Какая еще любовь?

Глава 19

Доминик вылез из «Ламборгини» и направился к дому, потирая живот и морщась при воспоминании о процедуре. Кажется, аппетит ему отбили надолго. Особенно к напиткам, которые предлагают со словами: «Пейте быстрее. Когда оно согреется, станет еще противнее».

— Привет, дядя Ник, — донесся с крыльца голос Бутча. — Ты все еще болеешь?

Доминик внимательно посмотрел на племянника и сел рядом.

— Кто сказал, что я болею?

— Никто. — Бутч принялся тереть щеки, словно надеялся в результате этого исчезнуть.

— Вот, держи. — Доминик вытащил из кармана четвертак. — Давай вываливай. То есть, я хотел сказать, рассказывай, что знаешь.

— Ладно. — Бутч нервно завертел монетку в руках. — Сегодня утром Лиззи тебя искала. Заглянула к тебе в комнату и увидела там записку, что сегодня обследование в больнице. Лиззи говорит, это потому, что ты болеешь.

Несколько минут Доминик пытался переварить услышанное.

— Понятно. Это просто медицинский тест, Бутч. Набираешь в рот толченого мела с водой, а пока глотаешь, тебя просвечивают рентгеном.

— Вот-вот. Я же говорю, что ты болеешь.

— Нет, Бутч, со мной все в порядке. Просто кислотность немного…

— Чего?

— Но таблетки это исправят в два счета, — закончил он. Бутчу надо объяснять все попроще, без медицинских подробностей.

— Хорошо. Я не хочу, чтобы ты болел по-настоящему. Дети этого боятся.

Доминик обнял мальчика за плечи и притянул к себе.

— Вот, значит, почему ты здесь? Меня поджидаешь?

— Угу, — кивнул Бутч, прижавшись к Доминику. — Я за тебя волновался.

Доминик почувствовал, что он… нужен, черт побери. Что его любят. Почему все эти годы он почти не обращал на Лиззи с Бутчем внимания? У него грандиозные племянники.

— Прости, парень. Прости, что заставил тебя волноваться. Прости, что Лиззи нашла эту записку. И за то, что никому из вас ничего не сказал.

— Лиззи говорит, мама сказала, ты слишком много работаешь.

— Пусть Лиззи передаст маме… — Он набрал в грудь побольше воздуха. — Что она права. Но ведь я уже учусь отдыхать. Разве сейчас я не в отпуске? Целых две недели, пока не вернутся твои папа с мамой, только и будем делать, что кататься верхом, купаться и поливать друг друга водой. Кстати, где Лиззи?

— В кухне, болтает с миссис Джонни. — Бутч поднял на Доминика большие голубые глаза. — У них секреты.

— А, значит, они тебя выгнали?

Бутч покачал головой.

— Ну и что? Я спрятался под черной лестницей и все слышал. Обычные женские секреты: про одежду и все такое. Подумаешь. Дядя Ник, давай поиграем в бейсбол после обеда?

Доминик поднялся.

— Запросто. Только у меня нет перчатки.

— А, ничего. Мама забрала вещи нашей бейсбольной команды домой, она же наш тренер. Когда закончился сезон, она решила их почистить. Чтобы все было чистое. Раньше у нас был тренер мужчина, он за чистотой не следил, так что в прошлом году у всей команды завелись вши. Из шлемов.

Доминик помотал головой, чтобы вытрясти из нее замечание про вшей.

— Элизабет… то есть твоя мама тренирует бейсбольную команду?

— Ну да. Папы никогда нет дома, так что мама все делает сама. Ее просили помочь продавать напитки и пирожные, но она решила быть тренером. И ей разрешили.

— Если твоя мама решит что-то сделать, лучше не вставать у нее на пути, — сказал Доминик. Такой золовкой можно только гордиться. Молли она понравилась бы. Элизабет тоже полюбила бы Молли. Если эти женщины объединятся, им с Тони придется всерьез задуматься: не вырыть ли в секретном месте землянку и не податься ли в отшельники. — Ладно, договорились. Сразу после обеда идем к вам в дом и забираем все, что нужно.

— Может, Лиззи и Молли тоже захотят с нами сыграть? И дядя Тейлор. Тогда бы получилась настоящая игра, с командами.

Доминик представил, как Тейлор, который, несмотря на свои размеры и телосложение, никогда в жизни не играл в спортивные игры, скачет по полю с битой в руках. Максимум, на что способен Тейлор в плане физических упражнений, — пить на дружеской вечеринке пиво через несколько соломинок, вставленных друг в друга.

— Дядю Тейлора надо позвать обязательно. И Кевина, раз у нас нет репетиций, и всех остальных, кого захочешь.

— Ага. Сразу после обеда. Ты скажешь Молли? Она там, в театре.

— Что она там забыла?

Бутч пожал плечами.

— Наверно, репетирует.

Репетирует, на разные лады повторял про себя Доминик, пока шел к театру. Откуда взялся этот ответ? И голова вдруг зачесалась.

Точно, это все вши. Вши и повышенная внушаемость.

На двери висел лист бумаги.

— Что еще за репетиции? — сказал он, отдирая объявление от двери. Потом сложил лист и положил в карман. — Я ей покажу репетиции.

Он уже взялся за ручку двери, когда вспомнил, что Лиззи внутри нет. Если Лиззи не репетировала перед прослушиванием, которое сама ему навязала, и если Молли не наблюдала за репетицией — чем она там занималась?

— Есть только один способ узнать это, Эйнштейн, — сказал он себе, открыл дверь и зашел внутрь, стараясь ступать как можно тише.

Хотя этого можно было и не делать. Проигрыватель работал на полную громкость: он узнал увертюру для второго акта. Сейчас начнется песня Синары, гвоздь этого спектакля. Стоя в темноте, он услышал первые такты… и голос.

Она сидела в первом ряду, в центре, подложив под голову свитер и вытянув длинные голые ноги вдоль соседних кресел. И пела. Тихо, но уверенно. Стены от такого голоса не задрожат (если только не пустить его через мощный усилитель), но зато камни зарыдают.

Слова, написанные Тони, внезапно обрели для Доминика новое значение. В музыке слышалась грусть.

Там, где мелодия шла крещендо и голос должен звучать широко и мощно, Молли просто тихо пела, чуть недотягивая. И оттого, что она не рвала страсть в клочки, слова песни проникали в самое сердце.

Она пела о любви, пыталась понять, что же это было. Ее сердце плачет… Это была любовь? Его лицо снится ей… Это была любовь? А если это была любовь, то что теперь? Что теперь?..

Доминик выскользнул наружу и осторожно закрыл за собой дверь. Потом постоял немного, ничего не замечая вокруг.

Они ошибались. Тони. Тейлор. Он сам.

Это не страстный, пафосный вопль потери, так, чтобы на галерке у всех уши заложило.

Это — грустная жалоба, прорвавшаяся боль, женщина, которая ищет ответы в своем сердце… и находит их.

— «Кошки», — громко сказал Доминик, моргая. — «Кошки». «Память». Только не один, а два раза. Сначала грустно. Потом еще раз, в конце, как триумф. Эта песня сделает весь спектакль. Как же мы этого не заметили? Нужно два раза.

Он уже спешил к офису.

— Значит, делаем дважды. Тони немного изменит текст, про обретенную любовь, а не поиск.

И вот тут Синара выдаст на всю катушку, так, чтобы все вскочили, чтобы ей аплодировали стоя. Конечно, конечно, это то, что нужно, это…

Он остановился и перевел дыхание.

Нет, черт побери, работать он не собирается. Даже записывать свои мысли не станет, как будто ничего не случилось. И к Тейлору не побежит, не схватит за плечи и не станет ничего ему втолковывать. Не станет вести себя как продюсер, от чьих идей все писают кипятком, чьи слова ловят, как манну небесную.

Лучше поиграем в бейсбол.

Он задумался, покачал головой. Он может себе это позволить. Отложить репетиции на две недели. Иначе придется до конца жизни глотать таблетки. Сначала от повышенной кислотности. Потом от повышенной тревожности. От чего будут следующие?

Нет. Работа от него не убежит. Хорошим идеям время только на пользу. Не станет он сейчас этим заниматься, никаких мыслей о том, как чистый и невероятно грустный голос Молли соединил разрозненные части шоу вместе.

И тем более не будет тревожиться о том, как может все испортить Синара, даже теперь, когда все идеально придумалось.

Чем он тогда займется?

Начнет он, пожалуй, с того, что повалит Молли на пол и займется с ней разнузданным сексом.

И он быстро пошел обратно к театру, пряча улыбку. Она была на сцене и репетировала степ.

— Эй, — окликнул он ее, идя по проходу, — у вас есть профсоюзная карточка?

— Ого, — отозвалась Молли. Она оперлась на тонкую блестящую черную трость и внимательно посмотрела на него из-под черного котелка, низко надвинутого на лоб. — Как мне ее получить?

— Зачем тебе? Разве ты собираешься жить и умереть на сцене?

— Господи, нет, конечно. Мне больше нравится роль зрителя. Я искала тебя. Ты не сказал, что сегодня поедешь на обследование. Как все прошло?

— Иными словами, Лиззи еще не пронюхала про результаты. — Доминик поднялся на сцену.

Она сняла котелок и нахлобучила ему на голову.

— С твоей стороны очень мило устроить Лиззи прослушивание. Чутко. Даже великодушно. Чем она тебя шантажирует?

Доминик вернул котелок на голову Молли.

— Что за оскорбительные намеки? Почему я не могу быть любящим дядюшкой, который хочет дать ребенку шанс?

— Потому что, — сказала Молли, отступая от него, одновременно отбивая чечетку и не выпуская из рук трости, — ни один человек старше шести лет в такое не поверит.

Бабам — стукнула она каблуками, как бы ставя точку в конце фразы.

— Интересно, — подхватил Доминик. — Мне в твоем спектакле, видимо, отведена роль простака?

— Подумаешь — простак, — отбивая ритм, она вернулась к нему и уперла трость в пол. — Главное, чтобы в постели… был… мастак. Бабам.

— Маргарет Эпплгейт! — в притворном ужасе вскричал Доминик. — Пожалейте мои невинные уши!

— Приятно узнать, что какая-то часть тебя до сих пор сохранила невинность, — парировала она, затем лихо сдвинула котелок на один глаз и снова сделала несколько танцевальных шагов от него.

Непредсказуемая, вот какая она. Доминик был очарован. Минуту назад она пела грустную песню, а теперь скачет, как в водевиле, и отпускает соленые шуточки. Все делает азартно, за что ни возьмется.

На середине сцены Молли остановилась. Глаз из-под шляпы почти не было видно; она широко расставила свои великолепные ноги и оперлась на тросточку.

— Твоя очередь, парень. Реквизит вон там.

Он оглянулся и увидел лежавшие на краю сцены точно такие же тросточку и котелок. Доминик поднял палец — «минутку!» — и наклонился, чтобы подобрать их.

Когда он подошел к ней, она стояла лицом к залу. Он лихо надвинул котелок на лоб, расставил ноги и оперся на трость.

— И что теперь?

— Теперь приподнимись на носки и опустись. На счет «два» — раз, два… хорошо. Давай еще раз. Нет, Доминик. Не сгибай колени, плечами не дергай. Просто поднимись на носки и опустись. Плечи остаются где были, работает задница.

— Спасибо, ей и так неплохо.

— Слушайте, что вам говорят, мистер Натруженные Ягодицы.

— Ладно, ладно. Так что там нужно делать?

— Поднимаешься на мыски, потом опускаешься. Бросаешь в публику «взгляд на миллион долларов». Это такой танцевальный термин, имей в виду. Ну — раз, два…

— Повтори еще раз, пожалуйста. — Доминик неотрывно смотрел на зад Молли. — Плачу четверть доллара.

— Перестань. Тут все серьезно. Мы танцуем.

— Вообще-то я не умею танцевать. — Доминик тщетно пытался сохранить серьезное выражение лица.

— Спасибо, что сказал. Я бы никогда не догадалась. Ну, теперь колени.

— Их нельзя сгибать.

— Теперь можно. Все усложняется, — сказала Молли, не поворачивая головы. — Раз, два — на носки. Три, четыре — опустились. Пять, шесть — все то же самое, только слегка сгибаешь колени и выворачиваешь их наружу. Семь, восемь, выпрямляешься. Начали.

— Ничего себе, — пробормотал Доминик, изо всех сил пытаясь не сбиться. На носки, вниз, колени согнуть, вверх. Взгляд в зал. На носки, вниз, колени согнуть, на носки… нет, сначала выпрямиться!

Он сможет. Такое даже тупая макака сможет выучить. Он начал снова. Вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, опять вверх — вот черт!

— Не отлынивай, парень, — велела Молли, когда Доминик потерял равновесие и сделал шаг вперед, чтобы не упасть. Котелок слетел у него с головы и упал на сцену.

— Нечего смеяться. — Доминик поднял шляпу и вернул реквизит на край сцены, откуда взял. — Кажется, мне тоже больше нравится роль зрителя. А после этих пируэтов еще и крайне снисходительного.

— Это хорошо. Снисходительные зрители нам скоро понадобятся. — Молли положила свой котелок и трость рядом с Лиззиными.

— Почему?

— Потому что, мистер Продюсер, сэр, я теперь тоже участвую в прослушивании Лиззи. И я хотела, чтобы ты знал, как это непросто, и не придирался ко мне слишком сильно… к нам. Хотя, честно говоря, если мы потренируемся, выйдет у нас гораздо лучше, чем сейчас.

— У тебя уже неплохо получается. — Доминик подошел ближе. — У тебя многое получается весьма неплохо.

— Ничего не поделаешь, это у меня от природы. Как это в пословице говорится? И швец, и жнец… Жаль мне этого швеца-жнеца. Несчастный парень. Хотя, как ни странно, мне всегда нравилось быть такой. Всегда.

Доминик почувствовал, как Молли отстраняется, хотя она даже не шевельнулась.

— Твое резюме, наверное, метр длиной, — проговорил он, пытаясь, чтобы это звучало как ничего не значащая фраза. Больше всего ему хотелось схватить ее за плечи и спросить: «Зачем?» Зачем? Зачем тебе все время нужно убегать?,

— Давай, Доминик, — сказала она, качнув головой. — Спроси меня. Ты же хочешь знать, зачем я все время меняю работу. Все время бегу. Признавайся. Язык так и чешется.

Она что, умеет читать мысли или у него черепная коробка вдруг стала прозрачной? А может, это ловушка? Вдруг, если он спросит, Молли сочтет его чересчур назойливым? Или, наоборот, равнодушным, если он не спросит?

И когда это женщины стали такими непонятными? Нет, не так. Это Молли сложная и непонятная. Может, потому, что она первая, кого он пытался понять. Кого ему хотелось понять.

— Ладно, сдаюсь. Почему?

Она обвила руками его шею.

— Откуда я знаю? — промурлыкала она. — Хочешь, поцелуемся?

Ничего не поделаешь. Проще смириться и не задавать вопросов. Не жать на все кнопки подряд.

— Еще как хочу. Разве я к тебе поговорить зашел?

Молли захихикала. Он прижал ее к себе, поймал ее губы.

Ладно, несколько ее важных кнопок он уже изучил…