Какая у вас улыбка!

10

Майя пришла с опозданием. Она была гораздо веселей, чем в первую встречу, — часто смеялась, то и дело восклицала «Чудненько!», несколько раз назвала меня «миленьким». Но главное — пришла не одна. С подругой. Я этого не ожидал: ведь мы собирались идти в ресторан.

Она увидела, что я с фотоаппаратом, и сказала: «Чудненько! Сфотографируешь нас с Нелей».

Она хотела, чтоб я просто «щелкнул», не теряя времени. Но я так не люблю. Если фотографировать, то уж по-настоящему. Поэтому я повел их к летающим лодкам. На лодках катались, и я сделал так, чтоб они размазались в движении по всему кадру, а Майя с подругой вышли на их фоне четкими. Чтоб создалось впечатление, будто весь мир вокруг них мчится, а они неподвижны.

Я провозился с фотографированием довольно долго. Майя несколько раз говорила: «Быстрей, мы опоздаем». Я был уверен, что она торопится в ресторан, как и договаривались. Даже подумал: нехорошо с ее стороны так сильно стремиться в такое место. Но она вдруг сказала — как бы между прочим: «Да, забыла тебе сказать. Знаешь, мы с Нелей идем в кино. Так получилось. Случайно взяли билеты». Я спросил: «А как же ресторан?» Она воскликнула: «Ой, он обиделся! Не сердись, миленький, сходим в другой раз!» — и бросилась меня утешать, при всех на улице стала обниматься, буквально повисла на мне. А подруга сказала: «Конечно. У вас еще вся жизнь впереди», — это она в первый раз открыла рот. У нее оказался страшно тягучий голос. Такой тягучий, что он продолжался, даже когда она замолчала.

Я чувствовал себя глупо и унизительно, но все же пошел их проводить до кинотеатра, иначе бы они подумали, что я обиделся. По дороге подруга спросила, когда я сделаю фотографии. Я ответил, что когда-нибудь, — мне не нравилось с нею разговаривать. «А у тебя вообще-то получается?» — спросила она с недоверием. Я не ответил, зато Майя вступилась за меня, сказала: «Он замечательно фотографирует! Просто исключительно!» — хотя никогда не видела моих работ. И вдруг добавила: «Я тебе сейчас покажу его портрет. Вот в этой витрине».

Я удивился: откуда она знает о моем портрете? ведь я ей его не показывал. И спросил ее: «Откуда ты знаешь, что здесь мой портрет?» Она засмеялась, ответила: «Это моя старая любовь. Я влюбилась в твой портрет еще в девятом классе». И снова засмеялась. Я так и не понял, шутка это или правда.

Ее подруга никак не могла найти мою физиономию на витрине. Пришлось показать ей пальцем. Майя сказала: «Не правда ли, прелесть? Особенно глаза». «Прелесть? — удивилась подруга. — Да ведь он здесь совсем еще мальчик». «Это было три года тому назад», — объяснил я. «Каким вы были еще ребенком три года назад», — сказала подруга.

Она была гораздо старше — и меня и даже Майи. Ей было лет двадцать, а, может, и двадцать два — во всяком случае, три года назад она была уже вполне взрослой. Если б мы встретились в то время, она говорила бы мне «ты». А я ей — «вы».

Я сказал: «Три года тому назад вы, наверное, уже второй раз выходили замуж. Угадал?» «Ну и язычок!» — ответила она и засмеялась недовольным смехом. Смех у нее тоже был тягучий.

Мы пошли дальше и неожиданно столкнулись с Юрой. Он вынырнул из толпы, которая шла навстречу. Увидев меня, он просиял и крикнул: «Привет, Савинов!» Потом подошел, обнял за плечи и спросил: «Куда направляемся?» А на Майю с подругой даже не глянул. Сначала я подумал, что он их не заметил.

Мне не хотелось говорить, что я провожаю девушек в кино, куда они пойдут без меня, и поэтому я ответил: «Прогуливаюсь». «Так и я с вами!» — воскликнул Юра, и мне стало ясно, что Майю с подругой он заметил с самого начала. «Не возражаете? — спросил он уже у них. — Куда пойдем? Может, в ресторан? Я при деньгах. А по дороге познакомимся».

Он очень уверенно вел себя. Говоря: «Я при деньгах», — взял Майю за локоть. А при словах: «По дороге познакомимся», — положил другую руку ей на плечо.

Но Майя ответила: «Мы не можем. Мы торопимся в кино», — и освободилась от всего сразу — и от руки на плече и от руки на локте. «Может, переиграем? — спросил Юра. — Ресторан — это свет, а кино— тьма». «Мы тронуты вашим предложением, но как-нибудь в другой раз», — вмешалась тут подруга со своим тягучим голосом. «Они резервируют за собой право», — сказал я, чтоб не молчать в таком разговоре.

Юра нисколько не расстроился. Весело сказал: «Как хотите», — и не стал настаивать. Протянул на прощание руку Майе и, когда та взяла ее, представился: «Юра». То есть получилось, что он не прощается, а знакомится. Майе пришлось ответить: «Майя». Юра подмигнул ей и подал руку подруге. «Марина», — сказала та, и Юра подмигнул ей тоже. Потом он подмигнул всем нам сразу и стал удаляться с такой быстротой, будто бросил в нас бомбу и она вот-вот должна взорваться.

Подруга спросила: «Что это за парень?» Я ответил: «Один из моих приятелей» — и, в свою очередь, спросил, почему она назвалась Мариной, ведь я слышал, что Майя называет ее Нелей. Она засмеялась, пожав плечами. «Понимаю, — сказал я. — Вы его обманули. Есть девушки, которые при знакомстве называют чужое имя. Может быть, и Майю зовут не Майей?». В ответ они засмеялись обе.

Мы подошли к кинотеатру. Я хотел попрощаться и уйти с такой же скоростью, как Юра, — ни о чем не договариваясь, не спрашивая, когда мы увидимся. Одним словом, я хотел хоть как-нибудь спасти свое самолюбие, но Майя сама сказала: «Я тебе как-нибудь позвоню». Тогда я спросил- «У тебя есть телефон? Если хочешь, я могу позвонить первый». «Три, тридцать шесть, сорок один», — сказала подруга, и Майя вдруг разозлилась на нее, крикнула: «Зачем ты!» «Хочу получить фотографии», — ответила та, смеясь. «Может быть, твои родители не любят, когда тебе звонят? спросил я. — Но ты можешь быть спокойна: если к телефону подойдешь не ты, я не скажу ни слова и положу трубку».

Подруга громко захохотала. Майя тоже улыбнулась — мне это совсем не понравилось. Я повернулся и пошел. Так отвратительно на душе у меня никогда еще не было.

Но дальше было еще хуже. Я прошел всего квартала два и бросился обратно. Купил в кассе билет и ворвался в кинотеатр. На меня вдруг нахлынула такая обида, что я чуть не лопнул. Вернее, чуть не заплакал. Я хотел немедленно найти Майю и сказать ей, чтоб она никогда мне не звонила. А что я, уж конечно, тем более звонить ей не стану. И что если ей нужны фотографии, го я могу выслать на Главпочтамт до востребования. Пусть она их там получит. Еще я хотел ей сказать, чтоб она не думала, что я на нее обиделся. Просто, я сейчас очень занят и встречаться мне некогда.

Но в фойе кинотеатра их не было. Я заглянул в зрительный зал — там тоже. Я вспомнил, что в этом кинотеатре есть читальный зал, и сбегал туда. Но и там никого. Фильм шел старый, и кинотеатр был почти пуст. Так что мне понадобилось совсем немного времени, чтоб убедиться, что Майи с подругой здесь нет.

И тогда я вдруг понял: они меня обманули. Они вовсе и не собирались идти в кино. Кино — это предлог, чтоб от меня отвязаться. Они попрощались со мной, посмеялись мне вслед и пошли в другое место.

Смотреть фильм я, конечно, не стал. Я ушел, решив никогда больше не встречаться с Майей. И, уж конечно, не звонить ей. И даже не здороваться на улице. А пленку с ее снимком вытащить из аппарата, засветить и бросить в ведро, которое стоит в туалете. И больше о ней не вспоминать.

Но на следующий день о ней вспомнил Юра. В обеденный перерыв он предложил мне сыграть в ноус, я отказался, и Юра спросил, почему я не хочу. Я сказал: «Просто разлюбил ноус». Юра подмигнул и спросил: «А ту девушку?» Я ответил: «И ее тоже».

И пошел в цех. Юра догнал меня. «Неужели? — спросил он. — Ты ее или она тебя? Кто кого бросил?» Я ответил: «Я ее. Я ее так бросил, что поставил рекорд по дальности. Я теперь чемпион».

Тогда Юра закричал на весь цех: «Ребята! Слышали новость? Савинов бросил девушку!»

Многие уже вернулись к этому времени из столовой и сидели за своими столами без дела. Обеденный перерыв еще не кончился, им было скучно, и они обрадовались развлечению.

«Ай-яй-яй», — сказал один. «И надо же — с ребенком на руках!» сказал другой. «Хорошо еще, что не двойня», — добавил третий. «А что? — сказал четвертый. — Савинов и двойню может. Это ему запросто». «Это дело несложное, — сказал пятый. — Это не конденсаторы проверять». «Ладно, кончайте о конденсаторе! — крикнул Юра. — С каждым могло случиться».

И они начали сначала. Обеденный перерыв все длился и длился.

«Конденсатор — это пустяки, — сказал первый. — Речь идет о судьбе человека. Бросить женщину с ребенком — надо же!» «А какая она из себя?» — спросил второй. «Сила! — ответил Юра. Я хотел к ним пристроиться, так Савинов царапаться полез: иди, говорит, откуда пришел, нам некогда, мы в кино… А между прочим, вел двух сразу». «Ну и артист!» — сказал третий. «А это не треп, что у него отец — настоящий артист?» — спросил четвертый. «Ведущий артист драмтеатра, — сказал пятый. — Играет люкс!» «Культпоход бы организовать на савинского папашу», — предложил шестой. «Не отвлекайтесь, — сказал седьмой. — Человек бросил девушку с ребенком, а вы о культпоходе».

И они продолжали дальше. Я не дослушал, вышел во двор. Здесь было холодно. Еще вчера стояла солнечная, почти летняя погода, а сегодня небо заволокло тучами. В заводском сквере дул сырой, холодный ветер, он свистел в ветвях тоненьких деревьев, но взять с них было уже нечего — все листья давно облетели, и деревья только гнулись.

В аллее стоял директор. И с ним какие-то люди. Они что-то говорили, жестикулируя, но слов не было слышно, ветер относил голоса. Директор морщился то ли от неприятного разговора, то ли от ветра, бившего ему в лицо.

Он увидел меня и поманил пальцем. Я подошел, и он положил мне руку на плечо, продолжая слушать. Говорившие поглядывали на меня — наверное, они думали, что я директорский сынок. «Ладно, составьте докладную, разберемся», — сказал директор, и они ушли.

«Ну, как жизнь, путаник? — спросил он у меня. — Как товарищи относятся? Игорь Петрович не притесняет?»

Я пожал плечами — просто так, не зная, что ответить. Но директор понял этот жест иначе. «Ничего, — подбодрил он. — Потерпи. Главное, нашел мужество признаться. Таким и оставайся — честным и принципиальным».

Он похлопал меня по плечу и ушел, улыбаясь. А я вернулся в цех. Обеденный перерыв уже кончился, и никто больше не шутил.

Я вошел в кабинет Игрека. Он разговаривал с кем-то по телефону, и мне пришлось подождать. Наконец он повесил трубку.

«Меня не то смущает, что я соврал, — сказал я. — Будто я в своей жизни не врал. Господи, я сколько угодно врал и раньше».

«Что же тебя смущает?» — спросил Игрек.

«А то, что меня хвалят, — ответил я. — Говорят, что я честный и принципиальный. Это не входило в мои планы, когда я соглашался врать. Я думал, меня накажут. Вы сами говорили, что мне объявят выговор».

«И не обманул, — ответил Игрек. — Я объявил тебе выговор. Сегодня подписал приказ».

«Ну и что? — спросил я. — Что толку с вашего выговора? Директор меня обнимает за плечи. Мне даже кажется, что он хочет меня усыновить».

«Не исключено, — ответил Игрек. — Тем более, что своих детей у него нет. Одного он уже усыновил, но тот вырос. Летчик-испытатель».

«А я мелкий подлец», — сказал я.

«Хлюпик ты, а не подлец, — возразил Игрек. — Напрасно я с тобой связался. Мне знаешь сколько приходится брать на себя грехов для пользы производства? И ничего, терплю. Может, в пятьдесят инфаркт хватит. А ты с семнадцати хнычешь».

«Это все не то, — сказал я. — Мы, понимаете, убили двух зайцев, а это непорядочно. И цеху спасли авторитет, и меня все хвалят. Ребята ко мне чуткость проявляют. А директор — знаете, что он советует? Он советует потерпеть. Он думает, что меня все притесняют после этого случая».

Игрек усмехнулся.

«Меня скоро качать начнут, — сказал я. — У меня теперь один выход».

«Какой? — спросил Игрек. — Ты опять за свое?»

«Да, — ответил я. — Я все же пойду к директору. Понимаете, не могу больше. С меня камень свалится».

Игрек встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. Он побледнел даже. «Камень свалится, ты думаешь, с тебя? — спросил он, щурясь от ненависти. — Нет, это с меня камень свалится. И знаешь на кого? На тебя, неврастеник. Я раздавлю тебя, божья коровка, если ты посмеешь открыть рот Я просто набью тебе морду. И знаешь как?»

«Знаю, — ответил я. — Мне уже били. Я потом схожу сфотографируюсь».

«Снимешь побои? — спросил Игрек. — В суд подашь?»

«Меня вывесят на витрину, — ответил я. — Когда я побитый, у меня очень возвышенный вид и меня выставляют для красоты».

Игрек пожал плечами и отошел. «По-моему, ты «с приветом», — сказал он. — И к тому же предатель по натуре. Когда собираешься к директору? Сегодня?»

«Да, сегодня», — ответил я и представил, что будет, если я сейчас пойду к директору. Сразу же состоится новое собрание, станут допрашивать: «Кто тебя научил взять вину на себя?» — и даже если я не признаюсь, всем будет ясно, что Игрек. «Ты свалил вину на парня, чтоб самому выйти сухим!..» — закричит ему директор…

И я стану невиновным. Чистым, как стеклышко. Буду проверять свои конденсаторы, не выслушивая ни обвинений в подлости, ни похвал за честность. Но ребята начнут обходить меня за версту. Они больше не станут подшучивать надо мной и смеяться над тем, что я бросил девушку. Они скажут: «Савинов — опасный человек. С ним лучше не шутить. С ним лучше не иметь дел».

А Игрека, наверное, снимут. Он лишится работы, которую любит, а я останусь на работе, которую не люблю, и буду всю жизнь проверять осточертевшие конденсаторы. И вообще, от моих признаний никому не станет лучше, а только хуже.

«Нет, сегодня я не пойду, — сказал я. — И вообще, Игорь Петрович, я придумал другой выход. Знаете, я просто уволюсь. Уволюсь — и все».

Я видел, что Игрек обрадовался. Что где-то в глубине его организма вспыхнула огромная радость, но он постарался ее скрыть, ему не хотелось, чтоб я ее заметил. «Ерунда! — сказал он. — Как тебя зовут, Савинов? Сережа? Плюнь ты на все это, Сережа, иди работай, а со временем мы из тебя приличного радиомонтажника сделаем. Способностей к нашему делу у тебя, правда, не очень много, но, как говорится, терпение и труд все перетрут. Научим!»

И он бодро засмеялся, как бы радуясь моему светлому будущему. Но я сказал: «Нет, нет. Это уже окончательное решение. Не бойтесь, я не передумаю»— и вышел из его кабинета. Сел за свой стол и до конца рабочего дня спокойно проверял конденсаторы. А потом пошел домой.

Чувствовал я себя отлично. Так легко, будто ко мне подвесили воздушные шары. С меня действительно свалился камень — и для этого вовсе не понадобилось идти к директору, выдавать Игрека, достаточно было принять решение уйти с завода. Конечно, я понимал — это не очень красиво: за три месяца человек бросает третью работу. Но совесть у меня была чиста — я старался. Я старался полюбить и работу корректора и работу на радиозаводе. Я купил паяльник и научился неплохо паять, но полюбила это дело бабушка, которая паять как следует так и не научилась. А я полюбить не смог. Я восхищался ребятами, которые все умеют, — собирать радиоприемники за пятнадцать минут, разбираться в сложнейших схемах, — но стать таким, как они, не сумел бы. Я понял, что и корректор и радиотехник— это профессии, которыми я могу восхищаться только со стороны. А когда приходится заниматься этим делом самому, я не чувствую никакого воодушевления. А раз так — значит, надо уйти. Потому что, если человек работает без удовольствия, он только портит дело.

Но вся беда была в том, что я по-прежнему не знал, где та работа, которая доставила бы мне радость. Где бы я не портил. По дороге домой я перебрал в уме профессий тридцать или сорок — ни одна из них в восторг меня не приводила.

Во дворе нашего дома стоял Стасик и выжимал гири. Он поднимал их вверх, разводил в стороны — его тело блестело от пота, как статуя после дождя. «Тренируешься?» — спросил я и, подойдя, удивился: вокруг него не пахло водкой.

Стасик улыбнулся мне. Он поставил гири возле ног и сказал:

«Понимаешь, включили в программу. Не хотели, сволочи. Я раз десять ходил к директору. Говорит: ты уже стар. А мне всего тридцать два. Перерыв, говорит, у тебя был большой. Но я его уломал. — Стасик захохотал и радостно потер руки. — Знаешь, чем я ему поклялся?»

«Чем?» — спросил я.

«Я ему будущими детьми поклялся, во хохма!» — сказал Стасик.

«В чем ты поклялся будущими детьми?» — спросил я.

Лицо Стасика сделалось недовольным. «Тебя хлебом не корми, только дай задавать вопросы, — сказал он. — Ясно, в чем. Что пить брошу, вот в чем. И знаешь, что он на это ответил? Совсем, говорит, не зарекайся, я тебе разрешаю выпивать шесть раз в году: на Первое мая — раз, Октябрьские, Новый год — три, на свой день рождения — четыре, на день рождения жены и на день рождения лучшего друга — шесть».

«Только пять раз тебе можно выпить, — возразил я. — Потому что жены у тебя нет». «Он послал меня на медкомиссию, — сказал Стасик. — Там покрутили и пришли в восторг. Сердце, говорят, у тебя, как у быка, а вот печень немного барахлит. Но ничего, говорят, если ты бросишь пить, она у тебя воспрянет».

Он сам был какой-то воспрянувший. Таким радостным я его. никогда не видел. Пока он говорил, пот на его теле высох, и оно потускнело. «Ты еще повыжимай гири, — сказал я. — Вспотей посильнее, а я сейчас вынесу аппарат. Мне надо, чтоб ты сверкал. Выжимай до седьмого пота, сердце у тебя здоровое».

«Давай, — сказал Стасик. — Скоро будут готовить мою афишу, тащи аппарат, у тебя лучше всех получается. Ты меня в прошлом году снял — блеск! Я тогда на фотографию посмотрел и решил бросить пить. У нас в цирке есть фотограф, он хуже тебя снимает».

«Выжимай гири», — сказал я и побежал за фотоаппаратом.

Я сфотографировал его в лучах заходящего солнца. Оно освещало Стасика только с одной стороны, и эта часть тела блестела, а другая находилась в тени и на снимке должна была получиться черная, как чугун. А весь Стасик со своими мышцами должен был выглядеть, как статуя. «Эта фотография будет лучше, чем прошлогодняя, — сказал я Стасику. — У меня растет мастерство».

На следующий день я уволился. Папа, узнав об этом, рассвирепел. «Теперь я понимаю, чего ты добиваешься! — кричал он мне, но так и не объяснил чего. — Теперь я тебя сам устрою работать. Бездельником ты у меня все равно не будешь, не удастся!» И он позвонил директору станкостроительного завода.

Было уже поздно, директор долго не снимал трубку, возможно, он уже спал и ему пришлось вылезать из постели.

«Это Савинов! — закричал ему папа. — Здравствуйте! Извините, что так поздно. Но тут с сыном безотлагательная проблема!». И, прикрыв микрофон ладонью, сказал мне: «Ты у меня больше ни одного дня бездельником не будешь!»

Станкостроительный завод шефствовал над театром, его начальство часто сиживало в директорской ложе и очень уважало папин талант. Папа всех их хорошо знал: и директора, и главного инженера, и разных заместителей.

«Нет, нет! — кричал он. — В лабораторию ни в коем случае. В самый тяжелый цех! На самую неквалифицированную должность! Чтобы он с работы еле домой добирался».

«Да, да, — сказал он потом спокойным голосом. — Премьера откладывается на начало декабря… Конечно, роль сложная… Надеюсь, что получится… Обязательно пригласим вас на генеральную». Директор, видно, любил театр, интересовался его делами, ему было приятно поговорить с ведущим артистом Но папу в этот момент интересовало другое, и он тут же снова закричал: «Только, пожалуйста, никаких скидок! На грубую, тяжелую физическую работу, чтоб он почувствовал, что такое труд! Очень вам буду благодарен!»

«Ничего, — положив трубку, сказал он уже мне. — На этот раз я постараюсь, чтоб ты не улизнул. Погнешь спину! Пусть вся дурь из тебя потом выйдет. Дурь только потом и выходит. Через год-два будешь у меня квалифицированным рабочим. Как и Николай».

«Николай — гений, — сказал я. — А я обыкновенный человек».

«Николай просто трудолюбивый парень, — ответил папа. — И ты у меня будешь трудолюбивый. Я из тебя все соки выжму».

«У Николая все-таки задатки гения», — не согласился я.

Николай — мой ровесник. Он когда-то жил в нашем доме, в той квартире, где теперь живет Стасик, его пол был нашим потолком. Он всегда что-то мастерил и вечно стучал в этот пол-потолок. Я помню его стук с пяти или шести лет. Он перекусывал кусачками все провода в доме, перепиливал ножовкой спинки всех кроватей и стойки лестничных перил. Весь дом стонал оттого, что в нем жил Николай.

Он и теперь иногда заходит к нам в гости, хотя живет в другом районе. Несмотря на молодость, у него уже шестой разряд, и недавно он занял первое место в городском соревновании молодых слесарей. Об этом даже писали в газете. Последний раз он был у нас, когда я работал корректором. «Хорошее дело, — сказал он, узнав, где я работаю. — Только я что-то не помню, чтоб ты этим делом увлекался в детстве». «Разве обязательно нужно увлекаться в детстве?» — возразил я. «Не обязательно, конечно», — согласился он.

Помню, однажды мы целой компанией решили залезть на крышу кинотеатра. Во время сеанса мы пробрались тайком через служебный ход на какую-то лестницу, где было темно, и стали по ней подниматься, но тут из кармана Николая вывалился напильник и со страшным грохотом покатился вниз. На шум отовсюду выбежали люди и поймали нас.

Он всегда носил в карманах напильники, зубила, сверла и другой инструмент, который иногда вываливался, разорвав одежду, и его мама потом зашивала дыры, проклиная увлечение сына. Иногда она даже била его, но он все равно стал слесарем.