Каменный пояс, 1976

Могу любить

и ненавидеть,

могу

любимую обидеть,

могу ошибку сделать,

но —

есть чувство Родины.

Оно

всех прочих чувств моих

сильнее.

С ним небо серое —

синее,

с ним думы —

вольны и красны,

с ним —

все мечты мои ясны.

О чувство Родины!

Ты свято.

Но трижды свято

для солдата.

И я скажу

начистоту:

с тех пор

всю жизнь я на посту.

О чувство Родины!

Спасибо

за то,

что есть во мне ты,

ибо

в цепи удач и неудач

до смерти буду я

горяч.

Любовь приходит

и уходит,

и даже ненависть

проходит,

порой

сменяются мечты.

И постоянно —

только ты.

А мы —

творим себе кумиров.

У нас такие люди

есть:

мы выбираем

бригадиров.

И представляя

нашу честь,

не тайным

их

голосованьем,

мы выбираем —

напрямик.

Не как-нибудь,

а нежно:

— Саня,

не подведем тебя,

«старик».

От птиц, наверно,

зародилось,

от тех,

летящих высоко.

Мы выбираем

бригадиров —

крылатых,

умных мужиков,

с какими

на врага ходили

на штурм.

Уходим в шурф,

на стан.

Мы выбираем

бригадиров,

как вожаков

летящих

стай.

После смены,

будто бесы,

не узнать:

кто я,

кто ты?

Скинув робы,

в душ мы лезем

под тугой напор воды.

Под мочалкой

лица, плечи

обретают

прежний вид.

Шутки,

шутки —

залп картечи

на десятника летит.

А Фатеич

ни в какую.

Хоть бы слово,

да куда…

Заливает

душевую

тугоструйная вода.

Что за спины!

Ну и спины

забугрились

под водой!

Как не баня,

а смотрины

красоты мужской.

Хоть любому

дай в награду

титул

принца

красоты.

Как спортивная

команда

вышла разом из воды.

В копровом цехе вечный кавардак:

железо всех времен, мастей, обличий,

то паровоз подкатится сюда

с утробной паровою перекличкой.

То подвезут бескрылый самолет

в горячке отзвеневшего дюраля,

то на вагоне катер приплывет —

всех под резак, и словно не бывали.

Порой Степану чудилось, что он

палач вот этих горемык железных,

не попусту коптивших небосклон —

проживших век двужильно и полезно.

Он опускал на землю бензорез,

влезал наверх, откуда тишь стекала,

и громыхал хозяйский интерес

по мостикам ботинками Степана.

В его обходе, ревностном и злом,

рассерженно сминалось безразличье:

— Труда-то сколько!

И опять на слом…

Но все же вскоре вспыхивала спичка.

А бензорез врезался в кругляки,

обшивку и натруженные скаты,

и паровоз, напыщенный когда-то,

валился от Степановой руки.

Да мало ли таких со всей страны

летят к нему, попыхивая рьяно?

Им раньше явно не было цены,

а нынче есть —

и та не по карману.

Дешевле вжать в тысячетонный пресс

уютные, обжитые кабины

и рычагов тридцатилетний блеск…

— Ломай, Степан, работай —

все едино!

Так думал он размашисто, спроста,

покуда к серым колоннадам цеха

из памяти тревожной не приехал

особенный, приземистый состав.

Степан присел у танка, закурил.

Пробоины, заклиненная башня…

И словно лбом ударясь в день вчерашний,

на башенке он цифры отличил:

602-й…

И дернулась рука,

и налегла на воздух как на тормоз.

602-й в разорванных боках

привез войною срезанную скорость.

602-й…

И задохнулся он.

Да, в нем они, заклинены навечно!

Он за бронею слышал каждый стон,

И жаркое дыханье человечье.

Он рвал броню упругим резаком,

как будто вдруг из танковой утробы

они шагнут светло и шлемолобо,

сомнут войны погибельный закон.

Гудело пламя, взламывая танк,

томилось небо без дождя и вздоха…

В копровом цехе вечный кавардак,

в пролетах тесных стиснута эпоха.

В моем краю магнитные ветра

и тишина нестойкая, скупая…

У каждого своя Глядень-гора,

и у меня

…которую скопали.

Твое большое сердце растеклось

по всей стране, от севера до юга,

укрыв ее, продутую насквозь,

стальной непробиваемой кольчугой.

У каждого своя Глядень-гора,

трибуна жизни, вещая вершина,

откуда животворные ветра,

взлетев под солнце, падают в долины.

Откуда взгляд, размашист и высок,

сверкает, горизонты рассекая,

где вражья пуля целится в висок,

и тишина взрывается стихами.

Магнит-гора…

Отвернутым пластом

ты падаешь в долину безымянно.

Но за тобою прячется восток,

и на ступенях дремлют ураганы.

Когда шуршит колючая шуга,

точа и разрушая берега,

у дна тревожа шуструю форель,

бежим туда, где жгуча и туга,

спадая с гор, клокочет Куштумга

над жухлой остротой осокорей.

Она летит, взрываясь и рыча,

в ущельях тучных камни волоча,

смородины, мостки, вершинный снег…

Башкирия — серебряный колчан,

где речки-стрелы с горного плеча

срываются в долины по весне.

Бежим, бежим…

Я покажу тебе,

какой хочу завидовать судьбе —

речушке малой, позабытой богом,

что с первым солнцем,

подобрав снега,

летит в объятья к заливным лугам,

не выбирая ровную дорогу.