Как зовут четверку «Битлз»?

Разумеется, я признаю за собой тягу к эксперименту, к рационалистическому самоанализу и усложненным писательским приемам, однако все это для меня лишь средства, позволяющие лучше понять мир, в котором я живу. Это мои инструменты: пользуясь ими, я стараюсь создавать такие картины и образы реального мира, которые, став частью самой жизни, влияли бы на ее естественное или, возможно, искаженное уже течение. Случается, я ощущаю ностальгическое влечение к традиционным способам письма; писать так, как писал Дюма, разумеется, тоже доставляет радость, простое и истинное наслаждение, подобное тому, что испытываешь при чтении пространных и занимательных романов; радостно и расшифровывать при помощи пера жизнь в единении с природой — это так же замечательно, как дышать полной грудью в лесу или читать книги Садовяну, Астафьева; есть особое удовольствие и в труде «наивного» человека, с невинным видом склонившегося над страницей и пишущего очень просто об очень простых вещах: такая работа тоже приносит наслаждение, оно внезапной наградой обрушивается на пишущего в конце всех трудов, когда масса ранее бесцветных страниц обретает вдруг глубокие оттенки и начинает издавать тревожный рокот океана (так писал о романах Ливию Ребряну крупнейший румынский критик Джордже Кэлинеску).

И все же вовсе не по программным соображениям и не из фрондерства я отказываю себе во всех вышеперечисленных удовольствиях: мир, о котором я пишу, мир, для которого я пишу, несовместим больше с такого рода радостями литературного творчества. Существует неведомая мне внешняя сила, властно диктующая границы. Я стараюсь обрести радость в письме и достигаю этого (достигаю ли?) только тогда, когда могу наблюдать мутации, возникающие на уровне текстовых средств. Причину этих мутаций, текстовых сдвигов вовсе не следует искать в моем безудержном стремлении к оригинальности — причина кроется в постоянно обновляющемся лике времени. Повествование, несомненно, может служить универсальным языком, следовательно, оно поддается логическому и математическому анализу в духе того, как подходил к этой проблеме В. Я. Пропп («Морфология сказки», 1928), вслед за ним — целая плеяда французских ученых (Бремон, Тодоров, Греймас), а также ряд американских исследователей. Однако этот язык становится действенным не тогда, когда его употребляют абсолютно грамотно, а тогда, когда на нем сказывается давление среды, когда он «деформируется» под воздействием этого внешнего давления. Новое содержание рождается в повествовании, только если в тексте срабатывают приемы актуализации. Искусство есть всеобщий прием актуализации, думаю, так сформулировал бы это правило В. Шкловский. На мой взгляд, из такого положения дел с необходимостью должна следовать некая «критическая переоценка» традиционных художественных приемов.

В исследованиях, посвященных творчеству современных молодых румынских прозаиков (я имею в виду тех, кто начал публиковаться в восьмидесятые годы), критика не скупилась на ярлыки: текстуализм, обновление технического арсенала и т. д. Имелись в виду оттенки, которыми, безусловно, не стоит пренебрегать. И все же, по-моему, «новые» формы возникли в этой литературе потому, что она отражает новый и постоянно меняющийся облик самого общества. Нет таких серьезных, глубинных превращений в обществе, которые не обрели бы своего, «особого» отражения в современной ему повествовательной литературе. Каждый раз, когда извечные сказания человечества соприкасаются с революционным обществом, должна возникнуть литература, отличающаяся абсолютно новыми формальными параметрами, — в противном случае не приходится говорить о реальных социальных сдвигах. Именно поэтому авангард в искусстве следует не осуждать, а приветствовать как признак глубинных общественных перемен.

В применении к моей прозе я считаю неуместным термин «текстуализм» (вот, кстати, пример ярлыка, который в спешке навесили на меня критики, весьма поверхностно знакомые с самим понятием «текстуализм»!). Поясню почему. Дело в том, что мне вовсе не кажется, будто литература должна стать некой «противопоставленной миру текстуальностью», как говорил Рикарду (полнее, в вольном пересказе — «литература позволяет нам лучше видеть мир, раскрывает его перед нами, дает его критику — при этом не предоставляя взамен суррогат мира, его изображение; литература способна в своей текстуальности противопоставить миру совершенно иную систему элементов и соотношений»). Я утверждаю, что литература — это такой процесс структурирования текста, посредством которого возможно вмешательство в реальный мир. Прежде всего потому, что литература занимается не только и не столько миром в его целостности, сколько самим человеком. При наложении извечного языка, хранителя абсолютных ценностей человечества, на конкретику реального общества литература, подобно химическому проявителю, должна сделать зримым оценочный образ общества; лишь так — и именно так — литература может осуществлять критику общества в интересах и во имя человека. То, что я рассказываю и как я рассказываю, существенно для меня потому, что я должен знать, чему может служить мой рассказ. Для меня было бы невыносимо, если бы моя проза служила антигуманным целям, и написанное возвращалось ко мне наподобие брошенного бумеранга. Единственную возможность защищаться от этого я вижу в том, чтобы внимательно следить за каждым используемым словом, за каждой повествовательной функцией, за каждым злокачественным паразитическим смыслом, который может прокрасться в текст. Итак — побольше внимания формальным аспектам.

Перевод А. Ковача.

ЖЕННИ, ИЛИ БАЛЛАДА О ПРЕКРАСНОЙ КАНЦЕЛЯРИСТКЕ

Засохшие листья, в конторской пыли хранящие зелень ушедшего лета, замерзшая корка земли, пожелтевшие стопки бумаги и множество прочих предметов… Она их не видит — их словно бы нету… Мечты неустанно рисуют планету, где ночи прозрачным огнем серебрятся, а в звездных лучах, растворяясь к рассвету, гигантские бабочки шумно резвятся. Расчистив свой стол от потрепанных папок, из сумки она достает торопливо «Фантастику» (это любимое чтиво), чтоб хоть до обеденного перерыва не так подвергаться обыденным стрессам. Подшивки по бракоразводным процессам в томах, от которых ей хочется плакать (тут нет и намека на прозу Бальзака), засунуты в шкаф как подержанный хлам. Примарь укатил по служебным делам. Человек он солидный, хотя, очевидно, и он увлечен Человеком-лучом, хранящим огонь сверхъестественной силы… Тяжелый, томительный дух керосина — следы дезинфекции, гул перебранки супругов, сидящих в соседнем отделе: «А я-то при чем? Что пристал, в самом деле?!» Короткая дробь каблуков в коридоре (там кто-то внезапно споткнулся, похоже), рассыпанных бус дребезжанье в прихожей на голом цементном полу и в придачу к негромкому женскому плачу — взволнованный крик заместителя, Иона Марина Остаче:

— За что ты жену колошматишь, свинья?!

— Не лезьте! Жена-то покамест — моя!

— Тогда разведись.

— А к чему эта спешка? Зима на дворе…

С невеселой усмешкой роман закрываешь (сыта всем по горло) и вновь вынимаешь из шкафа покорно бумаги и пишешь, губу закусив, привычное: «Дело закрыто. В архив».

Над сонной, укутанной снегом деревней без умолку зимние птицы галдят. Певцы-петухи, набекрень сдвинув гребни, в горластое небо надменно глядят. Женика колдует над формой ногтей. Товарищ Остаче в приподнятом духе бормочет: «…на матч бы успеть…» Стук дверей, и следом, как выстрелы, две оплеухи.

— Вы что? Все до дому никак не дойдете?

— Так он не пускает же…

— Ну, вы даете!

Все трое выходят. Контора пустеет. Лишь печка гудит да окошко потеет. Она вырывает листок из тетради. Читает его… Это клятва Женики. О чем? Уверяю Вас, милый читатель, секрет мне неведом — ответа не ждите!.. Женика опять раскрывает роман и с ним, погружаясь в небесный туман, постылой земной суете вопреки, вступает в бескрайние волны реки, наполненной солнцем лилового цвета. И кто-то спускается к ней из ракеты, мерцая, как будто ночная зарница. То Юноша-луч! Его контур искрится… Но вот — поцелуй, и в пронзительном свете бессвязные фразы дробятся и тают… Они растворяются и пропадают. Лишь только в кустарнике царствует ветер… Чей разум способен хотя б на мгновенье представить, как формулу иль уравненье, контакт с антимиром, со звездным лучом, в котором живой человек воплощен?! Он запросто смог бы одним лишь дыханьем любовь превратить в настоящий огонь такого масштаба и силы такой, что вряд ли уложится в нашем сознанье!

Звонит телефон на столе у коллеги. Отложена книга с примятой страницей. На улице слышится грохот телеги… И кто-то пытается в трубке пробиться, крича сквозь помехи начальственным тоном:

— Женика! Да что там у вас с телефоном?! Свяжи с примарем! Что?.. С каким отравленьем?!

— Да он со вчерашнего дня в управленье!

— Когда возвратится?.. Не слышу я!.. Что ты?..

— Товарищ Вереску не дал мне отчета!

Она улыбается книге безмолвно. Грустит по-земному… Ей кажется, словно миры неземные лежат на бумаге и Юноша-луч — от нее в полушаге. И снова уйдут они вместе куда-то, в причудливый лес, обрамленный закатом… Но все же она понимает прекрасно, что тщетны надежды, поскольку из разных, из чуждых материй их плоть создана. Увы, он бессмертен… Что хочет она? Все это — гипотеза, предположенье, которое выдвинул дедушка Женни, весьма уважаемый физик-философ, вложивший разгадку всех этих вопросов в одну из своих гениальных идей: страх смерти роднит и сближает людей… И Женни отчаянно губы кусает, а в сердце как будто бы ангел рыдает… И спутались кудри его от рыданья… О, как глубоки в мире наши страданья! Повсюду квитанции, скрепки, талоны — обычный пейзаж на картине стола, — повестки, расписки, счета, телефоны и вечные дрязги большого села. В 15.00 на столе уже чисто. Все убрано. В сумку уложен транзистор. Минут через десять задернуты шторы и заперты двери унылой конторы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Привет!

— Привет. Ну как дела?

— А ты сегодня так мила!..

С этих самых слов обычно начинается их встреча, когда Женни электричкой возвращается под вечер. Эта сцена с поцелуем, как в кино, полна лиризма. Он высок, она красива, а любовь… Любовь капризна…

— Ты не очень-то любезна, — говорит с упреком Джелу.

Покупая булку с джемом, Женни смотрит в сизый сумрак фантастической планеты, Джелу слушая при этом. Ясно, что его мамаша просто-напросто со сдвигом: лишь услышит о Женике — и уже звереет мигом! Он терзать ее не может:

— …Мама, знаешь ли, одна. И потом, тебе ж известно, она здорово больна! — Если б Женни захотела в городе найти работу, меньше было бы заботы. — …Ведь неплохо примоститься, скажем, в чистенькой больнице (это всем нам пригодится) или где-нибудь… конкретно не могу сейчас сказать, но тогда, возможно, мать постепенно согласится. Ну а я, как говорится, сколько надо — буду ждать.

— Я не смею утруждать ожиданьем вашу милость! — Женни вырывает руку, выходя из этой роли. — Я давно уж убедилась в том, что ты труслив как кролик.

— Слушай, Женни, что за тон? Хватит! Уши вянут даже!.. Может, лучше в бар зайдем, кофейку себе закажем? Ну, пойдем? Вот и чудесно!..

В винном баре было тесно. Он, подыскивая место, посмотрел по сторонам…

— Эй, братва, давайте к нам! — вдруг окликнул кто-то рядом. — Тут компания что надо!..

Но, блуждая странным взглядом меж коктейлей и крюшонов, Женни снова отрешенно предалась заветным грезам: борт ракеты в небе звездном, где растаяла Земля, индикаторов цепочка и светящаяся точка на визире корабля… Слышен хохот. В баре душном вся компашка духарится. Женни смотрит равнодушно сквозь хохочущие лица. За столом, напротив Женни, долговязый и худой, парень травит анекдоты с вот такой вот бородой. И опять они смеются — аж позвякивают блюдца. Но официантки профиль обрывает этот смех.

— Что закажете?

— Да кофе! Десять чашечек. На всех.

…То, что был он трусоват, с давних пор за ним водилось. Женни только лишний раз в этом факте убедилась. А на первый взгляд казался обходительным и милым, но потом, когда у Женни сокращенье штатов было и она без предрассудков место в сельской примарии подыскала для себя, он сказал ей, с раздраженьем модный галстук теребя: «Это всем известно, Женни! Я нисколько не пугаю. Поговорка есть такая: «С глаз долой — из сердца вон!»… Понимаешь, дело в том… Возвращайся в город срочно!» И она смеялась, зная, что его забудет, точно. А теперь, когда все в прошлом, ей уже смотреть забавно, как ему, должно быть, тошно говорить о самом главном: кашляет, глядит под ноги, ищет новые предлоги… А когда-то ждал, как теля, у дверей ее отеля. Вместе шли на дискотеку в клубе, где-то у вокзала. Мимо озера, бывало, возвращались поздней ночью. Он любил покрасоваться, покуражиться в ударе: «Как я, в норме? Классный парень?!» И тогда его мамаша относилась к ней иначе. А теперь — болезнь свалила: ах, какая неудача! Он студент, и о карьере время думать подошло, ведь не ехать к ней в село!.. И Женика обещала поскорей вернуться в город. Он ее встречал сначала, но забросил это скоро. А потом, когда однажды ей примарь доверил дело: чтоб она, смотавшись в город, для него бы приглядела парочку хороших книжек, она видела, как Джелу шел вдвоем с девицей рыжей — в тех же джинсах, что у Женни, только ростом чуть пониже. Пару месяцев она все это в душе копила, но в конце концов взяла и его разоблачила. Он же словно не заметил, помолчал, потом ответил: «Что ж ты из-за пустяка так шумишь? Тебе ль бояться? У нее кишка тонка, чтобы ей с тобой тягаться!» Женни горько усмехнулась и… влепила оплеуху. Холода прошли, потом за весной созрело лето, и тогда они вдвоем укатили на край света. Он — студент, она — блондинка… Жизнь прекрасна, как картинка! О деньгах не вспоминали. Жили весело и дружно. Загорали, отдыхали… Что еще для счастья нужно? А вернувшись из поездки, Джелу вновь затеял сборы: у него еще осталось время для похода в горы. Так что он уехал снова, «в куртке с модными делами, весь прикинутый и клевый», выражаясь их словами. Обещал писать — остались обещания одни: ни единой строчки даже не черкнул за эти дни. Он пытался оправдаться — получилась, мол, накладка, дескать, жил один, палатка, никаких цивилизаций, почта черт-те где была… Если бы она любила, может, и простить смогла.

Как-то раз, приехав в город и не встретив ухажера, Женни вышла из вагона и, к вокзалу подходя, увидала Нелу в давке — продавщицу книжной лавки. Год назад в одном отеле девушки служили вместе. Но на том тоскливом месте слишком душно было Неле, и она без сожалений с ним рассталась добровольно. А теперь она довольна: видит свет, читает книги… «Ой, пошли ко мне? — Женике предложила вдруг она. — Я живу сейчас одна…» И они поднялись к Неле. Кофейку себе сварили, а потом всю ночь сидели и о жизни говорили. Вдруг Женика спохватилась: «Кофе крепкий — просто жуть! Не смогу теперь уснуть». Та в ответ засуетилась: «А не хочешь пролистнуть фантастическую повесть?..»

До утра она читала, на работу опоздала, и примарь завел шарманку, как обычно спозаранку, наводя на всех зевоту: «Дисциплина! План! Работа!..» Но на этот раз Женика примарю всучила книгу в виде скромного презента. Оказалось, что не зря, так как с этого момента в кабинете примаря стала бурно обсуждаться жизнь иных цивилизаций. А примарь, читая книжку, удивлялся как мальчишка…

…Вечер был уже в разгаре. Все они согрелись в баре, и, дурачась то и дело, вся компания гудела. Но, поскольку ей казалось скучным это развлеченье, Женни снова заказала чашку кофе и печенье. А ребята по-простому перешли вовсю к спиртному.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И опять, как раньше, Нела в честь чего-то захотела обратить вниманье Женни на лихие выраженья, что она употребляла зачастую не по делу: мол, конечно, что поделать, если уж вошло в привычку, только это непрактично — девушке нужны манеры и тем паче чувство меры! Женни было промолчала, не найдя ответ сначала, но позднее осознала.

Кое-что теперь она поняла — не суетилась, к Джелу, в общем, относилась без былых переживаний: он уже не доставлял ей никаких таких «страданий». И, встречаясь с ним, сначала потихоньку для забавы разжигала его пыл, а затем, чтоб он остыл, тут же Джелу называла трусом жалким и спесивым. Это так его бесило!

…И пришла зима со снегом, с одиноким санным следом, тающим в тени деревьев. Если не живешь в деревне, невозможно ощутить эти сказочные зимы. Даль искрящейся равнины с лентою товарняка; затонувшие в пространстве крохотные полустанки, дымные, как облака; рыночный сорочий грай в приближенье скорой вьюги, россыпи вороньих стай, разлетевшихся в испуге над заснеженным покоем, да и многое другое, что в душе владеет вами… Воздух, пахнущий дровами, разожженными в печи, и как будто не от солнца исходящие лучи, словно нити паутины. Тайна девственной равнины, спрятанная на рассвете в ней самой; туман и ветер, шелестящий в тишине листьями чертополоха… «В самом деле, разве плохо здесь, в селе, заночевать?» — рассудила как-то Женни. Ей хотелось помечтать, разбудить воображенье, предаваясь звездным снам… И она осталась там. На уютной раскладушке в доме тетушки Флорики. Были пончики, и плюшки, и варенье из клубники. И хозяйка с увлеченьем говорила ей о сыне, как он служит в Бухаресте «в офицерском важном чине». А под утро — на насесте прокричали петухи — Женки для себя решила, что не так уж и плохи наши здешние края по сравнению с иными, нереальными мирами. Тайна, в сущности, не может долго властвовать над нами, коль она отдалена. Ты витаешь в эмпиреях, но вблизи тебе виднее этой тайны глубина. Рядом с нею исчезают и невежество, и спесь…

Дней, наверно, через шесть Женни снова повстречала Джелу там же, у перрона: «Где так долго пропадала? Прямо важная персона…»

Женни тихо рассмеялась, поведя слегка плечом, про себя сравнив, конечно, Джелу с Юношей-лучом…

…Вдруг соседка по столу обратилась к ней с вопросом:

— Ты из дома тридцать восемь? Нам с тобою по пути.

— Да, — сказала Женни, — кстати, мне уже пора идти.

Джелу хмыкнул:

— Бога ради… Ну давай-давай, кати!..

И, налив бокал вина, осушил его до дна… Тускло брезжила луна в темном небе, и покуда шли они до дома вместе, по пути разговорились, подружились… А в подъезде вдруг попутчица Женики (по годам совсем девчонка), ее чмокнув на прощанье и со лба откинув челку, прошептала ей на ухо:

— Извини меня, старуха! Ты вообще очаровашка, но не обижайся, знаешь, уши вянут, слушать тяжко, как порой ты выступаешь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глядя в зеркало, Женика платье медленно снимает. Юбки, кофточки и блузки каждый день она меняет. Вам скажу, привычка эта неспроста к ней привязалась — с той поры, когда одетой, в робе, Женни отсыпалась в общежитье после смены… Снилось ей, что утром в стену недостроенного храма заживо ее, Женику, как жену Маноле — Ану[19], — замуровывают парни. В те года она бедовым, дерзким норовом гордилась, и в карман за крепким словом Женни лезть не приходилось. Стройка ведь всему научит, лишь была бы только хватка: за день прогулять получку и питаться на двадцатку… «Да! — сказала Женни гордо. — Знаешь, сколько в жизни было… Как-никак, а все ж три года я на стройке протрубила. Вот такая, мать, картина… А теперь возьми, к примеру, рифмоплета и кретина, что писателем зовется[20]: описать мою манеру он не может, а берется… Потому я злюсь, как эта… Тоже мне, нашли поэта!» Нела, смирная овечка, тут же вспыхнула как спичка: для нее слова Женики, вероятно, были дики. (Что ж, она права, как видно. Речь ее так колоритна! Я сдаюсь… Ее манеру передать мне не под силу, но ругается, поверьте, эта девушка красиво!)

А когда весной на стройку в первый раз пришла Женика, то была в ту пору стройной, словно дикая гвоздика. И глаза ее, как поле в летний полдень, зеленели, и в обтяжечку на бедрах джинсы модные сидели. С недоверием, скептично на нее бросали взгляды: прилетела, дескать, птичка! Что ей тут, на стройке, надо? Теплое местечко, ясно! «Тут у нас конторы нету! Вам бы следовало в центре поискать работу где-то». «Но позвольте, я же техник, мне контора не нужна…» — робким тоном гимназистки возразила им она. Инженер скривился: «Ладно… с малышней всегда заботы! Бригадир, прими девчонку. Подбери там ей работу!..» Бригадир с лицом опухшим глянул и остолбенел, и малиновые уши стали белыми как мел.

Вскоре Женни научилась забираться на леса, чертыхаясь что есть силы, вверх на кран свой залезать и оттуда, из кабины, если что-то барахлило, гаркать голосом истошным: «Поживей чини, сапожник! Не сачкуй! Кончай трепаться!..» — и свистеть в четыре пальца. Закалила стройка нервы (испытаний тут хватало). И спустя квартал примерно бригадиром Женни стала. А в бригаде, кроме Женни, были женщины со стажем, только все с детьми, с мужьями и, естественно, постарше. Так, одна из женщин, Зина, с кличкой Сиплая Ангина, что нещадно материлась по строительной привычке, как-то к Женни обратилась со словами: «Слышь, сестричка! У тебя, ей-богу, драма. Расскажи об этом прямо, чтоб на сердце легче было. Подлеца, что ль, полюбила?» — «Да вы что? Какая драма? В жизни не было парней! Никого нет… Даже мамы, а так была бы я при ней». «Что ж сюда ты заявилась? — Зинаида вдруг взбесилась. — Тоже… Больно умная, скажу! Шла бы ты в торговлю, рожа, там бы вешала лапшу и налево и направо!..» Но вступился Зинин муж, штукатур Ион Зуграву: «Эй, придурочная баба! Ты в своих делах хотя бы для начала разберись! И с торговлей отцепись! Кто тебя просил об этом? Это дело не твое! Мать свою таким советом осчастливишь, ё-моё!..»

А была когда-то Зина молодой официанткой с горделивою осанкой. Фартук фирменный носила. Ион за нею волочился. А потом с ней приключился инцидент из-за чего-то… Зину выгнали с работы. Но она не унывала. По натуре непоседа, Зина всюду затевала задушевные беседы. Ей милей всего на свете были эти разговоры, свои собственные дети и еще — походы в горы. А другая, Деля Сводня, к Женни лезла прямо в душу: «Хочешь замуж? Хоть сегодня. Только ты меня послушай: для тебя есть, например, славный малый, инженер…» — «Успокойся, что ты, Деля? Брось ты это, в самом деле! Все придет само собой…»

И однажды в летний зной, обжигающий настолько, что уже дымилась стройка, обнажив под солнцем спины, Женни встретила случайно на площадке Нелу Спыну, парня ладного такого, с лучезарными глазами, родом, видно, из Молдовы, как ребята ей сказали. Был он скромный, симпатичный и немного флегматичный по характеру, несмелый… Так что очень скоро к Нелу кличка Дохлый прицепилась. Женни сразу же влюбилась.

Нелу не хотел таскаться с ней по паркам и буфетам, не водил ее на танцы («…знаешь, времени все нету…»). Но она его любила. И вот как-то, дело было ближе к осени, когда от родителей вернулся, он сказал Женике: «Да, думаю, тебе пора познакомиться с моими. Я как раз там был вчера, посоветовался с ними». Влюблена она была. Потому взяла отгулы и, оставив все дела, даже глазом не моргнула и поехала за ним.

Позади растаял город, мельтешащие огни… Вскоре миновали горы, на какой-то остановке три часа автобус ждали и, когда вконец устали, к ночи добрались до места. Их по случаю приезда в доме цуйкой угощали. Женни несколько смущали незнакомые ей лица. Но она не растерялась, а старалась веселиться, хохотала и курила… С виду было очень мило. Ну а сам хозяин дома за столом под общий смех говорил один за всех.

Он владел двумя домами, всех богаче был в селе. И на кладбище отгрохал для себя роскошный склеп. Был он толстый, низкорослый, чуть не всем соседям крестный. Числились за ним делишки, приносившие деньжишки. («Да и как прожить иначе? Дураки пускай ишачат!..») Иногда по воскресеньям скуки ради, для веселья, звал он крестников своих и на кладбище со всеми шел, затарившись вином, чтобы там же, на погосте, новый склеп обмыли гости. И гуде-е-е-ли в этом склепе!.. И таких ломали дров! Пили вусмерть, будь здоров! «Мой-то малый, вот балбес! Как в дерьмо, в работу влез. Даже некому помыть. Надо мне его женить! Пить так пить! — орал хозяин. — Пусть все слышат, мы гуляем! Глянь-ка цуйку у соседа, чтоб не выдохлась беседа!»

Ночью Женни не спала. Все лежала и курила. В спальне пахло нафталином, а в окне луна плыла и над звездами царила. Утром он принес в кувшине ей парного молока, но — казалось почему-то — был расстроенным слегка. «Что с тобой? — она спросила. — Отчего такая мина?» — «Ты моим не приглянулась, понимаешь…» — «Очень мило! Почему же, как же так?» — «Не понравилось, что куришь, губы красишь… Бог их знает… Мама в трансе, аж рыдает!» — «Убежим!» — «Куда бежать?» — «Хорошо, а сам что скажешь?» — «Я не знаю, что сказать…» — «Ясно все — и ты туда же…»

Больше Женни в этом доме оставаться не хотела. Побросала в сумку вещи, одеваясь по пути. А когда в автобус села, еще не было шести… Вдалеке перрон остался, поредевший лес качался и в окне листвой пестрел. Женни ехала к сестре. «Не расстраивайся, слушай, ты вернулась — и прекрасно! Не трави, сестренка, душу. Не терзай себя напрасно! Времена сейчас такие: в моде собственное „я“. У тебя — краса своя!» — «Что ты, я не огорчаюсь. Он того не стоит даже. Ну его к чертям!.. Вот только что теперь на стройке скажут?..» А наутро вся бригада лишь об этом и шумела. Парни ржали до упаду, обозвав теленком Нелу.

С той поры и стала Женни как-то круче в выраженьях.

Женни в зеркало глядится, отраженью улыбаясь. Говорит (переведу вам): «В жизни может все случиться — в этом я не сомневаюсь. Только тот, который все же мне судьбою предназначен, верю — сердце растревожит скоро… Впрочем, что гадать? Чему быть — не миновать!..» И потом, служа в отеле, от жаргона крановщицы Женни так и не сумела в полной мере отучиться. Но в душе она хотела стать приветливей, нежнее. Потихоньку хорошела… Только были рядом с нею постоянно бабьи свары и… обшарпанный паркет. А теперь вот — примария («Интересно — силы нет!»).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тов. примарь Вереску Паул был подтянутый, худой, занимался физкультурой и работал над собой. А еще — был тверд в решеньях и решал вопрос любой на своем рабочем месте, как положено мужчине. И верхом неплохо ездил, и носился на машине, элегантно одевался и ходил, слегка пружиня, настороженной походкой своего боксера Рекса, что любил с изюмом кексы. Коль примарь не в духе — значит, берегись, Марин Остаче! Зам.-то знал его натуру, и когда начальник сдуру начинал вдруг кипятиться, Ион Марин старался смыться. Но, снимая напряженье, будто бы свирель пастушья, легкий, нежный голос Женни очищал тогда их души… Как-то (дело было в мае) Ион, возможно даже, зная то, что пес Вереску — Рекс под окном жевал свой кекс, вылил в форточку, однако, кружку пива… А собака с аппетитом, суетливо, тут же вылизала пиво. Семь минут была счастливой, но потом ей стало хуже, и она вернула ужин и заснула в этой луже, не издав вообще не звука. Отвратительная штука! Ион Марин был ошарашен, а Вереску — просто страшен: «Ты! Безмозглый ты тупица, негодяй, садист, убийца! Знал же ведь, что бедный Рексик от природы эпилепсик! Как же изверга Остаче родила когда-то мама?! Да и кто вообще назначил вот сюда, на место зама, Иона чертова, Марина?! Туп, как тюбик «Поморина», да и то — уже без пасты!..» Но вмешалась Женни: «Баста! Что, уже нельзя без драки? Лучше б кто-нибудь из вас сульфазол принес собаке!..» Так вот Женни примирила руководство примарии.

А потом стряслось несчастье с виноградом «разакия», из которого Вереску собирался сделать вскоре бесподобное вино. Он мечтал об этом, но… зам., Ион Марин Остаче, как обычно, напортачил, положив в бродильный чан небольшой букет полыни («…да таких, как он, болванов гнать, чтоб не было в помине!..»). Но на этот раз у них обошлось без унижений, потому что снова Женни, мудрая, как Нефертити, объяснила им обоим, что спиртное из полыни помогает при нефрите, при неврозах и циррозах и особенно при раке (между прочим, это — враки!). Но для Паула Вереску все звучало очень веско. Он поверил Женни сразу и сказал такую фразу: «Если б скинуть мне годков эдак… дцать — без дураков, я б не был холостяком! Да-а, Женика — вот о ком я мечтал когда-то, с детства…» Женни скромно, без кокетства улыбнулась комплименту, но позднее, вспоминая смысл этого момента, Женни тихо чертыхалась и уже не улыбалась.

Дни зимой тянулись долго в нудном чтении бумаг; без особенного толка перебрав свои тома, Женни рылась в этом вздоре в предвкушении каких-то удивительных историй. Даже шеф Вереску Паул вместе с ней читал на пару. И тогда они часами перелистывали стопки, пожелтевшие с годами. Например, какой-то даме основаньем для развода послужил довольно веский аргумент такого рода:

Тем не менее другие были трогательней все же. Даже жалко становилось «ангелочков бедных»… Боже, и за что им эти муки, эти беды и напасти?! Сердце Женни наполнялось состраданьем и участьем:

Это было развлеченьем, но ее любимым чтеньем, как смогли вы убедиться, были мятые страницы «ФАНТАСТИЧЕСКОГО КЛУБА» — толстой книги приключений о космических Колумбах, о далеких звездных нимбах неизвестных нам галактик, о коралловых пещерах на затерянных планетах, где янтарные растенья и кустарники кристаллов излучали столько света, что земля вокруг сверкала… И она уже, как в детстве, верила во встречу с Принцем, на затрепанных страницах все следы его искала. Даже сам товарищ Паул, как известно, был во власти всевозможных небывалых фантастических напастей. Только зам. держался твердо (он разгадывал кроссворды), и нередко так случалось, что вопросом отвечал он на любой вопрос, который сослуживцы задавали: «Сколько букв по вертикали?..»

И ужасно возмущался, если на смех поднимали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И так миновала почти вся зима. Уже приближалась пора посевная, когда остывают и печки в домах, и трубы над крышами реже вздыхают… Примарь был в отъезде («Не смог отвязаться — опять совещанье»), зам. тоже был где-то. А Женни, оформив какому-то «зайцу» квитанцию (штраф за проезд без билета), в постылой своей примарии с тоски чертила на том же листке лепестки, сдувая засохшие листья, в конторской пыли хранящие зелень ушедшего лета, и вдруг, ослепив фиолетовым светом, таинственный луч промелькнул средь бумаг. Как скрытая мысль неземного ума того, кто в луче к ней дорогу искал. Она поняла этот тайный сигнал!.. И в мыслях о нем Женни тихо уснула на стопке отчетов, служивших подушкой. Ей снился не скрип канцелярского стула, не запах конторы, унылый и душный… Нет, в эти мгновенья, не чувствуя тела, Женика с Лучом-человеком летела, спокойно следя из кабины ракеты, как где-то вдали проплывают планеты. И, сидя у пульта в своем корабле, она рассмотрела внизу, на Земле, и Нелу, рыдающего по Женике, и дурня отца его, давшего дуба в своем новом склепе под пьяные крики уставившихся на покойника тупо кумов, чьих детей он когда-то крестил, и Джелу, повешенного на бюллетене с врачебным диагнозом «Полный кретин»… и дальше — все серый, безрадостный мир, роящийся в сотах безликих квартир, не знающий, что, кроме сумрачных стен, есть мир фантастических звездных систем.

Часа через два, возвратившись к обеду, примарь попытался ее добудиться:

— Женика, очнись! Ты читала газету? Гляди же — тут пишет одна журналистка о том, что симпозиум был в Сан-Франциско. Они собрались и решили, что вроде антимиров не бывает в природе!.. Так что ж получается? Враки все это?.. Не веришь? Возьми, почитай, вот газета…

Казалось, Женика спала. И Вереску — чудной холостяк, — проявляя участье, нагнулся утешить сестру по несчастью… и в тот же момент с оглушительным треском свалился под стол от удара Женики, почти захлебнувшись в отчаянном крике… И лишь после этого Женни в сердцах схватила газету, прочла два столбца и, плача от жгучей обиды, рванула из тумбочки ящик, набитый делами, подшивками, всяким старьем… И стала бумаги раскладывать в нем.

— Ты что делаешь? — выдохнул бледный примарь.

— Инвентаризацию… Ваш инвентарь сдаю. Увольняюсь.

— Скажи мне, в чем дело?!

— Так, из-за газеты… Мне все надоело.

Напрасно потом и Остаче, и Паул просили прощенья почти два часа: казалось, Женика в то время внимала не им, а каким-то иным голосам… Она собралась и ушла из конторы. Примарь долго дулся на зама, который всегда у него был козлом отпущенья.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вскоре пришло от нее приглашенье на свадьбу; и это их всех поразило: и Рекс даже пасть удивленно разинул, услышав об этом из собственной будки, поскольку отзывчивым был он и чутким. Они все втроем на машине успели приехать на свадьбу к ней в этот же вечер. И там от души веселились и пели…

И был этот день невесом и беспечен. Кончался апрель, отцветала ольха… И свадьбу справляли в саду жениха (а был это, кстати, знакомый нам Джелу). На улице к ночи слегка посвежело, и пьяный Остаче, отбросив тужурку, выплясывал с бабушкой Джелу мазурку. А после, когда завели «периницу» (жених в это время лежал — в дугаря), Женика в охапку сгребла примаря, прижав поцелуем его к шелковице у всех на виду. В общем, весело было, и радости этой сполна всем хватило. Невеста была, словно фея, прелестна, и все в этом мире казалось чудесным… всю ночь до рассвета, когда нашу Женни нашли полумертвой, с веревкой на шее. Ее, безусловно, спасли, но не скоро утихли потом разговоры и споры: «Зачем же она это сделать хотела? Скажите, зачем, почему? В чем же дело?!»

Но это трудно объяснить в моем положении. В конце концов, я ведь не Женни.

Перевод А. Вулыха.

ИГРА В ПОДПОЛЬНОЕ ТАКСИ

В четыре часа дня вошел Грэйт Биби и заорал во всю глотку:

— Эй, вы, вставайте, черт бы вас побрал! Пока спали, уже весь квартал провонялся!..

Мы проснулись полчаса назад, но, покуда я все еще лежал в кровати и думал о Корнелии, Г. В. поставил на электроплитку воду для кофе и отправился в туалет. Там, скорее всего, он нашел старую газету и углубился в чтение. Его постель так и осталась неубранной. Шторы на окнах были задернуты, и потому Грэйт Биби, не заметив отсутствия Г. В., вовсю продолжал его песочить.

— Ты взял нам чего-нибудь пожрать? — вклинился я.

— Пожрать?! — гаркнул он. — Вам?! На работу отваливайте, нахалы!

Именно в этот момент и заявился Г. В., как я и предполагал, с обрывком старой газеты в руке. Входя, он стукнул дверью Грэйт Биби. Тот остолбенел. Негодование на его лице сменилось изумлением, но ненадолго.

— Ничего вы от меня не получите! — крикнул он, вытряхивая полиэтиленовую сумку на свою кровать.

Четыре больших огурца, буханка хлеба, круг колбасы, две банки персикового компота и кулек арахиса.

— Все это мне! Тронете — дам в глаз обоим!

Он вопил как сумасшедший. Г. В. положил на кровать газету, отметил ногтем место, где остановился, и занялся кофе.

— Ты чего, Биби, кирнул, что ли?

— Да иди ты, я вон уже с часу дня на ногах, понял?

— Так ты же Лолу ходил встречать.

— Я-то ходил, а вот вы дрыхнете до сих пор!

— Нет, мы в три проснулись.

— И вы еще хотите, чтоб я вам харчи носил?

— Чего ж делать, если твоя очередь?..

— Как это моя очередь? — возмутился он, подходя к вывешенному на шкафу графику дежурства, в котором Г. В. уже успел «нахимичить» перед уходом в туалет, о чем заблаговременно меня предупредил.

Убедившись, что его не обманули, Биби успокоился.

— Ладно, Гогу… — согласился он. — Но тогда вы вдвоем поедете за бензином к Пилотеску.

Пока Г. В. пребывал в своей читальне, вода на электроплитке выкипела, так что ее хватило всего лишь на одну чашку кофе. Г. В. дипломатично предложил ее Биби и поставил воду еще на две чашки. После чего учтиво поинтересовался:

— А в чем тебе принести, Клювик, ты же продал наши канистры?

— Ладно, я тоже с вами поеду. Надо кое-что сказать Пилотеску.

Он окончательно успокоился… Так что я снова вернулся к Корнелии, которая солнечным апрельским днем спускалась ко мне по ступенькам и невольно покачивала бедрами. Я не мог удержаться от улыбки, настолько сладостной, что мне захотелось заплакать. Еще бы… Она покачивалась все мягче и приближалась ко мне все ближе, исполненная внутреннего сияния. Ну да… она покачивалась, потому что — высокие каблуки, белое воздушное платье, ступеньки, солнце… и потому что она приближалась ко мне, улыбаясь и протягивая руки…

Только после этого я встал с постели и начал одеваться. Г. В. снова принялся читать газету, ожидая, пока закипит вода для кофе, а Грэйт Биби, отхлебнув пару раз из чашки, стал кромсать колбасу, затем — хлеб и огурцы. Напоследок он откупорил ножом две банки персикового компота.

Одевшись, я раздвинул шторы. Солнце ударило прямо в лицо, ослепив меня и снова напомнив о Корнелии. На дощатом столе, застланном старыми газетами, свежая зелень нарезанных огурцов излучала прохладу, хотя солнечные лучи падали прямо на них. Лишь они одни олицетворяли надежду на этом чердаке, служившем нам жильем. В остальном это было царство нищеты и хаоса. Неприбранные, грязные постели, затхлый, пропитанный табаком воздух, задубевшие носки, разбросанные по замусоренному полу, какие-то рваные пакеты и кульки, сваленные в углу под умывальником, бумага, жирная от раздавленной баночки вазелина, на которую кто-то наступил ночью, залежи пыли, старые туфли, приспособленные под пепельницы…

Я все же пошел умыться, по возможности ступая босыми ногами там, где пол казался менее грязным. Но какие-то колючие крошки все равно прилипли к ступням.

Затем мы сели за стол, и было почти пять часов, когда раздались шаги на лестнице, и, прежде чем кто-нибудь из нас успел проглотить слюну и сказать «кто там?», дверь открылась и вошел Пилотеску.

— Вы все еще заправляетесь? Думаете, у меня уйма времени, чтобы вот так стоять над вами и дожидаться тыщу лет?!

Он был в новой кожаной куртке и белой рубашке с галстуком.

— Хорошо живешь, старый хрыч! — присвистнул Биби и с интересом пощупал куртку.

Пилотеску выдержал многозначительную паузу.

— Нравится? Отдам за две тысячи. По знакомству.

— Иди ты знаешь куда! За кого ты меня принимаешь?

— Сядь перекуси, — пригласил Г. В.

Пилотеску сел рядом со мной и усмехнулся:

— Как дела, бедолага? Поправился?

Я не ответил, и он, не обратив на это внимания, потянулся за огурцом.

Пилотеску был летчиком местной авиации. Работа его заключалась в распылении удобрений на сельскохозяйственных угодьях к востоку от Бухареста. Правда, была в ней одна хитрость: то количество порошка, которое нужно было распылить за четыре рейса, Пилотеску преспокойно мог израсходовать за три. Сначала он апробировал этот метод, а потом ему в голову пришла мысль, что сэкономленный бензин можно продавать. Как раз в тот момент мы его и откопали, предложив сбывать нам бензин за полцены. С тех пор каждые два дня мы покупали у него по 150 литров бензина, несмотря на то, что октановое число в нем наверняка не превышало 75. И хотя сам Пилотеску пытался убедить нас, что он продает какой-то особенный авиационный бензин — с октановым числом 100, — ему никто не верил. А наши «дачии» с этого бензина буквально изжогой мучились, заводясь с неимоверным трудом и отрыгивая голубоватые клубы дыма.

Обычно мы выезжали за бензином в 6 часов вечера, сначала забирали самого Пилотеску (на сей раз он пришел к нам — не иначе как за деньгами?), а потом уже вместе ехали заправляться на летное поле. Пока Пилотеску заправлял одного из нас, остальные прятали свои машины за пригорком и не спускали глаз с дороги. Конечно, парочка больших канистр упростила бы дело, но Грэйт Биби, у которого они хранились, продал их в период глубокого финансового кризиса. Так что теперь приходилось заправляться всем трем машинам, что соответственно в три раза увеличивало шансы засветиться. Но это нас не останавливало. Напротив, можно сказать, что мы даже искали подобных острых ощущений.

Стало быть, на этот раз мы выехали из дому еще до 6 часов. Г. В. возглавлял кортеж, следом ехал Грэйт Биби с Пилотеску, а я замыкал процессию.

Трогаясь, Г. В. высунул голову из окошка и крикнул нашему пилоту:

— Как председателя везем тебя, слышь, Пузатый! — И добавил тираду, которую я никогда не встречал в печати.

Когда мы подрулили к винограднику и Грэйт Биби отправился к навесу с горючим, в нашем обычном сценарии произошли изменения: на винограднике маячил какой-то крестьянин и орудовал ножницами. Мы все же остановились на нашем обычном месте и на всякий случай сделали вид, что осматриваем моторы. Потом уселись на траву, и Г. В., выросший в деревне, стал объяснять мне, почему весной надо подрезать лозы и почему на каждой должно быть от четырех до шести гроздьев. Эти подробности меня мало волновали, но Г. В. чем дальше, тем больше менялся в лице и вещал с таким жаром, что я не стал его трогать и погрузился в думы о Корнелии, о прошлогоднем апрельском деньке, когда я забрал ее с факультета и повез в парк «Пустник» на окраине города… Вечерело, и так же, как теперь, мы сидели на траве, солнце клонилось к закату, бросая прощальные блики на открытый капот машины, я покусывал травинку, и она мне впервые поведала о своем приятеле, ассистенте, умоляя при этом, чтобы я не сердился, потому что ей с ним хорошо, он водит ее в рестораны «люкс» и в респектабельные дома, и вообще она не создана для такой страшной жизни, как у меня… Г. В. замолчал, и когда машина Биби появилась из-за холма, он все еще следил за размеренными движениями крестьянина. Биби вышел из-машины и уселся рядом с нами.

— Давай, Гогуле, валяй теперь ты, только поживее!

— Я после тебя… — повернулся ко мне Г. В.

Захлопнув капот, я резко тронулся, оставив Корнелию в одиночестве сидеть на лесной траве. Она даже не успела спохватиться.

Хотя Пилотеску и сказал вначале, что ему плевать на крестьянина в винограднике, тем не менее он велел нам пошевеливаться и убираться отсюда ко всем чертям. Судя по всему, действительно произошел прокол. Когда я вернулся, предполагая застать Корнелию там, где оставил (но, увы, она уже исчезла без следа, словно растворилась в весеннем лесу среди деревьев, на которых только начали появляться почки), Грэйт Биби показал мне на незнакомую машину, приближавшуюся к навесу. Я пару раз просигналил, предупреждая Г. В., и Биби сказал, что, безусловно, Пилотеску неспроста сам заехал за нами, видно, что-то подозревал, так что лучше с ним больше дела не иметь, иначе мы обязательно влипнем…

На бульваре Республики мы, как обычно, расстались. Г. В. повернул налево, чтобы сначала подбросить домой Пилотеску, а затем отправиться за клиентами в Балта-Алба. По вечерам народ чаще всего едет с окраин в центр. Не будешь же, в самом деле, ждать автобус, если опаздываешь на свидание, свадьбу или крестины, тем более если зарядит дождь. Грэйт Биби ехал со мной до университета. Я затесался на среднюю полосу, направляясь к Таборному тракту, а он пристроился слева, чтобы потом свернуть к Магистральной и Берчень. Через открытое правое окошко он крикнул:

— Увидимся в полдвенадцатого в «Чине». Привет!

Грэйт Биби — хороший парень, но удивительно беспомощный в житейских вопросах. По специальности он инженер-автодорожник. Около семи лет работал на разных гидромелиоративных стройках Крайовы. Там он женился и купил машину. Супруга его работала бухгалтером в сельскохозяйственном банке Крайовы. Когда он обнаружил у себя рога, у нее уже был довольно внушительный послужной список любовников, со всего уезда Долж. Биби не ожидал такого поворота. Он всегда думал, что уютный семейный очаг, стабильное экономическое положение и трудолюбивый муж основные элементы счастья любой женщины.

До развода ему удалось получить служебный перевод на стройку в Рошу. Дом он оставил ей, взял два чемодана и уехал на машине. Однако в Рошу какой-то кадровик обнаружил, что Биби не хватает стажа, необходимого для работы на подобной стройке. Раньше он переходил с места на место по мере надобности и не обращал внимания, как оформляют его трудовую книжку. Зато здесь, на стройке, именно этот момент оказался самым важным. Если б он проработал еще несколько месяцев в Крайове, то все было бы в норме.

Во всяком случае, так он нам рассказывал, когда напивался. Попутно он сбрасывал со шкафа оба чемодана, те самые, с которыми приехал, и без особых эмоций методично топтал их ногами.

— Я мог бы запросто уладить это дело, — говорил он, — если бы пошел по инстанциям. Они бы привели в чувство этого бюрократа, который страшно гордится своим подвигом. Просто я не люблю ходить по конторам, обивать пороги, целовать ручки и писать объяснения…

Когда у Биби кончились деньги, он случайно встретился в «Автосервисе» с Г. В., и тот объяснил ему, как выгодно заниматься частным извозом.

У бульвара Могиорош (я уже зажег белую лампочку, незаметно вмонтированную справа под лобовым стеклом в пластмассовую розу) молодая нарядно одетая парочка приняла меня за государственное такси и попросила подкинуть к Народному Совету на площади Амзей. Там я захватил двух крестьян, приезжавших торговать на рынке овощами, и повез их к вокзалу «Прогресс». От «Прогресса» с двумя подвыпившими младшими офицерами Министерства обороны проехал через весь город до Нового Бухареста, откуда уже без клиентов направился было в центр, когда возле площади Победы увидел Корнелию, одиноко бредущую по тротуару. Я последовал за ней, держась чуть левее, до самой площади, на которой было более интенсивное освещение. И там понял, что обознался. Девушка, голосуя, подняла руку, но я в ту же секунду нажал на газ, заполнив всю площадь Победы синеватым дымом авиационного бензина.

В начале одиннадцатого я увидел Г. В., припарковавшегося у «Атенея», он высаживал трех девушек с двумя студентами-неграми. Я просигналил ему задними фонарями. Он выглянул, опустив боковое стекло:

— Как у тебя с выручкой?

— Да что-то около ста семидесяти пяти… А у тебя?

— Двести пятьдесят! Привет!

И он с шумом газанул по Дворцовой площади, оставив позади густой дымный шлейф.

Вот уже несколько дней он ездил без выхлопной трубы. Я развернулся и машинально выехал на бульвар. Там прихватил четверых гимназистов, спешивших выпить чаю в «Минутке», а затем рванул на вокзал с одним типом, который сообщил, что торопится в Клуж, к своей невесте. Он отстегнул мне целую сотню, видимо, считая, что таким образом купит и свою невесту, хоть она при этом даже не присутствовала. С вокзала я быстро смылся, памятуя о том, что там процветает здоровая конкуренция под бдительным оком милиции. На улице Плевны я снова увидел заряженного Г. В.

Сам он был из деревни, а машину выиграл в лотерею или же ему купили родители. А может, его родители выиграли ее в лотерею и подарили ему по случаю окончания пединститута, в общем, что-то в этом роде. Около года он учительствовал в одном из сел Арджеша, но поскольку ему частенько приходилось бывать в Бухаресте и к тому же испытывать трудности с деньгами на бензин, то идея подпольного такси пришла к нему сама собой. В результате несколько месяцев назад Г. В. окончательно распрощался с преподавательской деятельностью. Он пытался сагитировать и дядю Нае Б., но тот, будучи неимоверным лентяем и трусом, сдал свою машину мне, за 50 леев в день. Это было в то время, когда я еще не поссорился с Корнелией.

Так что я работаю на машине Нае Б., Грэйт Биби — на своей собственной, а Г. В. — на машине своих собственных родителей, которые об этом наверняка и не подозревают. Дела тем не менее идут исключительно, если, конечно, не задумываться о том, куда это может всех нас привести.

На улице Конский Хвост я наконец встретил и Грэйт Биби. Он стоял у Русской церкви и, не знаю почему, отказывал клиентам. Я остановился слева и крикнул:

— Привет, слышь, ты что-нибудь наварил?

— Нет, — ответил он, — ты знаешь, что такое гемофилия?

— Понятия не имею! — бросил я и тронулся в сторону «Лучаферул», где подобрал двух изрядно поддатых типов, которым надо было на площадь Труда.

Они непременно хотели, чтобы я вышел вместе с ними что-то там допить, но мне пришлось им вежливо отказать, после чего я поспешил к «Чине», где мы обычно встречались в полдвенадцатого.

С этого времени и позднее народ, как правило, разъезжается из центра города по окраинам, и пассажир навеселе в этот час не редкость.

У кафе «Минутка» меня чуть было не поцарапал какой-то «чайник» на зеленой «дачии», не имевший ни малейшего представления о правилах дорожного движения. Разумеется, я вышел и в течение пятнадцати минут прочищал ему мозги. Правда, вскоре я его пожалел, но уже не мог остановиться. Это был старикан лет пятидесяти, какой-то коротконогий недоносок с выпуклым лбом и лысиной, пестрой, как индюшачье яйцо. При этом еще и очкарик. Но разве его вина, что от природы ему досталась такая рожа? Рядом с ним сидела сильно наштукатуренная барышня, в глазах которой старик, несомненно, потерял всякий авторитет. Он не знал, что ответить, и глядел на меня одновременно с испугом и ненавистью. Когда он двинулся с места, то не нашел переключателя скорости и чуть не порвал сцепление. Однако это меня нисколько не развеселило, и я снова направился к центру, одной рукой держа руль, а другой пересчитывая деньги — почти четыре сотни. На секунду подумалось: а сколько же сегодня заработал тот человек с виноградника? Но я был не в состоянии размышлять на эту тему, потому что виноградник со свежей нежно-зеленой травой напомнил мне лужайку в парке «Пустник»…

Г. В. и Грэйт Биби ждали меня на стоянке у «Чины». Подъезжая, я увидел в машине Биби женщину. Это была Корнелия. Ну да, в конце концов она развелась со своим ассистентом и пришла сюда из-за меня. Она, конечно, знала, что мы здесь встречаемся каждый вечер, а так как я немного опоздал (я уже пожалел о том, что потерял время, ругая того несчастного старикана), она села в машину Биби рассказать, насколько глуп ее ассистент.

Я, естественно, вышел из машины, чтобы подойти и обнять Корнелию. В тот же момент из своей машины вышел Г. В. и крикнул мне:

— Слышь, этот пошел напролом…

— То есть?

— Он сегодня не привез ни лея, а теперь еще замышляет пьянку!

— А есть что пить?

— Да он купил, у него полный багажник.

И только когда Биби зажег в машине свет и подозвал нас, я увидел, что рядом с ним сидит не Корнелия, а Лола.

В принципе теперь уже и я не имел ничего против выпивона, но Г. В. даже слышать об этом не хотел. Он сказал, что, судя по всему, сейчас начнется дождь, а значит, клиент повалит косяком и мы сможем неплохо заработать, если будем вкалывать хотя бы до половины третьего.

Грэйт Биби заорал, что Г. В. застрелится из-за денег, что, кроме этих денег, для него ничего не существует, одни только деньги, деньги, и что Г. В. сдохнет, как скотина, погребенный под десятками тысяч леев, которые сам Биби употребил бы лишь в качестве туалетной бумаги…

На этом контрастном фоне социально-экономических противоречий появились два клиента, которым Г. В. тут же поспешил предложить свои услуги. У Лолы не было определенного мнения; она была скорее склонна согласиться с принципами Грэйт Биби.

И только дома я обратил внимание на то, что багажник у Биби в самом деле заполнен бутылками вина. Лолу он вытащил из общежития, когда она собиралась ложиться спать, чтобы жениться на ней в этот же вечер. Она убеждала его (пока я перетаскивал бутылки по неосвещенной спиральной лестнице), что сначала об этом надо сообщить родителям. Несмотря на то, что моего мнения никто не спрашивал, я целиком и полностью был согласен с обоими.

Добравшись до своего убогого чердака, мы молча погасили свет, врубили магнитофон и открыли бутылки.

Становилось все более очевидно, что наш сплоченный коллектив уже дал трещину. Неужели нам вскоре придется решать судьбу денег, которые мы собирали в общую кубышку, хранившуюся в шкафу (ежедневно мы откладывали по 100 леев)? С тех пор еще, как мы начали работать, нам хотелось приобрести какую-нибудь шикарную вещь, чтобы поразить всех, но мы только не знали какую. Разделить деньги между собой мы собирались лишь в самом крайнем случае. А сейчас я никак не мог понять, что это вдруг нашло на Биби и почему Г. В. стал так жаден к деньгам, и самое главное — почему совершенно исчезла Корнелия, и в городе я ее больше нигде не встречаю: ни с ассистентом, ни без него.

Г. В. вернулся к трем часам ночи (каждый из нас к тому времени уже выпил одну или две бутылки вина), включил свет (Биби с Лолой как раз целовались), открыл шкаф и демонстративно вложил 200 леев в общую копилку. Потом он плюхнулся на свою постель, продолжая читать газету, которую принес с собой. Вероятно, ее забыл в машине какой-нибудь пассажир.

Именно тогда Грэйт Биби и начал рассказывать ту самую историю про ребенка, страдавшего гемофилией. Г. В. сперва притворился, что не слышит, но спустя несколько минут и он отложил газету.

— В половине восьмого, — рассказывал Биби, — на площади Воссоединения ко мне сел один преподаватель. Он спешил на поезд в Джурджу и по дороге рассказал, что возвращается с похорон восьмилетнего мальчика, своего ученика. Я поинтересовался: отчего ж он умер? И услышал: гемофилия…

— А что это такое? — подал голос Г. В.

— Вот так и я спросил, — продолжал Биби, — и он ответил, что это такое заболевание крови, вроде как наследственное, но страдают им только мальчики, а передается оно только от матерей.

— Ну и?.. — перебил его я.

— Ты послушай, какая это идиотская болезнь! У человека бывают такие периоды, когда кровь совершенно не сворачивается. Ты понимаешь, тебе даже нельзя получить царапину, нельзя оперироваться, ну ничего нельзя! Если, не приведи господь, ты ударишься, в ту же секунду на месте ушиба внутри образуется кровяной сгусток, и ты обязательно должен прикладывать специальные компрессы с какой-то мазью, иначе сразу отдашь концы.

— То есть как это черт возьми? — удивился Г. В.

— Да вот так! И этот ребенок приходил в школу со своей подушечкой, на которой сидел, ему нельзя было шалить и всегда надо было иметь при себе на всякий случай лекарство для компрессов. У него был умный взгляд взрослого человека, и он говорил, что собирается стать пилотом.

Лола налила в кофейную чашку вина и пригубила его. Но мне показалось, что она намочила не губы, а глаза, потому что, когда она посмотрела на меня, я заметил, что они у нее мокрые.

— И каждый месяц его клали в больницу для переливания крови. Он был отличником и всегда просился в дежурные, чтобы ему позволили вытирать доску, но преподаватели не разрешали. И вот однажды, когда он выходил из школы, кто-то наступил ему на ногу. Ты понимаешь? Просто наступили на палец.

— И?.. — нетерпеливо спросил Г. В.

— И! Он даже ничего не сказал маме, просто пришел домой и лег спать. На другой день ему уже стало плохо, и домашние вызвали врача. Тот сразу обнаружил опухоль, поставил компресс, но при этом сказал, что лучше бы мальчика госпитализировать для нового переливания крови. Мальчишка ответил, что не хочет ложиться в больницу, ему надоело, и доктор уступил, сказал, что достаточно компресса, даже если его приложить с опозданием.

— А может, паренек хотел себя испытать и проверить, сможет ли он все-таки перебороть все это? — предположил Г. В., который теперь внимательно следил за ходом рассказа.

— Возможно… — задумчиво проговорил Биби и сделал паузу, чтобы снова глотнуть вина.

Он был уже пьян, но как-то иначе, чем обычно. Во всяком случае, он не был агрессивен.

— Возможно, это было его первое пари с жизнью. Первое и последнее, понимаешь?

— Разве от этого он умер?

— Да. На третий день у него произошло кровоизлияние в мозг.

Наступило долгое молчание. Позвякивали только бутылки на столе. Мы старались не смотреть друг на друга, а Лола молча плакала, сердитая на всех и вся, лишь время от времени чуть слышно вздыхала. Через час или полтора, когда темнота за окном приобрела молочный оттенок и все мы были уже совершенно пьяны, я увидел Корнелию, которая тихо скользила по комнате, переворачивая пепельницы и раскручивая магнитофонную ленту, Г. В. поднялся с постели и сказал:

— А если мы найдем его родителей и отдадим им деньги из копилки?

— Не имеет смысла, — категорично отрубил Биби, — его родители не нуждались в деньгах, не об этом речь. Ты ничего не понял.

— Если б мы раньше могли что-нибудь сделать… — произнес я минут через десять, словно оправдывая Биби, но после этого тут же уснул, и, видимо, с остальными произошло то же самое.

В 11 часов дня мы с Г. В. одновременно проснулись. Биби ушел с Лолой, захватив два своих чемодана, что лежали на шкафу. На двери мылом было написано: «Прощайте!»

Г. В. бросился к шкафу и вытащил коробку с деньгами. Они лежали там в целости и сохранности. Он подошел к моей постели.

— Давай их поделим!

— Мне не нужно, — ответил я.

— То есть как это тебе не нужно? — зарычал он и, схватив меня за ворот, приподнял с постели. Потом отпустил и грохнулся на колени, прямо на грязный пол. Теперь наступила его очередь выкидывать номера.

— Почему я всегда должен быть исключением? — причитал он. — Всюду со мной так! Всюду!.. Значит, вы уходите, а меня оставляете одного с деньгами, так? Для вас все просто, так? Для него облом с кадровиком то же самое, что ушиб на ноге, ты просто идешь и возвращаешь Нае машину — и все! А я… я… мне-то что делать, себе деньги забрать, да? Всюду, где бы я ни был, никто меня не выгонял, но всегда, всегда я чувствовал себя лишним! Почему? За что? Какой еще стороны не хватает этому свету?!

И все это время, пока рыдал, он стоял на коленях, держа перед собой коробку с деньгами.

В конце концов я согласился взять половину. В два часа дня, после того как мы забрали свои вещи с чердака и простились (Г. В. поехал в одну из деревень Арджеша, хоть я и не знаю зачем), я ждал Нае на стоянке возле строительного факультета, чтобы вернуть ему машину, и в этот момент услышал через открытое ветровое окно шум детворы, игравшей в сквере. Один из мальчишек все звал какую-то девочку:

— Корнелия, Корнелия!..

И это показалось мне просто НЕВЫНОСИМЫМ.

Перевод А. Вулыха.

НОРА, ИЛИ БАЛЛАДА О БОГИНЕ ГОРНОГО ОЗЕРА

По утрам ноябрьское солнце появляется в туманах и снова исчезает в туманной мгле. На чугунной плите в огромном котле согревает Нора озерную воду и всыпает в нее лавину «перлана». Вода закипает, как кратер вулкана, в котором дымятся салфетки и скатерти, простыни, шторы — все то, что теперь, на исходе сезона, богиня Нора должна постирать. Руки сначала краснеют от пара, потом грубеет нежная кожа, ветер ломится в двери прихожей и, наливаясь горячей влагой, скоро со свистом уносится в горы. Будто гул урагана или грохот обвала, доносится эхо с горного перевала, где строят дорогу Транс-Фэгэраш. Как робкие лани спешат через кряж к желанному озеру, так и солдаты порою сбегают на эту турбазу, уже заготовив дежурную фразу:

— Целуем ручки, Нори́ка, нельзя ли водички попить?.. Заодно, кстати, можем помочь растопить буржуйку…

Пионовый чай, а если полковника нет — она выставляет и цуйку. Их лица краснеют, как руки Норики… И вот по озерному льду, на котором сверкают янтарные блики, солдаты в цепочке идут за дровами, и солнце сияет над их головами… Да только для ланей все нету питья. Горное озеро сковано льдом, ключи и источники спят мертвым сном, и ежели ты — дикий зверь, одинокий и гордый на гребне горы, то тебе и сочувствия негде просить. И все-таки, чем же для них должен быть этот слабый ручей с резким привкусом мыла? Но солдаты на крыльях душевного пыла уже прилетают обратно, и вот у ступенек крыльца грациозная лань попадается им на глаза.

— Тс-с-с! — успевает кто-то сказать.

— Такое, ей-богу, увидишь не часто! Ты глянь…

Конечно, ее отловили. Несчастная лань, как могла, вырывалась, пока еще в силах была, и даже свалила на пол одного из парней. Но солдатский напор оказался сильней, и теперь, безропотная, накрепко связанная, в оцепененьи застыла она на полу, не желая принять молоко от заботливой, ласковой Норы.

— Мы уходим, Норика, надо успеть на поверку к восьми.

А иначе — плешивый полковник, крича «черт возьми!», сожрет их тогда с потрохами и кирзовыми сапогами. С горной тропы на прощанье ей кто-то машет рукой, но туманы опять поглощают нависшее густой пеленой осеннее солнце. И вновь свою стирку белья оставляет она на часок и тут же один из балконов при помощи ровных досок легко превращает в загон. Избавленная от веревок, лань робко трепещет: о, сколько надежды в ее беспокойных ноздрях, в прозрачной полоске вольного воздуха ноября, который она осязает! Как глубоко увлажненные небом глаза погружаются в даль, как неподвижно и тихо застыла печаль, как Нора глядит в потеплевшее небо, где в сумерках вечера гулко и немо звучащие воспоминания требуют права на жизнь!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Норе минуло шестнадцать… Как легко на свете жить, снам прекрасным предаваться, ждать, надеяться, любить и мечтать о малых детях и о милом Дору думать. Он инструктор-горнолыжник. Он рассказывает Норе о снегах, о замках горных, о вершинах, и о звездах, и о ветрах непокорных. На уроках то и дело тень в окне смущает Нору: там стоит на гребне смелый улыбающийся Дору.

— Нора, Нора, что с тобою? — обращается с укором к ней учитель у доски.

Нора прячет взор смущенно:

— Я прошу меня простить…

Ветер вновь о гребни бьется, и в снегу резвятся лани. Дору с нежностью их гладит, и ласкает, и смеется. Как в загоне нынче Нора: лишь за окнами свобода, море света, небо, горы — не удержит Нору школа! И тайком под вечер где-то будет встреча ненадолго, ведь отец у Норы — это сущий цербер, да и только! Он не знает, как прекрасен горный снег на диком склоне, как вершины рвутся к солнцу, словно вздыбленные кони… Он не знает, что учеба — для нее «одна химера», он надеется, что Нора скоро «выйдет в инженеры». Только Нора после школы, мимо гор спускаясь в город, по пути заходит в парк поиграть с собакой Дору. А хозяин — бородатый и красивый, — как во сне, появляется внезапно и садится прямо в снег.

— Не замерзнешь? — шепчет Нора, снег отряхивая с шубы.

— Я? — в ответ смеется Дору и целует Нору в губы.

Гор горячее дыханье обволакивает Нору, и к ногам ее нисходят облака, снега и горы, и невидимые волны в небесах ее встречают, и, волнистой лаской полный, свет небес ее качает… Так вот час проходит, скоро в магазин пора спешить — и бежит по снегу Нора хлеба к ужину купить. Но с предчувствием недобрым дочку спрашивает мать:

— Разве в очереди можно целый вечер простоять?

— Мам, прости, но я к подруге заходила поболтать…

Дни над городом проходят, над горою пролетают, и весна едва заметно, словно семя, прорастает, а затем уже — как ливень, как морской соленый ветер, что от книги отрывает мысли девушки и в свете солнца прямо в поднебесье увлекает на простор. Что же там, в далекой выси, за горбатой цепью гор, там, где грозных птиц в полете поглощает постепенно тайной дышащий простор?

— Нора, снова не учила? — возмущается учитель.

— Нет же, просто я… забыла!

И опять к вершинам снежным со страховочной веревкой поднимается спасатель и ныряет в пустоту. В ожиданье сердце Норы замирает от волненья, но, с небес спустившись, Дору возвращается назад и целует долго, нежно губы, волосы, глаза.

— Как там было?

— Как обычно, как во сне, как на картине — в этом мире бесподобном, что подобен лишь богине с дивным именем Норика…

— Что же там ты не остался?

— Мне чего-то не хватало!

— Ну а все же?

— Ты же знаешь — твоего святого лика, глаз твоих, моя богиня!

И тогда решилась Нора. Дом покинула украдкой, о себе оставив память лишь одной запиской краткой:

«Извини меня, мамуля, только там, на горном гребне, самый светлый, самый чистый мир погибнет без меня. Успокой, как можешь, папу и скажи ему потом, что напрасно он придумал, будто нужен мне диплом».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сначала они поднялись на Чибин, и после дневного перехода добрались до турбазы Кынайя. Целую неделю обливались они по утрам ледяной родниковой водой, прогуливались по Езеру-Маре, питались консервами и предавались любви в тишине.

(Ребята удивлялись:

— Что с Дору? Женится, похоже?

— Да вздор! Это он брякнул сдуру…

И на других турбазах и в горных приютах время от времени спрашивали то же самое.)

Затем они одолели перевалы Чиндрелу и Оаша. Вернулись обратно через Припоаре и Кринц. Чтобы не заходить в город, снова поднялись к Прежбе. И оттуда, безрассудно рискуя жизнью, переправились через Олт и поднялись на Клая-Булзулуй, Кика-Феделешулуй и Тэтару, чтобы добраться (в тот же день!) как можно ближе к Суру. Стемнело, а горы, случается, жестоко карают за дерзость. Дальше они не пошли. Для ночлега нашли себе нишу в скале, расстелили двухместный спальник. Северный ветер в ночи кричал, словно зверь или птица. Нора не слышала ветра и сладко во сне прижималась к доброй и сильной груди… Прекрасным и сказочным майским утром они полегоньку спустились к Суру. И вот здесь Дору встретил старых друзей.

Они сидели на солнечном склоне, грели пионовый чай, болтали и смотрели вниз, на долину. Появление Норы оживило беседу: все сразу вспомнили о том, как опасны горы в тех местах, где они проходили, и как лихо они одолели преграды. Словно на великанов из сказки, глядела на них Норика; они предложили ей рому, она разрумянилась и снова пригрелась на груди у Дору. А он бережно уложил ее спать. Перед тем как уснуть, она подумала, что покорять великанов несложно. Стоит только захотеть… Нора проснулась поздно, после полудня, с уверенностью в том, что все уже у ее ног. Они разожгли костер, приготовили мамалыгу, барашка на вертеле. Дору отправился в Себеш за пивом (почему именно он?). Она сидела у огня, накрывшись овчинным тулупом. Душа наполнялась предчувствием беды (будь что будет!).

В конце концов вечер удался. И выпили, и песни попели под гитару, и даже соленые шутки вовсю отпускали. Огромные звезды молча взирали из ночи. Уже засыпая, Нора снова взглянула на них с беспокойством. Кто-то сжал ее руку (но это был не Дору), и она, как во сне, ответила… После еще одного дневного перехода они наконец добрались до Быркачу. Спутники Дору отчасти сменились в дороге… И опять повторилось все, как вчера, но зато для него, для Дору, она выстирала рубашку. Так что это была первая проза большой любви. На Негое они снова ели консервы. Казалось, что Дору слегка не в духе. Почти что неделю они были в пути, пока не добрались до Плаю-Фои по дороге в Брашов. Больше уже ничего особенного не произошло. Только в Подрагу, когда Нора хотела постирать Дору носки, он не разрешил. Она настаивала. И он опять отказался. Она хотела вырвать носки у него из рук, и тогда он бросил их в пропасть. Нора заплакала горько, навзрыд, как ребенок…

— Хорошо бы найти для тебя работу, — сказал Дору в утро отъезда из Плаю. — Мы должны серьезно подумать о средствах к существованию.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В магазине «Садовяну» продавщица Нора день за днем ждала с надеждой весточки от Дору… Как-то раз, когда в продаже детективы были и народ кругом толпился, а по стеклам плыли, молча плыли дождевые грустные потоки, у прилавка появился бородач высокий. И тотчас в груди у Норы сердце онемело: это был приятель Дору — звали его Нелу. Он глядел на продавщицу Нору, грея руки, и никак не мог решиться рассказать о друге. Кашлял, мялся и… решился: «Слушай, Нора, знаешь, я считаю, что напрасно ты переживаешь… Откровенно говоря, выглядишь ты броско, и мне нравится твоя новая прическа…»

В час закрытия опять же появился Нелу и сказал, что, мол, с ночлегом нынче плохо дело. Как там дело обстояло — плохо, хорошо ли, — девушка не представляла: до сих пор в Брашове новых завести друзей Нора не успела, — и тогда она к себе пригласила Нелу. Он смеялся без конца и глядел с ухмылкой, а у самого крыльца вдруг достал бутылку.

Небо в тучах за окном застилалось тьмою, Нелу, сидя за столом, наливал спиртное. Он о чем-то говорил (Нора не слыхала) и постукивал слегка ногтем по бокалу. Говорил и повторял: «Дору не мужчина. Я давно об этом знал, в этом вся причина! Ты его забудь теперь — это все пустое, ведь тебя, ты мне поверь, Дору недостоин!»…

И не выдержав, она бросилась на койку и, как в первый раз, в горах, зарыдала горько. Слезы тихо разбегались среди скал отвесных и в кристаллы превращались, повисая в безднах горных трещин и расселин тягостно и хмуро, растекаясь по постели из овчинной шкуры… Сколько можно выносить этот запах книжный, по холодным лужам плыть в этот дождь облыжный?..

Она вытерла глаза, на ноги вскочила, и вбежала на балкон, и рванула с силой дверь загона, где в углу лань ждала рассвета, словно чувствуя, как миг наступает этот… Колья ссыпались на пол, будто хлопья снега, и в прыжке высоком лань устремилась в небо. И в последний раз ее увидала Нора — тень скользнула в небесах и умчалась в горы. Нора вышла на балкон слушать, как в ущелье ветер вскидывал смычок над виолончелью.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Давно «буржуйка» погасла у нее, в корыте осталось нетронутым белье… Но это, как говорится, совсем не беда — полгода она остается одна, наедине с собою, у озера Быля: времени для стирки у нее в изобилии. А сейчас — лучше просто стоять и слушать, как сумерки звучат все глуше и глуше…

Наутро полковник стремительной походкой поднялся к домику на склоне. Он хотел увидеть лань, живущую в загоне. Но ему это не удалось…

Перевод А. Вулыха.