Калейдоскоп

МОЖНО ЛИ НЕ СТАТЬ КАРПОМ, ИЛИ НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СТАНИСЛАВЕ ЗЕЛИНСКОМ

Наверное, книга эта кому-то может показаться странной. Тем более что почти все истории, собранные в ней, происходят неведомо где, а порой даже и неведомо когда. В какой-то стране, очень похожей на Польшу, но вроде бы и совсем не в Польше, хотя их автор, Станислав Зелинский, известный и охотно читаемый на берегах Вислы писатель. В какое-то знакомое время, очень похожее на наше, но вроде бы и когда-то в далеком будущем или вообще никогда. И люди, с которыми мы знакомимся, достаточно заурядны и напоминают, пожалуй, наших «среднестатистических» современников и сограждан. Одно только и настораживает: их почему-то не удивляют те фантасмагорические, а проще говоря, дикие происшествия, участниками или свидетелями которых они сплошь и рядом становятся. То, что с точки зрения здравого смысла смешно и нелепо, они воспринимают как должное, нормальное, необходимое.

Представьте себе, скажем, такое. Вы просыпаетесь с мыслью о том, что вам не хочется быть карпом. И это не шутка, не каприз, не самовнушение: вам и в самом деле не хочется, поскольку такая угроза вполне реальна. Вернее, вы точно чувствуете и знаете, что подобная перспектива вам кем-то на роду написана. Вы бросаетесь за советом к своему школьному приятелю, директору молочного завода в далеком провинциальном городке, а тот на ваших глазах опрометью несется на луг щипать травку: ему уготовано, как, впрочем, и всем горожанам, ежедневно давать по два литра молока. Почему? Так надо («Молочная культура»).

Или такое. В другом городе вам сообщают радостную весть: наконец-то после долгих мытарств, препирательств и интриг там решена транспортная проблема. Вас ведут на трамвайную остановку. Она есть, билеты продаются, народ нервничает в ожидании, нет только рельсов на мостовой. Зато на фонарном столбе — репродуктор. Раздается шум приближающегося трамвая, люди, вздрогнув, изготавливаются на посадку, стук колес все громче, визжат тормоза, и все кидаются… на мостовую. Выстраиваются парами, обмениваются, как сказал бы Зощенко, обывательскими фразами, толкаются, кондуктор объявляет, что мест больше нет, те, кому не повезло, ворча, возвращаются на остановку, а остальные под треньканье трамвайного звонка трусцой бегут к следующей остановке. Так тут тоже надо («Транспортная афера»).

Впрочем, бывает и не такое. В некой стране Упании (там все упанское и все очень большое и даже великое) преспокойно текла река — ровная, полноводная. Было, однако, решено, руководствуясь, естественно, высшими соображениями, закопать ее, а рядом пробить новое русло, извилистое. Вскоре выяснилось, правда, что кораблям по нему плавать стало неудобно. Тогда новое русло засыпали, а на месте старого проложили канал, прямой: сокращает путь, судоходство безопаснее и эффективнее, словом, выгода, как говорится, налицо. Тем самым, удовлетворенно констатирует важный чиновник, мы обосновали свое существование на всем течении реки. И все с этим согласны: так уж заведено в славной стране Упании, а значит, так и надо («Сны при Фумароле»).

Станиславу Зелинскому, творцу столь диковинного мира, сейчас чуть за семьдесят. Сам он относит себя к тому поколению польских писателей, которое родилось во время первой мировой войны, чтобы принять участие во второй, а остаток жизни посвятить борьбе за предотвращение третьей. Юрист по образованию, он стал артиллеристом в трагические для Польши сентябрьские дни 1939 года, затем долгие годы томился в гитлеровских лагерях для военнопленных. И когда в 1949 году выпустил свой первый сборник рассказов, его симпатии и антипатии, по собственному его признанию, определялись именно пережитым — крушением буржуазной Польши, героизмом и кровью на полях сражений, бесчеловечным миром за нацистской колючей проволокой. И его антивоенная тема в повестях и рассказах пятидесятых годов — это трагикомические картины «солдатчины» в досентябрьской Польше, это похожие на кошмарные сны рассказы-фарсы «из лагерной жизни». Четверть века назад издательство «Прогресс» выпустило в русском переводе книгу Станислава Зелинского «Черные тюльпаны» (повесть и несколько рассказов), познакомив тогдашнее поколение советских читателей в основном с этой именно стороной его творчества.

Но шло время, менялась на глазах писателя Польша, менялся на его глазах и весь мир. Приходили новый опыт, новые огорчения и тревоги, рождались и новые кошмары — человечество, вступив в ядерный век, продолжало жить по-старому. И война, как заметил один из новых героев Станислава Зелинского, «в нашем климате стала пятым временем года или дополнительным месяцем в календаре» («Двери»). Несколько иным стал и взгляд писателя на мир, а антивоенная тема нашла в его творчестве совершенно особое преломление. Главную угрозу разумной, справедливой, естественной жизни он увидел в обесчеловечивании человека — где бы, в чем бы и как бы оно ни проявлялось. Об этом, собственно, все рассказы, собранные здесь. Теперь у нас есть возможность познакомиться с уже немного другим Станиславом Зелинским, с таким, каким он стал в конце пятидесятых годов и остается по сию пору.

Кстати, он очень любит писать рассказы о… прочитанных книгах. Не рецензии, не статьи, не эссе, а именно остроумные и занимательные, очень личные заметки о появляющихся в Польше новинках. Он постоянно издает их и отдельными томиками под неизменным заглавием «Путешествия на воздушном шаре». Так вот, в одном из таких путешествий он поделился своими впечатлениями о вышедшем в Польше новом переводе зощенковской «Голубой книги». Станислав Зелинский вспоминает, что когда в тридцатые годы он впервые читал Михаила Зощенко, то смеялся до колик, смеялся безмятежно и в охотку. А теперь, спустя много лет, так смеяться уже не может. Наш сатирик не веселит его, а скорее вызывает грустные и даже горькие размышления.

Впрочем, Станислав Зелинский, думаю, тут не одинок и не очень оригинален. Хотя, безусловно, прав. Ведь давным-давно замечено, что грань между смешным и диким, между нормой и нелепостью не так уж четка. И к тому же подвижна: одни поколения, бывает, смеются над тем, что других повергает в ужас, рождает у них отвращение и ненависть. Когда-то излюбленной мишенью наших профессиональных юмористов был бюрократ с портфелем и неизменным графином воды. С годами, как ни старались фельетонисты, нам все меньше хотелось смеяться над ним. Да что там когда-то! Еще совсем недавно, в незабываемое время застоя, мы лихо потешались над сценками, живописавшими стандарты нашего обломовского бытия, или над изустно передававшимися анекдотами про тупых начальников и одряхлевших сановников. А сегодня нам все это что-то не смешно. Грустно, стыдно, страшно.

Листая «Голубую книгу», Станислав Зелинский приходит к выводу, что сегодня, когда о несовершенствах повседневной жизни не пишет разве только ленивый, Михаила Зощенко надо бы оградить от званий юмориста и сатирика. Ведь он вовсе не стремится заставить нас охать и ахать над еще одним проявлением глупости, еще одним свидетельством тупоумия, еще одним подвигом чванливого бюрократа, как это обыкновенно делают штатные разоблачители отдельных недостатков. Нет, считает Станислав Зелинский, Зощенко просто-напросто принадлежит к избранному кругу истинно больших писателей, которым свойственно поддаваться иллюзии, что литература в состоянии помочь улучшить мир. И потому в его «Голубой книге» больше отчаяния моралиста, нежели зубоскальства или сатирических наскоков.

Конечно, Станислав Зелинский ни по манере письма, ни по темпераменту, ни по характеру дарования не похож на Михаила Зощенко. Их, однако, сближает и даже роднит эта неистовая, искренняя, кому-то, возможно, кажущаяся детской вера в очистительную силу подлинной литературы, в нравственную мощь честного и горького писательского слова.

Есть у Станислава Зелинского рассказ, который называется «Пиф-паф» (он был опубликован у нас в упоминавшемся сборнике «Черные тюльпаны»). Меня бесит, признается в нем автор, когда спрашивают, зачем и для чего я пишу. Таких вопросов не задают, например, инженеру, который строит мост: известно, мост — это мост. «Я пишу, — замечает Станислав Зелинский, — ибо наивно верю, что упорное писание может привести к тому, что мост все-таки поставят там, где ему и надлежит стоять, а не в сторонке. Соблазн велик. Потому и пробую».

Не оттого ли смешные рассказы Станислава Зелинского не так уж безудержно смешны? Да, они написаны удивительно легко и просто, тон их изящен и легок, они остроумны и совсем не «серьезны», если под этим словом понимать скуку и педантичную обстоятельность. Но в них все-таки куда больше старательно укрытых под беспечной говорливостью рассказчика печали и скорбного сарказма. В них куда больше, чем может показаться на первый взгляд, горьких раздумий над беспредельностью человеческой глупости, невежества и близорукости, которые порождаются и воспроизводятся слепой верой в возможность иерархической организации всеобщего счастья, отсутствием или забвением нравственных начал, безоглядным и самоуверенным увлечением прогрессом, избавленным от уважения и любви к человеку.

Мир, созданный воображением Станислава Зелинского, неуютен, жесток и откровенно абсурден. Но он возник не из ничего. Он дело рук и воли населяющих его людей, которые всегда, в любой час безропотно готовы стать карпом, шестеренкой или кирпичиком в фундаменте собственной тюрьмы. Эти люди охотно соглашаются на абсурд, надеясь найти в нем лазейки, чтобы тайком нарушать — но в допустимых пределах, не затрагивая, избави бог, его основ, — установленный дикий порядок вещей ради ничтожных удовольствий, мелких радостей, сомнительных выгод и постыдных привилегий. Они еще могут взяться за перестройку, скажем, коровы, которая после этой удивительной операции начнет летать, разучившись, правда, давать молоко («Мельба VII»).

Эти люди, однако, никогда даже и не помыслят замахнуться на большее, они не рискнут перестроить чудовищный, но устраивающей их мир, потому что тогда им пришлось бы начать перестраивать самих себя. Такое им, впрочем, и не под силу: главная доблесть и основной закон выживания в мире, созданном Станиславом Зелинским, ничего не менять, все оправдывать и сохранять в полной неприкосновенности, и потому там «все такое, какое должно быть, ибо никто не знает, какое оно должно быть в действительности» («Сны при Фумароле»). А раз так, то здесь никто и никогда не может и не должен любить «непохожих», если, конечно, эта «непохожесть» не установлена начальством.

Рассказы Станислава Зелинского полны действия, в них вечно что-то происходит, неожиданности сменяют одна другую, его герои заняты по горло. Но мир, в котором они живут, — мир бездеятельный и праздный, он упивается торжествами и карнавалами (естественно, строго регламентированными), и маскарадный костюм стал здесь повседневным одеянием. Нервное ожидание и страх всяческих перемен, можно сказать, цементируют его. Здесь культивируется вера во внешние силы, которые побуждают людей добровольно держать себя в узде узаконенного порядка, а правители порой еще и придумывают эдакий «образ врага», чтобы поддерживать у подданных «патриотические» настроения («У Дескуров»). Самый большой и непростительный грех в этой химерической утопии — задавать вопросы: опасность, признается один из героев Станислава Зелинского, заключается не в самих вопросах, а в тех размышлениях, которые предшествуют ответу. Так замыкается круг, держащий в тисках этот выморочный и бесчеловечный мир…

Тринадцатилетняя девчушка в мрачный, дождливый осенний день несказанно обрадовалась незатейливой игрушке — калейдоскопу, в котором, она вдруг увидела сказочно цветастый клочок совершенно иного веселого и красочного мира. Рассказчик подарил ей эту нехитрую картонную трубочку и не рассердился, когда несколько дней спустя игрушка ей наскучила и девочка запустила калейдоскопом в огромных ворон, которые прилетали на дворовую помойку («Калейдоскоп»). Достижение вершин абсурда не моя страсть и не моя цель, заметил как-то автор этого, так непохожего на все остальные здесь собранные рассказы. Гротеск, добавил он, тоже должен служить чему-нибудь. Правда, Станислав Зелинский нигде, кажется — ни в интервью, ни в своих рассказах или повестях, — так и не обмолвился: чему же? Но он вообще не любитель ставить точки над «и», поучать, разжевывать написанное им. Он предпочитает положиться на своего читателя, приглашая его поразмыслить самому. Над тем, к примеру, можно ли — и как? — не стать карпом.

А. Ермонский