Калейдоскоп (сборник рассказов)

КРАСНЫЕ РУКИ

— Это всё чепуха! Ничуточки не страшно! — мальчик лет девяти скептически хмыкнул. — Разве страшно? Даже не испугаешься. Кто испугался? — он пристальным взглядом обвел вокруг себя.

Сидящие на длинной скамейке малыши от четырех до шести лет буквально вдавились в деревянную опору. Их лица еще сохраняли тягостное выражение.

— Мне нисколечко не страшно, — не унимался старший, пытаясь поскорее отвлечься от надоедливых фантазий.

— Валь, — обозвался Валера, один из малышей, — и мне нисколечко не страшно.

Эта неожиданная поддержка прибавила Вале уверенности. Пара-другая минут прошла, и уже не казались пугающими ни темное, затянутое тяжелыми облаками небо, ни словно искромсанные контуры верхушек деревьев, ни мрачные силуэты приземистых деревенских домов, скрытых в густых зарослях.

Валя приехал погостить к своей бабушке, но за минувшие дни пребывания здесь он еще ни с кем из сверстников не успел познакомиться, так как был немного застенчивым. Он выходил за калитку на узкую немощенную улицу, минут десять стоял, потом заходил обратно и бесцельно шатался по двору, нарушая спокойствие кур, кролей и трехмесячного чумазого поросенка.

Отсутствие товарищей, праздное блуждание нагоняло тоску, и Вале всё чаще хотелось домой, к матери и отцу. Но в один из вечеров, как обычно, вышел за калитку и обнаружил на скамейке у бабушкиного забора стайку деревенских ребятишек, что-то с интересом обсуждающих. Валя тут же заважничал, принял вид напыщенного воробья и не спеша подошел к ним.

— Вам что, делать больше нечего, как доски колупать? — спросил он у ребят.

— Нечего, — отозвался один и вопросительно посмотрел на Валю.

— Давайте страшные истории рассказывать. Я так обожаю всякие страшные истории. А вы любите? — спросил Валя и уселся рядом с ними. — Вот одна из них… — начал он сразу.

Мальчики не заметили, как стемнело. Расходились завороженные, и на следующий день под вечер вновь собрались на той же скамейке. Теперь рассказывал один из малышей. Рассказывал путано, сбиваясь, но захватил всех, даже Валю, который был очень впечатлительным ребенком.

В наступившей заем тишине он первым и очнулся:

— Это всё чепуха! Нисколечко не страшно! Вот я слыхал историю — просто жуть! «Красные руки» называется, — сказал он и тут же продолжил:

— В одной из деревень, ну почти, как наша, еще до революции на окраине жил старый помещик. Лет ему было, наверное, с сотню. Родня вся давно его оставила: сбежала за границу с беляками, а этому — какая дорога, он и ходил-то еле-еле. Так вот, любил, значит, этот древний помещик играть на пианино (оно у него в одной из комнат стояло). Играл просто так, для себя, и только поздними вечерами, когда опускалась темнота. И мелодии все тоскливые были, жуткие. Мимо усадьбы его люди даже ходить боялись. Хорошо, она чуть в стороне от деревни находилась, но всё равно в тихую летнюю ночь при легком дуновении ветра иногда отзвуки мелодий доносились и до ближайших домов, и не один, уловивший их, замирал на минуту с дрожью — такими зловещими казались им и тот дом, и те мелодии.

Так продолжалось каждый день, пока, наконец, однажды звуки не умолкли, и всю ночь, будто плача, заунывно выла собака. Когда на следующее утро зашли во двор, нашли дохлую собаку и распахнутую настежь дверь дома. Бывший помещик лежал лицом на клавишах, одна рука его свисала, другая покоилась рядом с лицом. Остекленелые глаза его были широко раскрыты, а на губах застыла чудовищная улыбка. Ужасный лик. Труп. Остывший мерзкий труп!

Валя обвел глазами малышей. Видно было, что они заинтересовались его выдуманной историей. Мало того, они поверили ему, приняли всё за чистую монету.

У Вали при виде их оцепенения возникло безумное желание еще пуще напугать малышей, заставить их просто дрожать от страха. И он продолжил:

— Похоронили его на их родовом кладбище неподалеку от усадьбы, а в самом доме устроили деревенский клуб. Пианино поставили в одной из комнат, сделав там красный уголок. Так бы оно и пылилось там, не приедь через пару недель в деревню новая учительница. Так как лучшего здания для школы не нашлось, в отдельных комнатах нового клуба устроили классы. Учительница стала жить при клубе. Места было достаточно. На удивление всех, она замечательно играла, и пианино ей понравилось. Часто после уроков она садилась за него играть. Однажды ночью она проснулась от странных звуков за стеной, как будто кто-то играл. Поначалу она решила, что это балуется кто-то из молодежи, но, взглянув на часы, поняла, что время за полночь, и клуб давно закрыт. Не без боязни прошла она в красный уголок и заглянула туда. Крышка пианино оказалась открытой, а по клавиатуре бегали красные кисти рук, обрубленные по самые запястья. Красные руки…

Валя приглушенно зашептал, увидев, как сжались малыши.

— Красные руки! Представьте: в мягком освещении, на черном фоне пианино — красные руки! Тонкие, длинные, красные пальцы. Они то замирали неожиданно в каком-нибудь месте, то срывались в быстром беге, устремляясь по черно-белой клавишной дорожке.

При появлении учительницы, музыка зазвучала сильнее, громче. Они будто узнали о появлении постороннего, но всё равно продолжали играть. Играли, играли, играли. Длинные, тонкие, красные пальцы. Учительница и не заметила, как утихла мелодия. Она стояла в оцепенении, ни в силах шелохнуться, невмоготу оторвать взгляда от алого кошмара на другом краю комнаты. Наконец, обессиленные или умиротворенные, красные руки осторожно прикрыли крышку пианино и замерли на её черной поверхности. Через минуту свечение их угасло, и весь клуб погрузился во тьму. Красные руки полностью растворились в ней.

Валя замолчал. В наступившей тишине было слышно только звучное треньканье сверчка и скрип висящего на столбе фонаря, который слегка раскачивало налетающим порывом ветра. Деревья готовились ко сну.

— А дальше, Валь? — раздался вдруг голос Валерки. И этот вопрос оказался для Вали таким неожиданным, что он даже вздрогнул и почувствовал, что прежняя уверенность в себе исчезла, и наступила какая-то неприятная полоса, которую актеры обычно называют «вживанием в образ». Но делать было нечего. Валя ощутил, что свести свой рассказ к шутке не сможет, что уже нечто потустороннее начинает довлеть над ним и заставляет продолжать вопреки возникшему страху.

— Дальше? — неуверенно начал он. — Дальше — хуже. Концерты продолжались каждую ночь, в одно и тоже время. Учительница стала просыпаться в один и тот же час, на удивление, не обнаруживая и тени сна. И что-то всегда толкало её идти в ту комнату, смотреть, как бегают по клавишам красные руки, ощущать, как засасывают её те жуткие звуки. Не смея никому рассказать о своих кошмарных ночах, она попыталась узнать хоть о чем-то, что могло натолкнуть её на мысль о появлении странных музыкантов. В том, что это был не сон, она убедилась в первую же ночь, а потом настолько свыклась, что уже ничуть не страшилась и часто, особенно в последние ночи, очарованно заслушивалась льющимися из пианино мелодиями. Она разузнала, что раньше пианино принадлежало бывшему владельцу дома, что он часто играл на нем поздними вечерами, что он умер и похоронен неподалеку.

Будучи очень суеверной и веря в существование души после смерти, она решила, что вероятнее всего на том свете бывшему помещику не хватает единственной земной радости — музыки, поэтому он продолжает приходить сюда ночами, играть и наслаждаться своей игрой.

«Через сорок дней, — сказала ей одна древняя старушка, — душа его успокоится и уйдет в мир иной. А пока она мается, бродит по старым местам, прощается с прежними чувствами. И беда, если она возненавидит всё, что так или иначе помешает ей в этом или попытается отнять у неё последнее, что осталось от этого мира». А был это уже тридцать пятый день, как отпели помещика. Дождаться последних пяти, казалось, нет сил. Учительница перестала совершенно прикасаться к пианино, но также ночами вставала, шла в красный уголок и слушала, слушала, потому что не могла ни заткнуть пальцами уши, ни вообще пошевелиться, не то, что уйти или убежать. Власть красных рук, власть невероятной силы была во сто крат сильнее её.

В ту же ночь, как учительница вернулась от старухи, звуки были еще резче, еще громче. Они уже не были такими чарующими, как прежде, а жуткими, режущими слух и сдавливающими сердце. «Что-то должно случиться. Непременно», — подумала учительница, не предполагая даже что. Упав в постель, она мгновенно уснула, и снилось ей, что один из её учеников, именно тот, чьей семье достались остатки вещей покойника, стал тонуть. Захлебываясь, взмахивая руками, он пытается выбраться на берег, но что-то неумолимо тянет его на дно, тянет, не отпуская. И снилось, как взмахнул он в последний раз вверх руками и быстро погрузился в воду, оставляя после себя на поверхности лишь расходящиеся круги да лопающиеся то тут, то там воздушные пузыри.

На рассвете учительница подхватилась, оделась и, не взирая на раннее утро, помчалась к дому своего ученика. На её судорожный стук открыла мать мальчика, сильно удивилась, сказала, что её сын спит, что всё с ним нормально, и спросила, отчего такие страхи. Учительница в ответ только настоятельно попросила никуда мальчика после школы не отпускать и, ничего больше не объясняя, убежала. В тот же день мальчик утонул. Мать его набросилась на учительницу: «Зачем, почему?» Что могла она ответить? «Не знаю, не ведаю, не объясню». Кто мог догадываться, как было тяжело ей, как мучительно, — неизвестно отчего.

А красные руки еще играли, и до сорокового дня оставалось двадцать шесть часов, каждый из которых был часом мучений, боли и неизвестности. На тридцать девятый день учительница решила отнести на могилу покойника цветы. Ей казалось, что того можно умилостивить.

На кладбище она пришла спокойная, уверенная, с букетом алых роз. Разыскала его надгробие, положила цветы и сказала: «Прости за всё нас, близоруких. За то, что не замечали мы твоего дарования, за то, что не верили в твой талант. За всё, за всё прости нас и не тревожь. Нас ждет та же участь, и та же земля покроет нас». Сказала и умолкла в ожидании, но никто ей не ответил. С тем и ушла. В тот вечер в красном уголке вновь звучала музыка, но уже не так устрашающе — тихо и мягко. Но и эта чарующая мелодия коварно обволакивала сердце учительницы и разъедала душу.

О, пламя сердца! Тебя зажечь любое чувство может, любая музыка тебя воспламенит!

Валя умолк. Он испугался последних слов. Они не могли исходить из него, он так никогда не говорил, он даже слов таких не знал, не то, что сложить стройный ряд предложений. И то, что он так связно всё сумел изложить, испугало его еще сильнее, чем испугало бы, может быть, само действо: шум ветра, качание фонаря и треньканье сверчка во вдруг наступившей тишине. Он замолчал и больше ничего не смог произнести.

Расходились по одному. Валерка жил на другом конце деревни. После страшного рассказа ему тоже стало боязно, поэтому он попросил его провести, а Валя согласился. Любопытство вскоре, однако, взяло верх.

— Ты расскажи, — попросил он вдруг Валю, — что дальше было.

— Дальше? Дальше было страшно. Остались считанные часы до наступления сорокового дня. Музыка играла тихо, и ничто не предвещало беды. Учительница уж совсем привыкла и слушала в очарованье, но всё ждала, что что-нибудь случится — таким роковым ей казался тот последний день. И будто кто-то нею управлял весь вечер. В тот же день она еще раз посетила могилу помещика, но не плакала, слез совершенно не было, только неясная печаль закралась в сердце и не хотела ни выйти оттуда, ни уйти. А он, казалось, как знал об этом: играл в предыдущую ночь всё ярче, живее, вновь и вновь околдовывая её. И всё бы хорошо, но мысль, что тот злополучный день приблизился, что вот-вот он наступит, съедала её. И вот в двенадцать ночи она вновь идет и вновь несет цветы ему на могилу. И снова просит быть благоразумным, понять, что нужно быть терпимее, нужно быть добрей, тогда лишь только можно навсегда успокоиться. Как только она произнесла это, тут же поднялся ветер, зашумела листва, раздался крик совы. Потом всё разом смолкло и будто замерло. И учительница все приняла за знак, за намек, что понята и больше ей бояться нечего. Она неторопливо поднялась, отряхнула приставшую к коленям пыль и собралась было уходить. Но стоило ей только обернуться и посмотреть назад, как что-то крепко охватило её горло и стало душить. Она рванулась, вырвалась и оглянулась, чтобы посмотреть, кто всё-таки напал на неё, но перед собой увидела лишь обрубки рук — знакомые красные кисти. Она так поразилась, что не смогла даже двинуться с места. Спина её уперлась в железную решетку ограды. Она даже не услышала своего крика, ибо кранные руки в мгновение охватили её и сдавили еще сильнее, не дав вырваться последнему выдоху, засевшему в груди…

Валя умолк и посмотрел на своего приятеля. Лицо Валеры в сумрачном отблеске фонаря казалось бледным и испуганным. И Вале вдруг захотелось напугать этого малыша еще больше. Коварная мысль вызвала какое-то сладкое чувство торжества и превосходства. Он тут же извинился перед Валерой:

— Прости, но дальше я не пойду: я обещал бабушке вернуться рано. Тебе отсюда недалеко, твой дом уже виден, дорога освещена неплохо, и луна сегодня светит ярко.

Сам быстрее пошел назад, но только зашел в тень, свернул в проулок и побежал, что есть духу, чтобы обминуть полуразрушенный сарай, оставшийся от бывшего здесь ранее хозяйства. И рассчитал так: Валере, чтобы добраться до своего дома, надо пройти мимо кладбища, и там он обязательно пройдет — одна дорога. Тем временем сам Валя добежит до кладбища и сделает всё так, что Валера, находясь под впечатлением истории, услышав шелест листьев и тошнотворное завывание, что Валя мог исполнить мастерски, стремглав помчится к дому. Валя же вослед ему забавно посмеется, потешится.

Так и случилось. Валя добежал до первых гробков, приблизился как можно тише к кладбищенской ограде, выходящей на дорогу, и, обхватив две тонкие осины, стал расшатывать их, схлестывая ветви и одновременно протяжно — по-волчьи — подвывая.

Валера, было видно, съежился, сжал кулачки и, медленно продвигаясь, стал внимательно прислушиваться к шуму, доносящемуся с кладбища. И только его ушей достигло глухое завывание, как он стремительно сорвался с места и побежал, вздымая за собой горы пыли.

Валя дико рассмеялся. Он позабыл и прежние страхи, и то, что он сейчас находится на кладбище в позднее время суток. Его забава удалась! Он радовался, он ликовал, издавая звуки еще ужасней и страшнее, с удвоенной силой раскачивая деревья, торжествуя.

Но только он захотел еще громче крикнуть, чтобы испугать еще не уснувшую деревню, как что-то крепко схватило его за горло и с силой сжало. Он лишь заметил алое свечение от тех мест, где должны были находиться рукава.

Красные руки!