Какая у вас улыбка!

1

Рисунки Валерия Красновского

Он сказал: «Ну, так и быть. Задам вам еще один вопрос. Последний. Прямого отношения к физике он не имеет, но требует гибкости ума. Знаний у вас нет, но, может быть, сообразительность… Попробуем?»

Я кивнул. Он спросил: «Вы слышали об Африке? Очень хорошо. Так вот, там в линиях электропередач применяют на редкость толстые провода. Гораздо более толстые, чем в Европе. Почему?»

Я задумался. «Учтите, — напомнил он. — К физике этот вопрос прямого отношения не имеет».

Я сказал: «В Африке очень жарко. Провода накаляются. Омическое сопротивление возрастает. Если провод сделать толще… Так как сопротивление обратно пропорционально площади сечения…»

Он остановил меня: «Я ведь предупредил, прямого отношения к физике вопрос не имеет. Вы не там ищете причину…»

Вокруг сидели абитуриенты. У них были красные и бледные от волнения лица. Они ждали своей очереди и смотрели на меня без сочувствия: каждый имел свои заботы. Они нетерпеливо ждали, когда кончится наш разговор, а экзаменатор все разговаривал со мной и разговаривал. Видно, я ему понравился. «При проектировании приходится учитывать не только законы физики, но и местные условия, — говорил он. — Представьте, вы станете инженером и вам поручат рассчитать линию электропередачи для какой-нибудь слаборазвитой страны…»

«Теперь уже не поручат», — перебил я его. «Да, — согласился он грустно. — /1 поставлю вам тройку. Но ведь вы сами знаете, какой конкурс…» «Значит, на следующий экзамен мне приходить не стоит?» — спросил я. Он ответил: «Да, пожалуй. Не стоит труда. Вы ведь знаете, физика — профилирующий предмет…»

На прощание он даже протянул мне руку. И засмеялся этому своему жесту. Я тоже засмеялся, мы расстались, дружелюбно посмеиваясь. У двери я оглянулся: он улыбался мне вслед. «Так почему же в Африке применяются толстые провода? — спросил я. — Вы так и не сказали…» «Обезьяны любят виснуть на проводах, — ответил он. — И те рвутся, если тонкие».

На улице было жарко. Солнце палило из самого зенита, воздух раскалился градусов, наверное, до сорока по Цельсию. Был полдень, и ни один предмет вокруг не имел тени. Дома, столбы, деревья — все стояло, как голое. Это чем-то напоминало зиму.

Напротив института на скамейке спал полный мужчина в тенниске. От жары его лицо покрылось капельками пота и в солнечных лучах сверкало, как заиндевелое. Мог бы получиться великолепный снимок, если б был фотоаппарат. Но со мной его не было.

Я пошел дальше. У витрины магазина головных уборов стояла девушка в голубой мини-юбке и с необыкновенно длинными ногами. Все, что не ноги, находилось у нее очень высоко. Так высоко, что странно было смотреть.

Уже был август, но в витрине еще с прошлой зимы висели шапки-ушанки. Девушка на их фоне стояла, как в мехах. От этого она выглядела еще красивей, и я опять пожалел, что вышел из дому без фотоаппарата.

Вокруг нее вертелся, силясь познакомиться, ка-кой-то парень. Он что-то тихо говорил ей и громко смеялся, чаще смеялся, но и говорил тоже, однако девушка ни разу не глянула в его сторону. Она казалась глухой и незрячей, как манекен, и парень ушел.

Я поплелся за ним следом, но потом он свернул в переулок, а я не захотел, пошел прямо. Хотя никакого плана у меня не было. Я не знал, куда мне деваться. Идти домой не хотелось. Там ждала бабушка, а может быть, уже и мама пришла с работы. Я хорошо представлял, как она скажет — с негодованием, но внешне спокойно: «Я знала, что ты никчемный человек. Тебя не интересуют никакие знания. Ты готовился к экзамену с отвращением».

Но мне нужно было с кем-нибудь поделиться своим несчастьем, и я отправился к нашему учителю физики. Уже вдали виднелся его дом, когда я вдруг понял, что идти незачем, что я и так слово в слово знаю все, что он мне скажет. «Я так и предполагал, — скажет он. — У тебя нет усидчивости. Наука— это талант, помноженный на труд. Ты не умеешь грызть гранит науки».

В конце концов я позвонил из автомата Кириллу Васильевичу. Кирилл Васильевич — ближайший папин друг, журналист, работает в редакции, пишет фельетоны и статьи. «Ты провалился, Сережа? — спросил он в трубку. — Я это предвидел. Ты очень плохо готовился, без интереса».

Все это были слова, ради которых не стоило звонить. «Я зайду вечером, — сказал Кирилл Васильевич — Что-нибудь придумаем».

Я повесил трубку. Две копейки выскочили обратно. Такой испорченный попался автомат. Я бросил

их обратно в щель и снова набрал тот же номер. «Не надо ничего придумывать, — сказал я Кириллу Васильевичу. — Я сам придумаю, чем мне теперь заниматься». «Да, уж ты придумаешь, — насмешливо сказал Кирилл Васильевич. — Вечером зайду. Жди».

Но я решил: именно сам. Студент из меня не получился, значит, оставалось работать. Каждый год тысячи ребят проваливаются на экзаменах. Ничего особенного в моем положении не было. Студентом я не стал. Но кем-то я должен же был быть.

Всю жизнь я кем-то был. Школьником, а до этого ходил в детский сад. Ребенок — это тоже профессия. Еще сегодня утром я был абитуриентом. А теперь впервые в жизни вдруг стал никем.

Я решил поступить на работу немедленно. Чтоб вернуться домой уже кем-то. Чтоб провал на экзамене оказался вдруг где-то в далеком прошлом.

Я стал бродить по городу и нашел доску объявлений. Но ничего подходящего для меня на ней не было. Везде требовались, приглашались, принимались на работу люди, уже что-то умеющие: токари, слесари, бухгалтеры, сантехники, бульдозеристы, электромонтеры, газосварщики. Даже садовник требовался. Но я не умел ни сажать цветы, ни ездить на бульдозере.

Мне удалось найти еще одну доску объявлений, но на ней на работу вообще не звали. Все предлагали обменяться квартирами — трехкомнатной на двухкомнатную, двухкомнатной на две однокомнатные, квартирой в Хабаровске на квартиру в нашем городе. Один человек продавал собственный дом.

Я отправился искать дальше, и по пути мне попался Дом культуры. Я вошел в него В вестибюле было прохладно и пусто. Я поднялся на второй этаж и увидел дверь с табличкой «Директор».

За столом сидел пожилой мужчина и смотрел в окно. Я спросил: «Вам не нужны работники?» «А как же! — ответил он. — Еще сколько! Мне, например, нужен режиссер парка».

И он пошел мне навстречу, на ходу разглядывая меня. «Нет, нет, это мне не подходит, — сказал я. — Я не сумею». И хотел уйти, но директор закричал: «Да погоди же! Самая простая работа! Это только так называется — режиссер, а на самом деле нужно просто следить за порядком».

Он усадил меня на диван, говоря: «Если наглядная агитация висит на своих местах, а статуи не валяются где попало, значит, я тобой доволен. Понял? Ты не отказывайся сразу, ты посиди подумай».

У него был огромный кабинет, но в нем казалось тесно. Весь он был завален фанерными деревьями, медными трубами и гигантскими барабанами. Посреди комнаты лежала огромная связка шпаг. Эфесы у них сверкали позолотой.

«Вы ставите спектакль из аристократической жизни?» — спросил я. «Какое там — ставим! — сказал директор недовольно. — Ставили! Шекспира, понял? Самого Шекспира! Весною. А летом все кружки разбежались. До осени. А шпаги вот остались. Ничего с ними не делается — инвентарь. Ну так как? Подумал? Учти, работа не бей лежачего»

«Я согласен», — сказал я. «Отлично! — закричал директор- А вечером будешь посещать танцплощадку и следить, чтоб современная молодежь не очень распоясывалась».

«Как это — следить? — спросил я. — Там нужно будет драться с хулиганами?» «Пустяки! — сказал директор. — Эти времена уже прошли! Они канули! Канули, понял? Знаешь такое слово? Старинное. У Шекспира есть. И хулиганов теперь поменьше и милиции побольше. А вот раньше, помню, сразу после войны, режиссерам приходилось туго. Да что говорить! — воскликнул он. — Я сам был режиссером! Ты, парень, пойдешь по моим стопам. Помню, стиляги обращались в бегство при одном моем появлении. Однажды меня хотели побить. Семеро! Семеро одного не ждут, верно? А эти ждали. За углом. Окружили меня со всех сторон. Но ведь я на войне кем был? Десантником! Нас приемам самозащиты обучали, и я не растерялся. Двое рухнули в мановение ока. Ты знаешь, сколько это — мановение? Вот возьми словарь иностранных слов и посмотри. А остальные разбежались. Хулиган — он всегда трус. А почему? Потому что ничего не защищает. Идеи у него нет. Заехать в ухо — это для него только приятное времяпрепровождение. Правильно я говорю? Вот ты образованный, среднее образование, ведь верно? Так как правильно — препровождение или просто провождение? Ладно, постой, постой, потом ответишь, не в последний раз встречаемся. А самому по морде схлопотать — это ему ни к чему».

Он записал на листке перекидного календаря мою фамилию и велел завтра приходить с документами. «А фамилия у тебя знаменитая, — сказал он. — Такой артист есть — Савинов, да ты, наверное, слышал. Неужели не слышал?.. Да ты шуточки шутишь! — закричал он, когда я сказал, что это мой папа. — Врешь или правду говоришь? Ты прямо скажи: однофамилец или родственник? Может, ты и в самом деле сын, тогда я тебя не возьму!»

Он вдруг перехотел брать меня на работу, говоря, что отец, наверное, и не знает, на какую паршивую должность я устраиваюсь. «Ты сначала у отца разрешения спроси! — кричал он. — Пусть он мне позвонит, что не возражает. Хотя, конечно, не позвонит, он выдерет тебя как Сидорову козу, небось, деньги понадобились, наверное, по ресторанам уже ходишь, вот и устраиваешься тайком от отца!»

Но я стал клясться, что отец возражать не будет, что он придерживается передовых взглядов и считает, что любая работа почетна. Постепенно директор успокоился. «Ну, гляди, — сказал он. — Тебе виднее. Я тоже с малого начинал, а теперь, видишь, где сижу? Отец твой тоже, небось, с малого? Так уж жизнь устроена. Мы, брат, из кожи вон лезем, добиваемся, а дети наши все равно с малого. Обидно получается, но ничего, как говорится, не попишешь — закон природы. Ты завтра паспорт приноси и приступай».

Я ушел от него и долго бродил по городу. Жара спадала, и наступал вечер. Настроение у меня было хорошим. Я уже почти забыл о провале на экзамене. Я уже опять был кем-то. И на душе было спокойно.

Но когда я вернулся домой, в гостиной сидел Кирилл Васильевич. И мама. И бабушка.

Они уже знали о моем провале. И обсуждали это событие. Увидев меня, они умолкли. «Я теперь знаете кто? Я режиссер, — сказал я в наступившей тишине. — Устроился. Поздравьте». «Может, ты еще и вице-король Индии?» — спросил Кирилл Васильевич холодно. Он решил, что я шучу. Не поверил.

Зато поверила бабушка. Она сказала: «Боже мой! Сережа — режиссер! Это прелестно! Какое счастье, что я дожила до такого дня!» И закатила глаза к потолку. А мама долгое время молчала Только когда я рассказал, в чем будет заключаться моя работа и что вечерами должен буду следить за порядком на танцплощадке и успокаивать хулиганов, она закричала: «Завтра же позвонишь в этот Дом культуры и скажешь, что передумал! Иначе я дам телеграмму папе! Представляешь, что с тобой будет, если он приедет, бросив гастроли?»

А бабушка закатила глаза к потолку и произнесла: «Сережа работает вышибалой! Какой ужас!»

Я знал, что со мной будет, если приедет папа. Тем более, бросив гастроли. И все же оставался непоколебимым. Работать в Доме культуры я решил твердо. Я вообще решил отныне действовать самостоятельно.

Они убеждали меня наперебой. Мама кричала. Кирилл Васильевич ей поддакивал. Бабушка тоже вставляла какие-то слова. Но я не стал долго слушать. Я оставил их разговаривать обо мне и вышел во двор.

Вечер был темный. Настолько темный, что по земле тянулись лунные тени. У кустов сирени стоял голый по пояс Стасик и играл мышцами. Лунные блики лежали на его бицепсах и трицепсах.

«А, это ты! — сказал он. — Подходи», — и больно схватил меня за руку. Вокруг пахло водкой. Казалось, этот запах исходит от кустов сирени, не верилось, что так сильно может пахнуть человек. «Хочешь, скажу новость? — спросил Стасик. — Тебе скажу. Я завязываю».

«Ты завязываешь каждый день, — возразил я. — Как напьешься, так и завязываешь». «Ха! — закричал Стасик и сжал мою руку так, что в ней хрустнуло. — Фома неверующий! Ты не веришь? А директор цирка верит! Он сказал: бросишь пить — включу в программу. И я ответил: брошу… Хочешь, покажу афишу?»

«Новую?» — спросил я. «Нет, старую, — ответил Стасик грустно и отпустил мою руку. — Но я все равно покажу. Я хочу, чтоб ты увидел, кем Стасик был и кем он опять скоро станет». «Но ты уже показывал, — возразил я. — Много раз». «Все равно», — сказал Стасик и ушел в дом.

Когда-то в раннем детстве меня водили в цирк, и я смутно помню Стасика воздушным гимнастом. Но потом он стал пить, и его выгнали. Совсем уйти из цирка он не захотел и работает там распространителем билетов. Уже много лет работает он распространителем билетов, но при каждой встрече говорит мне, что вот сегодня бросает пить и его снова включат в программу.

Он вернулся быстро, слишком быстро, и повесил афишу на гвоздь, который торчал из стены дома. «Я и спички принес», — пробормотал он и стал их зажигать одну за другой, освещая афишу. Но я и так знал ее содержание почти наизусть. «Сегодня в городе выступает знаменитый воздушный гимнаст Станислав Андро, — писалось в афише. Что-то в этом роде. — Он исполнит уникальное сальто». «Единственный в мире», — кажется, и такие еще слова были в афише. «Андро — мой артистический псевдоним, — пробормотал Стасик. — Весь мир знает Станислава Андро, а он распространяет билеты. Он ходит по разным мелким организациям и продает билеты на представления, но этому уже приходит конец, потому что Станислав Андро завязал и директор обещал включить его в программу».

Он поднес спичку к афише, и она сгорела. Стало совсем темно. Даже лунные тени исчезли. «Стань визави», — сказал Стасик. «Как это — визави?» — спросил я. «Визави — это визави», — сказал Стасик и поднял меня вверх, держа за локти. «Только не как в прошлый раз», — попросил я, потому что в прошлый раз он не просто поднял, а еще и высоко подбросил меня, но поймать не смог, и я упал в середину сиреневого куста. «Если б у меня было время, я сделал бы из тебя отличного циркового гимнаста, — сказал Стасик. — А теперь выходи в стойку».

Но я не сумел. «Ничтожество, — произнес Стасик. — Полнейшее ничтожество. Я на твоем месте сделал бы силовую стойку в прогибе. На что ты годишься? Мне противно на тебя смотреть».

И он бросил меня на землю, — а сам ушел в дом.

А я остался. Мне домой не хотелось. Там продолжали говорить о моей судьбе, а здесь было тихо. Светила луна. Сверкали звезды. Водочный запах постепенно рассеялся, и тогда запахло отцветшей черемухой.