Каменный пояс, 1976

Станислав Гагарин РАЗРЕШЕНИЕ НА ПРОЕЗД В СПАЛЬНОМ ВАГОНЕ

Июль в Подмосковье выдался переменный, в смысле погоды переменный. День — дожди, два дня — солнце… Самые грибные условия. На последние дни месяца приходились суббота с воскресеньем, в пятницу Леденев закрыл среднее по трудности дело, «горящего» ничего не предполагалось, и мысленно он ехал уже на автобусе Москва — Касимов, ехал в озерную Мещёру, где знал заповедное место, по его расчетам должны были появиться там белые грибы.

Но человек предполагает, а бог, то бишь начальство, располагает…

Время подходило к рубежу, означавшему конец недели, «weekend» — усмехнулся Леденев, принялся собирать бумаги на столе, аккуратно разложил их по папкам, спрятал в сейф, одновременно достав оттуда клубок суровых ниток и оплывшую палочку сургуча.

Он разложил эти принадлежности для опечатывания сейфа на столе, где не было уже ни одной бумажки, и привычным жестом выдвинул один за одним ящики, проверил — не осталось ли там какого-либо документа.

Июльское солнце передвинулось против кабинета и вовсю жарило сверху. Леденев закрыл верхнюю часть окна и опустил штору. Он готовился опечатать сейф и зажег уже спичку, как в динамике селекторной связи зашелестело:

— Ты не ушел, Юрий Алексеевич?

Ничего особенного в таком вопросе не было, но сердце у Леденева екнуло, интуиция сработала, или что там еще…

— Собираюсь, — односложно, упавшим голосом ответил Юрий Алексеевич.

— Тогда загляни ко мне, — сказал Василий Пименович Бирюков.

В коридорах было оживленно, пробила, как говорится, пушка, наступили часы и дни отдыха, и сотрудники, с удовольствием разговаривая на неслужебные темы, спешили к выходу. Не все, конечно, спешили. Были и те, кто останется здесь до поздней ночи, и те, кому и завтра, и в воскресенье предстоит работа. И какая работа! Но в целом и здесь, как в обычном советском учреждении, люди работают до шести, и два дня в неделю отдыхают.

«Вот мне, кажется, не повезло, — подумал Леденев, приближаясь к кабинету Бирюкова. — Ведь не в попутчики же до Спас-Клепиков собирается он проситься ко мне…»

В приемной Василия Пименовича на Леденева недовольно глянул молодой офицер, адъютант Бирюкова.

— Ждет, — сказал он.

Юрий Алексеевич кивнул.

— И я вас буду ждать, — добавил адъютант.

«Все ясно, — подумал Леденев. — А ты еще надеялся, чудак…»

Адъютант тоскливо взглянул на большие часы, стоявшие в углу.

— Опаздываю. Через полтора часа поезд с Савёловского, — доверительно сказал он Леденеву.

И Юрий Алексеевич потянул на себя тяжелую дверь.

Василий Пименович сидел за столом и торопливо писал в настольном блокноте. Услыхав звук открываемой двери, он приподнял седую голову, молча показал взглядом, садись, мол, потянулся и выключил вентилятор.

Стало тихо. Из-за окон едва доносился уличный шум летней Москвы, но шум приходил сюда слабый, какой-то нереальный, призрачный шум.

Леденев сел, приготовился слушать.

— Где бродишь-то, — проговорил Бирюков ворчливым тоном, но Юрий Алексеевич понимал, что шеф напускает на себя эдакую строгость, так всегда бывало перед ответственным заданием.

Он знал Василия Пименовича еще с войны, когда вместе ходили в лихие разведрейды к скалистым берегам Лапландии, и, теперь уловив знакомые нотки в голосе Бирюкова, Леденев окончательно распростился с мыслью о поездке в деревню Ушмор.

— Где, говорю, пропадал, — говорил меж тем Василий Пименович, — уже битый час тебя вызываю.

— Сдавал дело в секретариате, потом в НТО забегал, к экспертам, — ответил Юрий Алексеевич.

— Это хорошо, — сказал Бирюков, и непонятно было, что именно «хорошо», но Леденев не обратил на это внимания, он знал, что сейчас начнется серьезный разговор.

— Ты Корду помнишь? — спросил Василий Пименович. — Алексея Николаевича?

— А как же, конечно, помню. Он начальником горотдела сейчас в этом, как его…

— В Трубеже, — подсказал Бирюков.

— Вот-вот, в нем…

— Это хорошо, что не забываешь старых сослуживцев. Никогда не надо забывать тех, с кем когда-то делил хлеб-соль. А при случае и на помощь надо прийти. А как же иначе? Иначе нельзя…

Бирюков включил вентилятор, в кабинете было душновато, вентилятор зажужжал, Василий Пименович поморщился и щелкнул выключателем.

«Сдал, старик, — подумал о Бирюкове Леденев, хотя сам был лет на пять моложе. — В лес бы вытянуть его на недельку… Что там с Кордой приключилось? Неспроста ведь разговор затеял».

— Почему именно ты? — неожиданно сказал Бирюков, порою он любил начинать разговор с конца, не объясняя сразу что, как и почему. — Во-первых, Корду знаешь давно, вместе работали, и неплохо работали… Во вторых, дело связало с комбинатом Трубежникель, а ты у нас известный спец по никелю. Помнишь, как из Скагена зажигалки привозил да Мороза брал на «Уральских горах»?

— Очень вам тогда к лицу была форма старшины пограничных войск, — ввернул Леденев, и это было его маленькой местью за испорченный конец недели.

Бирюков усмехнулся.

— Намек принят к сведению, — сказал он. — А дело там приключилось такое. В воскресный день в озере Высоцком, что под Трубежсм, утонула одна молодая гражданка. Звали ее Мариной Бойко, работала режиссером народного театра при Дворце культуры Трубежникеля. Выпускница, между прочим, Московского института культуры. Да… Поначалу все сочли это заурядным несчастным случаем. А потом… Потом дело повернулось так, что Корда оказался в тупике, вот и ждет теперь твоей помощи. Прочти-ка вот эти бумаги.

Бирюков протянул Юрию Алексеевичу тонкую кожаную папку.

— Он сам просил, чтоб именно я?..

— Сам, не сам, — проворчал Василий Пименович. — Какое это имеет значение? Намекнул, конечно. Большие вы мастера по части намеков. Ты читай, читай! Веселая, я тебе скажу, история.

Пока Леденев читал, Василий Пименович поднялся из-за стола, подошел к окну, отодвинул штору и смотрел вниз, на большую площадь, по которой потоками шли автомобили, площадь обтекали люди, а на них с грустной улыбкой смотрел высокий человек в бронзовой длинной шинели, один из благороднейших людей века.

— История скорее печальная, — сказал, закрывая папку, Юрий Алексеевич. — Когда ехать?

— Сегодня ночью. В приемной получишь у моего парня, я его специально задержал, проездные документы и прочее, билет уже заказан. Вылететь надо ночным рейсом.

— Хорошо, — сказал Леденев. — Заеду только домой, соберу вещички.

— Вере Васильевне от меня поклон. Небось, за грибами собирались?

— Собирались.

— Ты б меня когда-нибудь прихватил.

— Это можно.

— Я почему тебя ночью отправляю? Завтра ведь суббота. Пока летишь, то да се, и в Трубеже с Москвой во времени разница, словом, будешь в семь утра по местному времени. Корда тебя встретит. Отдохнешь с дороги, поговоришь с товарищами… На месте все не так видится, как из Москвы. Осмотришься — и на пляж. И будешь нести службу на пляже в плавках, не забудь прихватить их с собой. Там и начнешь присматриваться… Вот тебе и воскресный отдых. Говорят, красивое озеро это Высоцкое. Позагораешь заодно… И пусть после этого попробуют упрекнуть меня, что я не забочусь о здоровье своих работников!

Бирюков встал. Улыбка исчезла с его лица, он протянул Леденеву руку.

— Поезжай. В том краю нам совсем ни к чему такие неожиданности. Впрочем, они везде, эти неожиданности не нужны. В общем, иди. Там мой парень тебя заждался. Рыбалка у него, видите ли, срывается… Понавыдумывали себе разные хобби на мою седую голову!..

Самолет улетал ночью. В аэропорт Леденев приехал рано, ему не хотелось допоздна задерживать водителя служебной машины, и Юрий Алексеевич часа два сидел с книгой в кресле зала ожидания, среди улетающих в разные концы страны отпускников, — их можно было узнать по ящикам и сеткам с фруктами, скучающих командированных с портфелями, многоголосого гомона пассажиров, равнодушных объявлений о начале посадки и регистрации билетов и рыкающих раскатов выруливающих на старт лайнеров, их сердитые голоса доносились из-за стеклянной стены аэропорта.

Книга в руках Юрия Алексеевича была интересной, жена достала где-то для их домашней библиотеки сборник детективов Жоржа Сименона, а писатель этот Леденеву нравился тем, что не увлекался исключительно разгадкой преступления, как это делала, например, Агата Кристи, большая мастерица сплетать замысловатое детективное кружево. Сименона больше интересовал вопрос не «как» было совершено преступление, а «почему» оно совершилось, какие силы заставили человека преступить и каковы психологические предпосылки преступления.

Последнее всегда занимало Юрия Алексеевича. Он постоянно следил за работами юристов-теоретиков в этой области, были у Леденева и свои соображения на этот счет, но дальше выступлений на занятиях в системе профессиональной переподготовки, на курсах и совещаниях он не пошел, времени не хватало, на его работе совмещать практику с серьезными научными исследованиями трудно, тут прямая альтернатива: «или — или».

Объявили регистрацию билетов на Трубеж.

Леденев спрятал Сименона в объемистый портфель, с которым ездил в командировки, и, не торопясь, пошел к стойке.

В самолет посадили всех быстро, без случающихся порой досадных аэрофлотовских неожиданностей. Место у Юрия Алексеевича было у окна, но вид ночной Москвы его не волновал теперь больше, он вдоволь на этот вид насмотрелся, прилетая и улетая по своим особо важным делам, которыми занимался уже ряд лет, и Леденев вернулся к Сименону, спать в самолете он мог, лишь изрядно утомившись.

Его сосед, молчаливый мужчина неопределенного возраста, скользнул глазами по обложке и с интересом глянул на Леденева.

— Сумели достать? — спросил он. — Я вот не смог… Одна надежда — на трубежских книготорговцев. Может быть, и оставят.

— Вы из Трубежа? — спросил Леденев.

Он никогда не избегал дорожных знакомств. Порою такой вот попутчик даст тебе довольно много для первоначальной ориентировки в незнакомом городе.

— Да, — ответил сосед. — Из Трубежа…

Леденев ждал, что попутчик разговорится, но тот откинул вдруг спинку кресла, зашаркал ногами, устраивая их поудобнее, что, впрочем, человеку среднего роста в самолетах Аэрофлота никогда еще не удавалось сделать, повернул голову набок и закрыл глаза.

Юрий Алексеевич улыбнулся и развернул книгу.

Читал он еще час с небольшим, потом попытался улечься в кресло, беспокойно дремал, порой забывался, и возвращение к действительности обрамлялось неприятным, тягостным чувством.

Самолет начал снижаться, и Леденев снова включился в размеренный, неброский образ жизни комиссара Мегрэ.

Сосед спал и после того, как перестали реветь турбины, Юрию Алексеевичу пришлось даже тронуть его за плечо, и тогда тот принялся снимать с полки пакеты и авоську с апельсинами.

Выходил Юрий Алексеевич одним из первых, о вещах ему тревожиться необходимости не было, да и ни о чем другом, кроме, разумеется, самого дела, беспокоиться не приходилось, ведь у самого трапа его ждал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, начальник трубежского горотдела, старый сослуживец, Алексей Николаевич Корда.

— Ты разве не знаком с обстоятельствами этого «несчастного случая»? Я отослал подробное изложение сути дела Бирюкову.

— Читал я подробное изложение сути дела, читал, Алеша… Но ты ведь сам знаешь, что бумага говорит одно, а живой человек — другое, даже если говорят они об одном и том же. Так что ты уж, будь добр, расскажи мне обо всем по порядку.

— Хорошо, Юра, сейчас выложу, как на духу. Ты хоть выспался?

— Вполне. Свежий как огурчик.

— Тогда слушай.

Они сидели за столом, открыв одну из бутылок холодного пива. День обещал быть жарким.

— Понимаешь, — начал рассказывать Корда, — поначалу никому и в голову не приходило, чти здесь тонко организованное убийство. Утонула молодая женщина… жалко, конечно, но что делать, летом да на воде бывает такое, хотя и спасатели дежурят, и Освод широко развернулся.

— Как все происходило? — спросил Леденев. — Крики о помощи… попытки спасти, свидетели… Словом, как можно подробнее, Алексей Николаич.

Корда помрачнел.

— Подробности, — повторил он ворчливо, — Подробности… Я и сам бы хотел получить их, Юра. Не было никаких криков о помощи. А свидетели… Свидетель был только один. Парень со спасательной станции, некий Игорь Киселев, трубежский, так сказать, олимпиец, мастер спорта по гребле. Он и помог обнаружить труп Бойко.

— Безнадежный труп?

— Пытались делать искусственное дыхание по разным системам на берегу, но безрезультатно. А Киселев дал всему такое объяснение. Что объезжал он… — все протоколы ты получишь… — объезжал, дескать, границу безопасной зоны и увидел человека, плывущего к середине озера. Ну и погреб за нарушителем, чтоб вернуть в зону. Когда оставалось метров пятьдесят — на глаз прикинул, — повернулся к пловцу и увидел, что впереди никого нет. Бросил весла, стал смотреть вокруг, может быть, нырнул пловец, подождал минуты две, никто не показался на поверхности, усомнился было: не почудилось ли. Потом погреб к берегу, поднял на спасательной станции тревогу, а место обозначил, примерно обозначил, спасательный круг выбросил из лодки… Надо, — продолжал Корда, — отдать должное спасателям, работать они умеют. Двое ребят в аквалангах примчались в моторке на указанное Киселевым место и в считанные минуты нашли на дне озера, — глубина там не более четырех метров, — труп этой женщины.

— Киселев умеет работать с аквалангом?

— Умеет. Но аппарат ему не доверили, по словам начальника спасательной станции, уж очень он был взволнован, потрясен случившимся. А когда выяснилось, что утопленница — Марина Бойко, Киселев едва в обморок не упал. Они были близко знакомы.

— Знакомы?

— Ну да. Игорь Киселев считался одним из ее поклонников. Марина была первая красавица Трубежа.

— Ты сказал «одним из поклонников». Значит, их было достаточно?

— Более чем достаточно. Правда, по нашим сведениям, вряд ли кто из них мог похвастаться реальным успехом. Бойко умела держать мужчин на расстоянии, а благосклонностью пользовалась весьма умело.

— Но мы отклонились, — заметил Леденев, — от «несчастного случая» отклонились.

— Да, — сказал Алексей Николаевич. — Врач «скорой помощи» определил наступление смерти от удушья, судебно-медицинский эксперт после вскрытия подтвердил заключение… Дай мне свою московскую сигарету, Юра.

— Бросил я, — виновато улыбнулся Леденев и развел руками. — Прости.

— Ладно, — сказал Корда. — А я вот слабак, не могу решиться.

Он достал пачку сигарет «Дорожные» и закурил.

— Родителей у Бойко не было, — продолжал рассказ Корда. — Тетку известили о случившемся телеграммой, а пока суд да дело, вскрыли квартиру, чтоб опечатать вещи до передачи родственнице. И тогда-то выяснилось! Один из работников милиции заметил на полу под столом открытый конверт с нашим адресом. Это его насторожило. Он стал разбирать бумаги на столе, но ничего стоящего не нашел. Тогда он заглянул в мусорное ведро. И там обнаружил три смятых листка. Все три были началом заявления опять-таки к нам. Но дальше слов: «Я, такая-то…» — заявительница не пошла. Тут уже осмотр квартиры превратился в тщательный обыск, который дал нам главное: копии секретной документации из закрытой лаборатории комбината Трубежникель.

— Режиссер интересуется проблемами производства никеля, — заметил Леденев. — Странное любопытство.

— Более чем странное, — сказал Алексей Николаевич. — Такие странности бьют по шее твоего покорного слугу в первую очередь… Словом, приняли мы этот «несчастный случай» к своему производству, а для полного набора повторная судебно-медицинская экспертиза авторитетно заявила, — у них все заключения, разумеется, авторитетны, — что в данном случае имело место убийство. Марину Бойко утопили.

Корда прервал рассказ и закурил снова.

Леденев молчал. «Видимо, Алексей Николаевич с трудом привыкает к самостоятельной работе, один сейчас несет ответственность за все происходящее на участке. А это совсем иное дело по сравнению с тем, когда ты работаешь в аппарате и ответствен лишь за те дела, которые ведешь сам», — подумал он. Ему-то никогда не приходилось бывать в положении Корды, и как знать, в каком состоянии застал бы его, Леденева, вот такой московский товарищ… Ведь расследование зашло в тупик, и не знаешь, что готовятся предпринять те, против кого они должны сейчас выставить щит. «Хорошо, что Василий Пименович послал сюда именно меня, — решил Леденев. — С незнакомым человеком Николаичу было бы куда трудней».

— Я хотел бы взглянуть на оба заключения и побеседовать с экспертами-медиками, — сказал Юрий Алексеевич.

— Сделаем, — кивнул Корда. — Ну, что еще? Мы выявили все окружение Марины Бойко. Конечно, у нее было много знакомых на комбинате. С ее приходом во Дворец культуры приобрел популярность народный театр. Спектакли Бойко высоко оценили в Каменогорске, были разговоры о поездке в Москву… Мы установили ее связи с работниками секретной лаборатории. Хорошо была знакома Бойко с заместителем завлаба, инженером Травиным. Игорь Киселев ревниво утверждал, что к Травину Марина была более благосклонна, нежели к нему.

— Инженер Травин?

— Да, Михаил Петрович Травин. Его не было в Трубеже в день убийства. Он прилетел сегодня в одном самолете с тобой.

— Уж не сидел ли я рядом с ним?

— Точно. Мы ведем его от самой Москвы. Мой сотрудник ведь летел с вами.

Леденев рассмеялся.

— Значит, и меня «вели» тоже? Лихо! А что, есть против Травина нечто серьезное?

Корда покачал головой.

— Пока одна логика, так сказать, гипотетические посылки. Он имеет доступ к материалам и был близок с погибшей. Это все. Одним словом, профилактика.

— А Киселев?

— За ним пока ничего нет. Держим под наблюдением Киселева. Парень крепко переживал смерть Марины Бойко, а может быть, и притворялся. Пару раз напился, за это его даже от показательных соревнований отстраняли. Сейчас как будто успокоился.

— Попытки связаться с Бойко, письма, телеграммы в ее адрес?

— Почти ничего. За исключением одного. Труп ее обнаружили во второй половине дня. Отправили в морг для вскрытия, а квартиру опечатывать пришли утром. Когда пригласили в понятые старшего по подъезду, он рассказал работникам милиции, что около двух часов ночи к нему прибежала соседка, просила унять подвыпившего мужа. Это из квартиры этажом выше. Он утихомирил буяна и, отправляясь домой, на площадке у дверей Бойко увидел молодого человека, который был как будто пьян. Кепка, надвинутая на лоб, очки и черная бородка. На вопрос, что ему здесь надо, парень пробормотал неразборчивое в ответ и спустился, пошатываясь, вниз. Как ни странно, но старший по подъезду ничего еще не знал о смерти Марины Бойко, а к визитам мужчин к ней в этом доме привыкли…

— Думаешь, пришли за документами? — спросил Леденев.

— Допускаю. А почему бы и нет? Мы пригласили старшего по подъезду в милицию, мы всех по этому делу приглашали, только устроили так, чтоб он видел тех, кто бывал у Марины, но ни в ком он не опознал ночного «гостя».

— Борода — примета довольно условная, — сказал Юрий Алексеевич. — Помнишь, как прятал свое обличье под бородой убитый Морозом Бен, когда пытался проникнуть в Палтусову губу?

— Ну как же, — отозвался Корда. — Тогда нам сразу подставили мнимого убийцу, и улик было вдоволь, истинных и ложных. А тут — ничего.

— Так уж и ничего, — сказал Леденев, — ты уж больно мрачно смотришь на вещи, Алеша. Выше голову! Начнем все сначала, поищем кончик, который надо потянуть, чтоб клубок размотался. Не размотается — с другого конца потянем. Главное — спокойствие, Алеша, пусть «они» волнуются, «им» все равно труднее, нежели нам.

— Разве что этим утешимся, — усмехнулся Алексей Николаевич. — Ты сейчас на пляж поедешь?

— Думаю пойти туда, поглядеть натуру.

— Нам вместе появляться пока не стоит. «Они», конечно, знают меня в лицо. Я буду в отделе, ты вернешься и позвонишь мне из гостиницы.

Леденев хотел ответить, что это ему подходит, но не успел.

Звонил телефон.

Юрий Алексеевич поднял трубку и передал Корде.

— Спрашивают тебя, твои, должно быть, парни.

— Да, — сказал Корда. — Так. Понятно. Так. Понял.

Леденев с тревогой смотрел на вытянувшееся лицо начальника горотдела, его глаза, которые сузились, стали жесткими, свинцового блеска.

— Хорошо. Сейчас буду.

Корда отнял трубку, странно посмотрел на нее, осторожно опустил на рычаг, со всхлипом, судорожно вздохнул.

— Ну, товарищ из Центра, — тихо сказал он, — придется нам прокатиться вместе. На пляже убит Игорь Киселев.

Его убили ударом ножа в сердце.

— Точный удар, — сказал судебно-медицинский эксперт, осмотрев тело Игоря Киселева. — Профессионально сработано, чисто.

— Вы меня утешили, Василий Кузьмич, — буркнул Корда. — Когда?

— Смерть наступила порядка двух часов назад. Дело тут ясное, по моей, разумеется, части. Ну, а подробности сообщу позднее, когда позволите забрать труп для исследования. Вопросы ставите обычные: другие травмы, яды, алкоголь?

— Пока, да.

Корда повернулся к Леденеву.

— Думаю, что можно увезти труп.

— Конечно. Только…

— Я уже распорядился. Вывезут незаметно. Об этом никто не знает, кроме наших, начальника спасательной станции и того старика.

Он подозвал молодого сотрудника.

— Действуйте, Кирюшин, действуйте так, как я сказал вам. Где эти люди?

— Они на турбазе, рядом, Алексей Николаич. Находятся в отдельных комнатах, ребята из угрозыска присматривают за ними.

— Хорошо.

Труп Киселева аккуратно завернули и вынесли к машине, которую подогнали к сараю, где хранился спасательный инвентарь и произошло убийство. До этого сарай тщательно обследовала оперативная группа, но ни орудия убийства, ни каких-либо следов, могущих навести на преступника, не было найдено.

Леденев и Корда остались вдвоем.

— Что скажешь, Юрий Алексеич? — спросил начальник горотдела.

Леденев развел руками, медленно оглянулся вокруг.

— Что тут сказать, — проговорил он после минутной паузы. — Оказывается, на пляже и убивают тоже.

Труп Игоря Киселева обнаружил сторож спасательной станции Исидор Матвеевич Еремеев. Это был, на первый взгляд, опустившийся, неопрятный старик, закоренелый алкоголик, алкоголик-профессионал, ухитрявшийся постоянно находиться в состоянии подпития, но никогда не переходить грань, за которой следует отключение от действительного мира. Это не такое простое дело — пить, не переставая, и оставаться приемлемым для общения с другими людьми и исполнения служебных обязанностей. Не каждому такое под силу, а следовательно, уже поэтому Исидор Матвеевич мог обратить на себя внимание.

Вместе с тем для тех, кто окружал Еремеева, он оставался старым чудаковатым «алкашом», или попросту чокнутым дедом, на которого порой находили приступы активной деятельности, и тогда все на спасательной станции ходило ходуном: дед Еремей, как называли его молодые спасатели, затевал большой аврал, «мокрую приборку», с остервенением махал шваброй, мыл стены с мылом, не забыв подключить в эти работы весь штат станции.

Дед Еремей служил в свое время на флоте, уснащал речь морскими словечками и особливо виртуозен был по части боцманского мата. Но старик он был безвредный, отходчивый, мог «поправить» по утрам молодые разгульные головы, потому как втайне изготовлял особое зелье, именуемое им «бормотушкой», жаждущие опохмелиться парни относились к старику с душевной симпатией.

Сторож станции мог напустить на себя профессорский вид, начать говорить так, словно выступал на международном симпозиуме, и приходил в ярость, когда кто-нибудь, еще не предупрежденный заранее, называл его «Сидором Матвеевичем».

— Попрошу не искажать моего имени, молодой человек! — выпаливал громко в лицо дед Еремей, у него все были «молодыми людьми». — Меня зовут Исидор Матвеевич, и никак не иначе!

Старика хорошо знали в городе, хотя вряд ли кто мог рассказать о его жизни. Все судили о нем по тем байкам, которыми удостаивал он слушателей.

Случаи из флотской и иной его жизни взаимоисключали друг друга, всерьез их не принимали, но внимать деду Еремею было интересно. Кое-что он, по-видимому, действительно повидал. А кое-что, видимо, из книг вычитал…

Леденева предупредили по поводу «Сидора» и «Исидора», и Юрий Алексеевич начал допрос старика с исключительной любезностью.

Поначалу он и Корда решили вдвоем допрашивать начальника спасательной станции и ее сторожа, этих двух людей, знавших об убийстве Игоря Киселева.

Потом Алексей Николаевич сказал:

— Возьму-ка начальника станции я себе. Он мало что может сказать, ведь информацию о преступлении получил от Еремеева… А ты стариком займись. Потом обменяемся мнениями и посмотрим, что делать дальше.

Так и порешили.

Леденев вошел в комнату, где ждал допроса Еремеев, вежливо поздоровался, уселся за приготовленный стол, сдвинул стопку бумаги, она уже была положена сюда ребятами из милиции, и сказал:

— Вы будете Исидор Матвеевич Еремеев?

— Совершенно верно.

Старик подобрался, выпрямил спину, гордо воззрился на Леденева.

— Меня зовут Юрием Алексеевичем, — представился Леденев. — Мне поручено расследование убийства гражданина Киселева, а поскольку вы единственный свидетель, то ваши показания…

— Свидетелем убийства я не был, — перебил его Еремеев. — Мною обнаружен труп — и только.

— Совершенно верно, — улыбнулся Леденев, ответив точно так же, как только что отвечал ему сторож. — Вы правы, Исидор Матвеевич. Я выразился не совсем так, как следовало.

— Вам нельзя ошибаться в формулировках, гражданин следователь, — буркнул Еремеев.

— Почему «гражданин», а не «товарищ», Исидор Матвеевич? — продолжая улыбаться, спросил Леденев. — Приходилось бывать в заключении?

Юрий Алексеевич решил при каждом удобном случае называть старика по имени и отчеству, и называть так, как требовал тот от окружающих.

— Нет, — сказал Еремеев. — Сидеть я не сидел, а слышать приходилось, что именно так вас следует величать.

— Можете называть меня просто Юрием Алексеевичем. Вы понимаете, Исидор Матвеевич, что для нас важны мельчайшие подробности, поэтому будьте любезны, расскажите, пожалуйста, как все было.

— Могу и рассказать, мне это не трудно. Я ведь сторожем здесь служу, значит, должен обладать повышенной, так сказать, бдительностью. Ночную вахту сдаю в восемь утра, сдаю дежурному спасателю, он приходит на час раньше других. Сегодня дежурил Киселев. Пришел он за 10 минут, я их так приучил, салаг, пораньше, значит, приходить, как на флоте принимают вахту. Ну вот. Принял он у меня плавсредства, моторный сарай и тот, где его… Ну, понимаете… Принять принял, а расписаться в журнале забыл, вернее, заторопился за пивом, на турбазе, здесь вот, значит, бочку открыли. «Обожди, говорит, дед Еремей, голова со вчерашнего трещит, дай мне баллон, а я за пивком сгоняю». Ну дал ему трехлитровую банку, а сам решил свою голову прочистить и пошел к себе пропустить баночку «бормотушки».

— Чего-чего? — спросил Леденев.

— «Бормотушки». Сие питие изготовляется мною в медицинских целях сугубо для личного потребления. Могу и вас при случае попользовать, помогает от любой хворобы, в том числе и душевной.

— Спасибо, — сказал Юрий Алексеевич. — Как-нибудь воспользуюсь вашим любезным предложением. Итак, Киселев отправился за пивом…

— Никуда он не успел отправиться, бедолага, — горестно вздохнул Еремеев. — Так и умер с тяжелой головой, не опохмелившись. Уж лучше б я ему «бормотушки» налил…

— Значит, за пивом он не ходил?

— Нет. А вы разве не видели в сарае стеклянную банку?

— Была такая.

— Вот ее я ему и дал. Она так и стояла там, пустая, когда увидел его… Не успел он за пивом. Пока я пробу с «бормотушки» снимал, время шло, уже и Лев Григорьевич, наш начальник, должен был подойти, а Игоря нет, и в журнале он не расписался. Пошел я было на турбазу, а потом решил, что так негоже, и меня на станции не будет, и дежурный пропал. Смотрю, Лев Григорьевич идет. Поздоровались. Где дежурный, спрашивает. Тут, говорю, где-то. Принесите, говорит начальник, вахтенный журнал. Он, начальник, как раз по субботам его смотрит и замечания свои оставляет. Сейчас, говорю, принесу. И тут пришла мне в голову мысль: Игорь ведь пиво принес. По заметил я его. Сидит небось в сарае и пьет свое пиво. А тут уже начальство прибыло… Пошел я в сарай, открываю дверь — пусто. Потом уже рассмотрел: лежит Игорь лицом к потолку, а баллон пустой в стороне валяется. Ну, думаю, дела. С пива парень упился, принял на старые дрожжи, переел, так сказать, и дрыхнет. Признаться, взъярился я на Игоря, подскочил к нему, за плечо рванул, поворотил к себе, а у него глаза открыты, а видеть — не видят. Да… Перепугался, было дело. Оставил все как есть, сарай сообразил закрыть на замок, а сам ко Льву Григорьевичу. Шуму поднимать не стал, все сделал по субординации, доложил начальству…

— Вы правильно поступили, Исидор Матвеевич, ни к чему об этом знать всем. Люди к вам на пляж отдыхать идут, незачем омрачать им субботний день такими новостями.

— Это точно, — сказал Еремеев. — У нас тут вон девица на прошлой неделе утонула, а теперь вот такое дело.

— С девицей-то все просто, — отмахнулся Леденев, — там несчастный случай, а здесь — другое. Скажите, вы не видели посторонних на территории станции, Исидор Матвеевич?

— Никого не было, — твердо сказал старик. — Я б и не позволил разгуливать посторонним.

— Ну, а когда вы принимали свое целебное сродство, мог кто-нибудь войти сюда?

— Не доверяете, значит, старику, намекаете, значит… Ну да ладно. Вообще-то ворота у нас закрыты, калитка тогда была на щеколде, вывеска висит: «Посторонним вход запрещен». Но войти — это могут, и в заборе дыры, денег нам на ремонт не дают. Экономят на спасании, мать их за ногу!

— Так мог кто-либо проникнуть на станцию?

— Мог, — несколько сникшим голосом сказал старик. — Мог, конечно, только прошу учесть, что дежурство я сдал…

— Но ведь Киселев в журнале не расписался? — усмехнулся Леденев.

— Это точно, — сокрушенно покачал головой Еремеев. — Не успел он расписаться, все торопился за пивом, голову поправить.

Помолчали. Потом Леденев спросил:

— Как думаете, Исидор Матвеевич, кто мог убить Киселева?

Старик развел руками.

— Ума не приложу. Игорь — парень добрый, врагов у него не припомню. Спортсмен хороший. В городе его ценят. Правда…

Он замолчал.

— Продолжайте, продолжайте, Исидор Матвеевич, — попросил Леденев.

— А что там греха таить, — махнул рукой Еремеев. — Бабник он был отменный, это вам всякий скажет. Ну, конечно, с такой мужской статью немудрено им, бабником, сделаться. Бывало, по пляжу в плавках идет, так, поверите, глаз отвести бабоньки не могут. Конечно, и обиженные могли быть среди мужиков.

Леденева так и подмывало спросить старика, не знает ли тот чего-нибудь об отношениях Марины Бойко и убитого Киселева, но Юрий Алексеевич понимал, что никто не должен догадаться об их интересе к «несчастному случаю», произошедшему на прошлой неделе, «случаю», который стал уже забываться всеми, кроме тех, кого это теперь непосредственно касалось.

— Подобьем бабки, Юрий Алексеевич? — спросил Корда.

Начался десятый час вечера, но за окнами гостиничного номера, где сидели они вдвоем, было еще довольно светло.

Леденев заказал из ресторана ужин в номер, чем достаточно удивил администрацию, о подобном сервисе трубежские общепитовцы знали только по иностранным кинокартинам, но заказ приезжего товарища из Москвы исполнили.

Корда ел плохо, часто принимался за сигареты, налегал на местную минеральную воду, в городе от дневной жары было душно, а пива Алексей Николаевич в отличие от Леденева не любил.

— Ты ничего не ел, Алеша, — упрекнул начальника горотдела Юрий Николаевич. — Никогда не следует связывать удачи и неудачи с собственным аппетитом.

— Завидую твоему олимпийскому спокойствию, Юра, — сказал Корда. — Впрочем, оно и понятно, обитаешь ты как раз там, на священной горе, у нас, простых смертных, отсутствуют многие из ваших качеств…

— Ладно, ладно, — прервал его Леденев. — Ты повернул, как говорится, не в ту степь, и я не поверю тебе, если скажешь, что работа в Москве меня как-то изменила.

— Да вроде нет, кажется, что ты все тот же, и по прежнему приносишь жертву Гамбринусу.

Корда кивнул в угол номера, где стояли пустые бутылки из-под пива.

— Грешен, балуюсь пивком. Кстати, для провинциального городка у вас неплохое пиво.

— Спасибо и на этом. А мы-то никелем своим гордились…

— Погоди, и до никеля дойдет очередь, за тем я сюда и приехал, не пиво ведь пить в самом деле. Так, говоришь, подобьем бабки? Хорошо. Только подождем немного, я позвоню, чтобы убрали со стола, кажется, есть мне уже тебя не заставить…

Друзья расположились в креслах, у открытой балконной двери, Корда закурил. Юрий Алексеевич, поколебавшись немного, потянул из пачки сигарету тоже.

— Брось, — сказал Алексей Николаевич. — Опять начнешь.

— Не начну. Уже проверено. Выкурю с тобой одну за компанию. Ты станешь излагать?

— Могу и я. Давай посмотрим на дело с точки зрения сегодняшнего убийства. Ставим главный вопрос, который возникает при расследовании любого преступления, когда личность преступника неизвестна? Cui prodest? Кому выгодно? Кому нужна смерть Игоря Киселева? Рассматривать ее, эту смерть, можно с двух позиций. Или она связана с убийством Марины Бойко, или не связана. В первом случае можно допустить, что к устранению режиссера, начавшей, как можно заключить из попыток ее написать нам разоблачающее заявление, колебаться, Киселев имеет прямое отношение. Тем более, что не кто иной, как он, поднял тревогу. Теперь, когда судебно-медицинская экспертиза подтвердила насильственный характер утопления Бойко, версия Киселева о внезапном погружении ее в воду не стоит и выеденного яйца. Киселев лгал. Почему? Допустимо, что именно он и утопил Марину, выполняя чье-то задание? А теперь убрали и его самого… Мавр сделал свое дело.

— И ночной визит в дом Бойко, — напомнил Леденев.

— Конечно, и визит этот связан с развернувшимися событиями. Но как связан? Знали ли «они», что документы находятся в квартире у Бойко, или искали иное, могущее навести нас на след? Ну, скажем, то же самое заявление, о существовании которого «они» могли подозревать.

— Надо было задержать Киселева, — сказал Леденев, — уже тогда, когда стало известно, что Бойко убита.

— А что это могло дать? У нас нет против него никаких улик.

— А ложь на допросе?

— А как доказать, что это ложь? Киселев ведь не утверждал, что скрывшимся под водой пловцом была именно Марина Бойко.

— Верно, не утверждал. Но тогда, в случае задержания, он был бы жив.

— «Был бы…» У нас с тобой сплошные «бы», Юра. Это все по части благих пожеланий. Сам ведь знаешь, что больше семидесяти двух часов мы не могли бы его продержать, а на большее при таких уликах содержание под стражей никакой прокурор не даст санкции. Заключение эксперта мы имели в понедельник, в четверг или пятницу мы выпустили Киселева, а в субботу его успешно бы зарезали, так, как это и произошло в действительности. И этим арестом мы только бы насторожили «их», показали, что не верим в «несчастный случай».

— Сдаюсь, — сказал Леденев, шутливо поднимая вверх руки. — Железная логика у вас, товарищ начальник. С первой позицией ясно. А ежели его смерть не связана с Бойко, тут версий сколько угодно, и самая близкая, лежащая на поверхности — убийство из ревности, кому-нибудь Игорь Киселев перешел дорогу. При его успехе у женщин это немудрено.

— Володе Кирюшину я поручил уже отрабатывать такую возможность. И ребята из уголовного розыска занимаются вовсю. Но поскольку я все же связываю это дело с Бойко, пусть Киселев остается за нами. А у тебя какие планы?

— Займусь изучением личной жизни Марины Бойко и товарищами из той самой лаборатории, — сказал Леденев. — Кого ты мне дашь в помощники?

— Пожалуй, Кирюшин самый подходящий, вы найдете с ним общий язык.

— Так он ведь у тебя уже пристроен к делу Киселева, ищет повод для ревности.

— Ничего, Кирюшина на все хватит. И потом, честно признаться, интуиция подсказывает, что тут не ревностью пахнет, а чем-то более страшным.

— Завтра утром я схожу на станцию, с этим сторожем поговорю, поброжу по пляжу, — сказал Леденев. — Ведь Василий Пименович рекомендовал мне вести расследования в плавках, а я вот по случаю сегодняшнего «ЧП» из чемодана их даже не вынул.

— Давай, давай, — сказал Корда. — Для наших мест небывалая стоит жара. Эдак ты будто на юге загоришь, только гляди кожу не сожги, у нас солнце обманчивое.

— Не сожгу, — пообещал Леденев. — И вот еще что, Николаич. Я подготовлю запрос в Москву о связях Марины Бойко в столице, она ведь там училась. Ты организуй, чтоб завтра моя депеша ушла из Трубежа.

— Будет сделано, — сказал Корда.

Он был прав. Такой жары не припоминали старожилы, а метеорологи прикидывали, что столбики термометров не поднимались на подобную высоту едва ли не полвека.

Гостиничный буфет открывали в семь утра. Леденев с удовольствием выпил два стакана местного чая, именовавшегося в меню почему-то «калмыцким». Чай был с молоком, маслом и с солью. О таком напитке Юрий Алексеевич только слыхал от товарищей, работавших в Средней Азии, и чай ему, такой непривычный, неожиданно сразу пришелся по вкусу.

Хороши были и свежие горячие беляши. Леденев любил завтракать плотно, трубежская кухня подняла ему настроение, на пляж он отправился пешком и без десяти минут восемь уже снимал щеколду калитки спасательной станции.

Здесь было пустынно и тихо.

«Не видно бдительного сторожа, Исидора Матвеевича, — подумал Леденев. — Не «бормотушкой» ли пробавляется сей оригинал?»

Он угадал.

Еремеева Юрий Алексеевич нашел в небольшой, заваленной рухлядью каморке, она служила жильем для старика и, по-видимому, «лабораторией» для его сомнительных опытов. Леденев постучал в дверь, услышал неразборчивое бормотание и вошел.

Сторож сидел за ветхим деревянным столом перед трехлитровой банкой с темной жидкостью. Подле стояла большая алюминиевая кружка, ее дед Еремей, кажется, только что опорожнил до половины, и стук в дверь помешал ему расправиться с тем, что Леденев уже определил «бормотушкой». Он заметил, как плескалась, успокаиваясь, поверхность жидкости в кружке, а Исидор Матвеевич медленно вытирал губы тыльной стороной ладони.

— Здравствуйте, Исидор Матвеевич, — приветствовал старика Леденев. — Извините, что побеспокоил.

Воздух в каморке был тяжелым, замешанным на сложных запахах, различались порой мутный дух застарелого нечистого белья, пригоревшей пищи; напоминала о своем присутствии свежая масляная краска, клубился, одолевая все остальное, запах перебродивших дрожжей.

— Доброе утро, молодой человек, — сказал дед Еремей. — Не извиняйтесь, в это время к Исидору Матвеевичу можно входить даже без стука. Садитесь к столу.

— Почему именно в это время? — сказал Юрий Алексеевич, осторожно усаживаясь на табурет, который старик выудил ногой из-под стола.

— Набравшийся ввечеру просыпается рано, — ответствовал Исидор Матвеевич.

Он встал, схватил руками стеклянную банку и наполнил кружку доверху.

— Поутру его мучит жажда, желание пропустить глоток становится нестерпимым, но магазины во власти драконовского закона, а ждать нету мочи. И тогда он вспоминает про Исидора Матвеевича с его знаменитой «бормотушкой» и без стука, я понимаю его состояние и потому прощаю такое хамство, без стука входит к деду Еремею, так они меня называют между собой, я знаю… Пейте, молодой человек, вы сегодня первый, и еще постучали к тому же.

— Разве я похож на человека, который жаждет опохмелиться, Исидор Матвеевич? — улыбнулся Леденев.

— Я не физиономист, молодой человек, но ко мне по утрам приходят только за этим. И потом — «бормотушка» есть зелье особое, ничего общего с опохмеляющими средствами не имеющее, хотя и голову лечит, это точно. Отведайте.

«Придется тебе, Леденев, глотнуть этой отравы, — подумал Юрий Алексеевич, беря кружку в руку. — Утешимся тем, что пьем «бормотушку» в оперативных целях».

Он сделал добрый глоток и отнял кружку ото рта.

— Еще немного, молодой человек, и тогда можете закурить.

— Я не курю.

— Похвально. Обычно эти два порока — вино и табак — идут друг с другом об руку.

Леденев сделал еще глоток. Жидкость была холодной и на вкус приятной. Чувствовалось присутствие каких-то фруктов, ощущалась солодкость и едва различимое присутствие хмеля. Словом, для пития «бормотушка» казалась вполне приемлемой.

— Вы спросили, молодой человек, похожи ли на человека с похмелья, — медленно произнес Исидор Матвеевич, вновь наполняя кружку. — Видите ли, я не всматривался в ваше лицо, я редко всматриваюсь в людские лица, знаю, что лицо — занавес, который закрывает то, что делается в душе человеческой.

— Интересно, — сказал Леденев.

Он ощутил вдруг, как зашумело в голове, а все окружающее стало каким-то неестественно ясным, обострилось зрение, тело стало легким, мышцы напряглись, подобрались.

«Бормотушка», — подумал Юрий Алексеевич, — она, проклятая, действует…»

— Своим визитом вы помешали мне вовремя надеть очки, — продолжал Исидор Матвеевич. — Потому и встретил я вас, можно сказать, незрячим, слепым.

Леденев внимательно посмотрел старику в глаза и ждал, когда тот прикроет их стеклами очков.

Еремеев вдруг глухо заклохтал, и Юрий Алексеевич понял, что старик смеется.

— Вы забавный, молодой человек, — сказал Исидор Матвеевич, — и нравитесь мне, хотя и работаете в милиции.

— Вам не нравятся работники милиции? — быстро спросил Леденев.

— Нет, отчего же, там всякие есть люди. Но я считаю, что человек перенимает к себе в душу то, возле чего он вращается. Вот я много лет при спасателях состою. Значит, и во мне привилась способность приходить к людям на помощь, спасать их, так сказать.

— Особенно по утрам, — заметил, усмехнувшись, Леденев.

— А что вы думаете? Может быть, именно по утрам я и нужен человеку. Итак, приму на душу. С вашего разрешения.

Исидор Матвеевич бережно поднял кружку и опрокинул в себя ее содержимое.

— Ух ты, — сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. — Хороша, голубушка!

Пошарил рукой под всякой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пачку сигарет «Памир».

— Подымлю малость, — сказал дед Еремей, — теперь я до обеда зрячий.

Леденев недоуменно смотрел на старика.

— Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку… Нет, нет, глаза мне служат еще хорошо, тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза, близорукими становятся сердца человеческие, души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, от чужого горя тоже мутнеет сердце, от испытаний несправедливостью, от неудачливости, либо, наоборот, от больших удач. Человеку необходимо чувство меры во всем, но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бельма на душе. Много веков ищут люди средство от душевной слепоты, но ничего не придумано ими. Только это…

Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотушкой».

— Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь — и до обеда семафорю окружающим: «Ясно вижу!» К обеду начинаю слепнуть — еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Исидор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней обнаружить можно». Так и бормочет-бормочет весь день, утешает, стало быть, потому и зову ее «бормотушкой».

— Рецепт-то, поди, секретный, — заметил Юрий Алексеевич.

— Какие там секреты, — отмахнулся Исидор Матвеевич. — Сахар, дрожжи, натуральный хмель, грушевый отвар да чернослив. Ну и изюмчик идет в присадку, опять же сроки выдержки и сочетание того и другого, опыт, конечно, и кое-какие хитрости еще. Тут в округе пытались изготовить зелье, похожее получалось, а до кондиции не вышло, всеми признано.

— Дело мастера боится, — сказал Леденев. — Только вот что странно. Судя по всему, ваш напиток неплохо поправляет голову. Почему же Киселев отказался вчера от «бормотушки», а направился на турбазу за пивом?

— А бог его знает, — ответил сторож. — Видимо, так Игорю на роду было написано. А ведь посиди он со мною здесь, вот как вы сейчас, глядишь, и цел оказался бы паренек.

— Какие у вас с ним были отношения?

— А нормальные. Правда, порой говорил ему про женский вопрос, я не люблю в мужиках этой кобелистости, говорил, что добром он не кончит, только Игорь смеялся, отвечал, мол, это ты, дед, оттого говоришь, потому как сам не можешь.

— Вы, Исидор Матвеевич, раньше на флоте служили? — спросил Леденев.

— Было дело, — уклончиво ответил Еремеев и, потянувшись через стол, засунул окурок в овальную консервную баночку из-под марокканских сардин.

Он вдруг подозрительно глянул на Леденева.

— А вы сюда как: по доброй воле или при исполнении?

Юрий Алексеевич рассмеялся.

— По доброй, по доброй, Исидор Матвеевич. Пришел с озером познакомиться, с пляжем, с вашей станцией. Я ведь недавно сюда перевелся, надо осмотреться.

— Это точно, — сказал дед Еремей. — Надо, конечно. А вы и впрямь приезжий, я вас до вчерашнего дня ни разу не встречал.

Рейсовый самолет из Франкфурта-на-Майне прибыл в Шереметьевский аэропорт с опозданием в полчаса. Над большей частью Польши и в Белоруссии висел мощный грозовой фронт, и пилоты провели машину в обход, южными районами Украины.

Среди пассажиров, прилетевших этим рейсом, была группа туристов из Швейцарии. Ожидавший их прибытия гид и переводчик «Интуриста», недавний выпускник института иностранных языков, заметно нервничал, поглядывал на часы, потому как получасовое опоздание могло сдвинуть намеченные мероприятия по временной фазе, а ежели возникнут осложнения на контрольно-пропускном пункте либо в зале таможенного досмотра… Нет, лучше пусть идет все без сучка, без задоринки.

Туристов из Швейцарии ждал и еще один человек. Внешне он ничем не отличался от москвичей — мужчин «летнего образца». Чесучовые брюки, туфли-плетенки, светлая безрукавка навыпуск с накладными карманами. Правда, на аэропортовской площади был припаркован бежевый «фольксваген» с дипломатическим номером, «фольксваген», который принадлежал этому человеку, но при первом взгляде на его ординарную фигуру это никому бы не пришло в голову.

Замаскированный под рядового москвича дипломат беззаботно разгуливал по залам международного аэропорта, стоял у киосков с сувенирами, купил газеты «Труд», «Сельская жизнь» и «Морнинг стар», а когда объявили на четырех языках о задержке рейсового самолета из Франкфурта-на-Майне, то он, как говорится, и ухом не повел.

Но, оставаясь в Шереметьеве еще какое-то время, этот человек дождался, когда группа туристов из Швейцарии прошла контрольно-пропускной пост и таможенный досмотр, все оказалось в полном порядке, границу для туристов открыли, и они переступили символическую черту, за которой начиналась для них территория Советского Союза и где ждал их с нетерпением представитель «Интуриста».

Как только это случилось, хозяин «фольксвагена» с дипломатическим номером удовлетворенно отметил про себя, что все идет как по маслу. Поговорку эту он мысленно произнес на русском языке, которым владел довольно неплохо и зачастую уснащал речь поговорками, видя в этом особую лингвистическую элегантность.

Теперь ему нечего было делать в Шереметьеве, тем не менее, он задержался здесь еще четверть часа, которые ушли на то, чтобы выпить чашечку кофе.

Автобус с туристами уже ушел. Через некоторое время по Ленинградскому шоссе лихо промчался и жукообразный «фольксваген».

— Послушайте, Буратино, дело гораздо серьезнее, чем вы можете предполагать. Признаюсь, миссия ваша в Трубеже не из легких, но риск того стоит. Ваше путешествие туда принесет огромную пользу фирме, да и вы не останетесь внакладе. Мне думается, вы сможете «завязать» с этой работой и заняться разведением настурций на какой-нибудь миленькой ферме близ Лазурного берега. Но сначала — Трубеж, визит к Красюку. Все остальное потом. Как говорят русские: «Кончил дело — гуляй смело».

— Не сказал бы, что вы меня достаточно утешили, Дэйв, хотя получается это у вас вполне профессионально.

— Еще бы! Ведь я готовился к роли католического священника и два года успешно изучал богословие.

— Что же изменило ваше намерение, Дэйв?

— Целибат. Обязательное безбрачие католического духовенства, которое папа римский не рискнул отменить до сих пор.

— Насколько мне известно, вы так и не были женаты, да и сейчас проходите по разряду старых холостяков.

— Это так. Но я могу совершить эту глупость в любой момент. Дело не в том, Буратино, чтобы осуществить, дело в том, чтобы постоянно ощущать, что ты можешь это осуществить. Усекаете, то есть я хотел сказать «понимаете», разницу?

Буратино хмыкнул:

— Очень хорошо понимаю. Это созвучно моим представлениям о человеческих потребностях, Дэйв.

— И отлично. Однако перейдем к делу. Что мы имеем в Трубеже? Красюк, как всегда, провел отличную операцию. Но произошла накладка с его связником, чего мы никак не ожидали, поскольку готовили этого человека весьма долго и всерьез. Агент по кличке Верный оказался, увы, неверным. Правда, мы приняли меры, но материалов заполучить не удалось. Вербовка другого человека, с никелевого комбината, шла через Верного. Этот агент, Умник, связан только с изменившим нашему делу человеком. Красюк знает Умника, но Умник не знает Красюка. Человек с комбината работает исключительно за деньги, он прагматик чистой воды, никакие идеологические эмоции его не волнуют. Случай в моей советской практике довольно редкий, но бывает здесь и такое. Судя по наблюдениям Красюка, чекисты не подозревают о роли Верного, значит, материалы Умник еще не передал, иначе бы в Трубеже началась мышиная возня. Устранение Верного прошло гладко, его провел один из рядовых исполнителей Красюка, делом занялась милиция, но теперь похерили его, списав как несчастный случаи. Но со смертью Верного исчезла надежная связь Красюка с нами.

— Откуда же известно то, что выкладываете сейчас мне, Дэйв?

— Трубежский резидент прислал шифровку, использовав одноразовый канал связи. Больше он ничего не сможет сообщить, пока вы не попадете туда.

— Попадете… Легко сказать. А ежели я сам попадусь? Ведь шла речь о дипломатическом прикрытии, я просил…

— Мало ли что вы просили, Буратино. Наше правительство берет курс на потепление отношений с Советами, и нам не разрешат риск объявления кого бы то ни было из официальных представителей страны «persona non grata»[7]. Это раз. А главное в том, что в Трубеж с таким паспортом вообще не попасть. Только с обычным, «серпастым, молоткастым», как говорил один их поэт, можете приехать вы в сей старинный город, который так интересует наших шефов.

— Моя задача?

— Привезти Красюку деньги, чтобы он смог выкупить необходимые материалы. Вы же эти материалы и вывезете из Трубежа. Вывезете до Каменогорска, областного центра, а там отправите заказной бандеролью вот по этому адресу. Запомнили? Дайте мне. Вот так. И пепла не оставим тоже.

— Что будет потом?

— Вернетесь домой в предвкушении обильного гонорара. Предложу шефу отметить вас, помимо всего прочего, по русскому обычаю — купить вам путевку в санаторий, полечите нервы. У русских это делает профсоюз, ну а для вас пусть раскошелится фирма.

— Какого рода переход границы вы мне подготовите?

— Самый спокойный. Улетите из Москвы с другой туристской группой, с документами на другое имя. Словом, так, как сейчас мы отправим вместо вас нужного нам человека с этой швейцарской компанией.

— Что-то слишком просто получается у вас, Дэйв. Не водят ли вас за нос чекисты? Не работаете ли вы у них под присмотром?

— Нет, Буратино, вам определенно надо лечить нервы. Я сижу тут, можно сказать, на жерле вулкана, и гораздо спокойнее, рассудительнее вас, Буратино.

— У вас дипломатический паспорт, Дэйв. Не путайте божий дар с яичницей.

— Как вы сказали? «Божий дар…» Позвольте я запишу. Эту пословицу я не слыхал. Откуда у вас такое знание языка?

— Я окончил факультет лингвистики в Оксфорде, Дэйв, русское отделение. И потом, в нашем доме говорили на этом языке. Правда, богословие знаю, разумеется, хуже, нежели вы, несостоявшийся аббат.

— Так вам цены нет в России, Буратино! Я всегда говорил, что наша фирма умеет подбирать кадры. Может быть, останетесь на постоянную работу, а? Скажем, учителем русского языка в средней школе?

— Я не склонен шутить сейчас, Дэйв. И потом мне пора в гостиницу. А я еще не сделал покупок, за которыми отправился в город. Как я найду в Трубеже Красюка?

Никелевый комбинат в городе Трубеже строить начали в годы Великой Отечественной войны.

Это было тяжелое для страны время, когда гитлеровцы рвались к Волге, а горные егери карабкались по скалам Кавказа, чтоб водрузить нацистское знамя на вершину Эльбруса. Для решительного наступления Красной Армии нужны были танки, сотни, тысячи танков, именно они были решающей силой на фронтовых полях второй мировой войны, а танки немыслимы без крепкой брони. Непробиваемой же делал ее никель.

Комбинат был построен в рекордно короткие сроки, и его никель успел принять на себя удары фашистской артиллерии.

В послевоенные годы комбинат Трубежникель постоянно расширялся, совершенствовалось производство, и в наши дни это было передовое современное предприятие цветной металлургии, являющееся одновременно и опорной базой для научно-исследовательских работ.

Большинство трубежан так или иначе было связано с комбинатом, по сути дела небольшой в прошлом старинный городок жил и работал, осененный в повседневных помыслах своих коротким, но емким словом — «Никель».

Воскресное пребывание Юрия Алексеевича на пляже озера Высоцкого ничего не добавило к тому, что они уже имели. Не добились успеха и работники уголовного розыска, которые по своим каналам разрабатывали версию убийства Игоря Киселева из ревности. Все возможные кандидаты в преступники отпадали один за другим, и вот уже перед ведущими расследование грозно замаячила тень второго нераскрытого тяжкого преступления.

Правда, второй случай сумели скрыть от широкого круга лиц, а о смерти Марины Бойко стали забывать, и это было кстати, ибо общественный резонанс не оказывал на оперативных работников морального давления, не отвлекал их на беспомощные объяснения там, где следует, не мешал работать.

Встретившиеся в воскресенье вечером Юрий Алексеевич и начальник горотдела решили в понедельник утром продолжить негласное расследование в закрытой лаборатории комбината. Надо было искать путь, по которому ушли оттуда секретные материалы.

Руководству комбината еще ничего не было известно, и Леденев предложил рассказать обо всем директору.

— Конечно, — сказал он в понедельник, когда собирались вместе с Кордой отправиться на Трубежникель, — я понимаю, что мы рискуем, знакомя кого бы то ни было с информацией про бумаги, которые нашли в квартире Бойко. Хотя тот, кто передал их, знает об этом, так… Но вот тот, кому Бойко должна была передать материалы, может и не знать. Словом, так или иначе, а директору мы должны обо всем сообщить, по крайней мере, об утечке лабораторных секретов. Мы не можем вести у него на предприятии расследование втемную.

— Согласен, — откликнулся Алексей Николаевич. — Ружников — толковый мужик, на его помощь можно рассчитывать и в таких делах тоже.

— Тогда поехали, — сказал Леденев.

— Да, мы успеем еще поговорить до планерки. А потом останемся и посмотрим на тех, кто руководит лабораторией и имеет доступ к ее секретам.

Иван Артемьевич Ружников, директор Трубежникеля, был повергнут в смятение рассказом Леденева и Корды, но держался он хорошо, стойко. Взял себя в руки. Глуховатым от волнения голосом спросил:

— Что надо делать мне, товарищи?

— Вам пока ничего, Иван Артемьевич, — сказал начальник горотдела. — Вот расскажите Юрию Алексеевичу, в чем смысл работы лаборатории, я немного в курсе, а потом охарактеризуйте людей, которые занимаются этой проблемой. Юрий Алексеевич, правда, кое-что знает по части никеля, так вы ему больше про лантаниды[8].

— Хорошо, — согласился директор. — Тогда о значении никеля говорить не стану. Скажу только, что наша лаборатория АЦ сумела разработать новый метод извлечения никеля из руды, метод этот дает громадный экономический эффект и позволяет получить из того же количества руды больше металла и более высокой кондиции. Как я, понял из вашего рассказа, и эта методика попала…

— Да, — кивнул Леденев, — просочились и эти материалы.

— К сожалению, — добавил Корда.

Директор вздохнул и продолжал:

— Это не так страшно, как другое. Старшим инженером лаборатории Андреем Тихоновичем Кравченко предложена идея весьма оригинального свойства. Дело в том, что наша руда (а комбинат работает на собственном сырье, у нас свой рудник и два карьера), наша руда содержит целый букет лантанидов, и в довольно большом процентном содержании.

— Это редкоземельные элементы, если мне не изменяет память, — сказал Юрий Алексеевич.

— Совершенно верно. Четырнадцать элементов, следующих в таблице Менделеева за лантаном, и еще иттрий со скандием — вот они и образуют группу редкоземельных элементов, которые в природе всегда встречаются совместно. Но извлечение их, а тем паче разделение — сложнейший технологический процесс. Раньше, когда редкоземельные металлы представляли, можно сказать, академический интерес, лабораторный, эта проблема тогда не стояла так остро, как сейчас, когда началось широкое промышленное использование элементов.

— Иттрий, кажется, применяют в радиоэлектронике, — заметил Леденев.

— И там, и для легирования сталей, и еще кое-где, — ответил Иван Артемьевич. — Словом, овладение редкими землями имеет поистине стратегическое значение, и технологическая схема Кравченко давала принципиальное решение этому. Собственно, вся лаборатория АЦ переключилась на разработку и техническое воплощение его идеи.

— Кто знал об этих работах? — спросил Леденев.

— Знали многие, — вздохнул директор. — Увы…

— Инженер Кравченко впервые сообщил о своем открытии на научно-технической конференции в Каменогорске, — пояснил Корда. — А потом уже было принято решение о переводе работ в этой области на закрытый режим.

— Но в его выступлении не было ничего конкретного, — возразил Ружников. — Только сама идея…

— Этого, видимо, было достаточно, чтобы заинтересоваться и самим инженером и исследовательскими работами, — сказал Леденев. — Во всяком случае вы видели, что по тем бумагам, которые обнаружены у Бойко, можно судить о главном в предложении Кравченко.

— Да, — сокрушенно произнес директор, — там есть все или почти все, ведь разработка технологической схемы почти закончилась, осталась доводка второстепенных деталей. Еще немного, и мы хотели представлять Кравченко к Государственной премии. С Москвою это согласовано.

— А остальные работники лаборатории? — спросил Корда.

— Они не имеют отношения к авторству, лишь помогали Андрею Тихоновичу.

— Кто знал о существе работ? — задал вопрос Юрий Алексеевич.

— Кроме самого Кравченко, конечно, еще заведующий лабораторией, Александр Васильевич Горшков и его заместитель, инженер Травин.

— Инженер Травин? — спросил Леденев.

— Да. Михаил Петрович Травин. Весьма способный исследователь, талантливый инженер. А что?

— Да нет, ничего. Хотелось бы посмотреть этих людей…

— Они будут сейчас на планерке.

— Вот и отлично. С вашего разрешения, посидит здесь Юрий Алексеевич, — сказал Корда. — А затем оставьте всех троих, заведите какой-либо разговор. После этого пусть останется инженер Травин. Товарищ Леденев хочет задать ему несколько вопросов. Меня Травин должен знать в лицо, и потому незачем раньше времени колоть ему глаза тем, что его особой в связи с Мариной Бойко интересуется подобная организация.

Так и порешили.

Инженер Травин заметно нервничал.

Он вздрогнул, когда Юрий Алексеевич спросил его, знаком ли Михаил Петрович с Мариной Бойко, и с тех пор беспокойство не оставляло инженера.

— Да, — сказал он, — я был знаком с Мариной Бойко.

— И хорошо знакомы? — спросил Леденев.

Они беседовали в кабинете директора комбината вдвоем. Ружников любезно согласился предоставить его.

Инженер Травин на вопрос Юрия Алексеевича ответил не сразу.

— Видите ли, — начал он, — наше знакомство с Мариной… Как вам сказать… А, собственно говоря, на каком основании вы спрашиваете меня об этом?

Леденев улыбнулся и успокаивающе провел рукою.

— Извините, Михаил Петрович, вы правы. Я должен был представиться и объяснить существо дела, которое привело меня к вам. Я представитель прокуратуры области, из Каменогорска. К нам поступило заявление, анонимное, правда, будто с Мариной Бойко произошел не несчастный случай. Пишут о том, что она якобы покончила с собой…

— Покончила с собой?! — вскричал Травин. — Но ведь это же абсурд!

— Почему? — быстро спросил Леденев. — Почему вы так считаете?

Михаил Петрович опустил голову.

— Я любил ее, — тихо произнес он. — Я очень любил Марину. А она…

Наступило молчание.

Инженер Травин поднял голову.

— Я закурю, да? — спросил он, опустив руку в карман пиджака.

— Конечно, конечно, Михаил Петрович.

— Да, я любил Марину Бойко, готов сейчас сказать об этом, если мои признания помогут вам объяснить ее загадочную смерть.

— Загадочную?

— Вот именно. Я не верю в несчастный случай, не верю и в самоубийство. Марина слишком любила жизнь. Она многое любила, вот только меня…

— Но к вам она была более благосклонна, нежели к другим. Так, по крайней мере, утверждал Игорь Киселев.

— А, этот щелкопер и фанфарон… Пустой, самонадеянный павлин. Марина называла его «пан Спортсмен», а он радостно улыбался при этом, не понимая, что над ним издеваются.

— Расскажите о погибшей подробнее. Может быть, рассказ ваш наведет на какие-то размышления. Вы уже сделали довольно ответственное предположение. Ведь если не самоубийство и не несчастный случай, то остается только одно. И тогда возникает множество недоуменных вопросов. Словом, я внимательно слушаю вас, Михаил Петрович.

— Марина была необыкновенной женщиной. Не думайте, что я субъективен в силу своего чувства к ней. Об этом вам скажут все. Талантливый режиссер, обязательный человек, широкая натура, гостеприимная и умелая хозяйка, добрая и отзывчивая душа. Я хотел жениться на ней…

— Жениться?! — воскликнул Леденев.

— Да, жениться! — с вызовом ответил инженер. — Разве семья помеха для настоящей любви?

— Не знаю, — осторожно произнес Леденев. — Самому не доводилось попадать в подобное положение, а по чужому опыту судить не имею права.

— Вот именно, — горько сказал Михаил Петрович, — не имеете права. Вы порядочный человек, товарищ прокурор…

Он снова закурил.

— Марина сказала, что любит меня, но никогда не принесет зла другой женщине… Я уехал в командировку, а когда вернулся…

Инженер Травин опустил голову.

— Мы возвращались вместе, — напомнил Леденев.

Михаил Петрович недоуменно вгляделся в него.

— Сидели рядом в самолете…

— И у вас в руках был томик Сименона, — сказал Травин.

— Совершенно верно.

— Я достал такой же, уже здесь, сегодня.

«О смерти Марины он мог узнать еще позавчера, — подумал Юрий Алексеевич. — Мог ли я, находясь под впечатлением известия о гибели любимого человека, спокойно гоняться за книгой о приключениях комиссара Мегрэ?»

— Вам нравится детективная литература? — спросил он у Травина.

— Я собрал, пожалуй, все, что выходило в стране на русском языке, — несколько хвастливо сказал Михаил Петрович. — Есть кое-что и на английском.

— Значит, у вас имеются и кое-какие навыки криминалиста, — улыбнулся Юрий Алексеевич, — Не скажете ли мне в таком случае, какие наблюдения, факты, может быть, нечто замеченное вами в поведении Бойко, словом, что вынуждает вас подозревать в этой истории преступление?

— Ну что вы, какой из меня криминалист… А тут даже и повода вроде нет, чтобы такое предположить. Я, знаете ли, исхожу из метода исключения. Марина — прекрасный пловец, не могла она утонуть в этой луже… Да и причин на самоубийство не было никаких. Мне хочется думать, что она, как и я, пошла бы ради нашей любви на все, но… Я взрослый человек, инженер, конструктор, всю жизнь имеющий дело с точными расчетами, и отдаю себе отчет в том, что Марина не бросилась бы ради меня куда угодно очертя голову.

— И все-таки, — спросил Леденев, — что заставляет вас предполагать убийство?

— Интуиция. Я не могу объяснить, почему пришла мне в голову подобная мысль. Правда, перед отъездом я замечал в Марине некое беспокойство, будто она ждала какой-то неприятности, боялась чего-то… Я даже сказал ей об этом. Она беззаботно рассмеялась, мне показался искусственным этот смех, но мы оба только что пережили то самое объяснение, понятное дело, нервы у обоих были далеко не в порядке. Потом я уехал…

Их беседа продолжалась еще около часа и закончилась просьбой Леденева не рассказывать никому об этой встрече.

Едва Травин ушел, зазвонил телефон. Леденев подумал, что звонят директору, и трубку поднимать не стал. Телефон позвонил-позвонил и угомонился. Юрий Алексеевич ждал, когда придет Корда, но того не было.

Вдруг щелкнуло в динамике селекторной связи, и голос Корды недовольно проворчал:

— Ты, Алексеич, что же трубку-то не берешь? Жду тебя в парткоме, этажом ниже. Заходи.

В парткоме начальник горотдела представил Леденева секретарю, коротко охарактеризовав Юрия Алексеевича: «Наш товарищ. Из Москвы».

Затем они перешли вдвоем в кабинет политического просвещения. Здесь было безлюдно, уютно, тихо.

— Ну, — сказал Алексей Николаевич, — как тебе пришелся инженер Травин?

— Он производит впечатление искреннего человека, — ответил Юрий Алексеевич. — Но все это ничего не значит…

И подумав, добавил:

— Меня смущают его упорные заявления о том, что Марину Бойко убили. Если он причастен к этому делу, то зачем ему так усиленно подводить нас к мысли о совершенном преступлении? Нелогично это, Алеша.

— А не уловка ли это? Иногда нарочно поступают так, а следователь и мысли не допускает подобной… и ищет глубже, уходит в сторону. Но возможно, Травин догадывается, что нам известно о насильственной смерти Бойко… Тогда нет смысла туманить нам головы. Ничего у тебя не возникло подступного при разговоре?

Леденев пожал плечами.

— Я записал наш разговор на пленку, в отделе ты можешь послушать его.

— Хорошо. А я побывал в лаборатории… Все у них по инструкции, безмятежность полная. Горшков абсолютно спокоен.

— А чего ему тревожиться, ежели не им переданы материалы?

— Ты уверен?

— Я ни в чем не уверен, пока не держу в руках факты. Может быть, надо искать четвертого?

— Четвертого?

— Ну да.

Юрий Алексеевич встал и посмотрел в окно.

— Иди-ка сюда! Быстро! — вскричал он.

Корда подбежал к окну.

— Смотри! Инженер Травин.

Они увидели, как Михаил Петрович быстрыми шагами, едва ли не бегом, выйдя из проходной комбината, пересек площадь, рванул на себя дверцу вишневых «Жигулей».

Автомобиль резко взял с места и, набирая скорость, исчез за поворотом.

— Звони Горшкову, — сказал Юрий Алексеевич.

— Александр Васильевич? — спросил Корда. — Это опять я вас побеспокоил. Не могли бы вы пригласить к телефону инженера Травина. Да? А где же он? Так, так… Ну, ладно. Хорошо, хорошо. Пока.

Начальник горотдела опустил на рычаг трубку.

— Михаил Петрович отпросился с работы. Сказал, что ему надо срочно отлучиться на пару часов.

Залитый солнцем Казанский вокзал, казалось, снялся с насиженного места и перенесся в одну из далеких южных республик, поезда из которых он принимал уже несколько десятков лет.

Его просторные залы и перроны заполняли смуглые люди в халатах и тюбетейках, подходившие экспрессы высыпали из металлического нутра толпы пассажиров, нагруженных арбузами, дынями, решетчатыми ящиками с ранним виноградом, грушами, персиками и помидорами.

Человеческое месиво галдело на разных языках, суетилось, мельтешило у подножья высоченных стен щусевского творения, а сверху нещадно палило совсем не московское жаркое солнце.

И только там, откуда отходили электрички, было поспокойнее, потому как не наступил час пик, и москвичи еще не ринулись из раскаленных каменных джунглей под спасительную сень зеленого пригородного кольца.

Эти двое, молодые люди лет двадцати пяти или немногим больше — едва успели на голутвинскую электричку. Двери с шипением захлопнулись за их спинами.

— Пойдем в вагон, Валя? — спросил один из них товарища.

— Нет, Костик, мест достаточно, насидеться успеем, а так и покурим еще.

Электричка плавно отошла от перрона.

Валентин достал из кармана пачку сигарет «Кэмел»[10] и протянул приятелю.

— Ого, — сказал Костя, — изволите курить американские?

— А что, — отозвался Валентин, — чай, мы в столице живем. Общаемся, так сказать, с загнивающим Западом в рамках принципов мирного сосуществования. Это не в твоем Павлограде…

— Павлодаре, — поправил Костя.

— Это один черт. Я б от такого «дара» отказался безоговорочно и бесповоротно, а ты вот…

— А что я? Теперь тоже в Москве. Отработал три года и вернулся.

— Хаммер! Так и надо!

— Как ты меня назвал?

— Хаммер. Молоток, то есть, по-английски. Это у нас новое словечко появилось такое, в смысле, молодец ты, Костя, понял там, у себя, в провинции, что пуп вселенной приходится на сей стольный град. Где будешь работать?

— Пока не решил, — уклончиво ответил Костя. — Есть несколько вариантов. Надо подумать.

— Можешь рассчитывать на меня. Правда, я сам еще пока числюсь по народному театру во Дворце культуры завода, но имею дело в телевидении, в документалке снял три сюжета, к «Мосфильму» подбираюсь. Кое-какие связи и в театрах есть.

— Да ты, Валя, молодец! — воскликнул Костя. — Или этот, как его, хаммер…

Приятели рассмеялись, бросили окурки в освобожденные на лето от стекол окна дверей и пошли вовнутрь, посидеть, поболтать «за жизнь», за три года разлуки у обоих накопилось изрядное количество информации.

Встретились они случайно, около двух часов назад. Валентина Вигрдорчика, своего однокашника и в какой-то степени давнишнего приятеля по институту культуры Костя Колотов увидел на станции метро «Площадь Революции». После серии восторженных восклицаний и крепких ударов по спинам Валентин потащил Колотова на поверхность, усадил в летнем павильоне «Метрополя», заказал коньяк, боржоми и фрукты, а когда выпили по рюмке, предложил Косте отправиться с ним вместе в Удельное, к Сонечке Ромовой.

— Дача режиссера Ромова в Удельном стараниями Варвары Иосифовны не захирела, такие там собираются общества́, я тебе дам. Но мамы сегодня не будет, она греет кости в Пицунде. Соха проходит за хозяйку, значит, детский крик на лужайке обеспечен. Едем, не пожалеешь, дедуля!

Костя вспомнил Сонечку Ромову, миловидную, но бездарную дочь талантливого кинорежиссера, ее серые глубокие глаза, которые, что греха таить, не давали ему покоя целых два, а то и три курса, вспомнил он еще кое о чем, для вида поколебался, неудобно, мол, не приглашен, но Вигрдорчик был напорист и стоек, Костя согласился, они допили коньяк и отправились на Казанский вокзал.

— Кто будет из наших? — спросил Костя, когда электричка миновала станцию Панки.

— Из наших? — переспросил Вигрдорчик. — Соня будет, ты будешь, ну и ваш покорный слуга… Хватит?

— Не густо, — сказал Колотов.

— А ты хотел весь курс созвать?

— Весь — не весь… Послушай, Валя, а ты не слыхал о Вале Рахлееве?

— Валя в Сибирь умотал, работает режиссером музыкально-драматического, поставил современную оперетту, «Совкультура» его хвалила.

— А про Марину Бойко ничего не слышно?

— Кажется, она тоже в Сибири. Сибирь таперича, друг мой запечный, очинно модная штука стала. В народном театре Марина. С нею Соха Ромова вроде бы переписывается. У нес и спросишь.

— В Москве-то много наших?

— Кто был с пропиской, все остались сразу, либо в первый же год прикатили обратно. На радио есть ребята, кто в телевидение залез, кто самодеятельностью руководит, пристроились, подхалтуривают на стороне, обрастают связями, в Москве без них — труба дело. Ты, дед, на меня опирайся, я тебя пристрою, все будет оки-доки, не дрейфь. Да и у Сони через помершего папу есть связи, опять же Варвара Иосифовна к тебе благоволила, хотя и не дала карт-бланш на союз с дщерью, искала кого пофартовее…

— Я и не добивался этого, — недовольным тоном перебил его Костя. — И вообще эти пристраивания не по мне.

— Узнаю Василия Грязнова! — вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. — Ты все тот же, Рыцарь Печального Образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!

Довольный каламбуром он рассмеялся.

— Раздалась она, твоя бывшая пассия, кушать больно любит, но ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером, организатор она неплохой и папино имя умеет использовать по делу. Кентов у нее — половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка? Ну вот, и нам скоро выходить.

— Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!

— Этот пижон — с одесской студии, привез свою картину про моряков на конкурс, — шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки виски «Баллантайн». — Работает под биндюжника, а вообще — серая личность.

— Что такое театр в наши дни? — продолжал тем временем киношник из Одессы. — Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напоминать о том старом добром времени, давно минувшем в Лету, но не имеет никакого влияния на события современности. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда уделом узкого круга ценителей.

— А театр Эллады? — подбросил вопрос Вигрдорчик, незаметно подмигнув Косте, который до поры до времени молчал, не вмешивался в разговоры, будто не замечая поощрительных, ласковых взглядов молодой хозяйки.

— Ха! — сказал одессит. — Вы вспомнили за такую древность… Но этот ваш корректив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, эти самые афинские и протчие грэки, таки относились к избранному слою, рабов на трагедии Эсхила не приглашали. И в Риме было так же.

— А народный театр Ренессанса? — опять вклинился Валентин. — Карнавалы, ярмарочные представления, величественные действа, принятые на вооружение католической церковью?

— Так то ж балаган! Я ж имею сказать за театр в его классическом обличье, про тот, что начинается с вешалки. Так вот он вже труп, его подвергают реанимации, но тщетно. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе, или, так сказать, народу, нужно хлеба и зрелищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрелищ — это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте редакторских рогаток, и я переверну мир!

— А он и так неплох, мир наш, — проговорил Костя. — Зачем же ставить его вверх ногами?

— А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? — прищурившись, спросил одессит.

— Режиссер, — ответил Костя.

— И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Поворот винта»? «Вирджинию Вулф»? А, может быть, «Человека со стороны»?

— Этих пьес я не ставил. — А что вы ставили?

— «Вишневый сад». «Сирано де Бержерак». «Десять дней, которые потрясли мир».

— Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Бронной? Из «Современника»? С театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?

Он захохотал.

— Костик учился с нами, — вмешалась в разговор Сонечка, — потом работал в Молодежном театре, в этом, как его… На целинных землях, в общем.

— Понятно, энтузиаст и земплепроходец, значит, — успокаиваясь, проговорил одессит. — В провинции, оно, конечно, все по-другому смотрится…

— Костя теперь в Москве будет работать, — добавила Сонечка.

— Ну вот и ответ на все вопросы. Собственно, и спорить было не из чего. Рыба ищет где глубже, а человек, где рыба! Так у меня один герой, капитан траулера, изъясняется, здоровая у него философия.

— А у вас она, философия эта, тоже здоровая? — спросил Костя.

— Послушайте, салага, не надо со мной заводиться… Дядя Гоша этого совсем не любит.

— Мальчики, мальчики! — вскричала Сонечка Ромова. — Перестаньте спорить. Валя, налей мужчинам виски!

Режиссер повернулся к Сонечке.

— Выпить, оно, конечно, творческому человеку треба. И вот ваш папа, простите меня, дорогая хозяюшка, он знал, что и толпе треба. Он дюже хороши разумел за массовость искусства, добрэ усекал по части наших кинских дел.

Резкий, какой-то необычный, автомобильный сигнал заставил всех вздрогнуть.

— Это Дэйв! — воскликнула Сонечка. — А ведь говорил, что не сможет заехать, такой противный…

По ее лицу было видно, что неизвестного Косте Дэйва противным она отнюдь не считает.

— Костик, дорогой, — проговорила Сонечка, улыбаясь Колотову, — проводи меня до калитки, надо встретить гостя.

Вдвоем они прошли желтой песчаной дорожкой к решетчатому забору. Приехавший гость уже шел им навстречу, разведя руки в стороны, с широкой ухмылкой на длинном лице, о таких лицах говорят «лошадиные».

Сквозь металлические прутья ворот виднелся поставленный у обочины «фольксваген» бежевого цвета.

— Хау ду ю ду! — крикнула Сонечка гостю. — Гутен таг, дорогой Дэйв!

— Наше вам с кисточкой, — отозвался Дэйв, приветливо улыбаясь Соне, пожимая ей обе руки сразу и внимательно взглянув на Костю.

— Знакомьтесь, Это Костя, мой однокашник, это Дэйв — наш общий друг.

— Вы часто ели вместе одну и ту же кашу? — спросил Дэйв.

Соня недоуменно глянула на него.

— Вы сказали, Соня, про этого молодого человека — «однокашник», и я мог думать…

Соня расхохоталась.

— Ах, вот вы о чем! Ну и шутник! Мы учились с Костей в одном институте, про таких людей говорят — «однокашник»…

— Еще одна идиома, — сказал Дэйв. — Вы позволите мне сразу записать…

— Записывайте, да поскорее. Идемте на веранду, там вас ждут гости и виски. И режиссер Сагайдаенко, из Одессы.

— О, Сагайдаенко! Интересный мастер. Но я имею времени в обрез и приехал только сказать, что не могу провести у вас вечер. Один коктейль — и пора ехать.

Соня подхватила Дэйва под руку и увлекла к веранде.

— Кто это? — спросил Колотов у Вигрдорчика, когда они стояли с коктейлями в дальнем углу.

— Дэйв? Рубаха-парень! Веселяга и поддавальщик. Он то ли дипломат, то ли аккредитованный в Москве представитель западного пресс-агентства. Хорошо знает и кино, и театр, и по части литературы мастак. Сигареты достает, любое пойло… Одним словом, хаммер. Тебя Соха познакомила?

— Успела.

— Тогда можешь торчать, любую импортягу через Дэйва достанешь.

— А ему какой в этом интерес?

— А общение? С загадочной русской душой общение? Сейчас, брат, на Западе к нашей душе повышенный интерес, за это валютой платят. А Дэйв вроде книгу пишет…

— И скольким бутылкам виски эквивалентна твоя душа, Валя?

— Ну, ты брось эти намеки. Я просто использую эту «Horse face»[11] — и все. А до моей души ему не добраться, не на того напал:

— Смотри, Валя, такие дяди ничего даром не дают.

— Чересчур бдительным стал ты в своем Павлограде.

— Павлодаре.

— Ну в нем… Знаем мы и про наведение мостов, и про деидеологизацию… У нас во Дворце такие зубры международное положение читают, что только держись. А как же мирное сосуществование? Ведь не означает оно, что мы зверем на них должны смотреть? Так что, брат, мы дело знаем туго.

— Ну-ну, — только и ответил Вигрдорчику Колотов, что еще он мог сказать.

Дэйв выпил свой коктейль, простился со всеми и уехал. Костя успел заметить, что он передал одесскому кинорежиссеру визитную карточку, одессит согласно покивал головой и бережно спрятал кусочек картона в желтый объемистый бумажник.

В воротах появились еще две пары. В одном из парней Колотов узнал молодого актера, снявшегося недавно в многосерийном фильме о гражданской войне, узнал несмотря на то, что экранный кавалерист-буденновец отпустил длинные пряди волос, лежавшие на плечах модного пиджака с блестящими пуговицами. Остальные были Колотову неизвестны.

— Женихом был Марины Бойко, — шепнула про актера Сонечка Ромова. — Вот дуреха, отказалась от него, уехала в свою трубу. А его к премии представляют.

— Как она? — спросил Костя. — Ты вроде переписываешься с нею?

— Давно не писала, только на днях отправила ей письмо. Дэйв тоже вот про Марину спрашивал.

— Дэйв? А он-то причем?

— О, Костик! Тут такая романтика! У них ведь любовь была.

— У Марины и у этого типа? Откуда они знают друг друга?

— Марина на последнем курсе с ним познакомилась, в Доме кино. Ты знаешь, он даже жениться на ней хотел.

— Выдумываешь!

— Точно! Наверно, она и этому вот красавчику отказала из-за Дэйва. А потом вдруг взяла и уехала в свою Тмутаракань. Правда, когда в Москву приезжала, встречалась с Дэйвом у нас на даче.

— Интересно, — сказал Костя, — такие у вас тут бывают интересные дела.

Сонечка убежала помогать домработнице накрывать большой стол. Теперь все гости были в сборе. Можно было начинать симпозиум.

Он затянулся едва ли не до рассвета. Костя Колотов уложил перепившего Вигрдорчика спать, и сам пропустил последнюю электричку.

Наиболее крепким из гостей оказался режиссер Сагайдаенко. Поднявшееся солнце застало его и Костю Колотова сидящими на ступеньках крыльца перед пустой бутылкой виски.

Начальник горотдела обвел собравшихся тяжелым взглядом. Глаза его были красными, воспаленными. В отличие от Корды Юрий Алексеевич выглядел свежим и бодрым.

«Устал Алексей, — подумал он о начальнике горотдела. — Так нельзя: работать на распыл. Понятно, два убийства, Москва не дает покоя звонками, депешами… И все же надо уговорить его выспаться».

— Я собрал вас, товарищи, для того, чтобы подвести предварительные итоги, — начал Корда, — и выработать, наконец, самые эффективные способы ведения этого дела, которое должно же когда-нибудь быть сдвинуто с мертвой точки, черт возьми! Хватит, довольно убийств на пляже!

«Опять не сдержался, — подумал Юрий Алексеевич. — Нет, положительно он нуждается в отдыхе…»

— Итак, что мы имеем? — продолжал Корда.

Он сумел уловить укоризненный взгляд Леденева и, взяв себя в руки, заметным образом успокоился.

— Два убийства — вот что мы имеем в первую очередь. И утечку материалов из секретной лаборатории. Судя по обстоятельствам дела, можно взять за основу такую версию. Марина Бойко, являясь вражеским агентом, установила связь с кем-то из лиц, имеющих доступ к закрытым материалам. Официально таких лиц трое. Заведующий лабораторией Горшков, инженер Травин и сам автор открытия, инженер Кравченко. Кто из них? А, может быть, есть и четвертый, о котором мы и не подозреваем?

— Автора, пожалуй, можно исключить, — заметил Владимир Кирюшин, один из самых молодых сотрудников отдела.

Все поворотились к нему, и Кирюшин покраснел, глянул на Леденева, под руководством которого участвовал в этом деле.

Юрий Алексеевич кивнул.

— Резонно, — произнес он. — Но Кравченко мог проявить неосторожность…

— Это мы учитываем, — сказал Корда, — и потому тщательно изучаем окружение всех троих. Пока ничего путного не получили. Но пойдем дальше. Режиссер Бойко получает все необходимые материалы, теперь она должна передать их «Иксу». Либо хозяину, либо его связнику. Но ее охватывает раскаяние. Она пытается сообщить нам обо всем, пишет, вернее начинает писать, заявление, затем отправляется на пляж, где ее убивают. Почему? Можно предположить, что ее шефы узнали о колебаниях агента. Возможно, она пригрозила «им» разоблачением. Все это нам предстоит узнать. Вопрос: знали ли «они» о том, что материалы находятся у Бойко? У Юрия Алексеевича есть одно соображение, на котором он предполагает построить расследование. Слово товарищу Леденеву.

— Мне думается, что о передаче материалов Бойко «им» ничего не известно, — сказал Юрий Алексеевич. — Ночной визит не в счет. Могли искать улики связи Марины с нами, могли искать и доказательства того, что она дрогнула, заколебалась. И они бы нашли их, эти едва начатые заявления в наш адрес… За результатами осмотра «они», разумеется, тщательно следили, и когда увидели, что легенда с несчастным случаем у них прошла, а это ваша заслуга, товарищи, то успокоились. И теперь… Но прежде чем я расскажу о своих соображениях, мне хотелось бы, чтоб Алексей Николаевич продолжил рассказ о предполагаемом развертывании дальнейших событий.

— Со вторым убийством дело обстоит еще туманнее, нежели с первым, — вздохнул начальник городского отдела. — Посудите сами, товарищи. Смерть Игоря Киселева не дает нам ни одной прямой зацепки. Если по делу об убийстве Марины Бойко мы можем перекинуть мостик к обнаруженным в ее квартире документам, то убийство Киселева в равной степени может быть и политическим, и заурядно уголовным. Что подводит нас под первый вариант? То, что Киселев обнаружил, якобы, как тонула Марина Бойко. Это раз. Теперь я все больше склоняюсь к мысли о том, что в этой части Киселев лгал, все было иначе. Второе. Его личные связи с погибшей. По уголовной версии наиболее достоверной причиной является ревность одного из многочисленных трубежских рогоносцев, ставших таковыми по милости этого красавчика. Эта версия по-прежнему тщательно исследуется товарищами из уголовного розыска. Параллельно смотрят они и другие возможности, близкие им по роду работы. Но пока оставим это в стороне. Связан ли Игорь Киселев с первым преступлением? Является ли он «их» сообщником, которого убрали по непонятным еще для нас причинам? Или Киселев и есть убийца Бойко, уничтоженный для запутывания следов, по принципу «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти…»? А может быть, это именно он приходил в ту ночь к Марине и наказан за то, что струсил, не выполнил задания? Не оказался ли Киселев таким же колеблющимся, как и убитая женщина? Ведь не исключено, что мог оказать свое влияние на поведение Киселева и насильственный характер смерти Бойко… Все могло быть. Что скажете, товарищи? Поделитесь своими соображениями.

Первым взял слово заместитель Корды, С. А. Иванцов, седой высокий человек, опытный работник, невозмутимый, спокойный. Леденев вспомнил, что в этом году заместитель готовится уйти на пенсию, с сорок первого года все воюет и воюет этот смершевец…

Сергей Александрович разобрал все выдвинутые шефом положения, согласился считать оба убийства связанными между собой, предложил ряд мер по установлению канала утечки закрытых материалов из лаборатории. Дельно он выступал. «Есть еще порох в пороховнице, — отметил Леденев про себя, — не оскудели сметливостью старые кадры».

Постепенно дошла очередь и до Володи Кирюшина.

Тот встал, беспомощно завертел головой, глянул на Юрия Алексеевича, словно искал поддержки.

Леденев улыбался.

— Мы… в общем, — проговорил Кирюшин. — Юрий Алексеевич и я… словом… Вместе!

— Нельзя ли пояснее, — недовольно поморщился Корда. — Что значит «вместе»?

Юрий Алексеевич, продолжая улыбаться, поднялся со стула, успокаивающе повел рукой в сторону Кирюшина.

— Володя прав, — сказал Леденев. — Мы вдвоем выработали ряд мер, которые хотим вам предложить. Кстати, тут больше от Володиных идей, нежели от моих. Если он и смутился сейчас, то от невозможности разделить авторство.

— Мы ведь все вместе придумали, Юрий Алексеевич, — взволнованно сказал Кирюшин, — но ведь только после того, как вы… Без вас бы я и не додумался!

— Хорошо, Володя, хорошо… Разве в этом суть? Пусть товарищи послушают тебя, учись излагать свои соображения перед коллективом. Начинай рассказывать о нашей задумке, а будет в сем надобность, я тебе помогу.

Кирюшин, откашлялся, подтянулся и, едва отвернувшись от пытливого взгляда Корды, не смущал чтоб, заговорил.

«Никель, — подумал Леденев, — сколько лет моя судьба связана с этим металлом… Вроде бы ничего общего по роду работы с цветной металлургией не имею, а сколько раз приходилось быть причастным и к созданию его, никеля, производства и к разрушению тоже. И вот снова — никель…»

Он сидел в малом зале трубежского Дворца культуры, где инженер Кравченко читал лекцию о серебристо-белом металле, значащемся в периодической системе элементов Менделеева под номером 28, тугоплавком, твердом и не изменяющемся на воздухе. Леденев слушал лекцию и вспоминал про давнишнюю операцию, которую провел во время войны на севере отряд капитан-лейтенанта Бирюкова, где молодым еще служил тогда в звании старшины первой статьи.

«Веселенькое было дельце, — усмехнулся Юрий Алексеевич, — как нас тогда прозвали фрицы? Ах да! Призраки Лапландии… Призраки Лапландии! Мистическое имечко, конечно, а звучит, это точно».

Лектор меж тем перешел к проблеме, которая в годы второй мировой войны возникла перед фашистской Германией.

— Тогда никель стал для Германии крайне дефицитным металлом. Горючее из нефти можно было хоть чем-то заменить, и немцы разработали технологию получения его из двух материалов. Никель же — незаменим. А без него — нет брони. Без брони нет танков.

Природа обделила Германию никелем. Незначительные запасы его — лишь в долине реки Рейн. Этот металл Германия получала из Канады.

Началась война, и канадский никель был утрачен для «третьего рейха». Гитлеровские войска захватили Грецию, а вместе с нею и местные никелевые рудники. Вассальная Финляндия открыла для немцев рудники на Полярном Севере, в районе Петсамо. Там работали заключенные и военнопленные. Целый эсэсовский корпус обеспечивал охрану рудников и гарантировал бесперебойную добычу красного никелевого колчедана и отправку его в Германию на металлургические заводы.

«Очень хорошо помню этих краснорожих головорезов, которые охраняли комбинат в Петсамо, — мысленно сказал себе Юрий Алексеевич. — С одним из них я сплоховал, он и ткнул мне нож в лодыжку перед тем, как отправиться в Валгаллу, тевтонский рай-преисподнюю».

Нож тогда проткнул лишь мякоть, и не глубоко, но хлопот Леденеву рана, конечно, доставила.

— Когда советские танки Т-34 появились на полях сражений, немецкие специалисты были поражены неуязвимостью их брони, — продолжал говорить инженер Кравченко. — По приказу из Берлина первый же захваченный танк Т-34 был доставлен в Германию. Здесь за него взялись химики. Производя анализы, они установили, что русская броня содержит большой процент никеля, что и делает ее сверхпрочной.

Хроническая нехватка никеля привела к тому, что к 1944 году имперские военные заводы вынуждены были изготовлять танковую броню повышенной толщины, до 165 миллиметров. В этой броне вместо требовавшихся двух-трех процентов никеля содержалось один-полтора. Такая броня была хрупкой, и «тигры», «пантеры», «фердинанды», одетые в нее, оказывались тяжелее и слабее советских танков и самоходок.

Да, об этом обо всем хорошо было известно Юрию Алексеевичу. Собственно, тема лекции интересовала его меньше, нежели сам лектор, инженер Кравченко, автор крупнейшего открытия, которое едва не попало — может быть, и попало? — в руки врага. Леденев еще не разговаривал с Кравченко и решил воспользоваться посещением лекции на тему: «Что такое никель?»

Логика, манера держаться на сцене, умение заинтересовать слушателя — все это нравилось в инженере Кравченко Юрию Алексеевичу.

«Интуиция спит, — усмехнулся он. — Не получает извне никакой подходящей информации…»

Лектор принялся рассказывать, как было организовано в военные годы производство никеля в Советском Союзе, а Юрий Алексеевич мысленно перенесся в те времена, когда германская военная промышленность издала панический вопль:

«Никель и никель! Больше никеля! Любой ценой!»

Этот вопль был услышан в рейхсканцелярии, и ведомство Гиммлера получило указание фюрера взять никелевую проблему под особый контроль.

Помимо европейских источников решено было добывать никель через немецкую агентуру на Северо-Американском континенте. Пятая колонна Германии в Штатах и Канаде не гнушалась даже сбором никелевых монет, часть которых переплавлялась в слитки, а часть в первозданном виде, вместе с серебристыми брусками переправлялась в рейх.

Тщательно был продуман маршрут таких транспортов. Никель отправляли в нейтральные латиноамериканские государства на обычных судах. В условленном месте открытого моря их ждали подводные лодки специального назначения. С лодок снимали торпедные аппараты и боевое снаряжение, чтоб они могли побольше взять никелевых брусков.

Но этот канал был вскоре пресечен. Один за другим взрывались подводные транспорты в Атлантическом океане, вскоре после того, как они, приняв груз, брали курс к берегам фатерлянда.

Тщетно пыталась гитлеровская контрразведывательная служба раскрыть подоплеку этих взрывов, и после потери значительного количества субмарин было решено отказаться от этих операций.

Уже в послевоенные годы Леденева, ставшего своего рода «спецом» по никелевым делам, особенно когда он отличился в деле по срыву операции против комбината Поморскникель, познакомили с деятельностью разведчика, работавшего в латиноамериканских странах под псевдонимом «Янус».

Взрывы гитлеровских субмарин были делом рук «Януса» и его людей.

Леденев узнал, что потом «Януса» перебросили в Кенигсберг, где обосновавшийся, хорошо законспирированный разведчик устанавливал график движения транспортов с никелевым петсамским концентратом из финского порта Турку в Кенигсберг и сообщал сведения, давая возможность подводникам точно выйти на курс для торпедного залпа.

«Мы с севера путали немцам никелевые карты, а этот лихой парень подчищал все остальное на юге, — подумал, снова вспомнив о «Янусе», Юрий Алексеевич. — Вот это герой, это работник! О таких только и писать книги…»

Инженер Кравченко перешел к современным проблемам производства никеля, упомянул о сопутствующих ему редкоземельных элементах, и Леденев насторожился: «Уже не думает ли лектор посвятить разношерстную публику в существо своего открытия».

Нет, Кравченко ограничился только одним упоминанием и, судя по тексту, близок был к завершению рассказа.

И в это время Леденев вдруг почувствовал, что сзади на него пристально смотрят.

Он неторопливо повел туловищем, будто бы усаживаясь поудобнее, и резко повернул голову.

За колонной, откуда, Леденев готов был поклясться в этом, только что рассматривали его тяжелым взглядом, никого не было.

«Понятно, — подумал Юрий Алексеевич, — вот тебе и первый сигнал. Заработала хитрая машина…»

Больше он не поворачивался и взгляда на своем затылке не ощущал. Тут и Кравченко закончил лекцию, ему нестройно похлопали, инженер собрал бумаги в желтую кожаную папку, вопросов к лектору не было, все потянулись к выходу, Леденев не торопился, пропустил всех, и Кравченко тоже, вышел в фойе за инженером следом.

В буфете торговали бутылочным пивом, интересующиеся никелем едва ли не в полном составе направились туда, и тут Леденев потерял инженера Кравченко из вида. Прямо удивительно: был человек — и пропал.

Он с сомнением посмотрел на очередь в буфете, на занятые столики, и тут его окликнули:

— Юрий Алексеевич!

Это был Исидор Матвеевич, сторож со спасательной станции, дед Еремей, создатель «бормотушки». На нем был вполне приличный костюм и рубашка в полоску, без галстука, застегнутая доверху. Исидор Матвеевич сидел за столом, где стояло с полдюжины непочатых бутылок и столько же опорожненных, — сидел за столом один и рукой подзывал Леденева.

— Прошу ко мне, — сказал Исидор Матвеевич, когда Леденев приблизился. — Негоже вам в толпе тискаться, а мне пива еще поднесут, угощайтесь пока, вот и стакан чистый.

Юрий Алексеевич, несколько удивленный свежим видом старика и его присутствием во Дворце культуры, присел на стул.

— По какому случаю праздник, Исидор Матвеевич? И не есть ли это измена «бормотушке»?

— Никак нет, Юрий Алексеевич. Пиво идет по особь-статье. А пришел я сюда согласно своим правилам: раз в неделю на одетых людей глянуть, чтоб не одичать вконец среди пляжных голяков. Обычное сегодня мое правило. А пиво вы пейте.

— Спасибо, — сказал Леденев и наполнил стакан. — Пиво я люблю. Угощение за мной. Я ведь еще и за знакомство с «бормотушкой» отблагодарить вас должен.

— Стоит ли об этом говорить? Для хорошего человека мне ничего не жалко.

— А как вы различаете их, Исидор Матвеевич, плохих и хороших?

— Это простое дело. По глазам.

Леденев вдруг увидел, что в буфет вошел Кравченко и еще один человек, который что-то горячо втолковывал инженеру. Тот слушал его внимательно, медленно водил головой по залу, то ли место искал свободное, то ли увидеть кого хотел.

Потом Леденев и сам не мог объяснить себе, почему он задал деду Еремею вопрос именно в этот момент, хотя Корда и относил это за счет закрепившихся в определенной комбинации внешних и внутренних связей, соответствующего настроя психики, словом, вполне научно раскладывал все по полочкам.

Но вопрос был задан Юрием Алексеевичем именно в том миг, когда в буфете появились эти двое.

— Интересно, — сказал Леденев, — а по незнакомым, впервые увиденным глазам, Исидор Матвеевич, вы можете определить сущность человека?

Дед Еремей кивнул и поднес стакан ко рту.

— Видите этих двоих? — показал глазами Леденев на Кравченко и его спутника. — Хорошие они или плохие?

Рука Исидора Матвеевича, державшая стакан с пивом, чуть дрогнула. Дед Еремей медленно опустил стакан на стол и быстро глянул на Леденева.

Юрий Алексеевич с любопытством смотрел на старика.

— Который из них вас интересует, начальник? — спросил Исидор Матвеевич.

— Худощавый, тот, что впереди.

— А, лектор… С этим проще. Я ведь его сегодня слушал. Этот человек — большая умница. Но характером слаб, твердости в нем мало, мягкотел он характером, а вообще — добрый.

— Вы и никелем интересуетесь? — спросил Леденев.

— Случайно, — равнодушно ответил дед Еремей. — Буфет был закрыт, вот и зашел в зал, убить время.

— А что про второго скажете?

— А он спиной ко мне стоит. И потом, дорогой начальник, за такие фокусы в цирке деньги берут, а вы вот задарма хотите. Хватит с вас и пива бесплатного.

Старик зло сощурился и пристально смотрел на Леденева.

— Возьмите за пиво, — сказал Юрий Алексеевич, доставая деньги.

«Зачем я связался с ним, с этим пропойцей?» — подумал он и внутренне улыбнулся, потому как вдруг получил второй сигнал за последний вечер.

Старик неожиданно рассмеялся.

— Вот я и подловил вас, Юрий Алексеевич, — сказал он. — Ведь сказал нарочно, чтоб на вас поглядеть и еще раз убедиться. Нет, не ошибся, доброй вы души человек, и работа на вас не повлияла. А деньги спрячьте. Напоите меня пивом в следующий раз. Вы ж теперь наш постоянный житель, трубежанин. Пейте, пейте еще.

— Ну, спасибо, — сказал Леденев, краем глаз продолжая следить за Кравченко и его спутником, которые уселись за столик в другом ряду. К ним тотчас же подошла женщина в переднике, ее Леденев до того в зале не видел.

Вскоре и за тем столом, где сидели эти двое, появилось пиво.

— Пойду, — сказал Леденев, поднимаясь. — Спасибо, что приветили, Исидор Матвеевич.

— Пустяшное дело. Вы ко мне, ко мне забегайте. Для вас особую питьевину сооружу, приходите.

Леденев пересек фойе и вошел в мужскую комнату. Когда он стоял у писсуара, к соседнему подошел Володя Кирюшин.

— Вы видели в буфете Кравченко и того, кто с ним? — негромко спросил Юрий Алексеевич, не глядя на помощника.

— Видел.

— Ты давай — за инженером, а напарник твой — за тем. Доклад по телефону, в гостиницу. Я буду часа через полтора. Того, второго знаешь?

— Знаю, — ответил Кирюшин.

— Скажите, Михаил Петрович, вы, действительно, настолько любили покойную Марину Бойко, что готовы были оставить жену и двоих детей?

Инженер Травин тяжело вздохнул, приподнялся в кресле, куда усадил его начавший допрос Корда, и вытер лоб смятым уже платком.

— Я не понимаю, — сказал он, — мне неизвестно, имеете ли вы право задавать такие вопросы, тем более, их задают мне уже не первый раз.

— Кто вас еще спрашивал?

— Ваш коллега, который присутствует сейчас здесь.

Инженер Травин кивнул на Леденева, устроившегося в кабинете начальника трубежской милиции, который уступил ему Корда для проведения допроса.

— Было такое, — сказал Леденев. — Спрашивал.

— Хорошо, — глухим голосом произнес Травин. — Да, я любил эту женщину и был готов оставить семью ради нее.

Наступило молчание.

— Нет, — сказал инженер, — не так выразился. Оставить жену — это да. Детей оставлять я не собирался.

— Жена знала о ваших намерениях? — спросил Корда.

— Я хотел ей сказать, но Марина запретила мне. Марина не хотела причинять боль другой женщине. Это был необыкновенный, святой человек!

Неподдельная глубокая скорбь прозвучала в голосе Травина. Леденев и Корда переглянулись.

— Вы, конечно, думали и о судьбе детей, — сказал Юрий Алексеевич, — когда принимали решение о союзе с Мариной Бойко?

— Думал, — ответил Травин, — я хотел их взять с собой.

— А жена ваша согласилась бы на это? — задал вопрос Корда.

— Нет, — глухо проговорил инженер и опустил голову.

— Скажите, — спросил Юрий Алексеевич, — в каких спектаклях и какие роли вы играли в народном театре?

Михаил Петрович поднял голову и слабо улыбнулся.

— Был я и Отелло, и Сирано де Бержераком, и дядей Ваней, и Бароном… Кем я только не был!

— Бойко ставила классиков или не отказывалась и от современной темы?

— В нашем репертуаре было десять спектаклей. Шесть из них — классика, четыре пьесы — современные. За неделю до моего отъезда в командировку у нас начался застольный период репетиции пьесы «Сталевары». Марина предложила свое прочтение этой вещи, она хотела вынести спектакль в цехи комбината, превратить в сцену само производство. Мы все загорелись ее идеей… я возвращался из командировки с нетерпением, кое-что придумал, торопился поделиться мыслями с Мариной…

— Спектакль в цехе — это интересно, — сказал Леденев. — Видимо, ваш режиссер был человеком с выдумкой.

— Если бы вы ее знали, — горестно вздохнул Травин. — Какая нелепая игра случая!

— Скажите, Михаил Петрович, — спросил Корда, — где вы встречались с Мариной Бойко?

Инженер заметно смутился.

— В каком смысле? — проговорил он, запинаясь.

— В самом прямом. В каких местах вы виделись с нею?

— Во Дворце культуры, на репетициях. Дома я у нее бывал. За город ездили. Ну и у общих друзей встречались…

— А на комбинате?

— Марина часто бывала в цехах, она всегда говорила, что должна знать тех, для кого работает. Виделись мы с нею и на комбинате.

— И к вам она заходила? — спросил Юрий Алексеевич.

— Ко мне домой? — воскликнул Травин.

— Нет, зачем же, — сказал Алексей Николаевич. — В лабораторию.

— В нашу лабораторию с обычным пропуском не попадешь, — проговорил, успокаиваясь, Михаил Петрович. — Да и чего ей там делать?

— Хорошо, — сказал Корда. — Благодарю вас, Михаил Петрович.

Он повернулся к Леденеву.

— Хотите спросить еще что-нибудь?

— Нет, достаточно, — ответил Юрий Алексеевич.

— Тогда вы свободны, товарищ Травин.

Инженер Травин вышел.

— Ну, — сказал Корда, — как он тебе показался?

— Сложное впечатление… За сорок ему?

— Да, сорок пять.

— Бывает, что и сильные духом мужчины теряют голову в таких ситуациях…

— Я тебя понял, Юрий Алексеевич.

— Тут возможен такой вариант. Бойко знает о допуске влюбленного в нее инженера к секретным материалам, она узнает об этом от некоего «Икса», в подчинении которого находится. «Икс» приказывает ей обольстить Травина, что большого труда Марине не составило. Потом она ставит ультиматум: или материалы и она, либо ничего. И Травин, потерявший голову, решается на преступление и уезжает в командировку.

— Кстати, — заметил Корда, — командировку он получил по собственной инициативе.

— Вот-вот, — оживился Юрий Алексеевич, — примем это во внимание.

— И тот его срочный отъезд с комбината, свидетелями которого мы с тобой были… — задумчиво проговорил Корда. — Помнишь, тогда, после твоего с ним первого разговора?

— Да, — поддержал его мысль Леденев, — на своем «Жигуленке»… Твои ребята ведь его тогда потеряли, и мы до сих пор не знаем, где был Травин.

— Я думал, что ты спросишь его об этом?

— Зачем? Чтоб раскрыть наблюдение за ним?

— Ладно, — сказал Алексей Николаевич, — с Травиным пока оставим. Ты мне скажи, что за хитрую акцию ты проводишь вдвоем с Кирюшиным?

Леденев рассмеялся.

— Уже пронюхал… Неплохо у вас поставлена служба, товарищ начальник. Или сам Кирюшин доложил?

— До Кирюшина я еще доберусь, — притворно суровым тоном произнес Корда.

— Тебе рассказать, так ты, старый зубр, смеяться будешь, ничего, кроме эмоций, в этой моей версии нет. А Володя твой Кирюшин — салага, он смеяться не будет, да и не посвящаю его во все, он выполняет отдельные поручения, порой не догадываясь о их связи между собой… Ты уж не обижайся… Еще немного, и я обо всем тебе расскажу, даже если и провалюсь со своими предположениями.

— Хорошо, хорошо, — остановил Леденева Алексей Николаевич, — давай пробуй свою интуицию, я в ее существование всегда верил, и сейчас она мне, моя интуиция, подсказывает, что мы оба схлопочем весьма солидные фитили от Бирюкова, если не разберемся со всем этим в ближайшее время.

— Василий Пименович не только на фитили горазд, — возразил Леденев. — Не успел тебе сказать, что из главной конторы мне сообщили, что после установления некоторых прежних московских знакомств Марины Бойко к делу подключились тамошние ребята.

— Это уже что-то, — сказал Корда, — они там, мы здесь, глядишь, и обложим зверя.

— Давай еще раз посмотрим, как организовано хранение секретной документации в лаборатории АЦ, — предложил Юрий Алексеевич. — Может быть, отыщем еще какую щелку…

— Давай посмотрим, — согласился Корда. Но в это время в дверь постучали, Корда крикнул: «Войдите!», вошел его заместитель.

— Прошу прощения, — сказал он, — но посчитал сообщить вам об этом обязательно.

Он положил на стол перед Кордой почтовый конверт.

— Что это? — спросил Алексей Николаевич.

— Письмо на имя Марины Бойко, — ответил Иванцов. — Отправлено из Москвы четыре дня назад. Отправитель С. Ромова.

— Вы ознакомились с содержанием? — спросил Леденев. Корда рассматривал конверт со всех сторон, аккуратно повертывая его в руках.

— Да. Потому и решил доложить вам о нем сразу.

Корда вытащил листок из конверта, понюхал, хмыкнул, развернул и принялся читать.

Леденев подошел к столу, взял в руки пустой конверт и стал внимательно рассматривать его.

Алексей Николаевич прочитал письмо, вздохнул, взглянул на Леденева, пробежал глазами текст еще раз. Затем протянул листок Юрию Алексеевичу и сказал:

— По-моему, это тот самый второй кончик веревочки, о котором ты говорил в первый день своего приезда.

— Вы знаете, я так возмущена нашим сыном, что просто места себе не нахожу, Сергей Сергеич, — проговорила модно одетая женщина средних лет, обращаясь к попутчику, с которым они вот уже вторые сутки ехали в одном купе скорого поезда Москва — Трубеж.

Ее безмолвный супруг кротко сидел в углу, даже не пытаясь вступить в разговор.

— Я говорю отцу: «Воздействуй на парня по-мужски. Разве мне, слабой женщине, по силам справиться с ним, верзилой-акселератом?» Да разве он может!

Она махнула рукой, а Семен Гаврилович пожал плечами и виновато улыбнулся.

— Чем же он вас так огорчил? — спросил Сергей Сергеевич.

В бумажнике Сергея Сергеевича лежал паспорт на имя Малахова, удостоверение корреспондента журнала «Кооператор» и соответствующее командировочное предписание. Спецкор Малахов направлялся в Каменогорскую область для сбора материалов к очерку о лучших людях, работающих в системе потребительской кооперации, и начать свой объезд этого обширного края решил с города Трубежа.

— Так чем он вас так огорчил, ваш наследник? — повторил свой вопрос Сергей Сергеевич.

— Ох, и не спрашивайте лучше, эти мне наследники. Одна беда с ними… Закончил он в этом году школу, учился хорошо, подал на исторический факультет, в МГУ. На второй день после выпускного бала отправили его самолетом в Москву. И сдал все на «отлично», прошел по конкурсу, мы так радовались с отцом.

— И что же? — спросил Малахов.

— Через три дня вызывает нас на переговоры и убивает наповал. Решил он, дескать, сам делать историю, а не изучать ее. Перевелся на заочный факультет и подал заявление с просьбой отправить его на эту самую БАМ, дорогу ему захотелось в тайге построить. Мы с отцом на самолет — и в Москву. Три дня бились — ни в какую. Так и не сумели уговорить, уехал. Вчера провожали их эшелон. Музыка, цветы, а я только реву и слова сказать не в состоянии.

Она всхлипнула и поднесла платок к покрасневшим и припухшим глазам.

— Ну, будет, будет, Маша, — проговорил муж и осторожно провел по ее плечу ладонью. — Успокойся.

— Конечно, Мария Михайловна, перестаньте расстраиваться, — сказал вежливый, представительный москвич, командированный в их Трубеж. — Сейчас такое время, молодежь стремится испытать себя, проверить на большом деле. Вот и ваш сын подался туда, где труднее. Вам гордиться им нужно.

— Вот и я говорю, — начал было Семен Гаврилович, отец будущего строителя Байкало-Амурской магистрали, но Мария Михайловна грозно взглянула на него, и Семен Гаврилович умолк.

В дверях купе показалась проводница с подносом в руках.

— Чай все будете? — спросила она.

— Разумеется! — воскликнул Малахов. — А я так целых два стакана. Люблю побаловаться чайком, московский-то водохлеб.

— Потом повторите, — сказала проводница, оставила три стакана и ушла.

Пили чай, беседовали о жизни, говорила в основном Мария Михайловна, мужчины больше слушали, а когда она решила прилечь, Малахов и Семен Гаврилович вышли в коридор курить и с увлечением начали рассказывать друг другу о рыбалке, к коей оба были весьма пристрастны.

Потом снова пили чай, улеглись спать, а утром подъезжали к Трубежу. Мария Михайловна записала Сергею Сергеевичу домашний адрес, просила заглянуть к ним, «мы живем в коттедже, на Июльской улице, дом шестой, спросите любого, где живет инженер Дынец, моего мужа все знают», Малахов обещал обязательно навестить этих милых, приветливых трубежан, с тем и расстались на перроне.

Багажа у Сергея Сергеевича не было. Пузатенький портфель, плащ «болонья» на руку, вот и все вещички. Первым делом корреспондент обошел новехонькое здание вокзала, долго стоял в кассовом зале, изучая расписание дальних и пригородных поездов и делая при этом кое-какие пометки в блокноте. Малахов заглянул и в буфет, оглядел содержимое охлаждаемых витрин, но покупать ничего не стал.

На знакомство с трубежским вокзалом у Сергея Сергеевича ушло полчаса. Своей неторопливостью он совсем не был похож на командированного из Москвы человека, которому следовало бы вначале позаботиться о номере в гостинице, а уж потом…

Малахов вышел на привокзальную площадь, купил в киоске городскую и областную, каменогорскую, газеты, журналы «За рубежом» и «Уральский следопыт». Облюбовав свободную скамейку в тенистой аллее, идущей от вокзала, Сергей Сергеевич присел и углубился в чтение.

Читал он минут сорок.

Его попутчики, супруги Дынец, давно добрались до своего уютного коттеджа на Июльской улице, Мария Михайловна уже обзванивала подруг, призванных разделить ее сетования по поводу взбалмошного поступка сына, Семен Гаврилович подумывал о том, как ему улизнуть сегодня на комбинат, хотя на работу он должен был выйти только завтра, а Сергей Сергеевич все еще оставался на вокзале, разрабатывая одну из разведывательных задач — установления методов действия советских органов государственной безопасности. Попутно Буратино, а это был он, должен был убедиться в наличии или отсутствии наблюдения за ним, а коли таковое существует, попытаться сбить с толку своих «опекунов».

Потому посланец Дэйва и торчал на вокзале, а потом в скверике, пытаясь обнаружить существование «хвоста». Дорога для него была спокойной, ничего подозрительного Малахов — Буратино не заметил. Но это ничего не значило. Его могли вести от Москвы до Трубежа самым необычным образом, ну хотя бы с помощью тех же Марии Михайловны и Семена Гавриловича, которые могли оказаться вовсе никакими не супругами, а сотрудниками контрразведки. А по прибытии в Трубеж он, Сергей Сергеевич, был бы передан другим лицам, которые довели бы его до самого Красюка.

Все это учитывал Буратино и был предельно осторожен. До встречи с резидентом на нем почти ничего компрометирующего нет. Ну, фальшивые документы и незаконный переход границы, ну, ряд цифр, записанных тайнописью. Расшифровать послание, направленное Красюку, чекисты не смогут, нужна книга для расшифровки, а она у резидента.

А вот если его, Буратино, возьмут во время или после встречи с Красюком, тогда хана, и обнаруженные у него секретные документы ничем, кроме как шпионской деятельностью, не объяснишь. Правда, он их должен отправить бандеролью — и тогда со всех ног отсюда… Но дадут ли ему сделать это?

Сергей Сергеевич знал, на что идет, человеком он был сильным, умеющим обуздывать эмоции, не поддавался чувству страха и приучил себя к мысли о возможном провале. Вместе с тем, его отличали осторожность, способность тщательно продумывать каждый свой шаг, сметливость. Сейчас главным была осторожность.

Он дочитал отрывок исторической повести о Евпатии Коловрате, напечатанный в «Уральском следопыте». Его, происходившего из белоэмигрантской семьи и выросшего среди разговоров о том, что большевики ликвидировали историю дореволюционной России, приятно удивил интерес молодежного журнала к событиям семисотлетней давности, и Малахов с некоей горечью подумал, как плохо он, специалист, знает эту страну и ее людей. И тут же отогнал от себя праздные мысли.

Пора было действовать. Судя по всему, наблюдения за ним не было, а оставаясь еще на вокзале, он мог бы вызвать подозрение и у обычного милицейского постового.

Сергей Сергеевич поднялся со скамейки и неторопливо направился к зданию вокзала. Он прошел в зал автоматических камер хранения. В зале было пусто, свободных камер достаточно. Малахов оставил в одной из них свой пузатенький портфель, положил на него сверху плащ, день был солнечный, жаркий, и вышел в зал ожидания. Здесь он словно невзначай остановил проходящего мимо пассажира и спросил, как добраться до центра города. До центра было пять остановок на автобусе, но последним Сергей Сергеевич не воспользовался, он направился в Трубеж пешком.

По дороге Малахов останавливал прохожих, хотя прямая улица вела его от вокзала к гостинице «Серебряное копытце». Дважды спрашивал Сергей Сергеевич у встречных и про время. Делал он это не случайно. Ведь если за ним идут по следу, идут так, что он этого пока не может обнаружить, то пусть хоть силы чекистов распыляться. За каждым человеком, с которым он заговорил, другими словами, вступил в контакт, будет установлено теперь наблюдение — а вдруг это связник Буратино? Вот и набирал себе Сергей Сергеевич мнимых сообщников, пусть, мол, контрразведчики поломают головы…

По телеграмме, которую организовал Дэйв, для корреспондента «Кооператора» из Москвы номер был заказан. Малахов сказал, что останется в городе только на сутки, завтра уедет в село, и потому паспорт его на прописку не взяли, вернули владельцу, записав в книгу приезжих необходимые данные.

В номере Малахов выкурил сигарету, постоял у окна, глядя на улицу, затем спустился вниз и спросил у администратора, где бы он мог пообедать.

— У нас ресторан хороший, сходите туда, пельмени ручной выделки, фирменное блюдо. А то в диетическое кафе, это за углом, налево.

В ресторан Сергей Сергеевич вошел с журналом «За рубежом» в руках. Журнал он положил сложенным пополам, названием вверх, и принялся ждать.

Обед подали быстро. Когда Малахов расплачивался с пожилым седеющим официантом, то, неловко повернувшись, смахнул локтем журнал на пол. Официант наклонился и подал журнал клиенту. Малахов поблагодарил официанта и спросил:

— Где у вас купаются? Жаркий день, не правда ли?

— Вы правы, — ответил официант, передавая Малахову сдачу. — Сегодня довольно тепло. А купаться надо в озере Высоцком. Там отменный пляж, и народу в будний день не густо. На шестом автобусе от гостиницы, остановка так и называется — «Пляж».

— Благодарю вас, — сказал Сергей Сергеевич. — Пельмени у вас превосходные.

На остановке он взглянул на часы. Время еще есть. Ровно в пятнадцать часов местного времени он, Буратино, должен лежать подле четвертой кабинки для раздевания, если считать от вышки спасательной станции вправо, лежать вверх спиной, в голубых плавках с тремя белыми полосами по верху. В таком положении Буратино должен оставаться ровно десять минут. Затем ему необходимо сесть лицом к воде и начертить прутиком на песке цифру, обозначающую номер в гостинице. Вот и все, что содержалось в инструкции Дэйва, которой снабдил он Малахова для связи с резидентом. Остальное его не касалось, остальное было делом Красюка, он сам найдет теперь Буратино, выйдет на него с паролем, а пароль Сергей Сергеевич помнит наизусть.

Шестнадцать часов местного времени. Теперь можно идти в гостиницу и ждать до вечера. В двадцать ноль-ноль Малахов выйдет на улицу и будет прогуливаться перед гостиницей. Затем ужин в «Серебряном копытце» и ожидание в номере. Если до утра резидент не обнаружит себя, Малахову надо выехать в село Крутиху, заняться там два дня корреспондентскими делами и вернуться снова в Трубеж. В Трубеже его будет ждать указание резидента, как поступать дальше. Если и в этот раз Красюк не обнаружит себя, Малахову надлежит выехать в Каменогорск и получить на Главпочтамте, в отделе «До востребования», письмо с инструкцией.

Что ему предпишут делать в дальнейшем, Сергей Сергеевич не знал, да и не пытался ломать голову над этим.

Он оделся, вышел на автобусную остановку и через треть часа был у себя в номере. Не раздеваясь, Малахов улегся на кровать и отключил сознание от всего, что было связано с его заданием здесь, в Трубеже. Надо было дать мозгу отдохнуть, освежиться. Он сделал все как надо, и теперь ход остался за Красюком.

Когда Сергей Сергеевич был моложе и менее опытен, он порою тратил психическую энергию на то, чтобы представить себе, вообразить, кем окажется связник, как, каким образом войдут с ним в связь. Теперь он давно понял, что подобная нагрузка на психику приносит лишь вред, утомляет мозг, создает в нем, Буратино, внутреннюю напряженность, а все это ему, с какой стороны ни подойди, совсем ни к чему.

Зазвонил телефон.

Сергей Сергеевич медленно поднялся с кровати, подошел к столу, где стоял аппарат, но брать трубку не торопился. Телефон позвонил еще дважды и смолк. Если это Красюк, то сейчас резидент позвонит снова, дождется двух сигналов и вновь положит трубку. Разговор может начаться лишь с третьего захода.

— Малахов слушает вас внимательно, — произнес Сергей Сергеевич фразу условленной конструкции.

— Я туда попал? — спросил мужской голос.

— А куда вы хотели попасть?

— Я звоню из Сосновского сельсовета, мне нужна контора стройучастка номер восемь…

— Вас неправильно соединили, гражданин. Это двадцатый номер гостиницы «Серебряное копытце».

— Вот незадача, — сокрушенно проговорил мужской голос. — Тридцать пять минут не могу дозвониться. Вы уж извините, товарищ.

— Бывает, — ответил Сергей Сергеевич, опустил трубку на рычаг и облегченно вздохнул.

«Ну вот, — подумал он, — резидент на месте, все в порядке; канал связи установлен».

Если бы кто-нибудь и слышал случайно их разговор по телефону, то ему и в голову не могло б прийти, что этот невинный диалог означал, что сегодня ночью Буратино должен найти дом номер восемь по улице Сосновой, войти в подъезд, в ряду почтовых ящиков, прикрепленных на стене первого этажа, найти ящик тридцать пятой квартиры и вытащить оттуда документы, ради которых он проделал столь длинный и опасный путь.

Завтра же он отправит заказную бандероль и начнет выбираться из этого города. Село Крутиха проживет и без визита корреспондента журнала «Кооператор».

Но человек предполагает, а судьба располагает. Пришлось-таки Сергею Сергеевичу побывать в этом старинном кержацком селе.

В почтовом ящике, обозначенном цифрой «тридцать пять», лежало письмо, адресованное в эту квартиру неким Тумалевичам. Тумалевичи действительно жили в тридцать пятой квартире, но находились сейчас в отпуске, в Средней Азии. Текст письма, его прочитал Буратино в номере, был самым безобидным. Но при расшифровке Сергей Сергеевич узнал из него следующее:

«Корреспонденту» Малахову ничего другого не оставалось, как выехать в село Крутиху.

Его взяли прямо в цехе.

Саботаж на промышленном предприятии по законам военного времени предполагал смертную казнь, но рабочих рук не хватало, квалифицированных специалистов — тем более, а он успел им стать за два с лишним года работы фрезеровщиком, вот и отделался Семен Дынец заключением в концентрационный лагерь.

Случилось это в канун Нового, сорок пятого, года.

В Германию Семен попал летом-сорок второго. Жил он до войны в небольшом украинском городе Белая Церковь, закончил, там семь классов и поступил учиться в одно из киевских фабрично-заводских училищ. Но учиться там не пришлось. В Киев пришли фашисты. Вернулся Семен в Белую Церковь, к родителям, пробавлялся случайными заработками, чтобы помочь бедствующей семье, кроме него было еще пятеро детей, все мал мала меньше. Постепенно сумел установить связь с местным подпольем, выполнял кое-какие несложные задания: к парню пока присматривались. Впрочем, в ту пору сложные и несложные поручения подполья определялись одной ценой — собственной жизнью.

Однажды, находясь в Киеве, попал Семен в облаву и угодил в список восточных рабочих, угоняемых гитлеровцами в их фатерлянд. Нашли у Семена справку о том, что он ученик ФЗУ, и это решило его судьбу: определено было шестнадцатилетнему парню работать на военном заводе.

Здесь его тоже заметили подпольщики, их комитет планомерно проводил акции саботажа на предприятии. Дважды подвергалась организация разгрому, гестапо не дремало, внедряло людей повсюду, но ядро уцелевало.

Волна третьего разгрома зацепила и Семена. Попал Дынец в концлагерь.

«Прелести» лагеря смерти испытывал он более трех месяцев. В апреле сорок пятого, смяв проволочное заграждение, на аппельплац выкатились мордатые «шерманы» — американские танки.

Надо ли говорить о радости узников, а Семен Дынец прямо-таки видел себя на улицах Белой Церкви в окружении отца с матерью, братьев и сестер, которые снились ему все эти годы.

Но радовался Семен преждевременно. Всех освобожденных американцы поместили в другой лагерь — «перемещенных лиц». Конечно, это был не гитлеровский концлагерь, но попасть отсюда на Родину было невозможно. К бывшим узникам, требующим встречи с советской оккупационной администрацией, зачастили подозрительные личности. Они рассказывали о репрессиях, которым подвергаются побывавшие у немцев советские люди, приводили доказательства, демонстрировали фальшивки, сфабрикованные специальными службами вчерашних союзников.

Проводилась тщательная интеграция «перемещенных лиц». Связанных сотрудничеством с фашистами готовились использовать и впредь в подобных целях. Кое-кого завербовывали в Иностранный легион. Бывало, и ликвидировали упорствующих, тех, кто не поддавался посулам.

На парней, угнанных в Германию еще совсем в юном возрасте, специальные службы делали особую ставку. Предполагалось, что характеры их, убеждения не успели сформироваться, а годы, проведенные на чужбине, только будут способствовать их отдалению от родины. Ежели сейчас взяться за таких ребят всерьез, дать им соответствующую подготовку, провести мозговую обработку, то со временем они могут стать отличными разведчиками в собственных странах, и ценность их особо возрастает в связи с тем, что нет необходимости придумывать для них какие-то «легенды»[12].

Попал в поле зрения одной из специальных служб и Семен Дынец.

— …Да, это я.

— Очень хорошо, что это вы… до вас трудно дозвониться, занят все телефон. Чертовски деловой вы человек, не так ли?

— Простите, с кем имею честь говорить? А, это ты, Вася! Кончай меня разыгрывать, дел по горло.

— Вот я и говорю: деловой человек. Таким вы мне и представлялись.

— Может быть, вы все-таки назоветесь? С кем я говорю? Сейчас положу трубку!

— Не торопитесь, Умник…

— Что?!

— Не надо, говорю, торопиться. Поспешность нужна при ловле блох. У меня есть ирландский сеттер. У него изумительно верный нюх. Не купите для охоты?

— Что… Что вы сказали? Я… Да-да, ирландский сеттер…

— Повторяю: у меня есть ирландский сеттер. У него изумительно верный нюх. Не купите для охоты? И не суетитесь, Умник. Что вы там мямлите?!

— Сеттерам не доверяю. Ищу доброго терьера.

— Шотландского?

— Желательно фокса.

— О фоксе разговор пойдет особый. Нам надо встретиться, Умник. Имею к вам пару вопросов.

— Кто вы?

— Любопытной Варваре в толпе нос оторвали. Много будете знать, скоро состаритесь. Я — хозяин Верного. Известен был вам эдакий симпатичный песик по кличке Верный?

— Да, но ведь ее… Его…

— Это вас не касается. Вы хотите иметь приличную собаку, я реализую ваше желание. Но для этого нам надо увидеться.

— Сегодня я занят…

— Мне тоже не хочется вас видеть сегодня. Давайте встретимся завтра вечером. Впрочем, сделаем так. В двадцать один час войдете в камеру хранения железнодорожного вокзала и откроете автоматический шкаф. В шкафу лежит портфель с личными вещами и ваш гонорар. Он в коробке из-под конфет «Ассорти». Коробку возьмите себе, а на ее место положите… Ну, вы сами знаете, что необходимо туда положить. Портфель оставьте в шкафу. Закройте его тем же цифровым кодом. Номер шкафа я сообщу вам завтра ровно в двенадцать часов. Будьте у себя в кабинете.

— Да, но ведь я…

— Действуйте, как предложено. И тогда у вас будет премиленький фокстерьер. Ждите моего звонка, Умник.

— Это Крутихинское сельпо?

— Оно самое.

— Здравствуйте. С вами говорят из облпотребсоюза. У вас находится корреспондент из Москвы?

— Есть такой.

— Пригласите его к телефону.

— Сейчас позовем, он во дворе, с народом беседует. Маша, быстрее за корреспондентом! Скажи, из области требуют!

— Слушаю.

— Это товарищ корреспондент?

— Да, это я. Малахов Сергей Сергеевич.

— Извините за беспокойство. Здравствуйте. Это вас из облпотребсоюза тревожат. Красюк моя фамилия, понимаете — К-ра-сю-к.

— Я понял. Слушаю вас, товарищ Красюк.

— Из вашей редакции звонили к нам и просили узнать, в каком вы сейчас находитесь селе, хотят связаться с вами. Вас-то мы нашли, а вот ихний телефончик не записали. Как в Москву-то к вам позвонить?

— Беспокоятся, значит, товарищи, хорошо. Запишите редакционный телефон. Сто двадцать девять… Это первые три цифры. Вы записываете?

— Записываю, записываю, товарищ Малахов… Сто двадцать девять…

— Пятьдесят восемь — шестьдесят пять. Записали?

— Пятьдесят восемь — шестьдесят пять. Записал. Спасибо! Так мы товарищам позвоним. В пятницу думаете быть в городе?

— Видимо, в пятницу.

— Вот и хорошо. Успеем повидаться, товарищ Малахов. До скорого!

— До свиданья, товарищ Красюк.

Жители Трубежа гордились не только своим никелевым комбинатом, но и его Дворцом культуры тоже, и гордость эта была вполне законной. Построенный пять лет назад Дворец культуры оправдывал обе части своего наименования. Смелый и современный архитектурный замысел, который впитал последние достижения зодчества и индустрии строительных материалов, местный колорит, замешанный на доброй выдумке и старых традициях, сочетался с серьезным, вдохновенным отношением руководителей комбината и города к подлинному назначению Дворца.

Когда Юрий Алексеевич узнал, что здесь состоится один из конкурсных концертов трубежанской художественной самодеятельности, он попросил Корду достать пригласительный билет.

— Только один? — спросил, улыбаясь, Алексей Николаевич.

— Можно и два, — ответил Леденев. — Второй — Володе Кирюшину.

— Ну-ну, — протянул Корда. — Всего лишь… А я уж, было дело, собирался взять тебя на крючок и начать шантажировать угрозой рассказать кое-что Вере Васильевне.

— Без пользы, — сказал Юрий Алексеевич. — Вера Васильевна верит только мне — и никому больше.

— Тебе легче. А моя нет-нет да нахмурит брови, когда задержу взгляд на ком-нибудь, понимаешь, на курорте или в гостях, хотя где уж мне, четыре невесты растут. Скоро дедом буду.

— Ладно, дед, перестань плакаться, забыл, что я тебя и молодым-неженатым помню. Значит, на вечер я загляну.

— С Володей?

— С Володей.

— Ну хорошо, с концертом ясно. Чем закончился разговор с Бирюковым по поводу письма этой Сохи Ромовой к Марине Бойко?

— Этот второй кончик начали распутывать еще до нашего сигнала о содержании письма. Помнишь, как Соха пишет Марине про некоего Дэйва? С полускрытым намеком пишет. «Видела нашего вездесущего и неунывающего Дэйва. Что-то на этот раз он забыл передать тебе свои приветы, или точнее «поклоны», в его стиле а ля рюсс. А наш красавчик К. будет скоро лауреатом. Не промахнулась ли ты, голуба, сменяв кукушку на ястреба?» Но мы и без письма, по московским каналам, знали о том, что Марина Бойко еще в годы студенчества была связана с господином Дэйвом. Как связана? Василий Пименович дал команду выяснить это с максимальной точностью. На дачу к Ромовым отправился наш сотрудник. Кое-что его визит прояснил. Занялись Дэйвом и с другой стороны. Уцепиться за что-то «железное» пока нельзя. Дэйв — стреляный гусь. Опять же пользуется дипломатическим иммунитетом[13]. Все, что мы имеем против Дэйва, носит косвенный характер. Так что до поры до времени он может резвиться, этот «вездесущий и неунывающий Дэйв».

— Мне думается, он бы порядком приуныл, — заметил Корда, — если б знал, что его уже вовсю мотают.

— Судя по его поведению, — сказал Юрий Алексеевич, — Дэйв ни о чем не подозревает, иначе он бы тут же отстранился от «Трубежского дела».

— Значит, мы имеем против себя не только своего «Икса», но и московского зубра?

— Выходит так, — ответил Леденев. — Но «Иксу» не долго оставаться инкогнито. Если я прав в своих предположениях, то выдаст его окончательно как раз безмятежность и беспечность Дэйва.

…Хотя и получил он от Корды два билета, но в большом концертном зале сидел Леденев один.

В конце первого отделения концерта из-за портьеры боковой двери, на которую нет-нет да и посмотрит Юрий Алексеевич, выглянул Володя Кирюшин. Поймав взгляд Леденева, он кивнул и скрылся.

Леденев досидел в зале до перерыва, в перерыве выпил бутылку пива в буфете, а когда прозвенел третий звонок, в зал Юрий Алексеевич не пошел, свернул боковым коридором к служебным помещениям.

Перед неплотно закрытой дверью с вывеской «Народный театр» Леденев остановился. За дверью слышались голоса. Юрий Алексеевич тронул дверь, она начала открываться.

В большой, увешанной портретами театральных корифеев комнате находились двое мужчин. Они сидели у круглого стола спиной к Леденеву и громко разговаривали. Собственно, говорил один из них. Он наседал на другого, горячо убеждал его, но тот, им был инженер Травин, односложно отказывал и качал головой.

Несколько минут Юрий Алексеевич не обнаруживал своего присутствия и сумел понять, что речь идет об участии Михаила Петровича в конкурсном спектакле. Он должен был состояться завтра, Травин отказывался играть на сцене, не объясняя, впрочем, по каким мотивам он это делает.

Леденев кашлянул, но его не заметили.

Тогда он прошел вперед и сказал:

— Здравствуйте.

Инженер Травин увидел Юрия Алексеевича и, побледнев, поднялся со стула. Его собеседник сделал строгое лицо и спросил:

— Что вам угодно, гражданин?

— Интересуюсь вашим народным театром. Михаил Петрович, не затруднитесь представить меня.

Травин покраснел и сказал:

— Знакомьтесь. Это Леонид Васильевич Ковров, наш, так сказать, профсоюзный опекун. А это…

Тут он запнулся, догадываясь, что Леденев попросил представить вовсе не в подлинном его качестве, и Юрий Алексеевич пришел ему на помощь.

— Леденев. Из областного управления, — сказал он, протягивая Коврову руку, какое управление представляет, Юрий Алексеевич уточнять не стал, а Леонид Васильевич и не допытывался.

— Очень рад, — сказал он. — Так я пойду, извините, мне к членам жюри необходимо пройти. А вы, Михаил Петрович, уж не подводите, надеюсь на ваш патриотизм и доброе сердце.

Ковров кивнул им обоим и вышел.

Некоторое время Леденев и Травин молча смотрели друг на друга, Юрий Алексеевич жестом пригласил Травина присесть.

— Покурим? — сказал он. — И потолкуем о разном.

— Допрос в непринужденных условиях? — спросил инженер. — Так сказать, на нейтральной полосе?

— И никакой не допрос, — возразил Леденев, усаживаясь к столу и доставая сигареты, которыми запасся заранее. — Вы что же, Михаил Петрович, отказываете людям нашей профессии в праве обычного общения с людьми?

Травин усмехнулся одними губами.

— Нет, почему же, — сказал он, доставая сигарету из протянутой ему Юрием Алексеевичем пачки. — Я бы сказал, что мне, простому смертному, даже интересно было бы пообщаться с вами, если б моя скромная персона не сделалась объектом вашего неизбежного интереса.

— Поверьте, Михаил Петрович, если и есть к вам интерес, то исключительно как к человеку, могущему оказать нам помощь. Но сейчас я хотел с вами говорить о театре.

— О театре?

— Конечно. Для вас театр не просто возможность убить свободное время, мне так кажется. Не хотите играть завтра?

— Не могу. Ведь это был ее спектакль, она жила им… И не дождалась премьеры.

— А Ковров?

— Он член завкома, ведает культурой. Был когда-то неплохим инженером, вместе кончали Каменогорский политехнический институт. Сейчас работает начальником лаборатории НОТ. Стал чиновником, открыл для себя хобби — художественную самодеятельность. Талантами бог обидел, так он, по его словам, другим пробивает дорогу.

— И хорошо пробивает?

— Порою попросту мешает. Конечно, польза от него есть, по части достать, организовать, провернуть. Но вкуса, увы, мало. Впрочем, среди наших культуртрегеров отсутствие вкуса явление ординарное.

— К сожалению, вы правы. Хотя дела эти не в моей компетенции, но приходилось сталкиваться порой с подобными вещами. Так что вы решили в отношении завтрашней игры?

— Наверно, буду играть. Попытаюсь вызвать из подсознания другого Травина, того, кто не знал ее.

— И это возможно?

— Отчего же нет. Театр для меня — это проецирование на сцену внутреннего мира: в своих снах, тревогах, внутренних противоречиях, а именно они, эти противоречия, делают нас людьми, я формирую индивидуума, который всегда есть Травин, облеченный в мое «Я», но весь парадокс в том, что каждый раз это уже иное «я».

— Немножко мудрено для непосвященного, — сказал Леденев, — но я понял, что внутренняя сущность человека находится в постоянном изменении.

— Правильно вы поняли. Сегодняшний Травин не может играть в т о м спектакле, а завтрашний сыграет.

— Интересно бы узнать, какими были мы вчера или позавчера, — задумчиво произнес Леденев.

Инженер с интересом посмотрел на Юрия Алексеевича.

— Странно, — сказал он. — Нормальный, так сказать, средний человек попытался бы узнать, каким будет он или окружающие завтра или послезавтра.

Леденев засмеялся.

— Может быть, — сказал он. — Но вы забыли о моей профессии. Вся соль ее в интересе к прошлому, которое необходимо восстановить, воссоздать в воображении ситуацию, которой уже нет, но она была.

Травин не ответил. Он взял еще сигарету, закурил, смотрел в зашторенные окна отсутствующим взглядом. Леденев молчал тоже.

— Знаете, — заговорил, наконец, Михаил Петрович, — мне кажется, что я виноват в смерти Марины.

— Почему вы пришли к такому выводу?

— Вы сказали однажды, когда встретились со мною впервые, что прокуратура получила анонимное письмо, где говорилось о самоубийстве Марины.

— Было такое дело.

— Так вот, я, помнится, категорически возражал против подобной версии. Не верил и в несчастный случай, она была очень хорошим пловцом. Тогда остается одно: Марину убили. Кто? Зачем? Я вспомнил о ее подавленном состоянии в последнее время, она пыталась скрыть его от меня, но тщетно. А теперь вижу, что ошибался. Прав был анонимный информатор: Марина покончила с собой. И в смерти ее повинен я один.

— По каким соображениям вы так считаете, Михаил Петрович?

— Мне казалось, что такого сильного чувства, как мое к ней, у Марины не было. А теперь думаю, что это не так. Марина любила меня, но не могла переступить через свою совесть. Она знала, что отберет у моих детей отца, и не могла пойти на это, тем более что сама росла сиротой. Я не должен был позволять зайти нашим отношениям так далеко. Потому и вина вся ложится на меня.

— Между прочим, — сказал Юрий Алексеевич, — в Уголовном кодексе РСФСР есть статья 107, предусматривающая ответственность за доведение до самоубийства. Но это не тот случай… Не надо брать на себя того, чего не было в действительности.

Семен Гаврилович Дынец вошел в зал Центральной телефонной станции, обвел глазами томящихся в ожидании переговоров людей, мысленно выразил им сочувствие и направился к окошечку, где принимали плату за телефонные переговоры в кредит: Мария Михайловна подзадолжала в этом месяце, беспрерывно вызывая Москву, их непутевого сына, выкинувшего такой неожиданный фортель.

У окошечка стояла небольшая очередь, человек шесть. Семен Гаврилович встал за спиной высокой тоненькой блондинки, блондинка нетерпеливо вертела головой, вздыхала, ей, видимо, не хватало времени, а очередь подвигалась недостаточно быстро.

Девушка, наконец, не выдержала, рванулась в сторону и едва не бегом покинула зал. Дынец подумал, что очередь стала короче, ведь и он торопится тоже, и тут впереди стоящий гражданин стянул соломенную шляпу с головы, носовым платком обтер вспотевшую голову, дни в Трубеже стояли жаркие, и глаза Семена Гавриловича ткнулись в коротко остриженный затылок.

…Он ощутил в ладони маслянистую поверхность гаечного ключа, судорожно стиснул пальцы, рука вымахнула из-под сиденья и резко ударила ключом в коротко остриженный затылок…

В лагере для «перемещенных лиц» Семен Дынец познакомился с Андреем Ковалевым. Он был старше Семена, попал в окружение под Харьковом в сорок втором году, помыкал горя вдоволь, но сдаваться не собирался, дважды бежал, едва не попал в газовую камеру, все рвался на родину.

Андрея Ковалева начали обрабатывать одним из первых. Однажды он не вернулся в барак, и только наутро Дынец узнал, что его друг дал в морду тому типу, что предлагал ему «особую работу», Ковалева избили охранники и бросили в карцер.

Через несколько дней Ковалев вернулся и рассказал Семену, как пытались его завербовать в разведку. Видимо, он рассказывал об этом не одному Семену. Деятели из специальной службы не могли допустить утечки такой информации, и однажды Андрея подняли на окраине лагеря с финским ножом в сердце. Официальное расследование гласило, что этот русский был убит своими дружками из-за неуплаты карточного долга. На том дело и закрыли, хотя всем было известно, что Ковалев и карт-то никогда не держал в руках.

Когда наступил Семена черед, то понял он, что перед ним два пути. Первый — предательство.

Он знал по рассказам Ковалева, чего потребуют от него новые хозяева. Второй путь — отказаться от вербовки и разделить участь Андрея…

Где же выход? Может быть, есть и третий путь? А почему бы ему не быть? Ведь он, Семен Дынец, может и перехитрить этих типов. Он согласится только для вида, только чтоб выбраться отсюда, а уж потом найдется момент, когда он скажет им «ауфвидерзеен» и смоется к своим.

Так и решил Семен Дынец поступить, когда дойдет его очередь. Но вскоре оптимизм его полинял, когда Семену предложили подписать официальное отречение от родины и обязательство работать на иностранную разведку.

Обработку вел молодой сотрудник секретной службы. Он ежедневно приезжал в лагерь, подолгу беседовал с выбранными кандидатами, он же занимался и предварительным оформлением документов, а затем отвозил новичков в особое место, где они проходили карантин перед зачислением в разведывательную школу.

Звали этого человека Крафт. Он одинаково хорошо говорил по-немецки, по-английски и по-русски. Крафт носил немецкую фамилию. Однако повадки выдавали в нем американца. Был он бесцеремонен, нагл и пренебрежителен даже к английскому караулу, охранявшему лагерь «ДиПи» — перемещенных лиц.

Возил Крафта развеселый, лихой, постоянно находящийся под хмельком капрал по имени Абрахам, звали его все попросту Эб.

— Ну вот и все, Сеня, — сказал Крафт, взяв у Семена отпечатки всех десяти пальцев и правой ладони. — Теперь ты оформлен по всем правилам, готовый кандидат в зэки. Так ведь у вас называют тюремную братию?

— Я не знаю, — сказал Дынец.

— Ах да, ты ведь покинул Россию на заре туманной юности. Но теперь ты настоящий мужчина, и я верю, что скоро докажешь это.

Он был просто ясновидцем, этот бодрый, неунывающий Крафт!

— Сейчас мы отвезем тебя с Эбом в Кенитц, там есть премиленькое местечко, где ты отдохнешь, жирком покроешь свои лагерные косточки, поваляешься в мягкой постели, словом, побываешь в санатории. А потом — учеба и тренировка. Мы сделаем из тебя сверхчеловека.

Он сложил документы, оформленные на Семена, в портфель, щелкнул замком.

— Сейчас поедем. Эб, где ты?

— Можно мне собрать вещи? — робко спросил Дынец.

— Нет, дорогой мой, в барак ты уже не вернешься. С этим покончено раз и навсегда. В Кенитце ты получишь новые вещи, там все для тебя будет новое, все сменишь, кроме шкуры. Ха-ха! Но где мой Эб?

Вошел начальник караула и, едва улыбаясь, ему было по душе проучить этого хама, которому обязали его, офицера королевских войск, оказывать содействие, сообщил, что капрал Эб пребывает в состоянии полной невменяемости и вести машину не в состоянии. О том, что Эба с молчаливого согласия офицера специально напоили английские солдаты, говорить он Крафту, понятное дело, не стал.

— Годдэм! Шаезе! Мать его так и переэдак! — сразу на трех языках выругался Крафт. — Где машина?

— Здесь, мистер Крафт.

— Идемте, Дынец, — сказал Крафт. — Я отвезу вас сам.

Семен решился, наконец, когда открытый «джип», ведомый Крафтом, пересекал один из альпийских отрогов.

Дорога была пустынной. Она обегала возвышенность, врезанная в один из ее склонов. Семен сидел позади. Этот гаечный ключ под сиденьем он заметил, едва они отъехали, потихоньку выуживал его ногой поближе к себе.

Крафт резко затормозил на повороте, Семена бросило вперед, он нагнулся, ощутив в ладони маслянистую поверхность гаечного ключа, судорожно стиснул пальцы, рука вымахнула из-под сиденья и резко ударила ключом в коротко остриженный затылок.

Не спуская рук с баранки, Крафт посунулся грудью к рулевой колонке, уронив голову. Нога его соскользнула с педали газа, мотор заглох, и теперь машина двигалась по инерции.

Семен схватил желтый портфель, он стоял впереди, рядом с сиденьем Крафта, и прыгнул влево, на дорогу, к отвесной стене. Не устояв на ногах, Семен упал, не выпуская портфеля из рук.

Приподняв голову, он видел, как вихляющий «джип» проехал еще метров тридцать, затем тело Крафта стало валиться вправо, выворачивая руль. Машина перекатилась передними колесами через бровку, резко накренилась и исчезла.

До Семена донесся лязг и скрежет. Потом все стихло. Он медленно поднялся, повернулся к месту падения машины спиной и бросился бежать по дороге.

Человек не стал надевать на голову шляпу.

Подошла его очередь, он склонился перед окошком и сказал:

— Мне бы, девушка, талончик на разговор. Село Крутиха, пять минут.

Дынец снова вздрогнул. Он и голос узнал, его, Крафта, голос! Да что там голос, когда явственно рассмотрел шрам на коротко остриженном затылке. Затылок этот навсегда врезался в его память, снился ему в ночных кошмарах…

И когда Крафт, а в том, что это был именно он, Дынец не сомневался, отошел от окошка, дважды перед этим повернувшись к нему лицом, Семен Гаврилович в полном смятении вышел из зала.

Тут он снова заметил Крафта у входной двери и принял решение.

Через несколько часов Дынец рассказывал Корде и Леденеву историю неудавшейся вербовки, о неожиданной встрече с Крафтом, которого он считал погибшим, здесь, в Трубеже, и о том, как он, Семен Гаврилович Дынец, на свой страх и риск сумел установить, под какой личиной скрывается сейчас этот живучий знаток английского, немецкого и русского языков.

— Вы, действительно, рисковали, Семен Гаврилович, — оказал Леденев, — ведь он мог тоже узнать вас, этот Крафт. Впрочем, не исключено, что вы обознались.

— Нет, нет, — с жаром заговорил Дынец, — я не обознался! И, смею вас уверить, он не узнал меня и не заметил, как я проводил его до самого дома. А имя то, которое он носит сейчас, узнал случайно…

— В любом случае вы поступили мужественно, Семен Гаврилович, — сказал начальник горотдела. — Конечно, вам следовало рассказать о попытке завербовать вас иностранной разведкой еще тогда, когда вы сумели добраться до советской комендатуры, но я хорошо понимаю, почему вы этого не сделали.

— Ведь я не хотел его убивать, только оглушить, — тихо произнес Дынец. — А потом машина упала в пропасть. А теперь, когда я увидел Крафта живым и здоровым, то сразу и не понял: радоваться мне или огорчаться.

Он слабо улыбнулся.

— Радоваться, дорогой Семен Гаврилович, конечно, радоваться, — воскликнул Юрий Алексеевич. — Вы оказали нам неоценимую услугу! Но давайте условимся. Больше никаких самостоятельных действий не предпринимайте.

— А если я встречусь с ним на улице?

— Знать его не знаете. Только и всего. И потом — вероятность вашей встречи уменьшается теперь с каждым часом. Вы понимаете?

— Понимаю.

— Идите домой, отдыхайте, спокойно работайте, понятное дело, никому ни слова, ни полслова. Позднее мы вас пригласим сами. На всякий случай запомните вот этот телефон. И еще раз большое спасибо!

Когда Семен Гаврилович ушел, Леденев торжествующе глянул на Алексея Николаевича.

— Ладно, ладно, — проворчал Корда. — Вижу, как переполнены радостью, товарищ Леденев. Что ж, вполне законно радуешься, Юра. Это ж надо случиться такому совпадению! Как ты сумел так неожиданно попасть в точку? И не имея никаких оснований для подозрения… Что это: интуиция или опыт?

— Не знаю, Алеша, — ответил Леденев. — Только давно мне не было так хорошо.

— Еще бы, — отозвался начальник горотдела. — Этот Семен Гаврилович — ну, просто подарочек к юбилею.

— Погоди, — остановил Корду Юрий Алексеевич, — погоди. Может, ошибся я, и разыскиваемый нами «Икс» вовсе другой человек.

— А это мы скоро узнаем. Хотя чего там ждать? Тебе известно, куда собирался звонить этот Крафт?

Ему было страшно.

Теперь он боялся вдвойне. Если раньше, до телефонного разговора с этим, судя по тону, властным и, наверно, не знающим жалости человеком, он страшился возможного разоблачения и последующего наказания, то теперь ему приходилось и от «них» ждать расправы. Конечно, если он принесет те документы, то его оставят в покое. Но где он их возьмет, если все, что довелось ему тогда взять в лаборатории АЦ, передано было Марине Бойко.

Смерть режиссера на пляже вызвала у Умника противоречивые чувства. Он сделал свое дело и ждал, когда Бойко передаст ему условленную сумму. Но Марина неожиданно выбыла из игры. Это могло означать и несчастный случай, и ее устранение. В первом варианте возникало два момента. Бойко успела передать материалы шефу или не успела этого сделать. Тогда секретные документы могут обнаружить при осмотре квартиры, поднимется шум, начнут расследование, захомутают и его, чего доброго.

И Умник решился, изменив внешность, пробраться в квартиру режиссера, чтобы обыскать ее, утвердиться в своих подозрениях или сбросить их со счета.

Спугнутый мужчиной, он больше не рискнул повторить попытки, и с трепещущим от страха нутром ждал, как развернутся события.

К его радости, шума никто поднимать не собирался. Смерть Марины Бойко прошла как несчастный случай, все было тихо и спокойно.

Значит, решил Умник, обошлось. Товар находится у покупателя. Теперь надо ждать за него выручку, фирма эта надежная, эти обманывать на гонораре не станут.

Правда, мучила его мысль, что Марину Бойко убили, убрали нежелательного свидетеля в целях сокрытия следов. Но Умник гнал от себя эту мысль, ведь ясно же было объявлено: несчастный случай. А если и действительно убрали, так к нему подобные методы отношения не имеют. Марина ведь знала шефа и тех, кто стоит за ним. А он, Умник, был завербован ею и знал только ее одну. Теперь Марины нет, связь оборвалась, а как передать ему деньги, «они» уж сумеют придумать.

Неожиданный звонок и произнесенный вслед за ним пароль напугали и обрадовали Умника. Собственно, тут больше было радости, но длилась она недолго. Как только шеф сказал, что он ждет «то самое», душа Умника ушла в пятки. Выходило, что материалов у «них» нет, Бойко ничего «им» не передала. Но где же они? Хранятся в тайнике, о котором знала лишь Марина? А что если они попали в руки чекистов? И вся эта тишина вокруг истории с Бойко только хитрый маневр? Во всяком случае шефу о переданных им, Умником, документах ничего неизвестно, и он требует сейчас их для себя.

Как быть?

Передать ему нечего. Это факт номер один. Его самого вряд ли засекли, даже если и обнаружили секретные материалы в квартире режиссера Бойко. Чекисты, вполне вероятно, не знают о его роли в этой истории. Но шеф-то знает!

Итак, из двух зол надо выбирать меньшее. Сейчас опасен шеф. Умник не знает его, он знает Умника. Шефа необходимо переиграть. Но исчезнуть придется не только для него. Он исчезнет для всего мира, мира, в котором его знают.

Для этого нужны деньги. В двенадцать часов позвонит шеф и скажет цифровой код шкафа в автоматической камере хранения. Вечером он возьмет деньги, а взамен положит кое-что из второстепенных материалов, которые он добыл попутно. Вроде бы он и не знал, что требуют от него.

А потом… Потом пусть ищут его труп в озере Высоцком. Он возьмет свою лодку, переправится на другой берег, а оттуда десяток километров до железнодорожной линии, ведущей в Среднюю Азию. И пусть тогда шеф ищет его! Все знают, какой он заядлый рыбак и охотник, так и порешат, что стал Умник жертвой своей страсти. Почему бы и шефу так не подумать? Словом, всем привет, наше вам с кисточкой, чао-чао, бамбино…

Я еще покажу вам, на что способен, недаром покойница Бойко, царство ей небесное, назвала меня Умником. Интересно, а куда попадают после смерти шпионы?

— Говоря математическим языком, мы имеем теперь три неизвестных, которые стали известными, — этими словами Алексей Николаевич открыл оперативное совещание. — Обозначим их буквами «Икс», «Игрек», и «Зэт». Тот самый таинственный «Икс», стараниями которого проводилась операция по раскрытию секретных работ лаборатории АЦ, наконец-то обнаружен, и сегодня мы, видимо, его арестуем. В разработке «Икса» главная заслуга принадлежит нашему московскому коллеге Юрию Алексеевичу Леденеву.

— И Владимиру Кирюшину, — подал голос Леденев.

— И ему, — согласился Корда, как-никак, а Володя Кирюшин сотрудник его отдела, зачем же отнекиваться тогда.

— «Игрека» мы возьмем после того, как он выполнит предписание резидента и оставит свои следы на придуманном «Иксом» почтовом ящике. Аппаратура для скрытой съемки подготовлена? — спросил начальник горотдела у заместителя.

— Все в полном порядке, Алексей Иванович.

— Что же касается «Зэта», то на него у Юрия Алексеевича особые указания из Москвы, им будут заниматься московские товарищи, вопрос о нем остается пока открытым.

— Я хочу попросить прокурора, — сказал Леденев, — чтобы резидента до утра вы не брали. Утром в Трубеж вернется «Зэт», возможно резидент захочет с ним встретиться, может быть, передаст какие-то указания, предложит встретиться с кем-то из своих людей, обнаружит дополнительные связи здесь, в Трубеже. Мнение прокурора таково, что стоит повременить с арестом «Икса» до возвращения связника в Трубеж.

— Резонно, — проговорил Корда и черкнул карандашом в листке бумаги, лежащем перед ним. — Согласен с предложением и Юрия Алексеевича, и прокурора. Итак, группу наблюдения и захвата «Игрека» возглавляю я. Не исключено, что после посещения «почтового ящика» он, «Игрек», попытается покинуть город. Упустить его, сами понимаете, никак нельзя. «Икс», возможно, захочет проверить надежность своего агента, за «Иксом» тоже следует смотреть в оба.

— Прошу оставить его за мной, — сказал Юрий Алексеевич. — Я с ним начинал, я и доведу сего гражданина до кондиции.

— Хорошо, Юрий Алексеевич, забирай себе своего крестника. Все, товарищи. Час вам на отдых, обдумывание деталей. Через час сбор у меня, без вызова, коротко обменяемся возникшими соображениями и приступаем к операции. Вопросы есть? Пока нет? Будут — прошу их задать через час. Свободны.

Когда они остались вдвоем, Леденев сказал:

— Вот и расставили красные флажки для волка. Теперь ему не уйти.

— Матерый зверюга, — заметил Алексей Николаевич. — Такие могут самый необычный выкинуть фокус, поверх флажков прыгнет и уйдет. Боюсь, что и у него интуиция, даже если мы и сделали все чисто, а почуять приближающуюся опасность может заранее.

— Не спорю, — сказал Леденев, — потому как и сам его подловил, можно сказать, почти на одном чутье.

— Почти?

Начальник горотдела подозрительно глянул на Юрия Алексеевича.

Леденев рассмеялся.

— Ну, на одном чутье. Тебе все мерещится, будто я что-то знаю такое, что ты упустил. Нет, Алеша, все идет правильно. У тебя прекрасные люди, а сам ты первоклассный шеф, ничего не скажешь, зря меня Бирюков к тебе гонял, сам бы справился.

— Ну не скажи, ты мне здорово помог, Юра.

— Не зря, говоришь, трубежский хлеб ел да пивом запивал? Вот и отлично! Ну, мне пора. Пойду к своему «Иксу». Что-то сейчас подсказывает ему интуиция?

Едва Леденев вышел, Корда пригласил к себе Кирюшина.

— Володя, — сказал он, — у меня к тебе личная просьба.

— Слушаю, Алексей Николаевич.

— Будет у тебя особое поручение. Видишь ли, Юрий Алексеевич — опытнейший работник, умница, аналитик, но в вопросах сыска человек увлекающийся, все норовит сам сделать, своими руками. Я не мог ему отказать в окончательной доводке «Икса», но оберечь его от случайностей в моей власти. Ты понял меня?

— Понял, Алексей Николаевич.

— И еще. Ты английский язык знаешь?

— И немецкий тоже.

— Хорошо. Что означает в переводе с немецкого слово «Крафт»?

— Сила.

— Вот-вот. Фамилии людей еще не означают наличия у них этих качеств, но на сей раз мы имеем тот самый случай.

Скрытые камеры включили, едва «Игрек» появился в зале автоматических камер хранения Трубежского вокзала. Теперь кинопленка фиксировала каждое его движение.

Вошел он скорым, эдаким деловым шагом, торопящийся на поезд пассажир, да и только. Но у нужного ему шкафа нервы «Игрека» вдруг сдали, и он прошел мимо, сделал круг по залу, подставляя себя под объективы в самых различных ракурсах. Затем собрал волю в комок и остановился, наконец, у автоматического шкафа под номером сто двадцать девять.

— Ну и вырядился, — сказал Алексей Николаевич своему заместителю. — Если б не знал точно, не поверил бы, что это он. Ведь мы с ним неплохо знакомы… А тут черт те что. Наряд странный, борода…

— Вы не помните, Алексей Николаевич, словесный портрет того ночного гостя к Марине Бойко, которого спугнули?

— Постойте, — сказал Корда, — так это же вроде он и есть!

— Как будто он, — осторожно отозвался заместитель, — но утверждать со всей уверенностью не берусь.

— Хорошо, что подсказали, — проговорил начальник горотдела, не отрываясь от экрана, по которому они следили за действиями «Игрека» в зале автоматических камер хранения, — спасибо. Мы его снова загримируем, покажем старшему по подъезду и вставим это лыко ему в строку тоже.

Стоя у заветного шкафа, «Игрек» обернулся и увидел, что в зале он совершенно один. Это открытие придало ему силы, и он принялся набирать цифры кода, стараясь делать это побыстрее и исподтишка посматривая вокруг.

— Боится, — сказал Корда. — Понятно, непрофессионал, выдержка не та, не тренирован.

— И трус от природы, — добавил заместитель.

Они сидели перед телевизионным экраном в специальной машине, которая стояла неподалеку от вокзала, и видели каждое движение «Игрека», зафиксированное камерой.

Остальные сотрудники ждали его снаружи. Здесь, на улице, да еще к ночи, техника может подвести, без человека с его пусть и несовершенными глазами (есть ведь камеры, которые «видят» в темноте), без человека в таком тонком деле — увы — не обойтись.

«Игрек» открыл шкаф, вытащил из него портфель, повозился несколько с замками, видимо, не слушались, тряслись руки, вынул из портфеля большую коробку конфет. Наверно, ему хотелось тут же раскрыть ее, но благоразумие запретило это.

С собой у него была легкая полиэтиленовая сумка. «Игрек» достал из нее сверток, подержал в руке, будто раздумывал, колебался, затем решительно сунул в портфель, в сумку положил «конфеты» и вернул портфель на прежнее место, в шкаф под номером сто двадцать девять.

Набор прежних четырех цифр — и вот он исчез уже с экрана.

— Повели, — сказал Корда и щелкнул тумблером, отключая телевизионное наблюдение, — Теперь, важно проследить за ним до такого момента, который позволит нам выявить его дальнейшие намерения. Включайте радиосвязь.

— Алексей Николаевич, — сразу заговорил динамик. — Я — второй. Объект прошел в кассовый зал, стоит перед расписанием дальних поездов. Сейчас перешел к расписанию пригородных. Ведет себя неспокойно.

— Раздумывает: не следит ли за ним резидент, — сказал Корда.

— Продолжайте наблюдение. Всем, всем! Наблюдая за объектом, имейте в виду, что за ним могут следить со стороны. В случае обнаружения этого, немедленно сообщайте мне. Как поняли?

Сотрудники, участвующие в операции, поочередно доложили, что поняли хорошо.

— Объект выходит из зала на привокзальную площадь. За ним следует первый, — проговорил динамик.

— Первому, — сказал начальник горотдела. — Если поедет автобусом, садись с ним. Остальные посты по машинам и следом. Если пойдет пешком, сдайте наблюдение третьему на границе привокзальной площади. Самим же следует выдвинуться впереди предполагаемого маршрута.

«Где-то там сейчас Юра?» — подумал Алексей Николаевич. — Каково ему наедине с тем зубром… Думаю, что Володя, ежели что, не подведет. Плохо, нет с ними связи».

— Объект садится в автобус, Алексей Николаевич. Я — первый, следую за ним.

— Так, — сказал Корда. — Теперь связи с ним пока не будет. Поехали и мы. Сообщите, чтоб снимали привокзальные посты.

…Уже было совсем темно, когда объект со всеми предосторожностями, петляя по городу на случай, ежели за ним следят, добрался до причала, где стояли частные лодки. Неподалеку от берега он разыскал в кустах спрятанный загодя вещевой мешок с пожитками.

Теперь все пути были отрезаны. Он вынес из сарайчика лодочный мотор, отомкнул замок на цепи, отталкиваясь веслом, вывел лодку на свободное место и стал осторожно грести, чтобы уйти подальше. Когда от берега отделяло его метров триста, он поставил мотор и дернул заводной конец.

«Ветерок» завелся сразу. Едва мотор на его лодке заработал, на озере возник звук еще одного двигателя, но, оглушенный работающим «Ветерком», он этого не услыхал.

Держа на противоположный берег, он свободной правой рукой развязал вещевой мешок, из полиэтиленовой сумки достал коробку, открыл ее и стал перекладывать в мешок пачки денег.

Пустая коробка полетела за борт, мешок был завязан, настроение резко улучшилось.

Теперь надо сделать так, чтобы все поверили в его смерть на озере. Принесенную сеть он привяжет одним концом к лодке, пусть считают его браконьером. На берегу он перевернет лодку и оттолкнет подальше. А вот в эту куртку — он всегда носит ее на охоте и рыбалке — положены документы, не все, конечно, хватит и водительских прав. Да… Машину оставлять жалко, ну что ж, ничего не поделаешь, на машине бесследно не исчезнешь. А куртку он бросит в воду, отойдет в сторону и бросит. Ее найдут сразу, вот и хорошо будет, славно он придумал, тут и комар носа не подточит.

Он представил, как вытянется лицо у того типа, который звонил, когда увидит, что он ему подложил в портфель. Представил, как надул и тех и этих, и от души рассмеялся.

Надвигался высокий противоположный берег.

Ему дали перевернуть лодку и оттолкнуть ее от берега. Когда он швырнул в воду куртку, вдруг ярко вспыхнули электрические фонари и спокойный голос произнес:

— Не двигаться! Прокурором дана санкция на ваш арест.

Корда подошел к нему, освещенному со всех сторон фонарями, протянул руку к бороде, она все еще оставалась на нем, подергал, спросил:

— Каким пользовались клеем, гражданин Ковров?

Леденев потерял его на берегу озера.

Поначалу все шло благополучно. Как и предполагал Юрий Алексеевич, резидент пришел на вокзал и довел Коврова до камеры хранения. В зал заходить резидент не стал, дожидался выхода своего агента снаружи.

Когда Ковров уехал на автобусе, «Икс» неторопливой походкой направился к стоянке такси и взял машину.

Леденев последовал за ним.

Юрию Алексеевичу казалось, что он принял все меры предосторожности. По крайней мере, ничего в поведении резидента не говорило о том, что он чувствует, как к нему «прицепили хвост». Леденев видел: «Икс» ведет себя совсем спокойно, не пытается сбить со следа, увлечен наблюдением за Ковровым и не заботится о том, что имеет за собственной спиной.

И вот Юрий Алексеевич потерял резидента.

Они вместе добрались до лодочного причала и видели, как Ковров выносит мотор, возится с цепью. Лодка медленно пошла от берега, и тут «Икс» исчез.

Юрий Алексеевич напрягся, прислушался, взял правее, осмотрелся, сместился в другую сторону. Нигде никого не было.

«Шляпа, — подумал о себе Леденев. — Упустил!»

С озера донесся звук мотора. Спустя несколько секунд Юрий Алексеевич услышал, как заработал второй двигатель.

«Так, — подумал он, — пошли за Ковровым… Но где же мой подопечный»?

Тут ему пришла в голову мысль, что резидент может сообразить: вторая лодка запущена не случайно. И тогда…

Но Леденев не успел додумать, что произойдет тогда, потому что это тотчас произошло.

Из неведомых глубин подсознания пробился сигнал опасности и Юрий Алексеевич, только что глядевший в сторону озера, повернулся. Этот его поворот изменил направление удара, и человек, бросившийся на Леденева с ножом в руке, промахнулся.

Леденев резко наклонился, нападавший сбил его с ног. Он не достал Юрия Алексеевича ножом, но и не выпустил оружия из руки. Теперь человек сидел на упавшем навзничь Леденеве, держал его левой рукой за ворот рубашки и стискивал воротом горло, а правой примерялся нанести единственный верный удар в сердце.

Юрий Алексеевич ударился при падении затылком, и хотя не потерял сознания, был в состоянии ошеломленности. Правой рукой он пытался сбросить руку невидимого врага со своего горла, сильно оттолкнул его от себя ногами.

Неожиданный свет озарил место схватки. Нападавший негромко охнул и упал на Леденева.

Свет погас.

— Юрий Алексеевич! — крикнул Володя Кирюшин.

Еще раз вспыхнул свет.

— Юрий Алексеевич! — снова позвал Кирюшин.

Леденев сбросил с себя тело врага, встал на четвереньки, голова гудела, подобрал выпавший из руки противника нож.

Вокруг собралось уже несколько человек.

— Вы не ранены? — услыхал Леденев голос заместителя Корды.

— Слава богу, цел, — сказал Юрий Алексеевич. — Спасибо вам. Чем это ты его так угостил, Володя?

— А фонариком, Юрий Алексеевич, чем же еще.

Человек, лежавший ничком на земле, задвигался, потом повернулся, сел, прикрывая лицо рукавом от света.

— Чем это я вас так допек, Исидор Матвеевич, что вы на меня с ножом, а? — спросил Леденев.

— Шустрый вы оказались парень, — спокойно проговорил дед Еремей, неторопливо поднимаясь в свете электрических фонариков с земли и отряхивая руками колени. — Видно, «бормотушка» моя пошла вам на пользу.

— Видимо, так, — сказал Юрий Алексеевич. — За «бормотушку» я все еще перед вами в долгу, господин Крафт.

Приехав из села Крутихи в Трубеж, Сергей Сергеевич заходить в гостиницу «Серебряное копытце» не стал. К чему лишний раз светиться перед окошком администратора и оставлять отметку о своем пребывании в книге приезжих? Задание Дэйва он почти выполнил. Резидент его разыскал сам, вступил в контакт, поначалу в односторонний, через почтовый ящик в доме номер восемь по улице Сосновой, затем сумел устроить так, что он, Буратино, передал Красюку под видом столичного телефона номер шкафа в автоматической камере хранения и цифровой код. Необходимые документы уже лежат в его портфеле, недаром резидент сказал, что ждет его в пятницу, значит, он уже позаботился обо всем.

Новехонький «Икарус» по добротной асфальтированной дороге быстро примчал Малахова из Крутихи в Трубеж, и прямо с автобусной станции Сергей Сергеевич направился на железнодорожный вокзал.

Сейчас он не очень заботился об установлении наличия наблюдения за собой, так как считал, что, ежели раньше он его не обнаружил, теперь и вовсе не было никаких причин пришивать ему «хвост», его бы он в той же Крутихе заметил.

Буратино было невдомек, что вели его еще с той самой минуты когда он, приземлившись на Шереметьевском аэродроме, прошел пограничный контрольно-пропускной пункт. Вначале это было обычное профилактическое мероприятие, так как соответствующие советские ведомства получили извещение из-за рубежа о том, что в составе группы швейцарских туристов будет находиться профессиональный разведчик.

Не прошла незамеченной и встреча Буратино с Дэйвом, правда, о чем они говорили друг с другом, установить не удалось.

Но вот Буратино, сменив обличье и документы, выезжает в Трубеж. Это уже настораживало, свидетельствовало о причастности «туриста» к делу Марины Бойко.

Теперь Буратино опекали накрепко, но так, чтоб он, этот специалист высшей квалификации, ни о чем не мог догадаться. И Сергею Сергеевичу в голову не пришло, что симпатичная Валюша, проводница скорого поезда Москва — Трубеж, поившая его в очередь со сменщицей вкусным чаем, является сотрудником управления, возглавляемого Василием Пименовичем Бирюковым.

— Ну вот, можно и брать его прямо сейчас, — сказал Корда, показывая Леденеву на экран.

На экране был видно, как Сергей Сергеевич открывает шкаф номер сто двадцать девять и достает оттуда свой портфель.

— У нас есть пленка с записью, на которой Ковров кладет в этот же портфель сверток и достает деньги. И коробку пустую из озера выудили тоже. Все улики их связи между собой налицо.

— Не спорю, — сказал Леденев. — Но для нас не менее важно выйти с такими же уликами на Дэйва. Его кипучей деятельности в Москве давно пора положить конец. Поэтому-то Василий Пименович и дал команду аккуратно проводить этого «корреспондента» обратно в столицу.

— Так, — сказал Корда, — это мне все понятно. Смотри, смотри, он что-то оставляет в шкафу!

— Газета, кажется, — произнес Леденев. — И ящик закрывает. Ставит на код… Видимо, это сигнал резиденту, что, все, мол, в порядке, товар получен, отбываю восвояси.

— Но господину Крафту уже не придется сюда больше заглянуть, — заметил Корда. — Голова не болит, Юра?

— Все прошло. Крепко он меня обошел вчера. Я иду по его следам, а он по моим. Говорят, тигры применяют к своим преследователям подобный приемчик.

— А он и есть тигр, — сказал Корда. — И еще какой тигр! Так и не промолвил до сих пор ни слова…

— Жалко, что мы взяли его вчера, — посетовал Юрий Алексеевич. — Глядишь, сегодня он вышел бы на связь с этим «корреспондентом» и где-то еще по части новых улик прокололся.

— Что же, прикажешь ждать, пока он тебя освежует? — сердито буркнул Корда. — И так был на волоске от смерти.

— Да, Володе я жизнью обязан. Вовремя подоспел.

— Говорит четвертый, — произнес динамик. — «Корреспондент» заходит на почту.

— Шестому пройти за ним, — распорядился Корда, — а пятому быть наготове изъять любую корреспонденцию, которую подаст объект. Сразу же доложите, пятый, что он отправляет.

— Либо сообщение об окончании операции, — сказал Леденев. — Либо сами «материалы».

Вскоре Корде доложили, что отправлена заказная бандероль по адресу: гор. Каменогорск, Главпочтамт, до востребования, Конторовскому Демиду Францевичу.

— Еще одна птичка в наших сетях, — заметил Корда, — хотя это может быть и непосвященный человек.

— Надо послать туда кого-нибудь для связи с каменогорцами, — сказал Леденев.

— Распорядитесь, — обратился Корда к заместителю.

Тот кивнул и вышел из спецмашины.

— «Корреспондент» возвращается на вокзал, — сообщил динамик.

— Хорошо. Пусть возвращается, — сказал Корда и, обращаясь к Леденеву, добавил: — Занимайтесь им сами, товарищи москвичи.

— Там есть кому заняться, — отозвался Юрий Алексеевич. — Твой работник готов выехать следом?

— С утра ждет команды.

Сообщили, что «корреспондент» взял билет на фирменный поезд до Москвы.

— Отправление через сорок минут. Дождемся, Юра?

— Да уж проводим. Можно и на перрон выйти, поглядеть на гражданина Малахова, так сказать, в натуре.

— Останьтесь здесь, — сказал Корда вернувшемуся заместителю, — руководите операцией, а мы с Юрием Алексеевичем прогуляемся на перрон.

— Заметил, — сказал Юрий Алексеевич, откладывая в сторону протокол допроса Коврова. — Поздно, правда, но заметил. Мы долго тогда беседовали с Михаилом Петровичем во Дворце культуры. Так или иначе, но я каким-то образом подвел его память к этой истории, и он вспомнил и про странный вызов по телефону, Бойко объявила ему, что ждет ребенка, а потом, продержав необходимое время, заявила, что пошутила, вспомнил Травин и про необычное поведение Коврова. Его и тогда смутило, что ключи оказались не там, где он их клал, но Михаилу Петровичу и в голову не могло прийти такое о Коврове.

— А кому могло прийти? — проговорил Корда. — И что только рождает таких подонков? На все готов за деньги… И сам ведь так заявил!

— Хорошо, что мы сумели установить, как мотался те два часа Михаил Петрович в поисках лекарства для дочери, — заметил Леденев. — Молодцы твои ребята!

— Но к Коврову мы все же вышли благодаря тебе, Юра, — возразил Алексей Николаевич.

— Послушай, Алексей, может быть, не будем делить лавры, а?

— Не будем, — согласился Корда. — А Крафт все молчит…

— Ну это тебе не Ковров. Ничего, заговорит в Москве. Василий Пименович не зря распорядился отправить Крафта и Коврова к себе. Ребята вышли через «корреспондента» Малахова прямо на Дэйва, теперь ему хана, объявят его «персона нон грата» и вышлют из страны.

— Вот и Семена Гавриловича просят приехать, — сказал Корда.

— Дынец для нас — просто находка, — заметил Юрий Алексеевич. — Здесь Крафт не захотел его признать, может быть, и забыл, хотя вряд ли забудешь такой удар по черепу. Но в Москве свидетельство Семена Гавриловича будет подкреплено документами, в наших архивах наверняка найдется кое-что о тех временах и тогдашней роли Крафта, трудно ему придется, не вырвется.

— Сегодня я отправлю всех спецрейсом в Москву, — сказал начальник горотдела.

— А как же со мной? — спросил Юрий Алексеевич.

— О тебе Бирюков ничего не говорил. Обещал позвонить позднее, велел не отлучаться из отдела.

— Мудрит что-то старик. Ну, хорошо. Это он тебе велел не отлучаться, а я пойду на пляж, искупаюсь да позагораю. Для этого пляжи и существуют. Володю со мной отпустишь?

— Пусть идет.

— Хороший он у тебя парень.

— Но-но, ты мне смотри. Еще сманишь парня к себе.

— Закон диалектики, — засмеялся Леденев. — Молодым везде у нас дорога… Так я буду на пляже.

И этот день в Трубеже был жарким.

Вдоволь поплавав в теплой воде озера, Юрий Алексеевич и Володя Кирюшин выбрались на песок и улеглись рядом, подставив спины небывало ласковому в это лето солнцу.

— Как хорошо, — проговорил Юрий Алексеевич. — Тихо и мирно. Расскажи кому из вон тех, что пекутся на песочке, какие разыгрывались здесь трагедии — ни в жисть не поверят.

— И правильно, — сказал Володя, — пусть не верят, пусть отдыхают спокойно.

— Как вот сейчас мы с тобой, — улыбнулся Леденев.

— Я вот что хотел спросить, Юрий Алексеевич. В отношении убийства Киселева. За что его этот Крафт?

— Ведь как бы то ни было, Володя, а Игорь Киселев питал какие-то чувства к Марине Бойко. Пока мы можем только предполагать, ведь Крафт молчит, можем предполагать, что Бойко заколебалась и имела неосторожность как-то проговориться резиденту. Тот сразу же приказал ее убрать и поручил это Киселеву. Киселев приказ-то выполнил, утопил Марину, а психика у него не выдержала, нервы сдали. Киселев запил, возможно, принялся в пьяном состоянии болтать, короче, стал опасен для Крафта. Тот его и приголубил. Крафт знаток своего дела. Не окажись ты рядом тогда — быть на этом чудесном озере третьему трупу. Спасибо тебе, Володя, еще раз. Будешь в Москве — прямо ко мне. Познакомлю тебя с Верой Васильевной. Она у меня такие пироги печет — пальчики оближешь. Ладно, я, так и быть, использую служебное положение, организую тебе командировку в ближайшее время.

— Ну что вы, Юрий Алексеевич, — смущенно проговорил Володя. — Неловко мне, право…

— Ладно, замётано, парень. Еще разок в воду? А то палит у вас тут безбожно, Прямо-таки южный берег Крыма.

— Знаете, чему я удивляюсь больше всего, — сказал Кирюшин, когда они снова вышли из воды и уселись на песке. — Тому, что вы на этого деда вышли. Без малейшей зацепки, безо всяких улик почувствовали в нем врага. Уму непостижимо! Наш Алексей Николаевич любит с научной точки зрения объяснять любое явление, а тут какая уж наука, тут просто мистика…

— Ну, во-первых, «дедом» Крафта можно назвать с большой натяжкой. Ему едва за пятьдесят, здоров он, как бык. Видал, какие мышцы, когда его обыскивали? Он играл деда и алкоголика, и играл, надо сказать, отлично. А во-вторых, Володя, никакой мистики тут нет. Опыт — да. Он и рождает интуицию. А опыт приучает подмечать при расследовании преступления любую мелочь, любой просчет, допущенный преступником. А просчеты допускают все, в том числе и самые матерые зубры.

— И здесь у Крафта был просчет?

— Нам еще придется повозиться, чтобы узнать, как его зовут на самом деле, — сказал Леденев, — Крафт, видимо, это тоже псевдоним.

— Значит, у него не было ни одной ошибки?

— Почему, не было. Была и у него. Ладно, открою тебе небольшой секретец. Почему я стал подозревать старого, спившегося человека? Во-первых, нечто подспудное во мне говорило, алкоголик он не типичный. Ведь в большинстве своем алкоголики — неинтересные люди. Каков бы ни был интеллект, какой бы ни обладал он в свое время психической силой, алкоголь до противности одинаково разрушает мозг, и жертвы его убоги в своем пошлом однообразии. А дед Еремей был не таков, он был по-своему интересен и где-то переигрывал, бравируя своим пьянством.

— Но это ведь еще не улика, — возразил Володя.

— Верно, — согласился Юрий Алексеевич. — Потом была уже материальная оплошность Крафта. Я спрашивал его, почему он так поступил. Но Крафт молчит. Видимо, ему и самому не по себе от того, что допустил такую оплошность, тем более что его действия непонятны, нелогичны, что ли. Помнишь, пустую банку, которую нашли в том сарае, где обнаружили труп Киселева?

— Помню.

— Так вот. Крафт сказал мне, что передал банку Киселеву, чтоб тот сходил с нею на турбазу за пивом. Значит, на банке должны бы быть следы пальцев обоих. Так?

— Так. Но Крафт мог просто разрешить Киселеву взять банку, и тогда следов его пальцев на банке не будет.

— Молодец, Володя! Совершенно верно подметил. Но уж следы Киселева будут на банке во всяком случае. Я распорядился исследовать поверхность банки. И что же ты думаешь? На банке не было никаких следов вообще!

— Что же это значило?

— Одно из двух. Либо дед Еремей лгал, говоря про историю с банкой и пивом, Киселев к банке не прикасался. Либо он держал ее в руках, но Крафт зачем-то уничтожил все следы. Зачем? Не знаю до сих пор. Но подозрение этим он во мне возбудил. И еще раз он себя выдал, когда я обратил его внимание на Коврова — Умника, вошедшего вместе с инженером Кравченко в буфет Дворца культуры. Правда, в какой-то степени я и сам, что называется, прокололся. Именно с той минуты, видимо, стал догадываться о моем особом интересе к нему Крафт, но я намеренно пошел на такой риск.

— Вызвали огонь на себя, — заметил Володя.

— Ну, не совсем так… — начал Юрий Алексеевич, но договаривать не стал, потому как заметил идущего к ним начальника горотдела.

Они поднялись и ждали, когда Алексей Иванович приблизится к ним.

— Ах, вы, лежебоки, — сказал Корда, — не знаю только, за что вас начальство поощряет…

— Хорошие новости? — спросил Леденев.

— Куда уж лучше. Звонил Бирюков. Тебе можно катать домой, Юрий Алексеевич, а твоему верному оруженосцу предоставлен внеочередной отпуск на десять дней, без дороги. Это помимо благодарности Василия Пименовича и его разрешения на проезд в спальном вагоне.

— Вот это здорово! — воскликнул Кирюшин. — Спасибо вам, Алексей Николаевич!

— Меня-то за что благодарить? Я б тебе здесь работы по горло нашел, — притворно хмурясь, сказал Корда.