было в самом начале. То в Антверпен, то в Стрежа-Кырцишоару, мы там предполагали разместить объект, чтобы поближе к Дунаю… Когда Дину явился ко мне на подпись, я уже вполне созрел для Кореи… Что ему оставалось, Дину-то? Мы слишком давно были знакомы, чтобы он мог мне отказать. Так если подумать, я лет десять заведую КБ… Деваться ему было некуда, он меня включил в список на Корею… Поехал в «Электронику», завизировал… Хороший парень… Мог бы и я сам, конечно, но эти, из «Электроники», знаете, привыкли работать непосредственно с ним. Он все хлопоты на себя взял, я вам уже говорил. Ну, до этих пор все шло ничего. А дальше — нужна виза замдиректора. И тут — гром среди ясного неба, он меня вызывает на ковер. «Молодцы, ребятишки, выбили себе Пхеньян, а я тут сиди и отвечай за то, что мы напортачили в Кымпулунге и в Ораде?..» Что ж, его тоже можно понять. До пенсии всего ничего, а ни разу не был в Азии… Не скажешь же: выходите спокойно на пенсию, без Азии перебьетесь? Это было бы жестоко. Я отвел Дину в сторонку и объяснил ему ситуацию. Просто, по-человечески… Ему пришлось проглотить пилюлю. Куда нам тягаться с начальством? У начальства нюх, оно своего не упустит. Вместо того чтобы посылать тех, кто действительно занимается проблемой. Тут ведь вопрос компетенции… Дину сначала кривился, и так нас, дескать, уже шестеро, потому что эти, из «Электроники», тоже кого-то вставили. И без представителя главка нельзя обойтись, плюс один из министерства для координации, плюс две переводчицы, одна немецкая, другая французская, поскольку мы летим через Москву с пересадкой… Все-то он, этот Дину, знал, просто чудо… Но по моему настоянию все-таки пошел в «Электронику», попросил, чтобы включили в список шефа. Они — тыр-пыр, но деваться некуда, включили. Я было успокоился. Больше вроде никаких загвоздок быть не могло. Все вроде по форме. Бумаги пошли в министерство. Ну, список составляется, естественно, в порядке должностной иерархии, так что Дину поставили в хвост. Хотя, конечно, он, это я и сейчас скажу, один провел всю предварительную подготовку и, разумеется, досконально знал дело. Это несомненно. Никто из нас, я вам честно признаюсь, ничего не смыслил, все ключи были у Дину. И вот — ждем мы решения, а тем временем по своим каналам узнаем, что возникли трудности: слишком большое число специалистов на одну командировку. В конце концов решили сократить двоих товарищей. Одного от «Электроники», одного — от нас. Ну, и чтобы не было ненужных разговоров, обид… Да-а, знаете, как бывает, все мы люди… Надо было спасать коллектив от разброда… Так что пришлось отказаться от Дину. Тем более — он стоял последним в списке. Мне было его искренне жаль… И эти, из «Электроники», тоже урезали одного инженера, напарника Дину… С ним и так не знали, что делать: разведен, платит алименты, куда его такого? Ну, а мы, каково нам было ехать без Дину? И шеф, и я понимали, что без него нам не обойтись. Попробовали даже возражать, но нас поставили перед выбором: либо Дину, либо один из нас. Пришлось, по справедливости, заткнуться… Принялись мы тогда за Дину. Встретились с ним несколько раз, то у меня дома, то у шефа, а то, знаете, если на работе, пойдут толки. Любопытных-то у нас хватает… Я зубрил, как в школе, записывал, чтобы ничего не забыть. Если они скажут то-то и то-то, мы им — то-то и то-то. Если они так-то и так-то, мы их вот так и вот эдак. Целый воз вариантов, Дину все продумал. Отличный был инженер этот Дину, дело свое знал. И с характером: твердый характер, волевой, трансильванский, что называется. Ну кто другой проявил бы такую выдержку в сложившейся ситуации?.. Я себе пообещал, что привезу ему оттуда что-нибудь симпатичное… Правда, ничего как-то не попалось… Мне действительно было его очень жаль. Хотя Дину держался прекрасно, а я как будто перед ним заискивал, не знаю почему. Это перед подчиненным-то! Когда мы вернулись, через шесть месяцев, Дину от нас перевели. Мне объяснили, что была реорганизация и нескольких специалистов главк перераспределил по горячим точкам индустрии. Так что Дину направили в Балш, я его с тех пор и не видел. То есть он к нам заходил как-то под Новый год, но я как раз уезжал с делегацией. В Копенгаген… Это вы сказали — «Корея», я и вспомнил… Если бы вы знали, как там красиво по утрам. Солнце мягкое. Ласковое до невозможности. Американцы их бомбили, изранили город, но раны затянулись. Ничего не заметно. И всюду цветы!

Перевод А. Старостиной.

РИХАРД ВАГНЕР В ОДНОМ ОТЕЛЕ, ДАЛЕКО

Когда меня впервые укусила собака, у меня были билеты на «Тристана и Изольду». Пришлось отказаться от театра и выслушать заверения одного доброхота, что ничего худого не случится, если я пройду курс известных инъекций в живот. Я отправился в соответствующий Центр, талончик был выдан, карточка заведена, консультация с дежурным врачом пройдена, и таким образом я поступил в распоряжение медицинского персонала. Целую неделю у меня маковой росинки во рту не было.

Пришлось круто, но я выжил. Великий ученый Пастер и моя ярко выраженная воля к жизни позволили человечеству вздохнуть с облегчением: уф! еще один индивид спасен и возвращен обществу.

Во имя гуманизма и всеобщего блага.

Я исходил благодарностью к человечеству.

Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Человечество смотрело на меня снисходительно и пожимало плечами. Только один раз меня спросили: «Что это с вами, гражданин?» Я попытался объяснить интересующемуся суть моей радости и моей признательности, но он не стал слушать. Произошло недоразумение.

Потом я узнал, что маркиз де Сад вовсе не был садистом. Напротив, он был мученик идеи. Некоторое время провел в изоляции. В полной. В его время не было отелей и блочных многоэтажек. Поэтому он жил больше по тюрьмам.

Когда я был в Сиднее, в краю кенгуру, меня поселили в одном отеле неподалеку от оперного театра. На берегу океана. Как это все называлось, не помню. Так или иначе, но в тот сезон не давали «Тристана и Изольду».

С утра я ходил по делам, а вечером гулял по набережной, слушая шум волн в темноте и тумане. «Ночь ступала на ножах». Мне было страшно возвращаться в отель. Я остался при убеждении, что Вагнер родился в Австралии, — ложное убеждение, как оказалось после.

Номер мне отвели большой и светлый, хотя и без телевизора. Мелочь, но меня она обескуражила. «Как можно жить в гостинице одному и без телевизора?»

Я задал этот вопрос в бюро обслуживания, мне ответили, что по заказу было без телевизора, но если я желаю, нет проблем, мне немедленно его доставят. «Да нет, спасибо, это я так…» — ответил я, нащупывая в кармане командировочные в свободно конвертируемой валюте.

В Австралии меня не укусила ни одна собака и все прошло нормально, хотя у ночей были голые и холодные стены.

Мне недоставало друзей, и я во множестве отправлял домой открытки с дикой собакой динго. Даже тем, кто чинил мне препятствия при выезде. Слава богу, мне было ради кого жить.

Я вернулся на родину счастливый, что наконец-то соединюсь с семьей и друзьями. Я привез для каждого по милому пустячку, и жизнь больше не казалась мне как в отеле.

«Тристана и Изольду» мне удалось послушать только в следующем сезоне, вместе с женой. Она была бесконечно довольна, что может по этому случаю справить себе новое платье.

Разъезжая по командировкам, я понял, что надо избегать жить в отелях и ходить на оперы Вагнера.

У меня нет призвания к одиночеству и героизму. Меня страшат голые стены и певцы со слишком зычными голосами.

Теперь из поездок я каждый вечер звоню жене, сколько бы это ни стоило, просто поболтать. Ее потрясает такое внимание, и она платит мне заверениями в своей совершенной преданности. Как тут не растрогаться, как не смотреть в будущее с надеждой!

Перевод А. Старостиной.

АРОМАТНОЕ ВИНО

Фамилия: Стэнеску.

Имя: Тудор Богдан.

Возраст: тридцать четыре года.

Место жительства: Бухарест, ул. Венеры, д. 8, кв. 2.

Образование: Бухарестский строительный институт.

Место работы: Бухарестский ремонтный завод.

Внешние данные: рост — 1 м 84 см, телосложение атлетическое, вес — около 80 кг, глаза голубые, волосы светлые, черты лица правильные. Одним словом, красавец мужчина. К тому же играет в волейбол за республиканскую команду второй лиги. По непонятным причинам то отпускает короткие усики, то начисто их сбривает.

Характер: вспыльчивый, заносчивый, тщеславный. Легко переходит от оптимизма к пессимизму и наоборот. С виду груб и суров, но под непробиваемым панцирем скрывается сентиментальная натура.

Дополнительные сведения: стрижется коротко. Иногда может здорово напиться и тогда сквернословит. Работал на стройках в Банате и Кришане. Был женат, детей, однако, не завел. Жена ушла от него, прихватив с собой жилплощадь бывшей свекрови, то есть его матери. Последней пришлось переселиться в однокомнатную квартиру в доме второй категории в Рахове[7]. А если ты преподаешь такую древность, как латынь, да и сама к тому же не первой молодости, то начинать жизнь заново, даже и в хорошем районе, уж поверьте, совсем непросто. Там и знакомых-то нет никаких, с кем можно душу отвести. Тут уж что в Рахове, что в новой квартире на окраине, где-нибудь в Ватра-Луминоасэ, — все едино. Это случилось несколько лет назад, понемногу все утряслось, но неприятный осадок, что ни говорите, остался.

Сам Тудор Богдан теперь живет неподалеку от церкви Сильвестру, в маленькой комнатушке с окнами во двор-колодец. У него нет ни ванной, ни кухни. «Удобства» во дворе, рядом со складом. Но его и дома-то почти не бывает. Спит он при свете. «Иначе крысы замучают…» Кофе варит на плитке. «Все имущество я ей оставил. В тот момент мне не до того было…» Белье относит в прачечную. В свободное от основной работы время Тудор Богдан подрабатывает — преподает технологию стройматериалов в индустриальном лицее. Одним словом, парень серьезный. Директор ценит его, он и сам человек неболтливый — о Тудоре Богдане мало кто чего знает, да это и к лучшему.

События разворачиваются в троллейбусе. Обычном троллейбусе, как две капли воды похожем на другие. Такие ежедневно, тринадцать на дюжину, скатываются с отечественных конвейеров. И пассажиры в нем едут самые рядовые, с будничными лицами, каких можно встретить в любом из этих образцов современного транспорта.

Народу едет мало. Человек десять. Ну, предположим, двенадцать. Девушка в коричневых вельветовых джинсах и белых кроссовках; подвыпивший смуглый парень в джемпере с надписью «BERKELEY UNIVERSITY»; Тудор Богдан, с тем же усердием поглощающий новости газеты «Народный спорт», с каким ученый архивариус корпит над пожелтевшими манускриптами; две преисполненные достоинства домохозяйки, самозабвенно перемывающие кости знакомым; пенсионер с внучонком; двое мужчин с «дипломатами» — типичные представители современной городской действительности; мамаша с двумя детьми, один из которых захлебывается криком. Ну что, пересчитали? Кажется, уже больше десяти.

Мы забыли про шофера. Значит, всего тринадцать. Из суеверия добавим еще одного пассажира, от себя.

Подвыпивший парень подсаживается к девушке в вельветовых джинсах и с увлечением ей что-то нашептывает. На чистом румынском языке, прекрасном и сладкозвучном, в ответ раздается слегка раздраженное:

— Отстаньте!

Девушка перемещается в середину троллейбуса и усаживается как раз напротив Тудора Богдана, не придавшего ни малейшего значения этому факту. Чего ради он станет вмешиваться в чужие дела?

Троллейбус плавно катится по привычному маршруту. Юный франт не собирается отказываться от своей затеи и топает вслед за девушкой. Он уже готов пуститься в пространные объяснения, но девушка отталкивает его, за что и получает грубое оскорбление в свой адрес. Почти по матери. Вне себя от негодования она перебегает вперед. Для того чтобы наш сюжет и дальше спокойно развивался, мы должны представить, что троллейбус длинный, гармошкой.

Одна из домохозяек вступается за девушку, но парень и ее, как говорится, обкладывает. Страсти накаляются. Тудор Богдан невозмутимо читает газету.

Настала очередь одного из мужчин с «дипломатами» выступить с речью от имени всех мужчин с «дипломатами». Но дерзкий парень и не думает скрывать свое истинное лицо.

— Ты, дядя, наверное, давно кулака не нюхал, — угрожает он.

Народ начинает нервничать. История, скажем сразу, нетипичная. В общественном транспорте у всех на глазах сопливый нахал ваньку валяет, и никто не может его образумить. Тудор Богдан поверх газеты наблюдает за событиями. Он уже не читает, но ему и в голову не приходит вмешиваться. А с чего это, собственно, он будет в чужие дела нос совать? Его что, кто-нибудь трогает? Нет. Он, конечно, читал, как надо вести себя в подобных случаях. Да мало ли что пишут. Вот он и сидит себе помалкивает, едет на тренировку.

Парень, что положил глаз на девушку в кроссовках, опять пытается ее обнять. Его так и распирает от нежности.

«Просто неслыханно! Неужели никто из пассажиров не может справиться с этим нахалом?» — воскликнет с негодованием усердный читатель, любитель литературы. К примеру, мать трех дочерей, обладающая феноменальным чутьем на всякого рода скандалы, в которых общественность принимает самое горячее участие и неизменно восстанавливает справедливость. Но вся беда в том, что читатель, пусть даже самый образцовый, остается всего-навсего читателем и не в силах повлиять на ход авторской мысли.

— Пустите! — громко отстаивает свою независимость девушка, вырываясь из цепких объятий агрессора. В пылу борьбы она нечаянно задевает сумочкой по лицу Тудора Богдана. А вот это ему уже не нравится. Он спокойно себе сидит, никого не трогает, зачем же впутывать его в какую-то историю?

— Что же это вы, девушка…

— Извините, я не нарочно, но вы же видите, я не могу справиться с этим типом…

Ну ладно, хотя бы извинилась, и достаточно вежливо, особенно если учесть, что положение ее весьма неустойчиво. Парень-то буквально повис на ней. Не пора ли Тудору Богдану вмешаться? Девушка косвенно попросила его о помощи, ведь и он как-никак мужчина. И если бы речь шла о его жене или подружке, он уже давно пустил бы в ход свои железные кулаки.

Как в кино, следует обмен взглядами. Тудор Богдан — девушка, девушка — хулиган (и где он так набрался с утра?) — Тудор Богдан.

— Ты чего к ней пристаешь? — наконец-то нехотя басит Тудор Богдан.

Его вмешательство напоминает политику США в первую мировую войну. Видно, что ему не нравится все происходящее, но у него и своих забот полон рот.

Ответ парня может служить первоклассным образцом городского фольклора, который разве что филологи высшей квалификации способны изучать без смущения. Однако Тудор Богдан не принадлежит к миру ученых — этнологов и лингвистов. Ему тридцать с лишним, он разведен, к тому же в последнее время настроен довольно мрачно. О своей матери он не слишком заботится. Живут они врозь, видятся редко, но слово «мать» для него свято. И такого оскорбления он не в силах стерпеть. Тудор Богдан резко срывается с места и, как разъяренный бык, бодает обидчика в шею, нанося ему одновременно удар в солнечное сплетение. Атака оказывается столь же неожиданной, как бомбежка Пёрл-Харбора. Правда, теперь поговаривают, что Рузвельт все же был в курсе. Парень падает как подкошенный, и Тудор Богдан пару раз пинает его носком ботинка, приговаривая: «Мразь… падаль…» Троллейбус тем временем подходит к остановке, двери открываются. Парень вылетает на мостовую, словно мешок с кукурузой, сброшенный ночью с товарняка лихими ворами.

Все происходит так быстро, что никто и глазом не успевает моргнуть. Шофер захлопывает двери, и машина катит дальше. Все пассажиры как сидели, так и сидят. Через две остановки конечная. Там неподалеку спортивный зал, куда Тудор Богдан едет на тренировку.

Троллейбус шуршит по асфальту, а пассажиры вдруг разом притихли. Где-то позади подвыпивший парень, ощупывая подбородок, пытается встать и со злостью плюет вслед троллейбусу.

(Повеселее ничего не нашлось для рассказа?)

— Переборщил ты, парень… — нарушает молчание одна из домохозяек. Ей явно не терпится прокомментировать выходку Тудора Богдана, хотя тот еще и сам толком не осознал, что же произошло.

Девушка в вельветовых джинсах и белых кроссовках как ни в чем не бывало восседает на переднем сиденье. Она и ухом не ведет, сосредоточенно рассматривая сквозь лобовое стекло городской пейзаж. Делает вид, будто только что здесь очутилась.

— Ты же мог ему и голову проломить, тихонько подхватывает мужчина с «дипломатом». И рассказывает похожую историю, когда кто-то при падении разбил себе голову.

— Тебе следовало просто предупредить его, а ты ввязался в драку и изувечил бедного мальчика, — замечает сердобольная мамаша с ребенком на коленях. Она укоризненно смотрит на Тудора Богдана.

— Да он и сам такой же хулиган! Вот вам и современная молодежь.

— А я считаю, он правильно его отколошматил, — выражает свое особое мнение пенсионер у окошка.

Ну и наглый народ! Теперь все с жаром защищают распоясавшегося хулигана. Впрочем, у нас всегда найдутся бесплатные адвокаты.

— Как же мы воспитаем нашу молодежь, чему ее научим… Что за пример ей подадим?

Тудор Богдан ушам своим не верит. Этот тип приставал к девушке, и никто слова поперек не сказал. А за что, спрашивается, обругал его по матери?

— Нет такого закона, чтобы каждый сам наводил справедливость… Куда же мы докатимся в таком случае, если каждый из нас…

Он поставил наглеца на место, а они цепляются к нему и ни больше ни меньше как обзывают хулиганом.

Так ему и надо. И чего влез? Как будто сам не знает, чем все это обычно заканчивается. Он всегда внушал себе, что его хата с краю, и все-таки влип в историю. Да к тому же еще и виноватым оказался.

— А ты из молодых да ранних, — бросает ему напоследок мужчина с «дипломатом», сходящий с передней площадки следом за девушкой в вельветовых джинсах. Она и взглядом Тудора Богдана не удостоила, не то чтобы поблагодарить. Как будто не он защитил ее от хулигана.

Нет, Тудор Богдан отказывается что-либо понимать. А чего ему, собственно, понимать? Он едет на тренировку, только и всего. И, кажется, приехал. Все пассажиры уже успели разбежаться в разные стороны. И про себя, как уж водится, продолжают муссировать случившееся. Шофер сидит расслабившись, покуривает. Он сочувственно разглядывает Тудора Богдана.

— Конечная. Не горюй, парень. Такова жизнь. Не принимай близко к сердцу!

Тудор Богдан засовывает руки в карманы кожаной куртки спортивного покроя. Куртка ему очень идет. Местами она уже потерлась, но все равно он к ней привык. Куртка подчеркивает его атлетическую фигуру.

В витрине продовольственного магазина он замечает новые красивые этикетки.

— Что это? — осведомляется он у знакомого продавца. Тудор Богдан парень вежливый и всегда угостит хорошей сигареткой.

— Это не для вас… «Слеза Овидия»… Чересчур ароматное вино, только для дам… Могу предложить вам «Кодаркэ» или «Фетяску из Тырнавы».

Бутылка летит в сумку с надписью «BRITISH AIRWAYS», где вперемешку лежат носки, свитер, тенниски, тренировочный костюм и целлофановый пакет с куском корейки и буханкой хлеба.

Тудор Богдан не забыл и о сигаретах. После тренировки он всегда крепко спит. Даже при свете лампочки.

Перевод Н. Чукановой.

ПУСТЫННАЯ РАВНИНА СО ВТОРОЙ КНИЖНОЙ ПОЛКИ

Холодно. На улице заледенел снег. От его мертвенной белизны у них озноб по коже. Можно ли их в чем-то упрекнуть? Да и стоит ли задавать этот вопрос?

Тишина. Только фортепьянные аккорды рассыпались по дому и, словно от испуга, вновь слились.

Чего им бояться и кого?

Книги на полках тесно прижаты друг к другу, почти как люди в своих клетках. Квартира к квартире, дом к дому, улица к улице. Иногда жизнь становится скучной, как нудная книга.

На окраине города над заснувшим полем мечется сбившаяся с пути пурга.

— Хочешь кофейку?

— Уже поздно. Надо пораньше заснуть.

— Хорошо, как хочешь.

Обычный зимний вечер, согретый теплом калорифера и уютными аккордами фортепьяно. Первая пластинка альбома.

Гизекинг[8].

Она вяжет. Он читает «Возвращение автора»[9].

Он курит. Она улыбается.

Камю писал все как было. Монография Херберта Л. Лоттманна скрупулезно точна, слегка категорична, как протокол допроса, почти как о Прусте у Пэнтера[10].

Рукав к свитеру готов.

— А ты не хочешь почитать?

— Я слушаю музыку, может быть, попозже.

Он хотел бы оторваться от книги.

Это их жизнь. Только бы не впасть в заблуждение. Что в жизни важнее, чем осознание самих себя? Люди отличаются друг от друга числом прожитых лет, везением. Но лишь избранным дано нащупать четкий контур жизни. Они не из тех. Живут как все. Прозябают. До каких пор? Есть ли предел?

А время течет. Уходит в песок. Стекает, как яд. А порой льется впустую.

Жизнь. Жизнь.

Пластинка кончилась. Они прослушали альбом до конца.

Густая, вязкая, гнетущая тишина. Страшно ли им? Оба уткнулись в книги. Ничего не происходит.

Вздыхают. Слышно тиканье часов. Тик-так. Только и всего.

Он открывает окно, чтобы проветрить.

— Не стой у окна, простудишься…

Вероятно, в этом мире кто-то любит его. Эта любовь могла бы стать для него очень важной. Поглотить его. Ну и что из этого?

Они не решаются объясниться друг с другом. Книги уснули, плотно завернувшись в обложки. Что сквозь них увидишь? Что-то, как призрак, проскользнуло между ними. Зима, холод, кто бы это мог быть?

— Закрой окно, ты уже проветрил.

Он захлопывает раму. Почему так тихо? Что случилось с соседями? Ничего не слышно.

Зима все сковала. Но и она пройдет. Вечная смена. Абстрактный поток, независимый от времени. Вакуум. Кто сказал, что женщину нельзя завоевать абстракциями? Прошлое тянется следом со всеми воспоминаниями. Прогуливается перед лицом настоящего. Цепляется за будущее. Все распадается, исчезает всякая достоверность, блики пробегают по блестящей поверхности зеркала. Уже поздно. Они ложатся.

— Купи завтра лампочки. Одна опять перегорела.

Ночная комната холодна и пуста. Они прячутся от ночи. Невозможно питаться только неопределенностью. Существуют доверие и убеждения. Безысходность не может служить путеводным маяком.

Возможно, завтра они будут больше любить друг друга. Возможно, завтра они прослушают второй альбом, а он закончит «Возвращение автора».

Впрочем, авторы никуда и не уезжали. Они всегда были там, где им так удобно, — в тексте. А не написать ли «Против Сент-Симиона»?

Из их библиотеки пропала одна книга. Но они не помнят, какая именно.

Перевод Н. Чукановой.

ОДИНОКАЯ ЖЕНЩИНА НА СКАМЕЙКЕ

В ее внешности не было ничего такого, что обычно привлекает внимание мужчин, — ни крутых бедер, ни высокой груди, ни стройных ног, ни соблазнительной пухлости. Худенькая, с маленькой головкой и телом подростка. На лице застыла испуганная улыбка — то ли от жизненных разочарований и меланхолии, то ли от безнадежного одиночества.

Она сидела с отрешенным видом на скамейке в парке. Бежевый комбинезон красиво контрастировал с голубизной скамьи. Со спины она походила на экзотическое декоративное растение. Времена ее юности давно миновали, но она по-прежнему распускала по плечам длинные рыжеватые волосы, чем неизменно вызывала потоки остроумия у проходящих школьников.

Одинокая женщина на скамье. Обмелевшее озеро; безлюдные, усыпанные листвой аллеи; болезненно тусклые лучи уже готового померкнуть солнца. Гуляющих мало. Зато мыслей много.

Она привыкла никогда не заходить слишком далеко в своих желаниях, трезво учитывая реальные возможности. И это казалось ей естественным. Зачем же лезть из кожи вон? Но за последнее время в ее мироощущение вкралось нечто новое. Она вдруг с болью ощутила свое невезение, прахом пошедшие мечты. Откуда взялось это чувство? Она не могла докопаться до причины. Душевное равновесие, давшееся с таким трудом, пошатнулось. И это угнетало ее. И ведь она отнюдь не слыла уродкой, жила в достатке. Впрочем, кто сейчас гоняется за богатством? Теперь каждый старается отыскать хоть частицу душевного тепла и нежности, как будто наш странный двадцатый век лишил людей самых естественных проявлений чувств. Могла ли она кого-то согреть?

И все же она не считала себя неудачницей. Она даже знала, что такое успех. Что же случилось с ней теперь?

Она была артисткой. Но только не такой, что выходят на сцену театра. Она была воздушной гимнасткой в цирке. Что ж, занятие не хуже всякого другого. Пожалуй, чуть больше риска. Задумывался ли кто-нибудь над тем, что значит стремительно пролетать в воздухе на двадцатиметровой высоте и чувствовать под собой пропасть? Местом ее работы и была пропасть.

Голуби постукивали клювами о камешки на аллее. Что им известно о тройном сальто? Порою люди завидуют голубям, их спокойной жизни. А что, если превратиться в птицу?

Голубю ничего не стоит перелететь с одной трапеции на другую. Но такой номер был бы слишком банальным. Зрители жаждут, чтобы у них дух захватывало. Они и платят за то, чтобы пощекотать себе нервы, отвлечься от забот. Одни лишь дети воспринимают цирк всерьез.

Она потянулась было за сигаретой, но раздумала. «Не следует курить на виду у всех…» То был один из последних внушенных ей матерью предрассудков. Как выяснилось, все остальные добрые советы также не стоили ни гроша. Быть вежливой, скромной, порядочной. Никогда не выходить за пределы разумного. Все окружающие признавали в ней множество достоинств… Почему же с недавних пор она начала сомневаться — нужны ли они? Мама позабыла открыть ей секрет счастья.

В чем же оно?

Сомнения будоражили ее. Кто знает, возможно, на самом деле она вовсе и не порядочная, скромная и вежливая. Что, если она злая, наглая, жадная и тщеславная? Как жить тогда?

Каждый человек видит другого по-своему.

Она сидела на лавочке в парке и мучилась. Возможно, улыбка случайного прохожего приободрила бы ее. Ведь так естественно — улыбнуться женщине, одиноко сидящей в парке.

Вечером предстоял очередной спектакль. Ее номер требует предельного напряжения. Физически она чувствовала себя превосходно. И все же этого было мало. Что-то исчезло. Она словно потеряла частицу себя. Взамен же в ней будто зародилось новое, непонятное существо, взбунтовавшееся против привычной, устоявшейся жизни. Она боролась с ним и не могла справиться. Существо вырывалось из рук, ускользало из-под контроля разума.

Появилась неуверенность.

Почему? Откуда?

Сомнение порождало страх. Чтобы избавиться от него, она должна была что-то изменить в своей жизни.

Что именно?

Там, вверху, под куполом, никто не протянет ей руку помощи. Там она одна, наедине со своей жизнью. Жизнь цепляется за ее руки и доверяет надежности ее мышц. В воздухе не приходится рассчитывать на поддержку любимого человека, детей или старых друзей.

Под куполом она одна. Но разве только там? Как избавиться от неуверенности? Как?

Вот что мучило ее. А прохожие в парке видели женщину, одиноко сидящую на скамейке.

Только и всего.

Перевод Н. Чукановой.

ПОЧТИ КАК У ШЕКСПИРА

Тазлэу. Старинный монастырь, основанный еще Штефаном Великим. Только на страницах Пруста можно встретить нечто подобное. Ржавое солнце Паллади и величавость небес, как своды Палладио[11]. Стройные ряды высоких и горделивых елей поддерживают вселенский купол над нашей суетной землей. Развалины келий. Кошка. Незрелые яблоки. Безлюдье. Словно картина фламандской школы.

Пузатая колокольня — просторная, как постоялый двор в Трансильвании. Стебельки травы. Наглухо запертые двери. Но в окнах виднеется кухонная посуда, значит, и здесь живут люди.

Мысли путаются.

Респиги[12] был учеником Римского-Корсакова.

Разумовский стал графом, оттого что императрица влюбилась в статного крестьянина. Неужели и в тот день над полем сияло солнце?

Сохранилось ли в памяти человечества название древнего племени, чей боевой клич был: «Тхалатта! Тхалатта!»

История забыла о них, и никто не ведает, где они захоронены. Пожалуй, мы кое-что знаем о Ксенофонте. Или воображаем, что знаем.

Как глупы порою бывают люди. «Ну и уморил ты меня», — загоготала на весь рынок в Биказе ядреная бабенка, когда ее спутник, вероятно муж, робко заметил, что она выбрала незрелый арбуз.

«Нежелание сделать карьеру — это не доблесть», — заявил однажды Ханс Магнус Энценсбергер[13]. И не все в этом мире напрасно: вера в людей; время; длинный зал ожидания.

Я заснул бы в сиянии нашей собственной нежности.

Прохожу мимо казино, и течение моих мыслей меняется.

Они неразлучны. Случай и колесо Фортуны. Хотя и существует неотвратимость Рока.

Будет сырой вечер. И длинноногая девушка в туфельках на низком каблучке в неясном свете сумерек. Реальные образы на излете фантазии.

Дебюсси, «Имаж», Дезире Энгельбрехт где-то в долине Милков, в Андрейашу[14]. Газ, рвущийся из-под земли, — живой огонь. Снег и ветер прибивают пламя. Но приходят новые люди и разводят свой костер. Прекрасные юноша и девушка, озаренные вспыхнувшим в них чувством. Так было суждено, чтобы известный профессор шагал здесь с котомкой зеленой фасоли. Еще одно свидетельство современного нонконформизма.

Кто же в пылу сражения восклицал: «Тхалатта! Тхалатта!»?

Кто родился? Кто умер? Театр, актеры?

Все зыбко. Одни лишь условности. Литература.

Реальность рассыпана. Остается по крупинкам собрать ее.

Перевод Н. Чукановой.