Калейдоскоп

СНЫ ПРИ ФУМАРОЛЕ

На углу цветочный магазин.

— Из цветочного магазина на углу принесли цветы.

— Очень приятно.

— Пожалуйста, поздравьте тетку генерала.

— Сейчас надену брюки.

Повторяю во время бритья «Краткий туристический разговорник», так как даже вне дома плохо переношу так называемое общение при помощи жестов. Я живу в пансионате «Рай Упании». Путешествие на теплоходе, хотя и более продолжительное, стоило дешевле, таким образом, на «Упанском Орле» я завернул в большой порт. Потом в глубь страны какой-то «Стрелой», кажется «Серебряной», разумеется, «Упанской», так как в Упании все упанское и все очень большое и даже великое.

Поезд прибыл утром. На перроне ждал полицейский. Он сразу же заключил меня в объятия и ласковой рукой прошелся по карманам.

«У нас с иностранцами случались неприятности, — шепнул он, — отсюда эти меры предосторожности и определенные предписания». В ответ я улыбнулся, потому что форма этой предосторожности была безупречной. Тем временем собралось много интересующихся. Разогнав зевак, он сунул дубинку за пояс, поправил фуражку с гиппопотамом под тульей (здесь носят кокарду в виде головы гиппопотама в венце желтых роз) и вызвал такси. Напрасно я высматривал машину. Оказалось, упанские такси отличаются от наших. По свистку четыре босоногих балбеса принесли к вокзалу лодку на двух жердях.

— Садитесь, пожалуйста. Оплата по счетчику. Таксометр у переднего над ухом.

— Но… — мне не хватило слов, легкое удивление я выразил… жестом.

Полицейский бешено завертел дубинкой.

— Понять простую вещь, — сказал он, — труднее всего. Вид транспорта нам диктует традиция. Давным-давно, много лет тому назад, когда строили город, главную улицу для симметрии провели точно по руслу реки. Так уж вышло, как привыкли говорить старые люди. Трудности были, но они кончились. Река уж несколько десятков лет течет рядом. И ей хорошо, и нам удобно.

— Интересно.

Полицейский придвинулся ближе. Сощурил глаза и кончиком языка облизал верхнюю губу.

— Вас интересуют мосты?

В кучку зевак, стоявших на изрядном расстоянии и напрягавших слух, словно бы попал снаряд. Они мгновенно исчезли. Полицейский гнул свое, а я свое. Неприятный вопрос повис в воздухе.

— Я хотел бы знать, почему колеса здесь заменяют людьми? Разве это практично?

— Надо признаться, у нас проблема с покрышками. Мотор? А зачем? Еще мотор гонять. От выхлопных газов и шума одни болезни! А так и воздух чистый, и тихо. Ну, счетчик стучит. Я бы на вашем месте давно уже сел и уехал.

Он свистнул — я сел. Свистнул второй раз — босоногие помчались галопом. Они прекрасно подражали автомобильному сигналу и на бешеном ходу делали повороты. Не успел я выкурить сигарету, как они домчали маня к пансионату. Тарифную плату я бросил в запломбированную банку. Чаевые дал в руки.

— На углу есть цветочный магазин…

Я получил номер, выходящий на улицу. Из окна был виден цветочный магазин. По всему его фасаду золотыми буквами шла надпись: «ГРОБЫ НАПРОКАТ», но золото облупилось, стало крошиться, и старая надпись: «ГРОБЫ. СКЛАД И ПРОДАЖА» была видна лучше, чем новая. Перед «прокатом», несмотря на раннее время, уже стояла очередь. Многие клиенты, как я слышал, опаздывают с возвратом и вследствие их беспечности другие вынуждены тратить много времени и нервничать. Вначале я думал, что в городе трудно с пиломатериалами. Но оказалось, что дело не в этом. Кто-то неуловимый упорно плюет на золотую краску упанцев. И поэтому «склад» и «продажа» пугают клиентов своей адской чернотой, хотя золотые буквы и подновляются регулярно в первый понедельник каждого месяца. Черное отпугивает, растут задолженности по возврату, намеченный порядок превращается в балаган.

Эти сведения я получил от консьержки, то есть из первых рук. Она плотная, упитанная девушка, заглядывает ко мне каждую минуту и спрашивает, не нужно ли мне еще чего-нибудь для счастья. Я обращаюсь к ней на «вы», хотя она при этом каждый раз краснеет. Дело в том, что на ее пикейной блузке знаки отличия младшего сержанта, а к сержантам надлежит обращаться на «вы».

Хозяйка пансионата имеет звание майора. Телефон не работает, оборванный кабель болтается за окном. В ванной сохнут мундиры. Большая стирка замаскирована табличкой «Ремонт». В туалете стоит кастрюля с настойкой на упанской вишне. На каменном сиденье кто-то нацарапал сердце и сентенцию: «Эх, жизнь жестянка…» Ну что ж, карнавал так карнавал. Я приехал в Упанию в разгар карнавала. В городе повсюду гирлянды, хороводы, букеты, фестивали, игры, танцы и скачки. Жители забыли об обычных одеждах. Карнавальный костюм стал повседневным одеянием. Карнавал в Упании длится без перерыва сто лет. А может быть, даже дольше.

— Из цветочного магазина принесли цветы.

— Очень приятно. Поздравьте, пожалуйста, тетку генерала, — отвечаю я, намыливая лицо. — Сейчас надену брюки.

Я понял, что брякнул глупость, потому что это консьержка просто сказала фразу из «Краткого разговорника». Я уже собрался было извиниться, как девушка сделала страшные глаза и большим пальцем показала на дверь.

В дверях стоял посыльный с огромным свертком.

— Цветы? Для меня?

— Для вас, для вас! — Младший сержант смеялась, стреляла глазами. Слово «брюки» привело ее в прекрасное настроение.

— Простите, но по какому случаю?

— Потому что сегодня ваши именины. Ага, мы все знаем, все!

— Но от кого?

— Вы находитесь среди друзей, и это от друзей или, может быть, от приятельниц. Куда поставить? Здесь поставить? Там? Где вы хотите?

Я нерешительно двигал кисточкой. Возле дивана стоял прелестный столик.

— Может быть, там? Там было бы неплохо. Как вы думаете, сержант?

Но у младшего сержанта на уме был только диван.

— Конечно, там было бы не плохо, но сначала надо покончить с одним. Эй, дорогой наш ветеран, поставьте на окно, пусть видят с улицы.

Посыльный, человек в годах, с бородой до половины груди, поставил корзину на подоконник. Потом неторопливо расчесал бороду и принялся распаковывать цветы. Сначала снял конскую попону, потом серую бумагу, потом толстый слой газет, затем три куска картона и решетку из палок. Наконец снял с себя шапку и протянул руку. Консьержка ударила его по руке ключами. Он ушел сердитый. За дверью он злобно пробормотал, что еще вернется.

— Ах, как запахло сиренью!

Младший сержант вздохнула так глубоко, что под пикейной блузкой сделалось все как-то удивительно симпатично и совсем не казарменно, как-то пахнуло уик-эндом.

— Ах, — говорила она милым шепотом, — эти знаки отличия у меня пришиты. А со знаками отличия ничего нельзя. Нельзя под страхом строгого наказания. Меня уже один раз понижали в звании за неношение бюстгальтера! Нитки такие слабые, обычная наметка. Нитка рвется, сердцу помогает. Вот они надпороты, вот они отпороты… Ах, эти цветы вызывают такие чувства!

Цветы, цветы, а здесь морда в мыле и небрита. И не хватает самых нужных слов. А ответить что-то надо.

— А сирень действует все сильнее. От сирени горячий дух идет, такой, что на ляжках чувствую змия.

Сирень стояла посреди комнаты. Куст полметра высоты, с наклоненной желтой кистью, рос из горшка, скрученного проволокой. Большой, как бочонок, горшок в глаза не бросался, так как был закрыт рогожкой, украшенной бантиками, тоже из рогожки, только более темного оттенка. Под сиренью красовались три примулы, а над примулами качалась упанская фиалка с пятью лепестками. Каждый цветок в массивном горшке, глиняном, натурального цвета. Горшки стояли на двухдюймовой доске, из которой, как мачты, поднимались вверх чугунные стержни. К стержням был прикреплен обруч из металлической полоски. Горшки были зажаты как в тиски, но на всякий случай дополнительная полоса двойной ширины держала их вместе, как хороший корсет держит пышные формы. Ленты были соединены болтами с гайками. На болтах, разумеется, муфты на цепочке. Над конструкцией, удерживавшей горшки, возвышался медный прут, поддерживающий ветви сирени. Горизонтальные планки в четырех местах схватывали ветви четырьмя прищепками из мягкого металла. Спираль из проволоки, — здесь ловко использовалась обычная взбивалка белков, — придавала пожелтевшей кисти правильный наклон. Кроме того, на том же самом стержне была вмонтирована маленькая емкость с поливальным устройством вверху и краником сбоку. Если открыть кран, вода пятью струйками начинала стекать в горшки. Металл блестел от масла. На муфтах краснела ржавчина. Поливальное устройство было серебряного цвета, сборник — зеленого. Благодаря этой конструкции, сложной в описании, простой в исполнении, корзина для цветов была абсолютно не нужна. Большое количество рогожки создавало впечатление, что корзина все-таки есть, хотя ее и не было, потому что она была совсем не нужна.

Цветы издавали едкий запах. В нем то преобладал навоз, масляная краска, то опять сильно свербило в носу от запаха колесной смазки. Донюхаться до сирени я так и не смог; правда, на корабле я схватил катар. Поэтому я должен был верить младшему сержанту на слово, что это из-за сирени у меня затрудненное дыхание, пот на лбу и неистово стучит сердце.

А тем временем мыло сохло, сыпалось на диван. Потом очень энергично постучали.

— Сейчас, сейчас, только надену брюки!

Человек, желая того или нет, когда у него не хватает слов, отпускает остроты наобум. Младший сержант пружинистым шагом отошла в сторону, а в дверь просунул голову старый посыльный. В руке он держал французский, то есть упанский, ключ.

Я подкручивал на сирени гайки.

Долбил, смазывал, регулировал. Что-то мысленно взвешивал, подбирал слова. Вдруг он близко придвинулся ко мне и спросил шепотом, откуда я приехал и не встречал ли я где-нибудь на свете его брата, который тридцать лет тому назад вышел из дому и с тех пор не появлялся и не подавал о себе вестей. Я отвечал, что у меня есть знакомые в соответствующем учреждении, что завтра пошлю телеграмму и что как только расследование даст какие-нибудь результаты, дам ему знать. Старик схватился за голову.

— Нет, нет, ни за что на свете! Посылать телеграммы не надо, нельзя, запрещено!

Он выбежал, повторяя: «Я к человеку со всей душой, а он — телеграмму!» Я наблюдал за ним из окна. Старик дергал бороду, бил себя по лбу. Потом в отчаянии махнул рукой и с поникшей головой поплелся на угол, к цветочному магазину.

Я продолжал бриться. Через несколько минут в дверь снова постучали, на этот раз тихо, деликатно, без солдатских ударов. Младший сержант с порога стала хвастаться усовершенствованием карнавального костюма.

— Знаки отличия на кнопках. Раз — и готово! — Подбежала и сунула мне в нос три красные гвоздики. — К счастью! Второй букет!

— О! — простонал я от боли. — Цветы гвоздики на вязальных спицах?

Консьержка нервно щелкала застежками. Я улыбнулся и театральным жестом прижал букет к сердцу. А что, в конце концов, в этом плохого? Из-за куска проволоки задирать нос и строить гримасы? «Не поправляй цветы в чужом вазоне» — гласит старая пословица.

— Спасибо за чудные цветы, — сказал я тихо, потому что настало время сказать теплые, сердечные слова. — Пехота ты моя морская, моя ты воздушная кавалерия!

— Меня зовут Фумарола. Поскольку мы на «ты», называй меня Фумой.

Спустя некоторое время по совету Фумы я обратился к хозяйке пансионата, требуя починить диван.

— Выпирающая пружина насквозь пробила мой портфель и дипломатический туристский паспорт. Что вы на это скажете?

— Паспорт? — хозяйка побледнела. — Даю слово майора, вы больше не потерпите здесь никаких неудобств. А ты, девка, приведи себя в порядок и на склад, живо, одна нога здесь, другая там, за проволокой и за козлами! Диван огородить, сделать так, чтобы он даже не пробовал на него сесть. Потом написать письменную заявку на ремонт. А что на завтрак? Опять яйца? И опять два? Хорошо, будут два яйца. Да, дорогой постоялец, «Рай Упании» — это настоящий рай, хотя я очень сомневаюсь, что в настоящем раю разбрасываются яйцами направо и налево. Да, сударь, мир полон чудаков, притворяющихся нормальными людьми. Мы все об этом знаем. Не ты, мой милый, первый и не ты последний. Не бей копытом, стерпится-слюбится.

На углу находится цветочный магазин, а за углом киоск. И когда я туда прихожу, из будки высовывается продавец и с астматическим придыханием свистит мне какую-то знакомую мелодию. Мелодия как будто бы известная, но за все сокровища упанского мира (ничего не поделаешь, упанство засасывает…) я не могу вспомнить, откуда я эту мелодию знаю. Прогуливаюсь, туда и обратно, иду, возвращаюсь, а киоскер «та, та, та» — все время щебечет возле уха. Где-то я это слышал… Где? Когда?

Я хожу в город пешком, без Фумаролы. В лодке на шестах мне было не по себе, и мое озабоченное лицо смешило прохожих. Под предлогом того, что я болен и меня тошнит как на верблюде, я отослал босоногих.

Однажды я пошел с Фумаролой, но Фумарола со своими знаками отличия оказалась вне дома невыносимой.

— Фумарола, — сказал я, — ты что, сошла с ума? Почему ты отдаешь честь даме, несущей жмых?

— Потому что у женщины со жмыхом Гиппопотам с розой. А меня обидели, дали с одним бутоном. Поэтому, хоть у нас звания не разные, старшинство принадлежит ей. Отдавая честь, надо смотреть на награды.

— А почему женщина с коляской раскланивается первая?

— Это мать, которую лишили звания матери. Очевидно, у нее отобрали звание за аборты или другие грехи. Лица без звания должны отдавать честь всем. Подумай только, что это за мука в таком большом городе!

Оказалось, что после расформирования армии между жителями разделили все степени, чины, ранги, почетные места, знаки отличия и ордена. Отсюда такая сложная иерархия, для посторонних непонятная, но правильная и справедливая.

— Разве можно жить иначе? Представь себе наш славный карнавал без регламента и порядка!

Я не ответил, потому что из ворот учреждения выбежала овчарка в ошейнике, инкрустированном золотом. Фумарола вытянулась перед ней, как перед полковым знаменем. Я опешил.

— Фума, а это что такое? Собаки не видела?!

Стоя по стойке «смирно», она молчала. Шов на юбке лопнул, и уже начала расползаться ткань. Овчарка покрутилась возле фонаря, рявкнула и побежала дальше.

— Комиссар в звании полковника. О, это шишка! Такая много может, — прошептала Фумарола с искренним восхищением.

— O, ponts et chaussées! O, merde doublé![6] — выругался я по-французски. — Кругом, к пансионату шагом марш! Там заняться приседаниями, наклонами и постановкой ног на ширину плеч!

Она отошла. Я посмотрел ей вслед, и мне стало ее жаль. «Уходит, — подумал я, — женщина, как обыкновенный новобранец. Сено — солома. Жалко». Она почувствовала мою минутную слабость и вернулась.

— Приседания, наклоны и что еще?

— Постановка ног на ширину плеч, Фумарола, на ширину плеч. Послушай, а что с котами? Коты тоже?..

— Коты не привыкли и не полюбили нас. Пошли куда глаза глядят и пропали.

— Ничто в природе не исчезнет, может, и эта постановка ног на ширину плеч не пройдет даром. Ну иди же, иди.

Хожу пешком, один, никому не отдаю чести. Без Фумаролы попадаю всюду, так как мне везет на старичков. Они всегда появляются на моем пути. Энергичные, вежливые, великолепно информированные, появляются как из-под земли и заменяют план города. Первого я встретил на углу, второй вышел из ворот, третий спал в водосточной трубе и сквозь сон закричал:

— В парк прямо, потом первая улица направо!

Едва я оказался в парке, с тополя спрыгнул четвертый старичок.

— Алё, вы приезжий? Очень приятно, привет, гость из-за границы! — И сразу дал стрекача через газон.

— Браво! Вы спортсмен? Догадываюсь, олимпиец?

— Нет, пенсионер. — Старичок хлопнул в ладоши и опять прыгнул туда и обратно. Поклонился, опустил глаза. — В будущем году мне исполнится сто шестьдесят лет.

— И что из этого? — Я попросил, чтобы он больше не скакал, потому что это меня смущает.

— Полное пенсионное обеспечение! — выпрямился он, весь преисполненный чувства собственного достоинства. — Живя долго, я поднимаю среднестатистические данные продолжительности жизни. Вот что из этого!

После короткой беседы он вывел меня из парка к гигантскому дому.

— Прекрасный, а?

— Да неплохо. Что в середине? Таблица «Соединитель разъединенных сердец» ничего мне не говорит.

— Входите, входите. Жаль каждой минуты! Прикройте глаза, блеск может повредить зрение!

Старичок вцепился мне в рукав и втянул вовнутрь. В темных очках я пробегал галереи, залы и вестибюли. Я поднимался на семиэтажные скалы, чтобы увидеть искусственную радугу или маленький вулкан. Я должен был удивляться водопадам, ледникам и фонтанам, озерцам и фарфоровым уткам, которые с тихим урчанием электрического мотора каждые двадцать минут ныряли в воду. В гуттаперчевых гротах я касался сталактитов, замечательно имитировавших настоящие (настоящие еще не поступили).

— Дальше! Дальше! — Старичок вцепился в мою штанину и не отпускал ее.

— Хватит! Я уже ног не чувствую… и вообще сыт по горло. Отцепитесь от меня!

Вырываюсь, ищу лавку. И тут вдруг белый медведь спрыгивает со льдины и, грозно рыча, гонит меня в сторону Полярной звезды. Убегая от медведя, я осмотрел оставшуюся часть чудесного дома. Мой провожатый только смеялся и потирал руки.

— Хитрая штучка, а? Хороший приемчик для ленивых.

— Послушай, старик, хватит шутить. Где мы, собственно, находимся? В луна-парке?

На этот раз старичок был искренне удивлен.

— Как это где? В «Центральном Соединителе»! На главпочтамте.

— Почта? Это где окошечки, чиновники, телефоны, клиенты и почтовые ящики? Где штемпели и бланки? Где марки? Где марки, черт побери?

— А, это все есть… — Старичок отодвинул портьеру из апельсинового вельвета. Я увидел крутую лестницу, ведущую вниз. — Кто бы чиновниками дворцовые интерьеры поганил? Там сидят, подвал просторный и сухой. Почты вы не видели? Вот и хорошо. Не надо нам в подвал лазить. Я старый, мне уже по лестнице ходить трудно.

— Где выход?

— Прямо, за апельсиновой рощицей. Прощайте. Мы, пенсионеры, не любим ходить в гости. Каждый держится своего квартала. Мое почтение и до свидания.

Благодаря любезности нескольких других старичков я вернулся в пансионат кратчайшим путем. Когда я проходил мимо киоска «за углом», продавец опять тихонько засвистел. Я отвечал ему беспомощной улыбкой. Где-то, когда-то… Это все, что я мог сказать. С обрывком мелодии связывались здесь какие-то надежды. Мой приезд напомнил их и оживил. Только и всего.

Я остановился, как будто хотел купить папиросы.

— Хорошая точка, движение, наверно, большое…

— Карнавальное, так, как везде. А что касается того, — пропел он тихо, — говорят, он очень окреп, много теперь значит.

Я слушал, не поддакивая и не споря. Я как-то не мог отважиться спросить прямо: о ком речь и что это значит?

— Обещал, что вернется. Еще живы те, кто слышал обещания собственными ушами. Должен был дать знак. А вы как думаете? Ландшафт сейчас красивее, и время года хорошее.

Я что-то пробурчал в ответ. Киоскер оживился и повысил голос.

— Да, именно так! Дел много! Итак, до завтра!

В пансионате уже звенел гонг, приглашая к столу. Киоскер захлопнул киоск и поплелся к цветочному магазину. Ну да, что-то началось или в любой момент начнется. Внезапно я почувствовал беспокойство. Я вздрогнул, как если бы мой нос задела летучая мышь. Беспокойство быстро прошло, ко раздражение осталось. В плохом настроении я вернулся в «Рай Упании».

Я застал Фумаролу с широко расставленными ногами.

— Довольно, — сказал я, с трудом сохраняя спокойствие, — а то будет худо!

— Ты как ребенок! Я и шпагат умею делать!

— Достаточно! Слышишь? Достаточно! Что с диваном?

— Все в порядке. Заявление приняли. Во всяком деле самое трудное — начало. Теперь надо терпеливо ждать.

Я открыл окно и выбросил на мостовую испанские козлы вместе с колючей проволокой. Потом связал пружины шнуром, покрыл их сверху листом картона, газетами, а на самый верх положил сложенную вчетверо рогожку. В конце работы прибежала майор-хозяйка. Попахивало небольшим скандалом.

— Диван качается. Пожалуйста, немедленно подложите картон под эту и ту ножку. Я не выношу ничего хромоногого. Спасибо. Привет.

— Инженерская душа, ничего не поделаешь. — Послала мне воздушный поцелуй и на цыпочках вышла из комнаты.

А вечером знакомая мелодия опять послышалась под окном. Она то отдалялась, стихала, то снова возвращалась, более громкая и настойчивая. Таинственные фигуры, едва заметные в темноте, упорно кружили вокруг пансионата. Ждали какого-то знака? Фумарола поднялась на локте.

— Что тебе нарассказал старый киоскер?

— Абсолютно ничего.

— Не вступай в разговоры с внутренними инвалидами. Им все еще мечтается о странных вещах. Как будто винегрет в голове, но после такой закуски можно поехать на поиски котов. Подожди, я должна глянуть. Есть такие, которые всегда рядом.

Она схватила таз с помоями и выплеснула в окно. Таинственные фигуры исчезли, но через пятнадцать минут появились снова. Засвистели ту же мелодию злобно и фальшиво. Несмотря на данный им отпор, шныряли возле дома до поздней ночи. Их спугнул только грохот бубнов. Грохоча барабанными палочками, дудя в пищалки, компания старичков шла на ночную прогулку. После их шествия ночь показалась темнее. Все объяла тишина. Стало так тихо, что было слышно, как на лице спящей Фумы проступает пот.

В сумерках налетали короткие тропические ливни. Били по крыше, гудели в трубах. Ночи стали влажными и душными. Позолоченное блеском близких звезд небо опустилось на город. Моя миссия в Упании, несмотря на известный процедурный прогресс, остановилась на мертвой точке. Сюда примешивались и другие заботы.

— Каждое время имеет свой период, — вот уже несколько дней повторяет Фумарола, чем приводит меня в еще большую растерянность, потому что здешние пословицы можно толковать по-разному, так как их смысл кроется в мнимой бессмыслице.

Отсутствие календаря усиливает беспокойство. Мой куда-то исчез, местных не продают в магазинах. Хотя газеты ежедневно под шпигелем пишут, например, «Сегодня среда, завтра четверг», но очень часто бывает так, что пятница идет как вторник, а среда как суббота. Какую этим преследуют цель, почему так делается, не знает ни Фума, ни майор-хозяйка. Однако нарушенный счет времени, вначале раздражавший меня, вскоре перестал мне мешать. И только теперь, под влиянием вздохов Фумы, я попробовал сосчитать и сложить в недели проведенные вместе дни. Оказалось, что это невозможно. Время вырвалось из рук.

Я полюбил Фуму и желал ей всего самого наилучшего. Я бы не простил себе, если бы из-за меня какой-нибудь орден прошел бы мимо ее носа или ее обидели бы при повышении. Фума с черной птичкой на юбке!.. Ужасная была бы история. «Эх, ты… — так я себя тихонько отчитывал. — Этого только не хватало». И это как раз сейчас, когда в городе со дня на день делалось все более неспокойно. Приближалась Сезонная Кульминация Карнавала. В Упании, как, впрочем, и везде, возбуждение аборигенов обрушивается на иностранцев. Все чаще перед пансионатом раздавалось скуление свистулек и сухой треск барабанов. Улицу перебегали собаки в серебряных и даже в золотых ошейниках. Они обнюхивали ворота, пороги и каблуки, хватали босоногих за лодыжки и с тихим ворчанием убегали прочь. Старичков стало больше. Улицы выглядели так, точно их припорошило снегом, потому что то и дело мелькали седые бороды стариков. Их молчаливая подвижность, подобная возне муравьев, вызывала головокружение. В сапогах на резине, с резиновыми палками, старики перерывали помойки, дворы, чердаки и подвалы. С беличьим проворством они взбирались по водосточным трубам, чтобы простучать крыши и трубы. Некоторые, наверное, приехавшие из дальних мест, нападали на прохожих, требуя от них еды и питья. Говорили, что прямо из поезда многих погнали на занятия. Эти теснились на лавках в парке, слизывая остатки еды с промасленных газет.

Свистки безумствовали по ночам. Слух о поющих тенях пропал. Я перестал выходить из пансионата. После того как были отправлены соответствующие докладные записки, вручены рекомендательные письма и сделаны торговые предложения, мне ничего не оставалось делать как ждать, вооружившись терпением. Но вскоре, несмотря на заверения, что первая категория гарантирует тишину и покой, в нашем «Рае» начался подозрительный шум.

— Крысы, — утешала меня хозяйка.

— Кто-то работает под крыс, — вставлял я, прищуривая глаз.

— Откуда я знаю, кто бегает под полом. Я туда не заглядываю. Не знаю и знать не хочу.

А тем временем старички с каждой минутой становились все более нахальными. Один продвинулся так далеко, что я с криком выбежал из укромного места.

— Привидения, — смеялась Фума. — Обыкновенные любители пунша.

Она села на табуретку и стала весело болтать ногами. Вдруг вскочила, как ужаленная. Из унитаза высунул голову старичок в остроконечном колпаке. Но Фумаролу никто бы не мог провести.

— А ты куда лезешь? Не видишь, какая категория?

Старикан начал оправдываться. Он шепелявил, что приезжий, что перепутал колонки и влез не в ту трубу. Он что-то бормотал, просил прощения у Фумы, у меня, но в его бегающих глазах горела злоба. От него за километр пахло фальшью, поэтому Фумарола резко оборвала его:

— Короче, паскудник, — и спустила воду.

С шумом пронеслась вода, колпак исчез, но тишина длилась недолго.

— О, это уже слишком! — крикнула Фумарола и, не слушая оправданий, крышкой сиденья прищемила старикану нос. — У нас почетный, экстерриториальный гость, а ты опять лезешь?

Гном завыл. Прибежала майор. У нее был отличный нюх!

— Наливка! Наливка!

И только тогда мы заметили, что маленький негодяй в красном колпаке вылакал кастрюлю до самого дна.

— Даже вишни сожрал! — убивалась хозяйка и стала лупить старикана портянкой по морде, от чего тот задергался и запищал крысиным голосом.

— И серную кислоту выпил, а кислота по талонам, — подстрекала Фума.

— О, проклятый!.. — майор бросилась звонить по телефону.

Остроконечный колпак воспользовался замешательством, вырвал нос из-под сиденья и нырнул в трубу. В то время как майор по телефону жаловалась по поводу серной кислоты и наливки, Фумарола засыпала унитаз толченым стеклом и пошла в магазин. Вернувшись, она рассказала, что по пути встретила старика пропойцу. Он сразу же взял ноги в руки и крадучись куда-то ушел.

— Будет ему урок, — сказал я для поддержания разговора, — черт с ним. Не считай полицейских, если ты не шериф. Так у вас говорят?

— Да, но при совершенно других обстоятельствах. — Она перехватила мой беспокойный взгляд и добавила, искусственно смеясь: — Ничего. Фатальный застой в деле. Каждый час должен… — и махнула рукой. — Зависит, какой нам влепят параграф.

— Профессор Шурумбурум приглашает сегодня к себе. Пригласительный билет лежит на диване. Не знаю, пойти ли?

— Идем немедленно! Если профессор даст тебе рекомендательное письмо… — Фума быстро строила проекты и, пробегая по лестнице местной иерархии, провела меня в своих мечтах к самому Губернатору. — Краткая аудиенция, и дело сделано! Пошли!

Обходя многолюдный центр, мы вошли в старый район города. Среди убогих строений стоял огромный дом, выделяющийся стеклянными куполами. Со стороны главного фасада, на высоте нескольких метров, из стены современного дома, как балкон, торчал старомодный двухэтажный домик.

После небольшой церемонии нас впустили. Профессор ждал в зале.

— Наш известный ученый, — шепнула Фумарола.

Шурумбурум улыбнулся и пошел впереди, показывая дорогу. Мы вошли вовнутрь гигантского механизма. Под стеклянными куполами работала самая большая машина в мире. Тысячи колес, шестерней и шестеренок вертелись в разные стороны. Сложные трансмиссии передавали движение все выше и выше, куда-то под стеклянные своды. На середине спиралеобразной лестницы я почувствовал головокружение. Все вокруг вращалось и кружилось.

— Я двадцать лет работал над проектом.

Машина тикала тихо, как часы. Через несколько минут раздавалось «пуф-пуф». Это был самый громкий звук, взлетающий под высокие своды зала.

— Укажите, пожалуйста, какое-нибудь колесико, — сказал ученый.

— Ну вот хоть это.

Шурумбурум хлопнул в ладоши. Явился одетый в белое техник и извлек указанное колесико при помощи маленького долота. По предложению ученого я дважды просил повторить эксперимент. Каждый раз машина останавливалась.

— Все целесообразно и необходимо. Ни одной лишней детали. Проверка всех колес заняла бы у нас десять лет. Возле маленького колесика дежурит квалифицированный техник, возле больших их двое или трое.

— Сколько рабочих работает у вас?

Шурумбурум положил мне руку на плечо. Этот вопрос привел его в прекрасное настроение.

— Много. Больше чем много. Идемте выше.

С этажа на этаж, все выше, все ближе к небу, по все более крутой лестнице шаг за шагом мы шли за ученым. С самой верхней площадки, судорожно держась за перила, наблюдал я за вращением многих тысяч шестерней и колес. Монотонное движение действовало угнетающе, утомляло зрение.

— Моя Дупа, моя…

— Какое нежное имя…

— Окрыляющее, звездное.

— Конечно, Кастор и Поллукс, Кассиопея и Дупа!

Шурумбурум засопел. На лбу у него выступил пот, затылок стал красным, глаза заблестели и вылезли из орбит, как у рыбы. Руки от напряжения дрожали, дрожали под нагрузкой ноги. Так он вибрировал с минуту. Потом сгорбился и обмяк. Откашлявшись, буркнул:

— Большая вещь, значение огромное.

Меня внезапно осенило, но я не высказал свою догадку вслух.

— Я плохо переношу высоту. Может, кто-нибудь меня проводит? Извините, профессор, я боюсь потерять сознание. Фумарола, где ты?

Меня злило блаженное выражение ее лица. Дупы не видела! Посторонние люди помогли мне войти в лифт. Мы спустились в гостиную в старосветском доме. Оказалось, что это дом-памятник. Шурумбурум уже пришел в себя (коньяк всем пошел на пользу) и с воодушевлением рассказывал, как в этом доме полвека тому назад чертил первые чертежи. По этому случаю на фронтоне Дупы повесили мемориальную доску.

Я пытался направить беседу ближе к подлинной цели визита. Профессор признался, что уже слышал о моих хлопотах. Но потом неожиданно сменил тему разговора. Предложил: «А может быть, на минуту зайдем в контору?» За столами сидело пятьсот сотрудников. Я спросил, над чем они так напряженно работают и что вообще они делают?

— Вычисляют, сколько раз обернулось каждое колесо в течение часа, суток, недели и года. Полученные данные суммируют и записывают.

— Для чего служит ваша машина?

— Для вращения шестерней, колес, колесиков, шестеренок.

— Хорошо, но какую работу выполняет большая Дупа?

— Вращает колеса, шестерни.

— Зачем?

Шурумбурум подмигнул Фумароле:

— Техник из него никудышный!

— Выбирай слова, — прошипела Фума мне в ухо. — Это великий ученый.

Я извинился перед ученым и задал вопрос по-иному:

— Каким образом приводится в движение первое, самое большое колесо?

Шурумбурум потащил меня к окну. Я увидел цех в виде тарелки. К ней вели сбитые из досок трапы, На трапах толпились люди.

— Во время перевозки повредили мотор Дупы. Поэтому я разработал вариант, позволяющий использовать альтернативный источник энергии. Туда энергия входит, отсюда выходит, здесь минуту отдыхает, попьет и опять по первому пандусу возвращается под крышу, в цех. Там работает довольно простое приспособление, основанное на принципе конного привода. Это большой конный привод, очень большой. Один его оборот соответствует трем оборотам самого большого колеса. Вот и весь секрет.

Немного осмотревшись, я спросил, какое вознаграждение получает альтернативная энергия. Профессор ответил, что и вопрос оплаты надо обговаривать в соответствующем порядке. Техникам платят согласно простой формуле: РГ×(ДК + ВК). Первый символ, легко догадаться, означает размер головы, второй — диаметр обслуживаемого колеса, а третий — вес того же колеса. Исходные данные работающих внизу, на конном приводе, более сложные. В них играет роль рост, состояние мышц, потребление воды и что-то еще. Шурумбурум не помнил ставок, потому что двигателями конного привода занимался не он, а кто-то другой.

— Кто?

— Электростанция. Мы платим как за электроэнергию. Ведь я проектировал электродвигатель. Трудные расчеты.

— Вы вовремя, профессор, напомнили мне о трудностях, — начал я издалека, но по-деловому, имея в виду мою миссию, трудности, которые я встретил, мертвую точку, с которой без посторонней помощи не сойти. Шурумбурум дремал, но когда я произнес фамилию «Будзисук», он поднялся с кресла.

— Вы знаете Будзисука?

— Еще бы, отлично. Я помню его еще по международным соревнованиям на воздушных шарах. Большой шар, тяжелый пилот, ах, как нам прекрасно леталось. Вы считаете, что Будзисук?..

— О да. Ну хорошо… Я дам вам талоны, они облегчат вам путешествие и начало. Дальше пусть действует Будзисук. Надо будет его прижать. Всегда занят, сто дел в голове. Сто, а может быть, тысяча? Может, даже сто тысяч? О чем тут говорить? Будзисук, именно так, Будзисук. Сержант, сейчас же спуститесь в секретариат. А мы, пока будут готовить бумаги, вспомним кое-что за коньяком.

Толстяк оказался милым собеседником. Он знал множество анекдотов, умел рассказывать. Я спросил его, откуда возникла идея большой Дупы. Можно всю жизнь думать и ничего такого не придумать.

— Я увидел ее во сне. Сон был таким отчетливым, что я вскочил с постели и как спал, так и стал за кульман. В кальсонах делал первый эскиз.

Еще по одной рюмке, и пришло время прощаться.

— Плывите пароходом. Очаровательное путешествие, что за пейзажи, покой и тишина.

Мы возвращались в значительно лучшем настроении. Фума беспрерывно говорила и следила, чтобы в толпе у меня не свистнули письмо профессора. Такое на карнавале порой случается.

— Вот видишь, а ты удивлялся, что машина такая большая, что все в ней крутится и вращается, что неизвестно, зачем ее Шурумбурум придумал. А сейчас уже знаешь зачем: у тебя прошел катар? И мне она помогла! И нам двоим облегчила путешествие. Я поплыву с тобой, у меня уже есть командировка. У майора будет удар, пусть будет, получит взамен новобранца. У каждого времени свой период. В условленное время мы пошли к профессору. И пожалуйста, как тут не верить пословицам! Слушай, Будзисук тебя узнает?

— Узнает. Но, честно говоря, я в этом не убежден.

Итак, в среду на корабль и — к Будзисуку. Поплывем вверх по большой реке. В среду? Сегодня пятница, но на этой неделе среды еще не было, значит, может быть завтра, может послезавтра, может через три дня?.. Факт, что день назначен, что билеты и письма в кармане, что дело наконец сдвинулось с места.

После счастливого путешествия мы завернули в порт в Хопсе. С зеленых холмов к синей воде под голубым небом спадал каскад белых стен, украшенных букетами красных, лиловых и розовых кустов.

Отель был в двух шагах. Уладив формальности с багажом, мы пошли пешком. Директор приветствовал нас с балкона. Он махал флажком, сыпал конфетти, пускал фейерверк. Из дверей выбежал портье и из детской клизмы окропил Фумаролу мускусом.

— Слепец, не отличаешь сержанта от приезжей дамы?

— О, это мне не понравилось.

— Я сейчас тебе дам такого сержанта, что у тебя ухом моча пойдет! Прыгай с балкона, лысый пудель!

Фума была права: с хопсичами надо говорить только резко и решительно. Директор спрыгнул и в позе, полной уважения, выслушал урок хороших манер, а также указания, объясняющие наши требования, вкусы и привычки.

— …и чтобы немедленно был здесь посыльный. Он отнесет письмо барону Будзисуку. Слышал, обезьяний король?

В это время мы вошли в зал. Директор Сукот (Сукот его звали, даю слово) распластывался все омерзительней. А я почувствовал что-то недоброе. Правда, Фумарола позднее утверждала, что это она обратила внимание на щуплого человека в кресле под пальмой. Я почувствовал что-то недоброе. Изысканная наглость, с которой незнакомец рассматривал шведский журнал, давала богатую пищу для размышлений. Услышав, что я говорю о бароне, он поднял голову. Лицо без выражения, кожа смуглая, в глазах усталость.

— О, барон!.. Привет, старик, сколько лет, как я рад, ты ничуть не изменился!

— Я инкогнито, — ответил он неохотно.

— Знаю, знаю, заработался!..

Я продолжал его обнимать, чмокать, хлопать. Но Будзисук, надо сознаться, принимал все это без особого энтузиазма. Он даже чуть скривился. Сначала он оказывал некоторое сопротивление, старался увернуться, не давался, прикрывался забывчивостью, загруженностью делами. Потом вдруг обмяк. Дал себя уговорить, что мы знакомы, что знает о шарах и международных соревнованиях на самый большой кубок.

— Может быть, ты прав? Шар? Большое, круглое и летает по небу? Шар с желтыми и красными полосами? Хм, не исключено. Чего в жизни не делал. И все с успехом… Знаешь, я, кажется, действительно выиграл соревнования и завоевал Кубок. Да, это очень правдоподобно.

Возобновив дружбу, мы перешли к текущим делам. Будзисук, все прекрасно понимая, не дал мне и слова оказать. Обещал все моментально устроить.

— Представится случай — узнаешь старика. Большой размах, незаурядная личность.

Будзисук уехал, а мы пошли на лифт, чтобы подняться к себе в апартаменты. Поскольку лифт был испорчен, служащие гостиницы разносили гостей по этажам и комнатам. Под Фумаролой в три погибели согнулся директор (нагоняй не прошел даром!), меня на закорках понес старый портье. Толковое и четкое решение вопроса. Надо только помнить о том, чтобы не стукнуться в дверях головой о притолоку.

Едва закрылись за нами двери, как Фумарола упала к моим ногам и обняла колени.

— Вижу тебя, — кричала она пророческим голосом, — в лампасах, аксельбантах, с биллионами! Ты был прекрасен! Вижу тебя с большими наградами, вижу в чине генерала! Толпа расступается и кланяется! Вижу!

Лопнула натянутая струна. Я опять почувствовал себя иностранцем без права на ношение большого мундира, беспомощным касаемо окружения, мира, климата, обычаев. Если бы не Фумарола, я плюнул бы на всю мою миссию и служебные последствия. Фумарола… Редко встречается девушка, которая бы так прекрасно реагировала на жару.

Фума дала мне пить, растерла виски, раздела и уложила в постель, нежно шепча: «Ты только держись, держись молодцом». Ни на что другое времени уже не было. Будзисук должен был прийти с минуты на минуту.

— Ты приехал на день раньше, — пробурчал я, натягивая штаны. — Дай же девушке одеться.

— Я здесь ни с кем не на «ты». — Выражение лица у него было официальное, он говорил слегка в нос, как барин. — И она тоже? Ха, как-нибудь устроится. Сержант будет идти в трех шагах сзади.

— Что хорошо в постели, плохо на службе! — гаркнула Фума и стала по стойке «смирно».

— Обученная… Ну, готовы? Тогда идем.

Из гостиницы направо, среди пальм и нарциссов, шла аллея, ведущая к большой лестнице. Будзисук говорил громко, как в трубу:

— Всего ступеней, изволите знать, семьсот семьдесят шесть. Обратите внимание на знаменитую хопскую полировку и нежные краски. Мы идем по лестнице, высеченной в радуге. На одну больше, и было бы семьсот семьдесят семь? Очень тонкое наблюдение. Так запроектировал архитектор. Три семерки застряли в его голове. Он мыслил возвышенно, но наивно. Поскольку семерка считается счастливой цифрой (так излагал он суть вопроса), то три семерки были бы весьма кстати, потому что тот, кто идет к Губернатору, рискует счастьем и играет с судьбой. Наивность привела архитектора на грань роковой ошибки. Я присутствовал при этом разговоре. Помню гримасу старика и гениальные слова, разрешившие вопрос. Губернатор сказал: «Слишком много».

В Главной Канцелярии надо мыслить быстро. Я сразу увидел архитектора в совершенно ином свете. Я заметил то, чего не замечал до этого. Несмотря на известную профессиональную подготовку, архитектор был абсолютным нулем. Ему не хватало твердых убеждений. А без твердых убеждений, как известно, нет твердости в человеке. Я, разумеется, не буду повторять известную истину, что замечать надо только то, что в данный момент должно быть замечено.

Архитектор побледнел. Все зависело от продолжения. Слишком много чего? Ступенек? Или архитекторов? Разница существенная. Исправить проект или вернуться домой с головой на пике? Губернатор имел в виду ступеньки. Инженер облегченно вздохнул. Умер он, насколько помню, в другое время и по совершенно ерундовой причине.

Итак, ступеней будет семьсот семьдесят шесть. По окончании работ, когда огласили Год Посещения Лестницы, гениальная поправка Губернатора дала начало новой отрасли науки.

Посетители говорили: «Построили лестницу, потому что когда насыпали гору, должны были сделать и лестницу. До Губернатора высоко, но дорога удобная. По этой лестнице и хромой поднимется без одышки». Болтая, считали ступени. Насчитав семьсот семьдесят шесть, терялись и сбегали вниз, чтобы начать считать, сначала. «Почему семьсот семьдесят шесть? Почему на одну меньше? Что это может означать?»

Вспоминаю, что происходило это давно. Привычка, что все должно быть чем-то, должно что-то означать, более чем сегодня осложняла жизнь. Губернатор гениально предвидел последствия уменьшения количества ступеней. Он говорил: «С мышлением будут трудности. Привычка ставить вопросы вроде: «Зачем?», «Почему?», «Что это такое?», «Что это значит?», «Чему это служит?» нескоро вылетит из голов. Кто хочет погасить лесной пожар (тогда как раз горели леса в разных частях страны), тот разжигает огонь в удобном для себя месте и пламя посылает против пламени. Некоторые спрашивают: «А зачем эти ступени?» Ошибочный, вредный вопрос. Правильно вопрос должен быть сформулирован так: «Почему у лестницы семьсот семьдесят семь ступеней?» Было бы, пожалуй, хорошо, если бы наши ученые заинтересовались этим вопросом. Может быть, они тоже придут к правильному выводу, что надо создать специальные исследовательские институты и лаборатории. Создали центры, которые координируют работы. Количество научных работников возросло в сто пятьдесят раз. Интерес к исследованиям задержал земляные работы в нескольких местах. Поставили мы там научно-нейтральные элементы, и работы пошли. А лестницу тем временем для публики закрыли, потому что во все институты нахлынули делегации. Будущие знаменитости и профессора с именем ползали на коленях снизу вверх и сверху вниз. Для многих это было началом блестящей научной карьеры. Измерения длились год. Они продолжались бы и дольше, если бы не пожарники. Однажды мы вызвали пожарные машины. Они вымыли лестницу дочиста, смыли нумерацию ступеней, заметки и записки, сделанные химическим карандашом. Ученые высушились на солнышке и разъехались каждый в свою сторону. Лестницу открыли для публики. Вы спрашиваете об итогах исследований? Я начинаю сомневаться, внимательно ли вы слушали. А, вы пошутили, понимаю.

А сейчас, пожалуйста, посмотрите назад. Мы находимся на самой высокой террасе. Весь Хопс как на ладони. Обычно я пользуюсь лифтом, который поднимает меня к дверям кабинета, поэтому и я посмотрю с удовольствием. Зрелище стоит прогулки. Вы сравниваете город с бабочкой, обращенной к реке. Бабочка, приколотая булавкой? А, эта башня в центре. Я не разделяю вашего мнения. Губернатор сказал: «Хопс — это цветок». О бабочке никогда разговора не было. Вы не считаете, что сравнивать большой город, известный своими памятниками и учреждениями, с бабочкой немного бестактно? Бабочка невольно ассоциируется с чем-то непостоянным, ветреным, легкомысленным и капризным. Доверимся же лучше мнению Губернатора и будем называть Хопс так, как следует его называть, то есть цветком.

А теперь сюда. Войдем в прихожую. Оставьте там трость, портфель и сержанта. Фотоаппарат? Да, разумеется, вы можете взять его с собой. Правила, насколько мне помнится, рекомендуют вынуть кассету и вывинтить объектив. Других ограничений я что-то не припомню. Идите на середину. Ну, смелее!

Будзисук открыл двери. Три человека из обслуживающего персонала выбежали навстречу.

— Сейчас все будет хорошо, — сказал старший. — Мягкое кресло дорогому гостю! А мы уже бежим выписывать квитанцию.

Самые большие хлопоты доставил фотоаппарат.

— Мы не можем его принять. Аппарат надо иметь при себе. Ничего не поделаешь.

На вывинчивание объектива я не согласился. Ситуация становилась комически безнадежной. Будзисук не скрывал раздражения.

— У нас всегда что-нибудь испортят. Ох уж эти законники со своими предписаниями! От параграфов может голова лопнуть. Тащатся в хвосте жизни. Пройдет целый век, пока они заметят, что какое-нибудь предписание устарело. Что поделать? Возьмите аппарат под мою ответственность.

— Поймите, досточтимый барон, нельзя. — Старший достал толстый том и ногтем подчеркнул соответствующее предписание. — Вот здесь: «Запрещается…» — Остальной текст он заслонил пальцем. — Не обижайтесь, там дальше секретное предписание.

— Секретное, несекретное, время идет. Поздно!

— Часы нами не правят, — огрызнулся старший.

Опять загвоздка. Положение спасла Фумарола.

— Дай аппарат мне.

— Прекрасная идея! — Будзисук потер руки. — Знаешь, я бы ее повысил. За такой бюст и за такие идеи.

Старший гардеробщик держался более сдержанно.

— Аппарат не может быть на виду. Пусть сержант спрячет его под юбку, под блузку или куда хочет.

— Осторожно, Фума, телеобъектив!

Персонал повернулся спиной.

— Нам на такие вещи смотреть нельзя.

Поместив аппарат в безопасное место, я поцеловал Фуму и призвал к стойкости.

— Возвращайся быстрее. Мне с этим аппаратом будет скучно.

Старший взял Фуму под руку и повел в сторону пронумерованных нар.

— Мужское отделение! — Фумарола рванулась назад.

— Верно, но в женском у нас две старухи. Никто не является за получением их, и старух уже не слышно. В мужском пусто, вам будет свободней.

Фумарола вошла, старший захлопнул дверь.

— Я тебя прошу, только не потеряй квитанцию… — шепнула она сквозь железную решетку.

Из гардероба в Главную Канцелярию мы сделали еще несколько шагов. Я обратил внимание на застекленные будки, стоящие возле ворот.

— Телефоны?

— Нет, это не телефоны. Раньше под стенами Главной Канцелярии собирались разные мошенники. Мошенники внушали посетителям, что несколько ударов по физиономии — это прекрасная подготовка к аудиенции у Губернатора. Они выманивали последние гроши за то, что халтурно били морду. Просители ворчали, но платили, потому что никто сам себе хорошо этого не сделает. Я видел старушку, которая отдала «строителю», — так называли этих воров, — довольно большой мешок с провизией. Потрясенный бессовестным грабежом, я подал рапорт Губернатору. На следующий день мошенников прогнали. На площади поставили эстетического вида кабины. Опустите мелкую монету, и начнет действовать автомат. Выдвинется правый рычаг и схватит клещами за шею. А в это время второй, металлический прут, оканчивающийся полоской толстой резины, бьет наотмашь шестьдесят шесть раз. Хотите попробовать? Я не уговариваю, но плата очень низкая. Нерентабельное предприятие. Мы доплачиваем за каждое мордобитие. Клиенты? А что? Как везде, одни хвалят, другие ругают. Жалуются, что надо стоять в очереди, что трудно с мелочью. Правда, аппараты очень часто портятся, и тогда вместо резины бьют металлическим прутом.

Будзисук сквозь стекло заглянул в ближайшую кабину.

— Ну вот. Так и знал. Кровь на полу, в углу женское ухо. Этого не должно быть. Консерваторы тоже хороши субчики.

Пройдя охраняемые ворота, мы вошли во двор.

— Я рассказал обо всем, о чем, по моему мнению, вы должны быть информированы. Теперь займемся цветами. Они достойны внимания. Губернатор имеет слабость к крупным предметам. Нигде вы не увидите таких огромных роз. Ружье Губернатора занимает половину павильона, возле которого мы находимся.

— Ружье? Скорее пушка?

— Нет. Говоря «ружье», я имею в виду ружье. Большой пушкой никого не удивишь. И наоборот, обычная двустволка, увеличенная до размеров дальнобойного орудия, доводит зрителей до умопомрачения. Кто больше увидит, великан, который по штату, скажем так, должен быть высоким, или же карлик сверхчеловеческого роста? Разумеется, карлик. Ружье Губернатора — это не прихоть властителя, как нам кажется, и не чудачество любителя оружия. Ружье является доказательством гениального знания человеческой психики. Большое ружье оказывает нам огромную пользу во время ответственных служебных поездок. При виде ружья толпа впадает в задумчивость, неспособна на эмоциональные порывы и более склонна к рефлексии. Конечно, заряды есть, но никто из этого ружья стрелять не пробовал. При первом выстреле оно разлетелось бы на куски. Вы морщитесь, улыбаетесь. Догадываюсь, по какой причине. Вы убеждены, что колесо должно быть круглым, а ружье служить выбрасыванию пули в определенном направлении на определенное расстояние. Наша концепция иная. Колесо может быть треугольным или квадратным. Мы придаем колесу такую форму, какую мы хотим. У нас нет ни кривых колес, ни прямоугольных наугольников. У нас все такое, какое должно быть, потому что никто не знает, какое оно должно быть в действительности. Безумно удобно! Опять улыбочки. Интуитивно чувствую крупную ошибку, вы хотите понять. Желание все понять влечет за собой тысячу вопросов. Они порождают безвыходную ситуацию, то есть порочный круг, худший из кругов. Надо избегать таких ситуаций. Опасность вопросов заключается не в самих вопросах, а в тех размышлениях, которые предшествуют ответу. Случается, что размышления порождают сомнения. А сомнения, даже самые скрытые, угрожают потерей сил. Поэтому надлежит отвечать только на вопросы, которые ты придумал сам на основе имевшегося перед этим ответа.

Я вас не утомил? Прекрасно. С верха лестницы мы смотрели на дома нового жилого района. Вы заметили сады на крышах и лестницы, приставленные к некоторым окнам, но существеннейшая деталь, название района вы пропустили мимо ушей. В новых домах нет лестничных клеток, нет дверей. Нет, потому что дома так построены. Безразлично, то ли это недосмотр, то ли сознательное упрощение. Важен сам факт существования домов, приспособленных к характеру района. Чудесный Уголок — это курортно-туристичеокое место. Тихие пустынные улочки без назойливых лучей солнца спланированы обдуманно, с учетом удобства посетителей и гуляющих. Жители с кухонным запахом, с вонью забитой канализации, со смрадом засоренных раковин и подгоревшей пищи здесь никому не нужны. Сады теперь не зависят от населения. Деревья, кусты, цветы — все из лучших солнцеустойчивых и морозоустойчивых материалов. Когда-нибудь я приглашу вас в свой шар. Может быть, вы слышали — в молодости я завоевал большой кубок и выиграл несколько международных первенств. Вы убедитесь, как красиво выглядит новый квартал с птичьего полета! Это ничего, что упрямый мещанин приставляет нелегальную лестницу и лезет внутрь. Привык к жизни в ящике, и, завидев ящик, лезет, чтобы жить. Естественно, пентюх, упавший с лестницы, проклинает отсутствие ступеней и задает себе вопрос, почему не пробить двери. Он носится с вопросами так долго, пока не забудет или не привыкнет. С большим трудом нам удается ослабить сеть навыков и привычек. Но все это продолжается и еще будет продолжаться. Будущее не летит навстречу. Надо к нему идти.

Будзисук достал блокнот и посмотрел на страничку, исписанную каллиграфическим почерком.

— Да, я не обошел ни одного «пункта откровенности». Я рассказал все, что надо было рассказать о нашей красивейшей лестнице и современных тенденциях в нашей урбанистике. Спасибо за внимание. А теперь нас приглашает к себе Губернатор.

Из-за ствола белой розы вышел в изящном костюме функционер.

— Его превосходительство ждет.

Будзисук поспешно припудрил лицо.

— Старик не любит красных физиономий. Хочешь немного пудры? Будь добр, маршируй в ногу. Раз, два, левой!..

Что куст, то функционер, что дерево — два функционера. Улыбающиеся, яркие, блестящие, окружили нас и замкнули в сказочно живописном четырехугольнике. Угощали ментоловыми пастилками, расспрашивали о семье.

— Спокойно. Если я говорю «спокойно», значит, спокойно. Ошибка исключается. Мы идем прямо к Губернатору.

Мы шагали в глубь дома. Это был дом без лестницы. Широкие пандусы соединяли этажи, подвал и чердак. На перекрестках стояли дорожные указатели. Конная полиция (на вороных пони румяные лилипуты) охраняла дороги.

— Манекены?

— Нет, чучела. Давнишняя слабость его превосходительства. Сувенир и ничего больше. В каждом из нас есть что-то от коллекционера.

Железная проволока под потолком — это вторая особенность Главной Канцелярии.

— Полная электрификация. Всё на электророликах. Вы видели трамвай или троллейбус? Принцип тот же.

Командор, опережая эскорт, крикнул:

— Левая свободна, едут директора!

Три чиновника, звеня как трамваи, гнали прямо на нас. У каждого был кабель, прикрепленный к плечам, звонок вместо галстука, на плечах коробка с мотором. Акты они везли в руках. Посыпались искры, запахло смазкой и разогретой изоляцией. Директора бросили песок, рванули рукоятку на девятку, зазвенели на вираже, пролетели, исчезли.

— Беда с полотном, опять что-то рвется. Поезда опаздывают или не ходят вовсе. Один взгляд на подпись под актами — и я сразу знаю, откуда ветер дует. Я знаю здесь все портфели.

Вплоть до таблицы «Объезд» мы маршировали в молчании.

— Случайность или повреждение сети. Нас это не касается. Господин командор прямо.

В нескольких шагах от нас, посреди дороги, стоял чиновник с опущенным пантографом. Один монтер рылся в моторе, другой проверял провода.

— Привет, коллега. Опять дефектик?

— А, чтоб его черти взяли. Вверх, к его превосходительству, я еду прекрасно, а на обратном пути пробка за пробкой. Час здесь стою.

— Директор потеет, пот заливает кабель, плохая изоляция, ток бьет на массу, и получается замыкание. Весь зад залит, — объяснил первый монтер.

Второй монтер поднес пантограф. Вспышка, грохот! Директор вскрикнул и упал на колени. Монтеры посмотрели друг на друга, развели руками.

— То же самое. Плохая изоляция.

— Она и будет плохая, потому что современная. Дрянь, воду сосет как песок. А брал с запасом. Поищи в сумке, может, вчерашней изоляции найдется кусочек?

— Пригодилась бы позавчерашняя.

— Пробки тоже слабые. Надо с директором поехать в мастерскую. Господин директор, встаньте, не мешайте, здесь затор образуется.

— Подожди, пусть придет в себя. Ударило его сильно.

— Разумеется, из-за мокрого. Ну и пот у директора, как у опоросившейся свиньи. Резкий.

— Идем, — сказал Будзисук. Когда мы немного отошли, он выпалил: — Знаю мерзавца. Карьерист, негодяй. Потеет, когда потребуется. Посмотрит на его превосходительство, и сразу весь мокрый. Он специально это делает, потому что его превосходительство ценит эмоциональное отношение к своей особе и директорский пот отмечает наградами. Что за подхалим… За орден готов мокнуть с утра до вечера. Потеет и мочится. Что у него, параша внутри? Хорошая гадина. Ему снятся ордена, ленты и на лентах звезды. На прошлой неделе получил две медали. За влажность!

Будзисук разговорился об отношениях в Главной Канцелярии. Послушав минуту, я прервал его, потому что в потоке таких излияний легко ввернуть каверзный вопрос.

— А где эскорт? Перед нами никого нет. Не заблудились ли мы?

— Да, да, никого. Может, свернули на поперечную улицу, может, опустились? Время от времени мы встречаем обслуживающий персонал. Смелее, пожалуйста, не беспокойтесь. Лучшие стрелки́ не спускают с нас глаз. Здесь тоже есть ловушки и другие штучки. Ну и я в рукаве несу шесть гранат. Для порядка, на всякий случай, чтобы быть в полном соответствии с предписаниями.

Без эскорта идти было приятней. Будзисук неутомимо объяснял, какие мы проходим секретариаты, отделы и департаменты. Мое внимание остановила табличка с надписью «Переработка тел». Что-то я слышал об этом. Якобы всю партию вернули с границы, кажется, импортер порвал контракт, направив оскорбительное письмо.

Будзисук заметил мое смущение. Он приказал открыть двери департамента настежь. Я должен заглянуть в середину, чтобы убедиться, что «это порядочное учреждение, а не какая-нибудь бойня». В большом зале сидели старцы в темных очках и перекладывали бумаги с левой стороны стола на правую.

— Мы изучаем просроченные дела. Ищем пробелы в целом. Рассматриваем дела, которые не рассмотрены из-за проволочки, — проскандировали они хором.

— Это ошибка на табличке! Не тела, а дела! — Будзисук смотрел на меня с презрением, как на сплетника из дворницкой. Потом обратился к старцам: — Что в работе у достопочтенных господ?

— У каждого свое, глупышка!

— Браво, глупый вопрос, глупый ответ! — Будзисук несколько раз хлопнул в ладоши. — Ну а теперь серьезно, что нового?

— Готовим постановление по такому вопросу. Один мужчина, направляясь в город, споткнулся о камень. Не заметив никого поблизости, он крикнул: «Ты, губернаторский хвост!» Когда из-под камня вышел полевой функционер, мужчина стал выкручиваться — мол, это вовсе не оскорбление, а комплимент. Но запутался в показаниях и потерял голову. Дело попало в суд. Суд колебался пять лет. Что это? Оскорбление губернатора или попытка подкупа служащего при исполнении служебных обязанностей? Дело попало к нам. Мы должны разрешить сомнения, чтобы наконец решение вступило в законную силу. Копаемся в актах, думаем.

— А что с этим мужчиной?

— Ась? — Референт приложил ладонь к уху. — Что вы сказали? Что вы сказали?

Старцы с поспешностью перекладывали бумаги на левую сторону стола. Референт ковырял в носу.

— Скажи, что саблей, — советовал сенатор с бородой клинышкам.

— Скажи, что из винтовки, из служебного ружья.

— Скажи, что из пушки. Скажи, что хочешь, ведь все равно!

Охваченные непонятным возбуждением, они размахивали руками, пробовали вскочить со стульев. Бумаги разлетелись по всему залу, со столов падали портфели, падали массивные чернильницы. Будзисук морщился, покашливал.

— И зачем их раздражать? Ничего не найдут, потому что не могут. Не ответят, потому что не знают. Слух плохой, зрение слабое. Читать не умеют.

— Акты, акты!

— Без актов наша старость была бы более печальной.

Старцев охватил чиновничий амок. Они кричали, дергали себя за бороды.

— Я придумал Большое Ружье!

— А я насос для картофеля, чтобы был крупный!

— Я новые дома! Тише, меня уже не слышно!

Накричавшись, они вдруг сникли. Тогда из глубины зала раздался голос старца, на его тонком носу блестели золотые очки:

— Я изобрел что-то великое, но что это? Ага, вспомнил, клей! Посмотрите, коллеги, держит как железо! — Он хлопнул в ладоши и со стулом, прилипшим к брюкам, проковылял вокруг стола. Раздалось завистливое шиканье и язвительные замечания.

— Неглупо. У такого никто стул не выбьет из-под зада. В учреждениях это, пожалуй, будет принято.

— Ах, значит, это те самые Любимые Склеротики, о которых мне рассказывали на корабле?

— Нет, — Будзисук сжал мне локоть и вывел из департамента. — Это кандидаты. Один, два, три самое большее, у остальных нет никакого шанса. Вот, тот, который приклеился, у того будущее обеспечено. Железный Склеротик. Получит патент еще в этом квартале. Но ведь это же автор теории, обосновывающий существование. Гениальное открытие, оно оказывает нам колоссальные услуги. Его превосходительство очень его ценит.

Я попросил рассказать подробнее.

— Некоторых надо бить по голове лопатой. Простите, но когда я встречаюсь с тупостью, это выводит меня из равновесия. Вы помните путешествие на пароходе? Так вот, раньше, неважно когда, река плыла прямо. Ничем не отличалась от других больших рек. Мы ломали голову, что с этим фактом делать. Посредственность показательной реки не давала нам покоя. Мы решили реку разнообразить. Было выкопано новое русло с эффектными излуками. Вода потекла по новому руслу, старое было засыпано. А через некоторое время на месте старого русла был построен канал. Цель была достигнута. Мы обосновали наше существование во всем бассейне реки. Новый канал сокращает путь, облегчает судоходство.

Я молчал. Будзисук наблюдал за мной исподлобья.

— Надеюсь, этого примера достаточно. Это не совпадает во времени? Не тот Склеротик? О, какой вы зануда. Склеротики не реализуют идеи. Породив их, они чаще всего их забывают. Чья идея — безразлично. Важной является сама идея, а не личность изобретателя. Но пока идея не забыта, должен существовать автор. На всякий случай, чтобы в случае необходимости можно было сказать: «Это придумал тот», а не «вот тот, которого нет, потому что он давно умер». Идеи оценивает его превосходительство. Часто трудно отличить плевелы от зерна. Вы слышали того болвана, который хвастался насосом для картофеля? Из-за этого кретина мы потеряли половину урожая. Надутые картофелины лопались и гнили изнутри. Наверно, их надували слишком быстро, при резком ветре. Мне не хочется ничего предвосхищать, но к накачиванию у меня больше сердце не лежит. Проведем испытания в этом году. Если не повезет, насосы вместе с документацией окажутся в мусорной яме. Надувая картофель, мы выдумали резиновый глобус. Такой глобус можно надуть до натуральной величины!

— Это был бы самый большой глобус в мире.

— Мы строим специальный павильон с раздвигающейся крышей.

— Неслыханно!

— А какая польза! Можно обойти весь земной шар, не уезжая из родного города. Приставляешь лестницу, включаешь насос, и через несколько минут ты на другом полушарии! Не сомневайся, чудак. Уже близко, всего несколько шагов. Вот тебе моя рука.

То, что я увидел, меня ошеломило. Если бы не рука Будзисука, идти бы мне шатаясь от стены к стене, а стены, наверно, под напряжением или заминированы. Я перестал отличать виденное мной от того, что мне рассказали и внушили.

— Близко, очень близко… — пробурчал Будзисук и быстрым движением ощупал мои карманы.

— Господин Будзисук, осторожнее… Уберите грабли!

Еще раз вверх, еще вниз. Налево. Направо. Вверх. Вниз. Как вдруг мы остановились перед стеной без каких-либо признаков двери. Будзисук хлопнул в ладоши, и стена тотчас раздвинулась.

— Здесь это будет, здесь.

— Что именно?

— Аудиенция.

— Ага, конечно. — Я на минуту задумался.

— Браво. Я восхищен. Я привел вас на аудиенцию в соответствующем настроении. Браво. Поправьте галстук, высморкайтесь на всякий случай и с левой ноги вперед.

Зал большой, очень большой, больше, чем те залы, которые мне довелось видеть до этого. Безусловно, в нем находились вещи ценные, бесценные, уникальные, но я видел только кресло. Удобное, мягкое кресло. Ног я уже не чувствовал.

Будзисук теребил, щипал, не позволял лечь на ковер, говорил, шептал, обслюнявил мне все ухо.

— Туда смотрите, туда, — показывал он на инкрустированный рычаг, торчащий над столом.

— Центральный стрелочный пост. Я видел его на железной дороге.

— Тише. И больше уважения. При помощи рычага его превосходительство управляет всей страной. То подтянет, то отпустит, иногда что-то переведет на холостой ход. Здесь одно движение руки, а там, на другом конце рычага, землетрясение, головомойка, земные поклоны и икота у представителей верхнего эшелона. Если рычаг оказывает сопротивление, если не помогает рукоятка и толкатель, это означает, что механизм плохо работает, что положение требует быстрого вмешательства. Тогда посылается специальный поезд с Большим Ружьем на платформе и Губернатором в салоне. Когда-то пришла мне такая мысль: воспользоваться случаем, переставить рычаги. Установить их на холостой ход, на ноль, на задний ход и ждать, что будет. Эта мысль, хотя и не высказанная, едва не отправила меня на тот свет. Я пролежал несколько недель. И только телефон его превосходительства: «Ну, пожалуй, хватит» — поставил меня на ноги. Внимание, уже слышны звонки. Сейчас отзовутся фанфары, посыплются лепестки роз. Вот, уже пришли в движение распылители аромата и красок. Пролетели колибри, двинулась радуга, над столом образовались нимбы. Еще одну минуту. Внимание, сейчас зацветут агавы!

И действительно, из всех углов грохнуло. Его превосходительство нас совершенно ошеломил. Он вышел из боковой, невидимой стены. Посмотрел на наши лица, улыбнулся и сказал:

— Здесь обожают церемонии. Я должен подчиняться.

Вместе с Будзисуком я считал узоры на ковре. Губернатор сразу не заметил мокрое пятно. Увидев, что пятно растет, он погрозил мизинцем.

— Неисправимый романтик. Эх, Будзисук, Будзисук!

Потом поздоровался со мной и вежливым жестом показал мне на кресло возле круглого стола. Пошел довольно гладкий разговор о погоде. Будзисук еще три раза потел на ковре.

Я застал Фумаролу в хорошей форме. Мне ее выдали без задержки вместе с папкой и тростью.

— Как прошло?

— Средне, но могло быть и хуже.

— А Будзисук?

— Мерзавец. Знаешь, он хотел свистнуть квитанцию!

— Что-то в этом роде, — не очень испугалась она. — Если бы хотел, то свистнул. Вернемся в гостиницу. Что с тобой?

— Я должен собраться с мыслями и отдохнуть. Сядем на скамейку.

— Давай примем естественную позу. Ну хотя бы для виду. Хопсаки, проклятые, высмотрят — все извратят. Вот так, не смотри на меня. Говори тише, здесь у людей резиновые уши. Чего хопсак не расслышит, то он придумает и донесет. Ну, делай что-нибудь, говори.

— Что тут много говорить? Я скомпрометирован, уничтожен. Понимаешь? Каюк. Выбросят, это точно, вышибут с работы. А Будзисук, каналья, заработал на мне еще один орден.

— Опять пошел в гору… Если не хочешь, не рассказывай. Не расскажешь днем, расскажешь ночью. Ты не знал этой поговорки?

— Да что там рассказывать? Было так:

— Кажется, — говорит Губернатор, помахивая хлыстом, — наших экспортных гиппопотамов вы запираете в зоологических садах. Это прискорбно.

Я тут же проинформировал его о наших зоологических садах и об условиях, в которых содержатся животные. Подчеркнул и их воспитательное значение. Пользуясь случаем, я показал ему доверенности, уполномочивающие меня закупить нескольких гиппопотамов, в том числе двух-трех молодых.

— На вашем месте я заказал бы у нас передвижных гипсогуттаперчевых. Мы не навязываем свои вкусы, но гипсогуттаперчевых гиппопотамов вы получить можете. Будзисук, что ты на это скажешь?

Будзисук на одном дыхании продекламировал:

— В настоящее время у нас имеются серебряные и бронзовые гиппопотамы. Один в один, масляная краска первый сорт. Позы стандартные: животные на задних лапах, пасть открыта, клыки золоченые. Серебряный гиппопотам сочетается с туями. Туи по желанию мы доставляем с комьями земли. Есть на складе и бронзовые типы на серебряной скале, покрытой искусственным мхом лилового цвета. Гиппопотама можно поместить в гроте. Подсвеченный прожектором, он может удовлетворить любой, даже самый изысканный вкус. Других моделей временно нет.

— Меня интересуют гиппопотамы живые, я бы сказал, натурального цвета. — Я полез в карман за доверенностями. — Да, самец, самка, два-три молодых, выращенных, оторванных от груди.

— Скорее всего речь идет о серебряных, — вмешался Будзисук, хотя его никто не просил.

Губернатор кивнул головой.

— И мне так кажется. Но ты, Будзисук, ничего не навязывай, не форсируй. Хотят бронзовых, дадим бронзовых.

— Директор зоопарка, этот листок как раз его письмо, желает установить контакты по вопросам закупки в здешних откормочных пунктах самца, самки, а также нескольких штук молодняка.

— Если его превосходительство дает согласие?..

— Хорошо. Дадим вам серебряных.

Видя, куда все клонится, я встал с кресла.

— Ваше превосходительство, директор зоопарка предостерег меня от покупки больных и старых зверей, а также зверей с одышкой. Вот доказательство, что речь все время идет о гиппопотамах живых, а не гипсовых или гуттаперчевых.

— Его превосходительство согласился, что же вы волнуетесь? Все в порядке.

— Что, он опять изменил желание? Ему захотелось бронзовых? Понимаю. А ты, Будзисук, не нажимай!

— Значит, бронзовые! — Будзисук схватил меня за брюки и прошипел, чтобы я сидел на заднем месте, если не приказано встать.

— Не внушай, не уговаривай, какое тебе дело до чужих вкусов? Ого, серебряные берут верх!.. Кажется, я отгадала?

— Бери серебряные. Подпиши здесь, и я сразу поставлю печать. — Будзисук пододвинул бумагу. Вся канцелярия, не считая гранат, была у него в кармане. — Вот здесь, здесь! Подписывай, и гиппопотамы твои!

— Во избежание дальнейших недоразумений, а также траты дорогого времени я позволю себе, ваше превосходительство, прочитать доверенности моей дирекции от доски до доски.

— На досках пишут, невероятно! Будзисук, подумай о скидке. Какая страшная нужда.

— Пощади нервы, — шипел Будзисук, вцепившись в меня мертвой хваткой. Письмо директора зоопарка выпало у меня из рук. Губернатор ненароком наступил на него ногой. — Быстро, его превосходительство готов передумать! Серебряные, бронзовые?

— Самца, самку, трех молодых.

— Что я слышу? Внезапное изменение. Вернулись к бронзовым?

— Самца, самку и двух молодых!

— Никто не возражает, что серебряные хорошие.

— Самца, самку!

— И бронзовые неплохие.

— Самку! Ваше превосходительство, Будзисук откусит мне ухо! Да, да, и самку, и самца!

— У всех наших товаров есть установившееся реноме. Дорогие склеротики, неисчерпаемые в своих идеях, выдумали все, что только можно было выдумать. Все, кроме гиппопотама. Гиппопотам выдумался сам. Об этом надо знать, — сказал Губернатор, глядя в потолок.

В это время Будзисук вспрыгнул мне на спину. Он кусал мне ухо, бил меня по локтю, царапал ногтями шею. Пот его капал мне за воротник. Он мял меня коленями, вырывал волосы, попадал каблуками в самые нежные места. Ковырял большим пальцем в носу, бил по темени гранатой со снятым предохранителем. Двоился, троился, употреблял изощренные приемы.

— Серебряные? Бронзовые? Говори, каких хочешь? — шипел он в ухо, дышал смрадом, едкой слюной плевал в глаза. Я удивлялся его изобретательности и неистощимым силам.

В конце концов я согласился на серебряных гиппопотамов, но в ту же самую минуту Будзисук всунул мне в рот кляп.

— И что? Подписал? — спросил сонно Губернатор.

— Подписывает.

Будзисук все свои силы направил на мою правую руку. В онемевшие пальцы вложил перо. Пальцы сжал и размашистым движением поставил под договором мою собственноручную подпись. Когда чернила высохли, Будзисук кляп вынул.

— Дело сделано, — сказал он и спрыгнул с моей спины.

Без сопротивления я поддался дальнейшим операциям.

— Пробор с левой стороны? — спросил Будзисук, приклеивая синдетиконом вырванные волосы. Причесал, освежил одеколоном, смазал йодом, припудрил, подклеил надгрызенное ухо. Потом карманным утюгом выгладил костюм и морщины на лице.

— Направь ему глаз. Косоглазия, кажется, не было, — пробурчал Губернатор и достал из ящика стола довольно эффектный орден. — Приколи его себе сам.

— Ваше превосходительство! — Будзисук рухнул на колени, мокрый от пота, как пожарный кран.

После награждения принесли мороженое с кремом и хрустящим картофелем. Будзисук кормил меня с ложечки.

— Следует поблагодарить, — шепнул он. — Я прямо ошеломлен любезной доброжелательностью его превосходительства. Мы не заключаем торговых соглашений с кем попало.

Поскольку я не мог извлечь из горла ничего, кроме хрипа, Будзисук пошел мне навстречу и обещал, что от моего имени вручит Губернатору письменную благодарность. Я подписал in blanco еще одну бумагу, а Будзисук дал слово, что чувство моей благодарности заключит в нескольких изящных и сердечных предложениях. Я прикрыл глаза.

— Что за манеры? Спать при его превосходительстве? — возмутился Будзисук и сунул мне в ухо кусок проволоки.

Губернатор добродушно улыбнулся.

— Я рад, что наш крем вам нравится. О, да он лакомка, пускает мороженое носом!

— Ваше превосходительство, он нарочно давится картофелем!

— Так заткни ему нос и ребром ладони дай несколько раз по шее. Вот, уже лучше.

Остатки растаявшего мороженого при помощи лейки влили мне в горло. Потом Губернатор встал.

— Мы едем в служебную командировку. Мне было бы очень приятно, если бы вы изъявили свое согласие. Будзисук, не забудь.

Аудиенция близится к концу.

Вот и все. Собственно, говорить больше не о чем. Надо будет воспользоваться приглашением. Отказаться невозможно. Фумарола тоже так считала.

— Отказать его превосходительству? Ты сошел с ума? Ты бы сам себя не узнал, если бы ему отказал.

— Возвращаемся в гостиницу.

— А действительно. На виду я тоже не люблю. Идем. А Будзисук? Он тоже поедет? Это ведь относится к его служебным обязанностям.

— Хватит! Ни слова о каналье. Присядь! Возьми меня на закорки, я плохо себя чувствую. Не качайся как верблюд! Неси ровно и смотри под ноги.

Я вмешался резко, решительно и — как я думал, — в нужный момент. Сомнения по-прежнему тревожили сердце. Я совсем не был уверен, что надолго отогнал будзисучью тучу от нашего счастья. Я мог ждать от Будзисука чего угодно.

Перед самым рассветом прибежали скоростные верблюды.

— Как там на дворе? — спросил я Фумаролу.

— Зеленая муть, — отвечала она, — и очень холодно.

А потом вдруг вскочила с постели, сбросила ночную рубашку, стала, широко расставив ноги, и всунула голову между коленями. Я знаю все это наизусть, но всегда зажмуриваю глаза, потому что всегда боюсь, что у Фумаролы что-нибудь лопнет.

— Раз, два. Нога, бедро, шея. Раз, два. Рука, ухо, пятка. Раз, два, три.

— Три?

— Я спутала упражнение. Раз, два и ничего больше.

Фумарола занимается, а я, укрывшись с головой одеялом, дремлю и размышляю. Ехать надо, потому что мы находимся в постоянном путешествии, а вставать не хочется, потому что последняя ночь была очень скверной. Страшный грохот не давал нам спать. Весь персонал вбивал крюки, и мы лишились сна. Последний крюк на четвертом этаже вбил сам директор Сукот. Старая кухарка держала стремянку, но, наверно, держала плохо, потому что, засыпая, я услышал грохот. Может быть, это директор упал со стремянки, может быть, обвалился потолок, может быть, старая кухарка рассыпалась в моем первом сне? Все возможно, все делалось в спешке, а, как известно, поспешишь — людей насмешишь. Ясно, что крюки эти вбивали халтурно.

Шипит примус на табурете, бурлит вода. Фумарола уже одета, уже помешивает в кастрюльке. За окном погонщики верблюдов ругаются с портье. Трещит разламываемый штакетник, побрякивают котелки. Погонщики высекают огонь и расставляют треноги. Поэтому я могу еще немного полежать в теплой постели и из-под прикрытых век смотреть на Фумаролу, блуждающую по комнате. Она что-то готовит мне на десерт. Я понимаю это, потому что она сыплет в кастрюлю много сахара, и каждый раз, оборачиваясь, многозначительно подмигивает.

— Если со мной по-хорошему, то я тоже по-хорошему.

Я отвечаю ей улыбкой, но не встаю. Считаю секунды, жду, пока в окне не появится солнце. О Будзисуке я стараюсь не думать.

А скандал по поводу крюков разразился вчера во второй половине дня. Возникли большие беспорядки по вине чиновника, который пришел в город с реестром опоздавших поездов. Ничего об этом не зная, мы спокойно возвращались с прогулки, довольные собой, видами, погодой и всякими мелочами, радующими туриста в большом чужом городе.

Перед гостиницей толпа. Голова к голове, плечо к плечу. Плотная стена зевак, протиснуться невозможно. Висят на деревьях, молодежь обсела балконы, парапеты и фонари.

— Вы опоздали, — улыбнулась нам рослая женщина с бегонией за ухом, — скоро кончится. Мы ждем еще, потому что в дело вмешалась важная особа. Интересно, что он постановит, как разрешит спор.

— Так что? — посмотрел я на Фуму.

— Крикни: «Комиссар прав!»

Так я и сделал и, держа фасон, врезался в толпу. Фума шла вслед за мной, тихо напоминая мне, чтобы я следил за штанинами, потому что если кто-нибудь увидит носки, то произойдет грандиозный скандал, все обернется против нас, они будут готовы растерзать нас на куски. Но никто не смотрел под ноги. Ведь не для этого сюда сбежались люди.

На мое восклицание отреагировал товарищ женщины с бегонией.

— Вы честный и справедливый человек, — сказал он, целуя меня в обе щеки, — меня покорила ваша откровенность, я нигде не служу и торчу здесь из обычного любопытства. Благородство проявляется перед лицом власти. Что толку от ворчуна, у которого низ верный, хребет образцовый, но двух слов связать не может. Но особенно язык не распускайте. Там кто-то есть повыше комиссара. Вам видно? Размахивает кулаком у комиссара перед носом! Стыдно смотреть, он комиссару нос кулаком массирует. Вот какая ситуация. Ну, я частное лицо, и все-таки стыдно смотреть.

— Препирается с полицией? А на каком это основании?

— У него концессия.

— Ах, так. Из-за чего все это началось?

— Собственно, не из-за чего, а если честно, то из-за этого негодяя. Посмотрите вверх.

Из окна пятого этажа на красной веревке висел толстяк в железнодорожной форме.

— Интересно, — сказала рослая женщина, — в этих толстых силы ни на копейку. Он и пятнадцати минут не продрыгал. И стоило так далеко ходить? В провинции вздернуты одни недомерки. Говорят, что в толстом только вода и нездоровый пот.

— Точно, — поспешно подтвердила Фумарола, потому что женщина с бегонией методично ударяла ее в спину. — И я по толстым не плачу. С толстыми тоска да и только.

Смешки и слишком громкий разговор обратили внимание толпы. Посыпались колкие замечания.

— Эй, бабы, бабы, бабы, тише, ничего не слышно, что комиссар говорит! Раскаркались, чертовы воро́ны! Граммофоны не доенные! По хохотальникам их! Ну, кто там поближе?

— Давай организуем артель, твоя шея, моя веревка, и будет нам весело! — шутил парень со светлым чубом. А тем временем второй, чернявый, накинул той, с бегонией, ремешок на шею.

Мой собеседник побагровел от возмущения.

— Привязались, сопляки. Посинеет баба, а я на синее с детства смотреть не могу. Ну что же вы, дурьи головы, ума лишились. Душить на людях вам захотелось? Я ему говорю, а он коленом уперся и свое делает, как глухой. А здесь иностранец стоит, смотрит. Я о нем плохо не скажу, попался нам человек прогрессивный, но я знаю такой случай, что чужак заглянул в колодец и вся вода сразу забурлила, завоняла и почернела. И колодец испортил, и людям вред причинил, потому что забурлившую воду никто пить не может.

— Где этот чужак? Кому он загадил воду?

— А у меня вчера трубу разорвало над краном!

Толпа напирала. Фума побледнела. Среди смешков становилось все теснее, неприятнее. Не мешкая, потому что ждать уже было нечего, я схватил Фумаролу за руку и щукой нырнул в толпу. На четвереньках, мелкой рысью, пробрались мы счастливо до самого полицейского кордона. Я даже не должен был показывать паспорт. Полицейские моментально расступились, вежливо отдали честь.

Перед входом на каменных ступенях горячо спорили директор Сукот, комиссар и тот, третий, якобы самый главный. Это был широкоплечий верзила, с гладкой, как у ксендза, кожей, седыми волосами и нахальной мордой. На нем была канареечного цвета куртка с черной отделкой.

— Немедленно снять. Устав воспрещает вешаться на фасаде! — кричал комиссар.

Сукот умоляюще складывал руки.

— Он повесился на шнуре от портьеры главного зала. Где же я сейчас, в разгар сезона, достану новый шнур для портьеры? Ну где? В комиссариате?

— Не перерезать, запрещаю. Не перерезать, а то он упадет и навредит себе. Это все ж таки пятый этаж, — умничал тот, в желтой куртке.

Я отряхнул брюки, взял Фуму за локоть, и мы пошли к дому. И так эта история отняла у нас много времени.

— Еще дергается, — шепнула Фума. Но это только ветер раскачивал толстяка то влево, то вправо.

— А вы кто такие? — неожиданно спросил желтый.

— А кто ты, вонючая кошачья яичница? — закричал я, преодолевая хрипоту после мороженого и жареного картофеля. — Ну, говори, кто?

— Я в жизни ничего подобного не слыхала. Ты не можешь себе представить, что я сейчас ощутила. Как я тебя люблю, и нет ничего такого, чего бы я не сделала для тебя! — нежно шептала Фума, а меня несло, будзисучья туча перестала нависать над моей головой.

Сукот быстро вполголоса что-то объяснял. Желтый постанывал от ярости.

— Концессионный попечитель граждан и приезжих, — представился он, протягивая руку.

— Обойдешься.

— Трех иностранцев я имел удовольствие знать ближе, — добавил он с глупой миной. Затем посмотрел на руку и спрятал ее за спину.

Я обратил внимание на оригинальные значки, нашитые на рукавах и немного напоминающие скаутские знаки отличия. Миниатюрные силуэты людей, человечек за человечком, мужчины, женщины, дети, покрывали рукава от манжет до плеча.

— Я сорок лет на этом деле, — буркнул комиссар, — много лет, много работы.

— Ну, ну, — желтый посмотрел на комиссара, и комиссар отвернулся. — Дайте совет, господа, как тут быть, ведь тот там как висел, так и висит.

У директора гостиницы в глазах стояли слезы. Комиссар строго придерживался устава. Из толпы раздавались иронические выкрики. Полицейские расселись на проезжей части. Время шло, Сукот говорил о портье, полицейский об уставе, попечитель об угрозе падения с пятого этажа на мостовую. Усталые, мы слушали все это из вежливости.

— Кочергой за воротник и тягай в окно! — предложила Фума.

— Браво, это меня устраивает.

— Так и надо сделать, — согласился комиссар.

— Из другого города, а говорит как наша! — крикнул желтый балбес.

— Плюнь ему под ноги, я немного боюсь…

— Не преувеличивай. Надо знать меру.

— Послать людей с кочергами на пятый этаж, — поторапливал комиссар. — Пусть наконец кончится это оскорбление закона.

— Только осторожно — не порвите ему одежду! — Желтый достал лорнет и стал рассматривать толстяка. — Ну так, бедняга. Заместитель начальника Восьмой станции на Южном участке. Видно по печатям на штанах. Он такой заместитель, что сам передвигает стрелку и по воскресеньям подрабатывает подбиванием шпал. Я знаю Южный участок. Бедность, нужда и никакой пунктуальности.

В это время, воя сиреной и раздвигая зевак, к гостинице подъехала красная машина с лестницей на кузове. Из кабины вышла женщина в высоких сапогах, а с лестницы спрыгнули два господина в белых теннисках и с черными крагами на ногах.

— Ну, наконец, — обрадовался попечитель, — санитарная комиссия пожаловала. Вовнутрь, мои милые, одна нога здесь, другая там! Обойдем комнату за комнатой! А ты, — погрозил он комиссару, — пиши все, сопляк, ни одного слова не пропусти!

Мы побежали к гостинице. Хлопая дверьми, бегали из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Попечитель явно злился.

— Нет крюков! Нет шнуров в шкафах! И где эти бедные постояльцы должны вешаться в случае необходимости? На чердаке? В уборной?

Несколько позднее на четвертом этаже с треском открылось окно. Сановник высунулся из окна и гаркнул на весь город:

— И здесь тоже нет! Гостиница первой категории! Скандал!

— Он оплевал вам брюки, — сказал я тихо. — Отодвиньтесь, пожалуйста, наверное, он плюнет опять.

Директор махнул рукой.

— Жить после этого не хочется.

— Кто это такой?

— Сами видите. От новой должности у него разум помутился. Должность!.. Синекура, сударь. У него есть знакомства, надо думать. Выхлопотал себе место. Раньше было иначе, делал свое дело.

— Что делал?

— Ты как ребенок, — вздохнула Фумарола.

Директор рассмеялся.

— Что делал? Ну да, вы не здешний. У него вся карьера на рукавах. Что делал? Делал хорошо себе! Отрывал головы по приказанию. Сорок лет, господин хороший. А теперь над каждым нищим трясется и плачет. Холит, лелеет, всех целует. Изменился, наверно, сам себя не узнает в зеркале. Надо думать. У него же концессия!

— Короче говоря, палач на пенсии?

— Как звали, так и звали. Но откуда я ему найду крюки, веревки?

— Крюки найдутся, — раздался из толпы хриплый голос.

— А веревки?

— Поговорим.

— Идите в контору. Простите, господа.

Комиссия постановила: или крюки, или гостиница. Срок — до ужина. Вот откуда этот еженощный адский тарарам, отсюда головная боль, озноб, недосыпание. Вот так, из благих намерений родились серьезные преступления. Я зевнул в последний раз и встал, чтобы поесть сладкой кашки, которую приготовила незаменимая Фумарола.

Мы за ложки — директор в двери. Глаз Подбит, а в волосах кирпич и штукатурка. Общее впечатление: человек в ужасном состоянии.

— Вы готовы? Я бы советовал ехать, потому что погонщики пьют подогретую водку. Они готовы пить ее до потери сознания. Тогда и до несчастного случая недалеко.

— Правильно. Едем немедленно.

Фума кастрюльку с кашкой накрыла думкой и дважды обернула одеялом. Держась за руки, мы сбежали по лестнице. Возле дверей лежали верблюды. Мы мгновенно заняли места.

— Ада, уда! — завопили погонщики.

Топча костры, помчались мы на большой скорости среди стрельбы кнутов и бренчания колокольчиков. Мы неслись следом за проводником, потому что только он знал дорогу на вокзал. Во избежание толчеи в поездах и для рационального использования лагеря местоположение дворца покрывала глубокая тайна. Мы мчались так быстро, что на поворотах погонщики хватались за хвосты, чтобы не свалиться, были моменты, когда мы чудом не врезались в дерево или в стену дома. Во все более головокружительном темпе кавалькада выкатилась за город и понеслась в направлении стогообразного холма. Собственно, это был вокзал, умело замаскированный зелеными гирляндами, окруженный широким рвом, прекрасно вписанный в равнинный, плоский как стол пейзаж.

За рвом стоял Будзисук. В дороге меня укачало, и я с трудом смог поздороваться. Фумарола перенесла поездку значительно лучше. Она очаровательно улыбнулась и угостила Будзисука кашей. У меня потемнело в глазах. Барон едва прикоснулся к каше, так как к вокзалу подъехали запряженные волами возы с лестницами.

— По сигналу тревоги я вызвал к себе директоров и начальников важнейших отделов, — сказал Будзисук, показывая на мешки, которые с большой поспешностью бросали на перрон.

На перроне специальные рабочие отстегивали ремни, развязывали веревки и вытряхивали из мешков ответственных чиновников железной дороги. Некоторые из них были привезены в белье, некоторые вообще в чем мать родила, а одного директора доставили вместе с женой бухгалтера, что, разумеется, вызвало язвительные комментарии и остроты. Ослепленные солнцем железнодорожные спецы щурили глаза и кланялись на все стороны. Не обошлось и без забавного инцидента. После того как был развязан последний мешок, барон подпрыгнул, как кот при виде мыши. И сразу с бранью набросился на эскорт возов:

— Вы что, с ума сошли? Это директор другого ведомства! Кого вы, так-перетак, привезли? Назад в мешок и отставить в сторону. Когда вернемся, я его отвезу.

Приближалось время отъезда.

— Пожалуйста, садитесь, — шептали кондукторы. Губернатор спал в салон-вагоне, не хотели его будить.

Половина бригады нашего поезда носит тулупы и меховые шапки. Вторую половину одели в шорты и пробковые шлемы. От Будзисука я узнал, что это для лучшего сохранения тайны, чтобы до последней минуты никто не знал, куда мы едем, на юг или на север. Когда поезд двинулся, барон сообщил мне по секрету, что мы едем на юг и в районе Восьмой станции будем делать генеральную проверку. Отправляющиеся оттуда поезда опаздывают на десять и даже на двадцать месяцев, то есть, практически, совсем не приходят в Хопс. Начальник станции подозревается в различных мерзостях.

Едем. Пых, пых, дых, дых, чих, чих. Купе удобное, за окном скука. Для того чтобы убить время, играем в дурака. К нам часто захаживает барон. Посмотрит в карты, глянет Фуме за декольте, задумается, зевнет и возвращается в салон-вагон, где вокруг спящего Губернатора шепотом совещаются привезенные в мешках. Едем так день, ночь, ничего не происходит, кроме монотонного постукивания колес. Только на второй день около полудня внезапное торможение подняло нас с мест. Мы остановились в чистом поле. Будзисук выпрыгнул из салон-вагона и побежал в сторону паровоза. Пошел и я из любопытства.

Машинист разводил руками и не хотел ни о чем слышать.

— Я не смогу. Не буду рисковать. Может быть авария. Вы же сами, господин барон, видите, что не хватает левого рельса.

— Не рассказывайте. Есть левый рельс.

— Это правый. Левого нет.

— Есть!

Так они попрепирались немного и успокоились, потому что действительно не хватало одного рельса. К счастью, мы везли с собой большой запас рельсов, поэтому после двухчасовой проволочки двинулись в путь, но уже значительно медленнее, потому что надо было укладывать, разбирать и снова укладывать путь. Прошло несколько дней и ночей, прежде чем мы достигли Восьмой станции. Уже издалека были видны стоящие под парами паровозы. Из большого железнодорожного узла в разные стороны света расходились пути. К сожалению, однорельсовые.

— Это экспресс, — вскипел Будзисук, — который год тому назад должен быть в семнадцать ноль три в Хопсе! Вот вам, пожалуйста, полюбуйтесь — пеленки в окнах, на крышах примусы, на паровозе белье сушится! Пассажиры вместо того, чтобы ехать, размножаются в купе. Это должно прекратиться. И это прекратится!

После того как был уложен недостающий рельс, мы на полной скорости въехали на станцию. За окном промелькнул стоящий на перроне оркестр и начальство участка в парадных мундирах. Несмотря на то, что дата нашего приезда хранилась в тайне, наш приезд ни для кого не был неожиданностью. «Мерзавцы! Не только мерзавцы — жулики!» — вырвалось у Губернатора.

Машинист проскочил станцию, остановился у семафора и дал задний ход. Вагоны величественно катились между перронами, украшенными зелеными гирляндами и розами. Оркестр грянул приветственный марш, и в ту же самую минуту из обоих клозетов салон-вагона грянули тяжелые пулеметы.

Генеральная проверка длилась недолго. Не успел еще поезд остановиться, как стрельба прекратилась. Чиновники покинули салон-вагон и быстрым шагом направились производить проверку опоздавших поездов. Существовало обоснованное предположение, что у большинства пассажиров просрочены билеты или они вообще едут зайцами.

Будзисук открыл окно и покачал головой, глядя на оркестр, на железнодорожников в парадных мундирах и на все то, что произошло здесь минуту тому назад.

— Ха, ничего не поделаешь. Доигрались. Может быть, здесь воцарится наконец порядок. Не вижу начальника станции. Я надеюсь, что он лежит где-нибудь внизу.

И что бы вы думали, надежда барона оказалась такой же, как надежда кролика на роман с жирафой. Из-за колонны, поддерживающей навес над перроном, высунулся рябой доходяга и до земли поклонился салон-вагону. Хоть он старался скрыть лицо в поклонах, барон моментально узнал его.

— Пятая экспедиция и все зря! Он опять скрылся за колонной!

И тут послышался голос Губернатора:

— Ближе. Еще ближе.

Рябой начальник подполз к самому вагону.

— Встанешь?

— Встану, ваше превосходительство.

— Организуешь?

— Организую, ваше превосходительство.

— Чего хочешь? Чего нет? Говори, каналья, чего нет?

Начальник оглянулся, и ответ был уже готов.

— Нет большого бубна и большой трубы. Они прострелены пулями дум-дум, и починить их невозможно. Нужны бы новые, ваше превосходительство…

Губернатор отступил в глубь салон-вагона. Будзисук выглянул и погрозил кулаком.

— Приказываю снести колонны. Я издам такие предписания, что ты спокойного места не найдешь под солнцем. И не стыдно тебе, гнида ты однорельсовая! В следующий раз ожидай нас с пушкой.

После того как были обилечены новорожденные и оштрафованы пассажиры, живущие в опоздавших экспрессах, мы отправились в обратный путь. Губернатор был в прекрасном настроении. Он считал инспекционную поездку целесообразной и удачной. Хорошее настроение Губернатора передалось окружающим. Только Будзисук крутил головой. Он предчувствовал, что трудности на Южном участке будут длиться еще долгое время.

Фума отсыпалась, а я уговаривал Будзисука, чтобы он не отправлял нас с вокзала в гостиницу скорыми верблюдами. Барон хохотал до упаду и рассказывал всем издевательские анекдоты об иностранце на верблюде. Потом он дал понять, что «некоторые вопросы удастся уладить» в интересах обеих заинтересованных сторон, что контракты, подписанные в Главной Канцелярии, «требуют определенных дополнений», что совокупность проблем стоило бы обговорить на товарищеской основе. Так в приятном обществе мы прибыли в Хопс.

— До скорой встречи, — сказал мне Будзисук на прощание.

У него были какие-то планы. Были они и у Фумы. Я боялся новых осложнений, но знал, что их не избежать.

После этой поездки мы спали как дети. Около двенадцати часов дня нас разбудил стук в дверь.

— Кто там?

— Будзисук.

— Войдите, пожалуйста. Привет. Как здоровье?

— Я приглашаю вас в мою тайно-частную резиденцию на пороге джунглей и у ворот пустыни. От меня всюду близко. Налево, в нескольких шагах, джунгли. Вы любите тропики в это время? Я обожаю. А направо — голые пески до горизонта. Чудные прогулки, спокойствие, тишина. Рекомендую и от всей души приглашаю.

Будзисук щелкал пальцами и после каждого щелчка вонзал взгляд в Фуму, по самый локоть. Это мне не нравилось. Я решил обидеться. Сделал вид, что мне все равно, но не очень, что да, но, собственно, зачем? Всю игру испортила Фума.

— Там должно быть прекрасно. О тропиках очень много мне рассказывала бабушка.

— Это нужно пережить. Итак, я жду вас в холле. Можно вас на пару слов?..

Барон многозначительно подмигнул. Я вышел в коридор.

— Сразу же по прибытии поедем в пустыню. Я покажу вам нечто очень большое. Не буду рассказывать, все равно не поверите.

Будзисук спустился вниз, я вернулся в номер. Фума перед зеркалом потягивалась и изгибалась.

— Что это, это не надо! Парадное белье немедленно прошу положить в чемодан.

Она скромно опустила глаза.

— Все в стирке. Последняя пара… Если хочешь, я поеду без ничего, но что будет, если подует ветер? Почеши мне под лопаткой. Ниже, выше, здесь.

Горячее дуновение сечет лица.

— Я избрал сани, потому что ночью мне снилась зима. Эгэй! Э-гэ-гэй! Эгэгэкайте и вы, мы за городом! — кричал барон и подбрасывал шапку.

— Милый, такой непосредственный…

Черт бы его побрал. Я напомнил ей шепотом некоторые прискорбные инциденты. Никакого впечатления.

— Ах, успокойся, это же было в служебное время.

Пейзаж проносился со скоростью экспресса. Оски, здешние круторогие волы, мчались как паровоз.

— Ох, какой ветер! Ох, как дует! Приеду вся в пыли!

— Может быть, медленнее?

— Нет, зачем? Я люблю быструю езду. Барон, прошу вас, нельзя ли еще быстрее?

Возница смеялся и погонял. Будзисук говорил.

— Нас везет кучер-рационализатор. Он открыл, что пара волов может выполнить работу трех пар. А это безумно важно на транспорте и в сельском хозяйстве. Вы не представляете себе, сколько времени тратили на то, чтобы запрячь три пары волов вместо одной. Рационализатор, вам префект уже подписал диплом?

— Подписал, хорошо подписал. Еще спина чешется.

— Покажешь на постоялом дворе. Красивая татуировка — произведение искусства.

— Красный немного линяет. Баба ругается, что не настирается рубашек.

— Красители, рационализатор, красители!..

— Кто выдумал цвета? Никакой пользы, кроме оптической! Одни пятна и неприятности! Ах, мчимся! Куда мы домчимся?

Заслышав такие слова, Будзисук скривился, но продолжал дальше о том, как после смерти рационализатора его семья (или наследники) снимут со спины диплом и вставят в рамку. Кучер внимательно слушал.

— У нас, барон, иначе. Дочка хочет сделать из диплома сумочку, сын кричит, что я ему обещал портфель, а жене он пошел бы на туфли. Они ей даже снились. Сейчас все такие нетерпеливые. Просят и просят, но я не соглашаюсь. С живого себя снять не позволю.

— Ваше право. Предписание запрещает расставаться с дипломом.

— Вот именно. Я дам им предписание, пусть ознакомятся.

— И у меня есть спина! У меня тоже чешется! — снова прорвалась Фума.

— Сейчас мы будем на месте, — сказал барон и хрюкнул. От таких хрюканий получаются близнецы.

— О, это хорошо.

Тон Фумы, ее поведение оставляли желать лучшего. Без всякого умысла я ударил ее по щиколотке. Не дрогнула. Мне показалось, что она вообще не почувствовала удара. «Что она видит в этом холуе? Болезнь или внезапное умопомрачение». Ничего другого мне в голову не приходило.

Несмотря на уверения: «Близко, близко», мы ехали очень долго. Меня удивляла дьявольская сила осков. Они рвались вперед без отдыха, без воды и без еды. Я спросил, каким это образом волы выносливее, чем машины.

— Фокус, — кучер улыбнулся и свистнул кнутом.

— Удачная порода, — добавил барон.

— Они знают, что мы очень спешим.

Больше об этом мы не говорили, потому что на горизонте появился дым и как из-под земли выросли крыши строений. Резиденцию окружала изгородь из колючей проволоки. На шипах, по случаю нашего приезда, прикрепили новые яркие цветочки. Дорогая декорация. Глянцевая бумага очень поднялась в цене.

— Видна женская рука, с женским вкусом подобраны цвета, — сказал я, не скрывая удовлетворения.

— Если послушать тебя, ты считаешь, что барон после тяжелой работы должен отдыхать с козой. Только это было бы нормально и уместно.

А тем временем сани, объехав клумбу, остановились перед крыльцом. Навстречу бежала прислуга, чтобы приветствовать и целовать руки.

Дом был солидный. Под мрамором чувствовался железобетон. В огромных стеклянных шарах резвились рыбки. Из-под дивана выглядывало фаянсовое ухо, на стенах — серебро, старое оружие, трофеи, часы и цветные порнографические картинки из зарубежных журналов. В глубине, возле большого зеркала, стояли на голове две смуглые девушки. Удачным дополнением к скульптурным фигурам были хрустальные вазы. В одной сладости, в другой экзотические фрукты. Слуги уже сняли верхнюю одежду. «А это для шляп и для зонтов», — объяснил барон, подделываясь под безразличный тон магната. Да, дом солидный, богатый, аристократический.

— Мрамор, имитация? — спросил я, чтобы сделать приятное барону.

— Ну, ты, только не по икрам! Я боюсь щекотки! — прошипела позолоченная вешалка.

— Не из мрамора, не из гипса. Просто из балета! — Барон был в восхищении. — Милая шуточка, правда?

Он взял меня под руку, повел в комнаты. Фума еще раньше вырвалась вперед, без церемоний поочередно открывала двери и совала нос в самые интимные закоулки дома. Я с сожалением подумал, что Фума уже не та, тихая, юная, обязательная и заботливая. Раньше она не позволила бы себе кричать и хлопать дверьми.

— Совсем как в сказке о Марципановой Горе! Доска обита серебряным авраамовым деревом! Посмотри, это чудо!

Она металась по чужому дому с взбесившимся бюстом и пламенем в глазах.

На более внимательный осмотр не хватило времени. Будзисук показал нам комнаты и ушел, попросив как можно скорее спуститься на ленч, так как пришло время промочить горло и закусить.

За столом барон засидеться не дал.

— Идем, пока видно.

— Ладно. — Я спрятал котлету в карман. — Идем, разумеется, втроем? Фума, подавишься паштетом.

— Путь будет трудный. Может быть, она в это время примет ванну? Предписания, запреты, все это не для женщин. Пустыня в ведении его превосходительства.

Барон финтил. По его глазам было видно, что он замышляет какую-то большую пакость. Но я этому твердо воспротивился. Я не хотел терять Фуму из виду. «Могу идти, могу искупаться». Этой своей фразой она только укрепила меня в моем упорстве.

Мы пошли втроем. За нами устремилась дворня. Она несла канапе и бивачные мелочи. Будзисук говорил правду: до ворот пустыни пешком было пятнадцать минут. Входить туда надо было через калитку, закрытую на золотой ключик.

За трехметровой стеной лежало бескрайнее пространство, покрытое дюнами. Кое-где из песка вылезали сорняки и рос одичавший овес. Хозяин печально улыбнулся.

— Бездонная бочка, ничего не помогает. Бурьян все заполонил. Надо снова насыпать песку, чтобы поляна опять стала пустыней.

— Плохая травка!

Мы шли дальше прямо по сорнякам. Изрядно намучившись, мы, наконец, достигли самой высокой дюны. На вершине слуги установили диван, открыли бурдюки, вручили нам серебряные чарки. Под нами со дна песчаной квашни поднималось необычное строение. Рука у меня дрожала, шипящий напиток ручьем стекал в песок. Барон старался быть приветливым.

— Еще кумыса? Или шампитра?

— Послушай, Будзисук, что это такое? Огромное стекло? Стеклянная стена? Будзисук!..

— Это зеркало. В нем отражается диван.

— Не умничай, как кошачья акушерка. Итак, барон?

— Не зеркало, не стекло. Форточка.

— Пардон, саракерат, я не ослышался?

— Это не зеркало? — Фумарола села на диване. Обмахиваясь юбкой, она заплетала косу. — А я отражаюсь.

— Молчи, сердабо! — По непонятным причинам я ругался, переводя с китайского на татарский.

— Форточка, — повторил барон. — Очень большая форточка.

Вокруг форточки началось движение. Из ям и нор стали выходить люди. Летели вверх шапки, тряпки. Нам махали портянками. Люди задирали головы, открывали рты, но на вершину дюны не доходило ни звука. Кто-то важный, так как был в шляпе и с толстой палкой, поднимался по откосу наверх.

— Наш главный стекольщик. Приветствую вас, маэстро. Я привел к вам гостей.

— Очень приятно, очень приятно. Вам нравится наше произведение?

— Позвольте, разве это форточка?

— Форточка. Пятьдесят восемь на пятьдесят три. Во сто крат увеличенная. По нашим сведениям, это самая большая форточка в мире.

Надо было хвалить. Но Будзисук молча теребил губу. Стекольщик помрачнел, он шел сюда за поощрением.

— А почему она еще не покрашена? — спросила Фумарола.

— Ждем краску. Леса поставить пара пустяков.

— Маэстро, нет сомнения, что это форточка. Но напрашивается вопрос: к какому окну?

Стекольщик сделал вид, что не слышит.

— Моя работа, — сказал он, постукивая о землю палкой. — Я сам резал и стеклил.

— Зачем?

— Вы видите, сколько замазки пошло! — обвел он палкой окрестность. Показал на терриконы, образовавшиеся из пустой тары, и опять стукнул палкой о землю. — Эта гора — это тоже замазка. Ее привезли слишком рано и она окаменела.

— Колоссально! — Мне показалось, что я, наконец, нашел нужное определение. — Барон, маэстро, виват! Пью за форточку пятьдесят восемь на пятьдесят три!

— Выпить можно.

Чокаясь и произнося тосты, мы вскоре осушили бурдюки до дна. Стекольщик, умиротворенный хмельным, расспрашивал барона, откуда я приехал и какая власть гонит меня по чужим странам. Он даже решился на два неудачных комплимента.

— А эти внизу? Вижу, что шевелят губами, а слов не слышу!

— Они, наверное, уже выговорились или им нечего сказать, — отшутился Будзисук.

— Или работать, или браниться, — сказал стекольщик строго. — Если бы они могли говорить, то вместо форточки здесь выросла бы куча навоза, а у меня отсохли бы уши. Все к лучшему.

Будзисук посмотрел на часы. Потом причмокнул, и это означало, что пришла пора прощальных поцелуев и рукопожатий. Стекольщик возвратился под форточку, а мы, воспользовавшись еще оставшейся свободной минуткой, махнули через пустыню по узкоколейке для подвоза замазки.

— Размеры притягивают и очаровывают, — говорил Будзисук во время езды. — Таким же образом действует магнит и зло. Наслаждение от воплощения — это высшее наслаждение. Нонсенс? Нонсенса таких размеров не существует. Абсурд? Нет абсурдов в этих границах.

— А что потом?

— Покрасим краской, дадим экстра-лак. Зато у нас будет возможность объявить: мы построили самую большую форточку в самой большой искусственной пустыне.

Узкоколейка привезла нас к калитке в трехэтажной стене.

— Прощай, милая форточка! — Фума сделала реверанс и послала поцелуй в сторону величайшей дюны.

Будзисук повернул ключ, открыл. Я увидел реку. На другой стороне находились джунгли. Огромное дерево над путаницей экзотических лиан. Смарагдовая тень колебалась на воде.

— Гиппопотамы! Смотрите, целое стадо!

Барон обратил внимание на табличку. «Фабричная территория. Купаться запрещается. Осмотр запрещен». Он предложил нам вернуться на лодке. Мы охотно согласились. Прислуга с диваном потащилась домой, а мы сели на спящую черепаху, чтобы отдохнуть и окунуть в воду ноги.

Гиппопотамы резвились посреди реки. «Будзисук, Будзисук, разве нельзя было бы облегчить процедуру покупки и закончить дело по-человечески!» Гиппопотамы резвились и проказничали. Только один, больной или хромой, как дурачок кружился на одном месте. Будзисук при помощи зеркальца пустил трех зайчиков, и тотчас с противоположного берега отчалила шлюпка. Кто-то махал нам с рифа.

— О, так мы знакомы! У вас промок кабель в Главной Канцелярии, — сказал я, пожимая протянутую руку. — Какая неожиданность.

Директор «Цехипа» — так назывались предприятия в джунглях, — привез напитки и сигары. Я положил себе котлету, хотя она немного отсырела, вкус у нее был отличный. Директор развлекал нас беседой, угощал, Фумаролу дразнил соломкой, но ни на минуту не спускал глаз с гиппопотамов. Больной гиппопотам перевернулся на спину и, подталкиваемый течением, поплыл вниз по реке.

— Отплывайте. У меня здесь кое-какие дела.

Мы сели в шлюпку. Директор подошел к черепахе и бесцеремонно пнул ее два раза. Панцирь отлетел, вышел вооруженный часовой.

— Ты спишь, а там пьянка! — В бинокль рассматривали гиппопотама, уносимого течением.

— На моем участке подача электроэнергии не прерывалась, — защищался часовой. — Самая большая контрабанда идет через верфь.

— Вызови моторную лодку. Надо отбуксировать его в док, извлечь живой элемент, а после того, как протрезвится…

Громкий всплеск весел заглушил последние слова директора. Я посмотрел на Будзисука. Он ответил мне таким взглядом, что у меня пропало желание задавать вопросы. Фума сидела осовевшая. Она смотрела на воду, словно бы в лодке не было ни меня, ни Будзисука, ни атлетически сложенных гребцов.

Шлюпка сделала поворот и вошла в канал, ведущий к самой резиденции. За нами нарастал шум моторов.

После захода солнца мы были на месте. Уставшие, брели мы по саду, не щадя любовно взращенных цветов. Смеркалось, день уже угасал, но неожиданностям не было конца. Над джунглями, в сторону «Цехипа», заблестели фары. В их лучах сто или более баллонов двигало вверх предмет в форме миски. Большой таз, светясь лучами заходящего солнца, медленно поднимался на небо.

— Ты спрашивал, что будет потом, после форточки? Будет как раз это. Большая Лампа. Мы вытесним ночь из нашей страны.

— Ночи не будет? Даже с субботы на воскресенье? Не знаю, так ли уж это разумно, — Фума пожала плечами и пошла в комнату.

Будзисук придержал меня за руку.

— Первая проба. Лампочка еще не ввинчена.

— А ввинтят?

— Обязательно.

Мы смотрели на Большую Лампу, подпертую лучами прожекторов.

— Что производит «Цехип»? — спросил я тихо.

— Гиппопотамов. Настоящих, за которыми ты приехал, давно уже нет.

— А как же живой элемент?

— Возникла необходимость соединения сложного механизма с живым организмом. Ты слышал, что я сказал? Теперь постарайся забыть.

— Добровольцы? Или за деньги?

— По-разному. Но все они думают только о водке. Несмотря на запреты и контроль, контрабанда продолжается.

Большая Лампа поднималась все выше. Она напоминала паука с огромным светящимся туловищем.

— Не люблю я пауков, особенно вечером. Эта штука когда-нибудь оборвется.

— Я исключаю ошибку в расчетах.

— А я тебе говорю, Будек, что все это кончится большим пшиком. Она перегреется и грохнется в воду.

— Ну, так уж плохо, пожалуй, не будет.

— Будет значительно хуже. Ударная волна смоет все. Понимаешь? Всех! Ливни прикончат уцелевших.

Будзисук долго не отвечал.

— Спишь стоя?

— Нет. Забавно, но я того же мнения. Послушай, может быть, у тебя в багаже есть резиновая лодка?

— Конечно. Хочешь сейчас?

— Это не срочно. Дашь мне за ужином. Пойдем переоденемся.

В комнате Фумарола очень основательно готовилась к ужину. Что-то плела, я старался не слушать. Бывают минуты, в которые наши мысли никак не могут встретиться.

Стол был накрыт на четыре персоны. С Будзисуком была стройная девушка, в платье, облегающем ее, как мокрый купальный костюм.

— Фалена, — представил спутницу барон.

— Привет, — сказала девушка.

В первую минуту я ее не узнал.

— Ты, остряк. А кто меня гладил по ляжке?

— Стояние на голове приводит к ошибкам, — вмешалась Фума. — У тебя ничего не жмет?

— Давайте сядем, я в этом фраке, наверно, сварюсь. Вентиляторы, вертеться быстрее!

Горячее дыхание джунглей проникало сквозь москитные сетки и завесы из цветного бисера. Размягчались воротнички, увлажнялись корсеты, с орденов стекали струйки. Барон чертыхался, что весь шик и элегантность стекли по икрам на пол. Дамы, несмотря на декольте, потели обильно и с удовольствием.

— Есть пот от болезни, а есть — от жары. Пот от жары — здоровое явление.

— Я уже это где-то слышал.

И хотя от пикантных яств ломился стол, разговор был вялый и как-то не клеился.

— А где твоя подруга? Та, что со сластями стояла по ту сторону зеркала? — спросил я, потому что мне осточертели жалобы на погоду, перемену давления и нездоровые испарения джунглей.

— У Суйеты выходной. Понимаешь, запасной игрок. Тебе понравились сласти? Фрукты не хуже. Что любишь, как любишь?

— Смотри к себе в тарелку и не слушай это собачье помело! — буркнула Фума. — Еще один желтопузик влез тебе в рукав. Господин барон, вы решили меня споить!

Фигли-мигли оживляли прием. Недомаринованные лягушки удирали от вилки, по тортам ползали дождевые черви, желтопузики расширяли дыры в сырах, и тихо похрапывал странный фарш в индюшке. Для куража и поднятия настроения прислуга издавала веселые восклицания и неожиданно пускала под стол небольшие петарды. Вечер налаживался и, несмотря на изнуряющий зной, можно было надеяться на его дальнейшее продолжение. Уже веселье сдвигало бретельки с плеч, уже крем из фыркающих ртов летел на носы и ордена, уже руки опережали слова. Когда хозяин рукояткой ножа ударил в румяную грудь индейки, я подумал, что надо толкнуть речь, так как брудершафты уже нависали над столом и чувствовалась необходимость сказать несколько слов персонально о каждом. Будзисук ударил один раз, два, и только на третий из индюшки à la Ekscelencja выбежала заспанная крыса с брюссельской капустой в зубах и звоночком на хвосте. Прыжкам и подпрыгиваниям просто не было конца. Крысе аплодировали, и на бис она прыгнула в соусницу с коричным соусом. Чихнув, она зазвонила как к поздней обедне и, сделав отчаянный прыжок, исчезла в окне.

— Наверно, дрессированная? — крикнула Фума. — Господин барон, как вы ее дрессировали?

Алкоголь управлял жестами и раскачивал горизонт. Во фраках нам было тесно. Барон встал.

— Пенка, розовая дымка, глазурь, глянец. Видел я это… в гробу! И этот фрак, и вообще! Подать капусту и колбасы! — Он сбросил фрак, сорвал рубашку и смял ее в клубок. — Раздеться всем до трусов! Подать таз с холодной водой, будем мочить ноги!

Дамы в крик, что барон пьян или сошел с ума.

— Трусы в такое время? Это не принято!

— Выпьем на «ты».

— Ага, хочешь перед этим? Пожалуйста. Выпьем, но без поцелуев. Таз скользкий, можно скопытиться!

Фума, пошептавшись с Фаленой, встала из-за стола.

— Пойду проветриться.

— И я тоже.

Нежно обнявшись, они вышли, как две задушевные подруги. Будзисук махнул рукой.

— Пенка, глянец…

— Розовая дымка, но с глазурью. Эта Фалена…

— Ну, да. Почти новая. А лодка у тебя есть?

— В заднем кармане брюк.

— Такая маленькая? Куда дуть?

— Нажимаешь кнопку и готово.

— Действительно, растет, надувается сама.

— Там мешочек с порошком против акул, здесь два весла и зонтик.

— Зонтик? Зачем?

— Чтобы потерпевший кораблекрушение не чувствовал себя одиноким. Осторожно, ты топчешь парус.

При помощи нажатия кнопки патентованная лодка сама сложилась и влезла в мешок. Будзисук спрятал лодку в карман и принял равнодушный вид.

— Потом переложу из фрачных брюк в костюм. Иди на террасу. Может быть, наконец, потянет с реки?

— А дамы?

— Подсохнут и тоже придут.

Нас сбила с толку крыса. После корицы она кашляла в кустах. Ветер стих. Ему даже не снилось дуть. Лампа с неба исчезла. Может быть, ее стянули на землю, а может быть, улетела к звездам?

— Небо на голову давит. Свет бьет в глаза. Рассматривание неба деморализует. Это следует запретить.

— Потому что звезд много. А у вас столько же?

Мы стояли плечом к плечу, вертя носами от созвездия к созвездию. У меня разболелась спина, барона замучила икота.

— Фалена, — буркнул он, — или… — Икота прошла моментально. — Что-то долго они сохнут.

Фума раздвинула завесу и подошла к нам.

— Я прикончила Фалену! Ха, ха!

— Она была почти новая, — повторил барон. — Сейчас пошлю за Суйетой.

— Как тебе не стыдно? — крикнул я. — В чужом доме?

— Успокойся. Так получилось, и ничего не поделаешь, — примирительно сказал Будзисук. — Я в это время их не различаю.

— Сейчас различишь! — вбежала зареванная Фалена и стала нам тыкать в нос свою грудь, которая стала синей, как баклажан.

— Я учила ее пируэтам. Она стояла близко к стене и отломила кусок штукатурки. С таким размахом клопов давят по пьянке.

Фалена опять разревелась. Фума облокотилась о Будзисука.

— Как ты с ней можешь? У нее задница и та плачет.

— Надо ее чем-нибудь занять, потому что это никогда не кончится.

— Пусть займутся кофе.

— Прекрасная мысль, — буркнул Будзисук.

На стеклах замерцали отблески далеких огней. Опять за стеной джунглей что-то происходило.

— Несмотря на позднее время, мастерят… — Будзисук сосал незажженную сигару. — Может быть, уже ввинчивают лампочки?

Волнение ожидания передалось даже женщинам. Искры появлялись и исчезали. Никто не заметил, когда они окончательно погасли. Лампа не стартовала. Будзисук дал мне прикурить.

— Оборвется, говоришь?

Я опять повторил все аргументы. Будзисук слушал внимательно. Яростно куря, мы прогуливались по террасе. Слуги меняли бутылки с напитками. Смертельно обиженные женщины не мешали нам беседовать.

— Высокая волна, внезапные ливни… — бурчал барон. — Локальный конец света, конец цивилизации. Я не могу на это влиять! Лампой, форточкой старик командует лично. Что делать?

Так прошел остаток ночи. Когда в «Цехипе» завыли сирены, Будзисук, поняв всю безнадежность ситуации, разрыдался как ребенок. Широко раскрыв объятия, я пошел навстречу Будзисуку, чтобы утешить его.

— Берем лодку, берем патентованную соломинку для утопающих, потому что это наша последняя надежда. Да возьми что-нибудь пожрать. Будек, где ты? — Неожиданно произошла страшная вещь. У Будзисука отлетела голова. — Кто оторвал голову моему другу? Кто здесь такой сильный?

Я поднял такой скандал, что разбудил Фумаролу.

— Это не барон, это ведь Фалена. Она от усталости заснула на голове. — Фума зевнула и перевернулась на другой бок. — Ты опять за ляжки? Я боюсь щекотки.

— Погасить свет, — каким-то чужим голосом кричал Будзисук.

Несмотря на щелканье выключателя, становилось все светлее. Над пустыней всходило солнце. Это стало причиной всеобщего веселья. Вскоре все смеялись над всеми. Мы находили все новые причины для смеха и самодовольных улыбочек. Но по-настоящему развеселила нас только Суйета. Она прибежала спросить, кому яичницу с ветчиной, кому с беконом. Ей аплодировали почти так же, как крысе.

С той же самой террасы мы отправились в обратную дорогу. Прощание изобиловало волнующими моментами. Не обошлось без обмена адресами, обещаний как можно скорее приехать в гости и других легковоспламеняющихся комплиментов. Суйета принесла большую корзину фруктов, Фалена мешок изысканных сладостей. Провиант занял полгондолы и затруднил отплытие.

Приближается минута отъезда. Прислуга начинает тоскливо выть, крыса под ногами начинает реветь белугой. Босоногие хватают канаты, капелла исполняет «будзисучье». Барон долго держит мою руку в своей, повторяет «до свидания, чтобы» и наконец отворачивается. Сквозь слезы он спрашивает:

— Готово? Тогда… запускайте!

Баллон дрогнул и начал подниматься. Фума махала шалью, я платком, пока резиденцию не поглотил клубившийся над землею мрак.

— Странный дом, странные женщины, — начал я разговор.

— Живут на широкую ногу. А вместе с тем самые нормальные люди в мире… — Уставившись в синеющий горизонт, она пыталась избавиться от нахлынувших чувств, хотя после того, как был выброшен балласт, в гондоле стало просторно.

Миновав Хопс, мы взяли курс на Упанию. Все шло как по маслу. Вскоре мы увидели реку, а минуту спустя — стадо гиппопотамов, плывущих под эскортом корабля, на котором мы плыли в Хопс. Шаль и платок вновь пришли в движение. Славный капитан сразу же заметил нас. Он ободряюще гудел нам сиреной, соблазнял открытой бутылкой. Но мы полетели дальше, оставляя за собой белые облачка, чернильную полосу и знакомую трубу.

В городе нас встретили перемены. Хозяйка «Рая Упании» стала подполковником. Ликвидировали киоск на углу. В цветочном магазине сплошь новые лица. В газетах — кампания за ультразвук, заменяющий туалетную бумагу. Остальное более или менее по-старому.

Хозяйка замучила нас вопросами. Я отвечал ей что попало, потому как в голове у меня было совсем другое. Вдоволь наговорившись, я сделал конкретный шаг. «Может быть, мы уедем вместе». Она отвечала: «Это интересно. Очень интересно». В тот же самый день Фумаролу понизили в чине за неявку на обязательные учения и маневры.

Ситуация обострялась.

— Одевайся, поговорим в парке.

Мы гуляли вокруг сухого фонтана.

— Понижение — это наказание за барона, за Будзисука, — говорила Фума, шмыгая носом. — Я сглупила! И как! Надо выехать до большого пшика. Здесь в любой день все может пойти к черту. На Будзисука плюнь.

— Ты говоришь, плюнуть? Значит, я уже не должен стыдиться и жалеть? Какое облегчение! Я еще раз плюну, чтобы быть совершенно спокойным!

Мы сели на скамейку. На меня нахлынули воспоминания первых дней. Нас смутил шорох, раздавшийся в кустах.

— Простите за невольное вторжение, — раздался голос как будто из-под земли, — упало давление, и фонтан не работает. Если подойдете ближе, я окроплю вас вручную из бутылки.

— Не слушай, это говорит машина.

Я вскочил со скамейки, потому что увидел за кустами высунувшуюся из земли руку и голову. Я узнал киоскера.

— Вы теперь здесь?

— Я хотел переговорить с вами с глазу на глаз.

— Но ведь это Фумарола из пансионата!

— Я ее узнал.

— Я побегу по малой нужде, а вы здесь поговорите, — шепнула Фума.

— Работает только первая кабина. В других уже живут, — сказал киоскер.

— Что вы здесь делаете?

— Работаю в качестве автомата. Упало давление, и поэтому практически я ничем не занят. Киоск ликвидировали, это вы знаете.

Я спросил о посыльном из киоска. Оказалось, что он внезапно выехал неизвестно куда. Киоскер долго молчал и наконец отважился спросить:

— А там, в верховье реки, как? Тоже ничего? Ага, идем ноздря в ноздрю, потому что здесь тоже ничего.

— Никто не свистит возле пансионата.

— Некому свистеть.

— Ах вот как!

— А что вы думали?

Киоскер сделал неловкое движение. Я посмотрел в глубь небольшого колодца.

— У вас что с ногами?

— Слишком быстро построили. Я не помещался, доложили. Вы бы когда-нибудь зашли!..

Я побежал за Фумаролой. Перед входом дремала клозетная старушка.

— Иди, иди. Я дам тебе настоящую бумагу!

Я дернул дверцу первой кабины — пустая!

— Минуту тому назад сюда приходила… — я описал Фуму. — Где она?

— Идите в другое место. У меня порядочный клозет.

Я схватил ведьму за плечо. Я не выжал из нее ни слова. Потом несколько раз обежал дом, вызвав панику среди одичалых постояльцев. Не знали. Не слышали. Не хотели со мной разговаривать. Фумарола исчезла.

Я начал поиски сначала. И неожиданно возле дверей кабины увидел пуговицу и лоскуток от пикейной блузки. Теперь все стало ясно. Я побрел в пансионат.

Хозяйка не дала мне сказать ни слова. Она заткнула уши и, крикнув: «Для этого есть полиция», заперлась у себя. Я пошел в полицию.

Там посоветовали подождать несколько дней. «Пошляется и вернется. Темперамент имеет свои права». Усомнились даже в идентичности личности. В ответ на гипотезу о том, что это мог быть мужчина, переодетый девушкой, я расхохотался. На это комиссар с каменным лицом сказал: «Ну, ну, у нас умеют переодеваться». Рискуя быть обвиненным в неуважении к властям, я хлопнул дверью и вышел вон.

Я получил аудиенцию у главного шерифа. Шериф выслушал меня. Он обещал помочь и очень любезно говорил о погоде. А вечером я нашел под подушкой мятый листок бумаги: «Уезжай!!!» Я узнал почерк Будзисука.

Фумарола исчезла бесследно. Единственными уликами были пуговица и пикейный лоскуток.

На границе я узнал от таможенников, что Большая Лампа зажжена. Это не очень меня интересовало.

От моей должности мне осталось полставки. Директор подает мне руку раз в неделю, в то время как о здоровье спрашивает каждый день. При этом он говорит: «Потому что это ужасное положение. Я знаю одного бродячего фокусника, который до войны проглотил холодный огонь. И, представьте себе, от того огня в этом году загорелась у него тенниска, а также пиджак. По-прежнему никаких известий? Это плохо». И действительно, плохо. Если бы он знал Фумаролу, то выразил бы свое сочувствие более искренним тоном.

Да, никаких известий. Но однажды в аллее, ведущей к дому дирекции, кто-то назвал меня по имени. Я остановился как вкопанный.

— Ты был прав. Лампа перегрелась и упала в воду. От удара большой волны рухнули города и населенные пункты. Рухнул весь ландшафт. Ветер угнал лодку далеко в море. Я плохо перенес смену климата. Сначала меня поражали происходящие перемены. Потом мне стало все безразлично. Я не предполагал, что состав воздуха играет такую большую роль. На уровне Лампрофиров я заметил корабль, плывущий в мою сторону. Я пустил ракеты и помахал зонтиком. У капитана было очень удивленное лицо. Он принял меня вежливо, но вежливость эта была очень, очень сдержанной. Он высадил меня в первом же порту. Из порта я направился сюда.

— Ты ничего не знаешь о ней?

Будзисук почесал ногу.

— Ничего. Ходили слухи, что ее послали за границу в гиппопотаме, сделанном на экспорт. Это должно было произойти перед большим пшиком.

— Сплетни, слухи!.. Со времени возвращения я ничего другого не слышу. Сигарету?

— Я бросил курить. А что у тебя? Выглядишь ты паршиво. Здоровье, да?

Мы замолчали, сконфуженные тем, что быстро исчерпали тему.

— Может, тебе чем-нибудь помочь?

— Будь добр, купи в киоске несколько бананов и немного карамели. Я буквально без гроша. Только сегодня мне удалось отправить письмо в банк.

— Будет сделано.

— И еще одна просьба. Дорогой мой, не рассказывай, что я секретарствовал у старика. Я нахожусь здесь инкогнито; как Мажо Второй, или Мажо Морской, потому что они вытащили меня из моря. Идиоты.

— Да, полные.

— Идет директор. Я хотел бы избежать шума.

— Понимаю. Привет, старик!

Директор опять угостил меня своим сочувствием.

— Выглядите вы неважнецки. Синяки под глазами, грустный взгляд. Бедный человек… — буркнул он на прощание.

Я отвечал успокоительным жестом, но на мой жест директор не обратил никакого внимания. Бросил Будзисуку морковку и свернул в боковую аллею, к любимым попугаям и шимпанзе.

Я шел, постепенно замедляя шаг. Возле дирекции силы оставили меня. Сплетни? А если в сплетне, привезенной Будзисуком, есть частица правды? Что делать? Это не так легко, как кажется, постучать в зад гиппопотаму и спросить: «Фумарола, ты здесь, любимая?» Что делать?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Храпите, пожалуйста, тише!

Это еще во сне или это уже наяву? Осторожно открываю глаза: ага, терраса. С террасы вид на Старую Шею и куполообразную Мацотшебу. Все в порядке. Ориентиры на месте.

Из сада доносятся монотонные шлепки. Это кухарка на жирном бедре лепит котлеты. В воскресенье помидоровый суп, во вторник котлеты. Сегодня вторник. Все сходится. Пейзаж, меню, календарь, ситуация.

— Храпите, пожалуйста, тише!

Кто-то вмешался, нарушил свободу сновидений. Я проснулся, вскочил с кровати.

— Наконец-то!

— Кто там? — поднялась она с шезлонга. Пятнадцать минут назад шезлонг был пуст. Я слышал, как ветер трепал полотно.

— Фумарола!

Рассеялись последние сомнения. Только она так великолепно реагировала на жару.

Она сделала большие глаза. Ох уж эти игры! Не могла без этого обойтись. Встала, высвободилась из объятий, вела себя так, как во время полета от Будзисука в Упанию. Пошла в дом. Разумеется, я пошел за ней.

Сел как можно ближе.

— Помнишь корабль? Капитана? Послушай, тогда в парке я думал, что сойду с ума.

— В каком парке?

— Ничего не помнишь? Понимаю, Фума, Какие ужасы ты пережила в гиппопотаме. Не будем сейчас говорить об этом.

Поскольку она все время настаивала на том, что ничего не помнит, я показал ей пуговицу и пикейный лоскуток.

— Фума, очнись! Ты помнишь белую пикейную блузку?

Она открыла шкаф, достала белую блузку. Разумеется, на ней не хватало пуговицы.

— Прямо невероятно. Где это случилось? В парке? Мы молчали.

— Надо будет навестить Будзисука. Он просил прийти утром, когда на улицах небольшое движение.

— Хорошо. Но, несмотря на все… Да, очень странно и непонятно. Поверни ключ.

Мы опять решили смотреть сны вместе.

Перевела М. Павлова.