Какая удача

Суббота

Однажды у меня была девушка.

Не удивляйтесь так. Я использовал кресло большую часть своей жизни, но я не всегда был немым и слюнявым. Я был таким же шестнадцатилетним парнем, как все остальные. Я глазел на сиськи, я целовался с подушкой, я начал потеть, когда думал о маминых студентках, у меня случались стояки. Я не разложился физически настолько, чтобы меня нужно было усаживать в кресло, до тех пор, пока не выпустился из Восточного Иллинойса, что было одной из причин моего настолько срочного переезда в Атенс, где жил Трэвис. Я чувствовал, что начинаю слабеть, что мне сложнее притворяться обычным человеком, и я знал, что если не выберусь оттуда в ближайшее время, то не выберусь никогда. Если тебе достаточно повезло иметь промежуток времени, когда ты независим, болея СМА, то он маленький, и я хотел воспользоваться его наличием, пока не поздно. Если бы я остался, мама бы увидела, как я начинаю затухать, и она бы отложила свою жизнь в сторону, чтобы помочь мне, чего я как раз и не хотел. Не было бы тенниса или чем там они занимаются на Ямайке, если бы я остался. У меня еще оставались силы. Благодаря им я оказался в Атенс. Лучше я буду слабеть здесь, чем там.

Итак. Девушка. Ее звали Ким. Она была из Салливана, примерно в получасе езды на северо-запад от Маттуна, очередного медленно загибающегося городка Центрального Иллинойса, без промышленности, без работы, без будущего, с центром, когда-то бывшим сердцем общественной жизни, с ресторанами, аптеками, докторами и магазинами одежды, теперь забитом досками и заброшенном, оставленном пылиться у «Волмарта», шоссе и всех работ, которые теперь делают роботы.

Ким работала вожатой в летнем лагере «Новая надежда» для детей с особенностями развития в Ниоге. Каждое лето дети, в основном с синдромом Дауна, съезжались со всего Центрального Иллинойса в лагерь «Новая надежда», чтобы набраться впечатлений, организованных специально для них и их опекунов. Там были игровая площадка, поле для мини-гольфа, милые маленькие рельсы для поезда, катающегося по кругу, и, что самое важное, маленькие домики для детей, принадлежавшие только им. Дети с синдромом Дауна проводят всю жизнь с кем-то, держащим их за руку, и лучшее, что давал им лагерь «Новая надежда», это место, принадлежащее только им. Место только для них.

Когда ты растешь инвалидом, как я, ты проводишь много времени с детьми, у которых синдром Дауна. У общественных школ Иллинойса ограниченное финансирование, а учителя и без того завалены работой. Как бы моя мама ни хотела, чтобы у меня было нормальное детство, на детей в кресле не хватает ни времени, ни сил, чтобы убедиться, что они накормлены, и чтобы следить, что они не перестанут дышать в любой момент. Тебя сбрасывают к остальным детям с «особыми потребностями» с самого раннего возраста. То, что у них особенности в развитии, неотличимо для обычного администратора региональной школы от кого-то вроде меня, кто был бы в классе для одаренных, если бы мог управлять руками, ногами и легкими, но вместо этого все еще пытается объяснить своему учителю пятого класса, что ему не нужно снова смотреть чертовых «Буквенных человечков» …[10] ну, это раздражает.

Но боже, эти дети – лучшие. Я не знаю, потому ли, что им сложнее понять некоторые более ужасные аспекты человеческого бытия – смерть, боль, белый национализм, адвокатов – и поэтому они не погружаются в цинизм и отчаяние. Может, я здесь вмешиваю свои ограничения и предрассудки. Но я не могу отрицать, что мне хотелось проводить с ними как можно больше времени.

Я проводил все лето в лагере «Новая надежда». Люди там знали, кто я, и знали, что дети меня любят, поэтому они всегда разрешали мне поехать туда и помогать вожатым в дневное время. От этого я чувствовал себя полезным, но дело было не только в этом. Мне нравилось быть на стороне помогающих, а не тех, кому помогают. Было приятно, что вожатые считали меня своим. Было приятно чувствовать себя нужным.

Ким была на год младше меня, что кажется намного больше года, когда тебе шестнадцать. Она бросилась мне в глаза, потому что никогда не прекращала быть вожатой. Большинство детей, приезжающих работать вожатыми в лагерь «Новая надежда», имеют потолок своего волонтерства. Они делают, что могут, потому что хотят помочь, и потому что хотят написать в своих вступительных заявках в университет, что летом помогали детям с синдромом Дауна, но примерно через четыре часа в компании детей, они обычно выматывались. Счетчик эмпатии обнулялся. Они отходили в сторону, начинали играться с телефонами, некоторые сбегали, чтобы покурить траву или пообжиматься. Я их не виню. Они были подростками. То, что они вообще проводили время с теми детьми, пусть даже они делали это, чтобы поступить в Северо-Западный университет, по моему мнению идет на пользу всем. Ожидать, что они будут исходить только из благородного желания принести радость в души детей с особенностями развития, это слишком. Они там, и пока они там, они пытаются помочь.

Но Ким хотела быть там, потому что она это пережила. У ее старшего брата, Райана, был синдром Дауна, и она росла рядом с ним, с тем, что все считали ее старшей сестрой, родители не находили на нее времени, а у нее были обязанности, которых другие дети в таком возрасте и представить не могут. Она не относилась к детям, как к инвалидам, или вообще как к детям. Она даже общалась с мальчиками постраше, у которых был синдром Дауна. Однажды я видел, как мальчик – нет, мужчина – за двадцать, схватил ее за левую грудь и попытался ее лизнуть – опасная, пугающая ситуация для пятнадцатилетней девушки в лагере посреди леса. Она двигалась быстро и сочувствующе. Она ткнула его локтем в живот, хлопнула по левой щеке и рявнкула «Нет, Томас, НЕТ», прямо ему в лицо. «Прости, Ким», сказал он, обнял ее и заплакал. Ким была воплощением терпения, смелости и силы.

Мы гуляли вместе, когда я был в моем старом, более дешевом кресле, после того как все дети укладывались спать, а все вожатые уходили на свои вечеринки. Я не помню, когда мы заговорили впервые, но сразу было очевидно, что она провела достаточно времени с инвалидами, чтобы понять, что хоть я и использую кресло и иногда переживаю коллапс легких, я просто такой же растерянный и полный надежды подросток, как и она. Моя речь тогда только начала ухудшаться, но совсем чуть-чуть, мы прогуливались по территории, разговаривая. Она хотела присоединиться к Корпусу мира[11], но боялась, что никогда не уедет из Салливана, и ненавидела парней в ее школе, и думала, что люди от природы добрые, хотя начинала сомневаться, и от нее пахло корицей, и каждый раз, когда она улыбалась, мне хотелось выпрыгнуть из кресла и свернуться у нее на коленях.

Она не разговаривала со мной, будто со мной что-то не так. Наоборот – большинство наших разговоров сводились к моим заверениям, что она чудесная, что она все делает правильно, что нет никого, похожего на нее. И правда не было. Не было такой, как она. Я рассказал ей, как пребывание в том лагере давало мне ощущение, что я наконец-то делал что-то для кого-то, после целой жизни, когда люди делали все за меня, словно это мой шанс отплатить миру, но она прервала меня.

– Ты никому ничего не должен. Они помогают, потому что любят тебя. С чего еще люди помогают друг другу? Позволить кому-то помочь тебе – это самое приятное, что ты можешь для него сделать.

Я сказал, что она скорее всего права, а она рассмеялась и сказала:

– Я всегда права, Дэниел, разве ты еще не понял? – у нее были черные волосы до плеч и большие серьги-кольца в ушах. Мне казалось, она парила над землей.

Однажды вечером, около середины лета, мы остановились у пруда, чтобы посмотреть на закат. Нет ничего лучше, чем закат на среднем западе. Земля настолько плоская, что вид бескрайний. Она опустилась на одно колено, чтобы быть на одном уровне со мной, и повернулась ко мне.

– Я просто хочу, чтобы ты знал, что я считаю тебя потрясающим, – сказала она. Мне это уже говорили. Но не так.

– Я тебя считаю такой же, – сказал я.

– Приедешь меня навестить в университете Восточного Иллинойса как-нибудь? Может, прогуляемся по кампусу. Моя мама хочет, чтобы я поступила туда, и хоть я не особо хочу, это был бы повод увидеться с тобой.

– Я бы хотел.

Она посмотрела на воду.

– Тебе иногда хочется, чтобы все было по-другому, Дэниел? Думаешь, все не так, как нам хочется, по какой-то причине?

Я надеялся, что она говорила обо мне, но я не был уверен.

– Да, – уклонился я. – Но мне иногда нравится, как все складывается.

Она повернулась ко мне.

– Ты должен написать мне, когда вернешься домой. Я хочу дружить.

Дружить.

– Да. Пожалуйста.

Она обхватила мое запястье правой рукой, а лицо – левой. Смотрела на меня долго, то ли три секунды, то ли сорок лет, не знаю. Она улыбнулась, пододвинулась ближе и одарила легчайшим поцелуем в губы. А потом еще одним. Потом: на этом я закончу. Это все, что я вам скажу. Остальное принадлежит только нам.

Позже она встала и взяла меня за руку. Мы вместе вернулись в лагерь. Она обняла меня и вернулась в свой домик. Она уехала неделю спустя. В последний раз, когда я проверял ее страничку на Фейсбук, она жила в Филадельфии, работала над какой-то политической кампанией. У нее есть парень и собака, ей нравятся The Eagles. Я рад, что она счастлива. Она написала мне несколько лет назад, сообщив, что слышала о моем переезде в Джорджию и как это круто по ее мнению. Я поблагодарил ее, заметив, как хорошо, что она счастлива. Я думаю о ней каждый день, и подозреваю, что так будет всегда.

Я слышу Трэвиса, ввалившегося сквозь входную дверь. Он останавливается сделать вещь, которую очень сложно заставить сделать мужчин: он снимает ботинки и несет их в руках, идя по ковру.

– Чувак, там новая срань по всему твоему крыльцу, – говорит он. – Это тот полицейский вчера разнес грязь? Он, наверное, потопал ногами, когда входил или выходил, или еще что. Там полный бардак.

Я подкатываюсь к двери, и Трэвис прав. Грязь, отпечатки ботинок и месиво – по всем ступенькам, возле кресла-качалки, которое мама в прошлом году купила для декорации, и целая куча грязи прямо под окном моей гостиной. Дождило ли перед приходом Андерсона? Я знаю, что дождь шел прошлой ночью.

– Мерзость, – говорит Трэвис, выковыривая куски грязи из подошвы своего ботинка одним из лучших разделочных ножей Марджани. – Люди такие грубые. – Он ставит свой ботинок, который теперь ненамного чище, чем был, когда он его снял, прямо посреди моей кухни.

– Ну что… день матча!!!!

День матча. До прихода Трэвиса я внес последние штрихи в мой ответ Джонатану, прежде чем наш день начнется. Все-таки нужно быть добрым. Я думаю, что смогу помочь Джонатану. Позволить кому-то помочь тебе, это самое приятное, что ты можешь для него сделать.

Я решил не подпитывать фантазию об Ай-Чин. Андерсон был и без того суров с ним. Он может поговорить со мной.

Но он может поговорить со мной после игры.

Трэвис одел меня в мой костюм для игровых дней. Я не уверен, насколько он сохраняет мне достоинство, но я не могу отрицать его природную популярность. Меня никогда так не любят, как в субботы, когда в Джорджии проводятся матчи.

Он взбежал по ступенькам крыльца, словно совсем ничего не случилось в последние два дня, словно я не был близок к смерти, словно мы не общались с полицией всю неделю подряд, словно это просто совершенно нормальное утро. Это один из лучших его талантов: способность заставить все неприятности и беспокойство исчезнуть, просто не обращая на это внимание. Он как золотая рыбка с травмой головы.

В левой руке он держит вейп, на голове у него кепка «Сент-Луис Кардиналс» задом наперед, темные солнцезащитные очки, хоть сейчас девять утра, и от него так сильно несет травой, что мы как будто на… что ж, я хотел сказать, на Коачелле, но в наши дни это с таким же успехом может быть очередь мамочек в машинах на школьной парковке. У него на спине огромная спортивная сумка, с которой он всегда приходит по игровым субботам, это здоровенный красный монстр с логотипом Джорджии сбоку и словами «Трансформационный набор Дэниела в полузащитника», написанными черным маркером сверху. Он театрально распаковывает ее передо мной, словно парень на YouTube, пытающийся показать кому-то, как отремонтировать протекающую раковину, Вот какие инструменты вам понадобятся.

Содержимое сумки:

• Две упаковки пива. Terrapin Golden Ale. Люди со среднего запада ненавидят хмель. Трэвис постоянно треплется о том, как южане неправильно делают свое дорогое пиво.

• Фляга, полная Maker’s Mark.

• Три фрисби.

• Запасные трусы Трэвиса. «На всякий случай, понимаешь?»

• Потом мой костюм. Сначала: футбольная толстовка Джорджии. Она красная с круглым логотипом G на воротнике. Вместо имени на ней написано «Не стой на дороге». Номер – 69, если вы еще не догадались.

• Подплечники. Нынче мои плечи все больше напоминают логотип МакДоналдса, поэтому Трэвис взял самые маленькие из существующих подплечников, детского размера.

• Шлем Джорджии. Это не обычный шлем. Это просто огромная пластиковая штука, которая придает моей голове сходство с центром вертушки.

• Я думаю, на дне катается еще несколько завалявшихся бутылок пива.

Трэвис кропотливо раскладывает все на крыльце, открывает пиво и говорит:

– Пора за дело. Ой, подожди… хочешь пыхнуть? – я с улыбкой киваю, и он подносит воображаемый косяк к моим губам, а я притворно затягиваюсь. Одна настоящая затяжка меня бы убила, но черт, как же я люблю его за то, что он всегда спрашивает.

И теперь я в полном обмундировании.

Трэвис поднимает меня на Шерстистого мамонта и пристегивает меня. Он запрыгивает в кузов грузовика, наклоняется так, что его лицо оказывается прямо перед моим шлемом, и берет вейп в зубы, пародируя Хантера С. Томпсона. Трэвис обожает Хантера С. Томпсона, хотя это все благодаря тому фильму с Джонни Деппом; я уверен, что он не прочел ни одного написанного им слова.

– Быстрее, быстрее, быстрее, Дэнно, – говорит он, комично вращая глазами за стеклами очков. – Пока кайф от скорости не пересилит страх смерти. СМЕРТЬ СВЕРХУ!!!!

Это очень серьезные приготовления для человека, не учившегося в университете Джорджии и даже не особо любящего футбол. Но нельзя просто так провести футбольную субботу вполсилы.

После излишне долгой, но живописной поездки по кампусу, во время которой мне ободряюще кричат все проезжающие люди – поразительно, сколько людей уже выбрались в 9:30 утра на игру, которая начнется в 3:30 дня – мы приезжаем на нашу парковку у Стегеман Колизея, где соревнуются баскетбольная, волейбольная и гимнастическая команды Джорджии. Мне нравится это место, потому что здесь очень людно, поэтому можно просто сидеть и наблюдать за всеми этими чудаками, и это достаточно близко к моему дому, чтобы я мог уехать в любой момент, если мне захочется. У меня есть свой лимит. В конце концов ты понимаешь, что всем этим людям ну уж слишком нравится футбол.

Но перед этими людьми невозможно устоять. У Юга целая куча проблем – флаг Конфедератов, систематическое подавление голосующих, ни одного приличного суши ресторана – но это не одна из них. Народ попивает свой бурбон, рассиживается на стульях и наблюдает за проезжающими машинами, с радостью напиваясь, вместе, как один, пока день проходит. В конце их ждет игра и она важна, но это скорее напиток на сон грядущий, чем основное блюдо. Большинство фанатов даже не идут на матч. Они просто выделяют семь дней в году на то, чтобы приехать посидеть со своими друзьями, которых они уже встретили или встретят, и насладиться днем, когда все лениво стекаются в одном направлении.

Я просто сижу и смотрю, как и все они. Как всегда, я не совсем являюсь участником этого. Но на какое-то время, в этом дурацком шлеме, я также и причастен ко всему.

Дженнифер незаметно подходит ко мне и кладет руку мне на ногу. Она очень тактильная. Всегда распускает руки. Я не против.

– Дэниел, как дела, чувак? – говорит она так, что это кажется немного вымученным и явно сделанным ради Трэвиса, который стоит рядом и делает вид, что не обращает внимания, но против этого я тоже ничего не имею. – У тебя позавчера был тот еще вечер.

Дженнифер, очевидно, еще не научилась общаться со мной без слов, как Марджани и Трэвис, но она улавливает общую суть из моих кивков и качаний головой, что я в порядке, спасибо, не о чем беспокоиться.

– О, отлично! – говорит она. – Тогда давай напьемся! – она целует меня в щеку и вскидывает руки вверх. – Шоты! Шоты! У кого есть шоты? – как по мне, они с Трэвисом друг другу подходят.

Как обычно, все следуют за своей компанией и забывают о моем существовании, поэтому я просто слушаю, что у всех на уме. Это как моя собственная сводка новостей, способ заглянуть в голодный, томящийся ум среднестатистического жителя Атенс. Темы на этой неделе в основном держатся в рамках обычного. Рад, что жара спала, наконец-то можно выходить на улицу. Почему бы команде Джорджии просто не сделать чертову подачу? Вы видели, что твитнул президент? Я видел такое смешное видео с ребенком и котенком, вот, тебе надо это посмотреть, погоди секунду, дай я найду его на телефоне. Ты слышала о сестре Дебби? Так печально. Ужасно печально.

Но ясно, что главная история, как и можно ожидать, это Ай-Чин. Из-за бдений на этой неделе всех переполняют теории. Одна из студенток неподалеку от нас, после того как невозмутимо попила пива из кега вверх ногами, словно хлестать пиво вниз головой, пока за ноги тебя держат двое незнакомцев, это как зависать у кулера с водой, говорит, что она слышала, будто Ай-Чин поссорилась со своим парнем, а «он очень мутный тип». Один парень, работающий в магазине пластинок в центре, громко сообщает Трэвису, что она просто боится вылететь из университета и разочаровать родителей, поэтому она где-то прячется, и вот-вот объявится, как только поймет, какую шумиху наделала. Прогуливающийся мимо полицейский отпускает шутку женщине, ожидающей в очереди в биотуалет, что: «нам все звонят, завидев на кампусе азиатку, что случается каждую секунду каждого долбаного дня». Краем глаза я вижу, что Дженнифер напрягается.

Объявления расклеены уже по всем фонарным столбам и уличным вывескам, и не только те, что были в «Ладье и Пешке». Это дело подхватил весь кампус. Три разных группы людей, две – состоящие из студентов-азиатов, и одна – университетская организация женщин против сексуального насилия, прошли по Сэнфорд Драйв, выкрикивая «Справедливость для Ай-Чин» и «Мы не будем молчать». Журналисты из четырех разных новостных фургонов Атланты берут интервью об Ай-Чин у всех, кого могут найти, и я слышу, как один диктор (к сожалению, не Челси МакНил) вещает в прямом эфире: «Эйфорию от выходных, посвященных университетскому футболу, омрачает трагедия Ай-Чин, пропавшей девушки, призрачным туманом висящая над каждым фанатом «Джорджия Бульдогс».

Все говорят об этом. Но никто ни черта не знает.

Даже я не знаю. Уже нет.

У меня вибрирует планшет. Письмо от парня с работы, спрашивающего, почему я вчера не работал. Нейт Сильвер только что опубликовал кое-какие новые цифры, которые должны меня очень обеспокоить, если я нажму прямо сюда. В «Твоем пироге» в эти выходные акция «два по цене одного». Верховный суд выпустил постановление насчет чего-то, чего я не понимаю.

А еще письмо от Джонатана. Я не проверял телефон большую часть дня, но, оказывается, он ответил на мое письмо через пару минут после его отправки.

Я отъезжаю в сторону, подальше от мужчины, громко расхваливающего все достоинства своего текущего портфеля акций, при этом щеголяя в броских красных штанах с маленькими бульдогами на них, очках, прикрепленных к макушке какой-то веревкой, и попивая Маргариту с лаймом на основе пива «Бад». Я открываю письмо.

Наверное, пора заканчивать с этой перепиской. Я поощряю то, что поощрять не стоит. Пусть звонки в полицию были притворством, но с Джонатаном явно что-то не так, и быть так близко ко всему этому кажется не такой уж хорошей идеей. У него либо психический срыв, либо… что-то.

Просто на всякий случай, я пересылаю письмо Джонатана Андерсону с подписью «этот чувак перебарщивает». Полицейские, должно быть, все время сталкиваются с такими чокнутыми. Меня утомляет одна мысль об этом. Но опять же: мне интересно, что Андерсон думает о чокнутых вроде меня, которые продолжают переписываться с другими чокнутыми.

Игра разгромная. Как и обычно. Я не так много знаю о футболе, но по тому, сколько людей расходятся, так и не зайдя на стадион, видно, насколько серьезным будет противостояние, а сегодня это маленький процент.

Трэвис и Дженнифер с радостью пропускают игру, вместо этого лениво бросая друг другу мяч, выпивая по шоту каждый раз, когда Джорджия забивает гол, иногда проходя мимо меня, чтобы убедиться, что никто меня не опрокинул, уединяясь где-то, когда никто не смотрит, и возвращаясь, попахивая… ну, тем, чем обычно пахнет от Трэвиса.

К перерыву между таймами, когда Джорджия выигрывает 27-7, а большая часть вышедших на пикник болтается по улицам и уже не способна начертить свое имя на земле палкой, я устал и готов ехать домой. Я заставил Трэвиса снять мой дурацкий костюм, что серьезно уменьшает уровень новизны, который я могу предоставить, и толпа уже заметно поредела. Три года назад я бы с радостью продолжал сидеть здесь и наблюдать за разворачивающимся в Атенс безумием, может, тайком спорил бы сам с собой на то, кто из окружающих отключится первым, но я все это уже видел, и у меня просто нет тех сил, которые были раньше. Вечерняя октябрьская прохлада, даже в Джорджии, в эру глобального увеличения температур, сказывается на мне больше, чем мне хотелось бы признавать. Часам к шести вечера я начинаю немного хватать ртом воздух, когда вдыхаю, и хоть это совершенно не смертельная угроза – это просто небольшой ком, першение, мелкая жаба в горле – люди склонны пугаться, видя это. Всегда лучше отправиться домой, прежде чем пьяные люди начнут косо на тебя поглядывать, будто есть небольшая вероятность, что с тобой случится что-то ужасное, а они слишком сильно наклюкались, чтобы тебе помочь. Когда тебе двадцать шесть и у тебя СМА, здравое решение – уходить с вечеринки за полчаса до того, как это нужно сделать. Особенно когда это першение, этот дискомфорт, все еще подрагивает в горле.

Я подкатываюсь к Трэвису.

Затем он допивает свое пиво, открывает еще одно, засовывает банку в подставку и уплясывает в ночь, беззаботно, у Трэвиса все будет хорошо, как и всегда.

Гуляющих становится все меньше, когда поворачиваешь от Стегеман Колизея и направляешься по Агрикалчер-стрит к моему дому. Палатки разбирают, фургоны уже выезжают, чтобы опередить пробки, студенты уже унеслись по барам. Хоть матч еще идет, оживление начинает спадать, люди уходят, а усыпанные одноразовыми стаканчиками улицы пустеют. Похолодало еще сильнее, и когда я направляюсь к своему дому, приближается закат, уличные фонари включаются и жужжат, и кругом спокойно. Я остро ощущаю, что посреди места, наэлектризованного еще час назад, я внезапно оказался совершенно один.

Дома. Марджани здесь, готовая уложить меня в кровать перед следующей ее подработкой, встрече выпускников в братстве Милледж, и отвлеченная, как обычно бывает в дни матчей, немного грубее обычного, немного торопливее, немного резче.

– Тебе нужно взять выходной, Дэниел, – говорит она, застегивая на мне пижамную рубашку и вытирая немного слюны с моей щеки. – Ты выглядишь уставшим. Слишком много всего случилось. Может, тебе лучше провести завтрашний день на диване. Давай посмотрим Нетфликс? На Нетфликсе много чего есть.

Я невольно фыркаю.

– Ну уж извини, – говорит она, расчесывая мне волосы с чуть большим нажимом, чем обычно. – Тогда продолжай себя изнашивать, если тебе так хочется. Не слушай меня, я просто человек, который тебя купает. Что я знаю?

Я немного выдыхаю и стону. Она останавливается и прикасается к моему лицу.

– Извини, Дэниел, – говорит она. – Это была та еще неделя.

Я наклоняю голову в сторону стола. Я устал, но мне нужно прийти в себя, проверить, что там на работе и влиться обратно в мою настоящую жизнь. Я ходил на пикники, отключался прямо посреди кампуса, притворялся Коломбо или Бэтменом, игнорировал обычный мир и мои обязанности. За последние три дня я отработал только пять часов в Spectrum. Даже заключенные, которые у них работают, не смогли бы не привлечь внимания с таким мизерным количеством часов.

Я листаю свою почту, пока Марджани опускает жалюзи – как обычно, пятиминутное предупреждение: это ее пассивно-агрессивное «Закругляйся, приятель». Нет гневных посланий от начальства из Spectrum, нет писем от мамы из тропиков, ничего особо не происходит. Мы проводим слишком много времени, когда мы не у компьютеров, переживая о том, что пропускаем. Ответ на это почти всегда: ничего особенного.

Не считая Джонатана. От него четыре новых письма. Каждое короче предыдущего.

Марджани смотрит на себя в зеркало, положив меня в кровать.

Она уходит. Я глубоко вдыхаю. Первое письмо пришло в 15:30.

16:54

18:58

А потом есть еще одно, в 22:01. Оно пришло минут пять назад. В отличие от других, оно попало в спам. Я сразу понимаю, почему.

Оно гласит:

С огромным усилием, я оглядываюсь. Там никого нет.