Каменный пояс, 1976

Владимир Боярчиков КАПЛИ „ЖИВОЙ ВОДЫ“

По нашему внутреннему убеждению, все мы — новаторы в технике. Вопрос заключается в том, откуда берутся консерваторы?

На задворках литейного корпуса в небольшом помещении, в котором хранят все ненужное и которое в быту называют чуланом, на производстве же более точно — свалкой, сошлись инженеры-металлурги Владислав Павлович Харитонов и Константин Владимирович Мурашев. С ними гостья из ЦЗЛ Александра Бенционовна Розенфельд — женщина средних лет, с мягкими и приветливыми чертами лица.

Инженеры ищут: исчезла единственная экспериментальная модель, сделанная не из традиционного алюминиевого сплава, как это принято испокон веков, а из эпоксидной смолы. Модель Александра «лепила» в лаборатории пластмасс, которой она заведует, и руками, и собственным сердцем. Нелегко совместить металлургию и какую-то смолу, хотя и эпоксидную. В бытовом понятии слово «металлургия» предполагает что-то прочное и надежное, «смола» — легкоплавкое и ненадежное. Но Александра черным по белому прочитала, что в одном НИИ такие модели получили.

Сделали где-то, почему не выйдет у нас? И вот модель из смолы, которую нередко называют пренебрежительно «эпоксидкой», отдана в литейный цех.

Теперь Розенфельд нашла ее сломанной.

— Сколько снято с нее форм? — спросила Александра спутников, очищая обломки от пыли.

Товарищи равнодушно пожали плечами, мол, кто их считал. Эпоксидка не внушает доверия. Куда ни шло, для заклейки небольших раковин и пор в отливках — само собой разумеется. Для моделей? Извините. Они не зря привели начальника лаборатории на свалку. Другого места для звучно именуемой экспериментальной, но все равно белиберды, не знают. Как предположили, так и вышло. Случайно или не случайно рабочие сломали модель. По ударной прочности эпоксидка не сравнится с алюминием. Доказательства — обломки — налицо. А раз так, то получите, уважаемая Александра Бенционовна, заключение, что в условиях тракторного литейного производства такие модели неприемлемы. Вот бумага, а вот и наши подписи…

Розенфельд лабораторией руководит не первый год. Лучшего специалиста по пластмассам на заводе нет. Но в литейном производстве она дилетант. Предложив смолу для моделей, она как будто пришла в чужой «монастырь со своим уставом». Так смотрят на нее товарищи. Они специалисты-металлурги, но дилетанты в пластмассах. Так смотрит на них Розенфельд.

Они сошлись на «узкой» тропинке и не поняли друг друга. Забрезжившая новая идея росчерком пера «убита».

— Нам потребуется «живая вода», чтобы «воскресить ее», — сказала Розенфельд. Собеседники улыбнулись: мысль получать модели из смолы была для них погребенным трупом, эксгумировать, тем более воскрешать который не собирались.

— Не прогрессируете ли вы в сторону крючкотворства? — поинтересовалась Розенфельд.

— Остерегаем вас от прожектерства, — услышала ответ, а за ним и кучу доводов, которые, впрочем, не убедили. У противников всегда есть оправдания. Новое рождается в муках, и в муках отстаивает право на жизнь. История технического прогресса полна такими примерами. Нужна параллель? Пожалуйста. Александра вспомнила строчки стихов Людмилы Татьяничевой о громоотводе:

Сказано бесспорно и образно. А ведь было время… Очень давно, но было. Громоотвод существовал десятки лет. В Германии же его не признавали и от грозовых разрядов защищались колокольным звоном. Молнии разрушали сотни колоколен, звонари расплачивались жизнью…

Отрицание нового никогда или почти никогда не шло человечеству на пользу.

Александра хорошо это понимала.

Противники — тоже. Правда, ее предложение не связано с жизнью и смертью. Но дело не в этом: применение смолы для моделей противникам кажется таким же абсурдом, как звонарю металлический стержень громоотвода.

Я просматриваю стопку приказов генерального директора Челябинского производственного тракторостроительного объединения, Героя Социалистического Труда Георгия Васильевича Зайченко о развитии литейных цехов. Приказы выходят ежегодно, и важность их подчеркивается даже порядковыми номерами: один, два… Объяснять что-либо подробно нет нужды. Будет литье, будут работать десятки поточных механообрабатывающих линий, будут двигаться сборочные конвейеры. Но ритм их время от времени нарушается. Одна из причин — металломодельный цех. Он стоит в самом начале цепочки литейных цехов. Модельщики неделями, а то и месяцами «вылизывают» свои изделия. Модельное производство сложное и точное до филигранности. А отливок в двух чугунолитейных и сталелитейном цехах отливают не десять, не сто… Нужны тысячи различных моделей. Многие отливки имеют пустоты — внутренние полости. Один публицист метко сравнил их с дыркой от бублика. Чтобы получить «дырки», нужны, в частности, стержневые ящики, которые также делает металломодельный цех. Делает, но не справляется. Срываются сроки, к черту летят графики. Заказы лежат месяцами без движения.

Модельщикам помогают, их критикуют, с них требуют. Вот фраза из приказа:

Что значит «организовать трехсменную работу»?.. За этими словами виден край, дальше которого идти некуда. Значит, все другие резервы исчерпаны, дальнейшая механизация и автоматизация работ в цехе невозможна. Налицо «кризис» инженерной мысли, налицо метод «грубой силы» (есть в электронике такое понятие, когда «кризис» мысли стремятся преодолеть массой, объемом).

В данном случае такой «массой» является ввод дополнительных людей. Но известно, за счет привлечения дополнительных кадров можно легко увеличить объем производства, а не рост производительности труда.

Вывод: на крайнюю меру Г. В. Зайченко пошел не от хорошей жизни.

Сразу скажем, что и эта мера не помогла. Цех не смог обеспечить заданный объем. Модельщик — профессия редкая. Ее людские ресурсы пока что исчерпаны… Где выход?

— Модели из эпоксидных смол, — снова настаивает Розенфельд.

Уж очень заманчиво и все до нелепости просто: сделал форму, приготовил смолу, залил — модель готова. Семьдесят процентов обработки, которую выполняют модельщики, при изготовлении моделей из алюминия отпадают… С работой справится любая бабуся, которая живет в лесу и молится колесу.

— Абсурд! — возражают противники.

— «Пласты», целые «залежи» неиспользованного труда, «резервы времени», — доказывает Розенфельд.

— Вас заносит: спуститесь на грешную землю. — Противников больше, их голос сильнее, а у Александры характер уступчивый. У нее юношеская прямолинейная настойчивость с, годами сменилась трезвой рассудительностью. Она отступила. Прямая между двумя точками — кратчайшая линия в геометрии. В жизни бывает короче зигзаг. Розенфельд сманеврировала. Встретив одного из знакомых инженеров-металлургов, предложила съездить за опытом на другие заводы.

— За «живой водой»? — разгадал он ее дипломатический ход.

Отрицать не стала. И товарищ согласился.

…На одном из заводов Ленинграда они, наконец, увидели модельки из эпоксидки. Розенфельд разочаровалась: искала окрепший живой организм, а нашла эмбрион. Модельки — по ним отливали несложную арматуру — были простейшими, как амеба.

И все же Владислав Павлович Харитонов, он тогда был начальником бюро чугунного литья техотдела литейного корпуса, увидел в «амебах» нечто перспективное. А тут еще и эпоксидка вступилась за себя. Для пускового двигателя трактора потребовалось отлить коленчатый вал. Срочно требовались модели. Розенфельд настояла некоторые сделать из смолы. Их отлили с дефектом. Чтобы устранить его, Харитонов взял зубило и молоток. Застывшая смола, дополненная отвердителями и наполнителями, с трудом поддавалась зубилу. Она «мстила» Харитонову за недавнюю недооценку ее прочности.

Случай стал последним пробным камнем, завершившим эволюцию взглядов Харитонова от отрицания до признания. «Живая вода» нашлась. Идею, наконец, «воскресили». Розенфельд приобрела в Харитонове союзника.

Светлана Пястолова больше всего боялась распределиться в какую-нибудь «тихую заводь». Характер у Светланы живой, общительный. Он постоянно требует дополнительных приложений энергии. В институте Пястолову видят то в халате лаборантки в химлаборатории, то на кафедре иностранных языков… «Дальновидные» подруги предупреждают: «В наше время больше полезен тот, кто увлечен специальностью». Пястолова отшучивается.

— Химия инженеру-металлургу обязательно пригодится. А иностранный — это наследственное: мама у меня его преподает в школе.

…Начальник техотдела литейного корпуса Виктор Федорович Дурандин за живым увлекающимся характером молодого специалиста увидел склонность к экспериментам, к глубокому анализу. Как начинающего пловца, он «кинул» Пястолову в «омут» — на освоение последних достижений металлургической науки — скорлупчатого литья, шоу-процесса…

Освоение моделей из полимеров — и здесь без химии не обойтись — тоже поручили Пястоловой. Не отдали на откуп: за результаты работы несут ответственность Дурандин, Харитонов, Розенфельд… Но они руководители. У них других дел хватает. Пястоловой помогают, а она — коренник в упряжке, непосредственный исполнитель. В ее распоряжении небольшое помещение со строгой надписью над дверями «Посторонним вход воспрещен», один из опытных мастеров-литейщиков, несколько термических печей…

Перед ней задача — получить модели из эпоксидки. Есть и рекомендации: отливать их в гипсовые формы. Гипс так гипс. Материал добротный, усадку при отвердении дает минимальную. Это одно из главных качеств. Вот только основное ли?

Светлану вскоре охватило сомнение. И все потому, что модели из смолы намертво «пристывают» к гипсовым формам. Получается, как у незадачливого кулинара, который испек кекс, а отделить его от формы не может. Старается и так и этак, и вот уже и форма помята и кекс раскрошен… От гипса пришлось отказаться.

Розенфельд и Харитонов остановились на парафине. Затем — воске. Материалы сами идут в руки: из них делают модели в цехе точного литья. Бери готовое, формуй.

Взяли. Убедились: не годятся. Большая усадка, нарушаются размеры…

Неужели тупик?

Они листают справочники, изучают информационные источники. Кто-то жалуется на поток информации, кто-то от нее отгораживается, закрывая глаза, затыкая уши. Александра Бенционовна, Владислав Павлович и Светлана Самуиловна испытывают информационный голод: нет того, что им нужно. Они первые, кто в производственных условиях решил получить необычные и сложные модели. Ждать советов неоткуда. Первому всегда трудно. Инженерные расчеты часто подводят. Первый надеется на интуицию и прибегает к древнему, как мир, методу проб и ошибок.

…Восстанавливая в памяти свойства забытых материалов, они остановились на мочевине. Той самой, которой удобряют поля, которой заботливый садовод подкармливает яблони и сливы.

Харитонов отправился в подшефный совхоз. Оттуда привез триста килограммов мочевины и охапку пьянящих запахом полевых цветов. Цветы скоро завяли на столах Розенфельд и Пястоловой. Инженерам не терпелось «слепить» первую форму.

И мочевина, укрепляющая силу растений, укрепила их веру, форма получилась белая, как первый снег, и даже красивая.

Модель, залитая в нее, отделяется, правда, не как блин от сковородки. Но все же.

Как-то Пястоловой случилось быть на Московском автозаводе имени Лихачева, когда автозаводцы принимали гостей из Швейцарии. Она не могла упустить случая, чтобы не поинтересоваться тем, что не дает покоя.

Проблема моделей из полимеров знакома и швейцарским инженерам. И материалом для моделей служит у них стеклопластик, в который входят различные компоненты. Какие? Это секрет. Секретов Пястоловой не нужно. А направление специалистам с тракторного тоже знакомо. Они тоже бьются над стеклопластиками. Однажды Дурандин пригласил Розенфельд и Харитонова, чтобы договориться о направлении дальнейшей работы. Когда собирались в его кабинете, дверь распахнулась.

— Разрешите? Здравствуйте!

Вошли трое. Познакомились. Белла Моисеевна Штейнвас, Анатолий Юрьевич Шкляров, Михаил Соломонович Бальшин — инженеры из Ташкентского государственного проектно-конструкторского и технологического бюро машиностроения (ГПКТБМ).

— Чем можем быть полезны? — спросили хозяева.

— Приехали, чтобы то же самое услышать от вас, — ответили гости. — Ищем, где можно применить полиуретан. Вот образцы.

Коричневые палочки — подобие школьных мелков — пошли по рукам.

— Да ведь это материал для моделей! — воскликнули хозяева.

— А для чего-нибудь попроще? — поинтересовались гости и услышали, что там, где проще, помощь не нужна. Тут они сами… А вот модели — это орешек, который никак не раскусить.

Хозяева и гости поняли друг друга. Обменялись опытом. Он не богат. И все-таки они поверили в обоюдную дружбу и сотрудничество. В планах тракторного завода и ГПКТБМ города Ташкента появилась новая тема под прозаическим названием: «Организация и внедрение механизированного участка по изготовлению модельной оснастки из пластмасс». Уж если заваривать кашу, так с маслом. Без примитива, чтоб механизация была полная.

Ташкентцы уехали. Несколько месяцев они не подавали о себе вестей. Они появились зимой. От морозов, какие и на Урале бывают редко, захватывает дух. А Бальшин и Шкляров приехали с бригадой рабочих, материалами, оборудованием. «Ударим по уральскому морозу стахановской лопатой», — шутят они, принимаясь за рытье котлована под фундамент. Монтируя оборудование, тоже не унывают: «Вот пустим в работу реакторы… Хотя они и не атомные, но сосульки под носом растопят…»

У Бальшина и Шклярова есть и лопаты, и два пятилитровых реактора для синтеза полиуретана, и кафель для отделки стен.

Строительство и монтаж они ведут в действующем цехе. Рядом ухают формовочные машины, льется чугун… С техникой не развернешься. Лопаты пригодились.

Светлане Самуиловне нужно хорошо знать новое оборудование. А монтаж его — время, для изучения самое благоприятное. Днями она не уходит с участка. Бальшин же снова докладывает:

— Мы собираемся «вечеровать».

Много вечеров и Пястолова отдала участку. Ей нравился трудовой аппетит ташкентцев, их шутки, находчивость. Чего-то не хватает. Кажется, дело застопорилось. Бальшин или Шкляров с шуткой, с прибауткой, смотришь, договорились, и недостающее тут как тут.

Смонтировали реакторы, термические печи, сушило… Панели стен украсили восточным орнаментом. Это кафель с таким рисунком. Кажется, мелочь. Но нет. Эстетика. Орнамент, как фирменный знак, мол, помните, кто работал.

…Снова вечер. Пошабашили. Еще раз оглядели дело рук своих. «Стрельнули» советским шампанским: «В добрый путь, новая техника! Работайте, Светлана Самуиловна, Владислав Павлович, Александра Бенционовна… Первая часть договора — вот она.

Они работают, Светлана Пястолова и Нина Самофалова — у реакторов. Здесь же Розенфельд и Нина Корабельникова. А полиуретан получить не могут. Двое последних пробуют синтезировать материал и в лабораторных условиях. Они перепроверяют формулы. Есть ошибка: неправильная дозировка компонентов. Химия такого не любит. Исправили. И опять беда, У полиуретана не тот цвет. От чего и почему? Загадка так и осталась неразгаданной, а цвет вдруг стал таким, каким должен быть. Снова почему? Ответ на него когда-нибудь придет, а теперь надо браться за модели. Стали отливать. Реакторы «козлят»: масса в момент разливки застывает. «Козлы» изматывают нервы.

Самофалова только вернулась из декретного отпуска. «У меня ребенок не кормлен, а тут?» — сокрушается она. «Мамочка, за что нам такое наказание?» — срывается у Пястоловой.

Договорились: кто-то должен поехать в Ташкент за опытом. Поехала Самофалова.

…Наконец, получены первые модели и стержневые ящики. Инженеры снова недовольны: модели, как резиновые. Надо подправить, а они механической обработке поддаются с трудом.

Да только ли в этом дело?

Модели испытывают Харитонов и инженер из Ташкента Эдуард Сейтгазин. За ними наблюдают десятки пар глаз формовщиков. «Капрон? Слыханное ли дело?» — судачат вокруг.

Мастер модельно-опочного хозяйства, краснощекий, богатырского сложения, прячет саркастическую улыбку. «Тоже мне ящики? Капрон не выдерживает даже упругость икр Евдокии… Вон расползся», — кивает он на не особенно опрятную формовщицу с затяжками на чулках.

Смех… Сочувственные взгляды ловят на себе Харитонов и Сейтгазин.

Мастер-здоровяк не посвящен в тонкости синтеза полиуретана. Для него всякая пластмасса — капрон. Для рабочих — тоже. Да и не зря у них мнение о капроне — нелестное.

Харитонов и Сейтгазин, намучившись у формовочных машин, сели писать заключение.

Вот откуда мнение рабочих. Тут в самом деле какой-то заколдованный круг, как известный физический закон: выиграешь в силе — проиграешь в расстоянии. И наоборот. Сэкономишь затраты труда при изготовлении моделей — потеряешь сэкономленное при формовке.

А здоровяк рассказывает мастеру-сменщику:

— Беда нам будет с капроном. Проволокой задел — царапина, уронил — вмятина…

Мастер создает «общественное» мнение…

Пястолова, Самофалова и Корабельникова исследуют усадку полиуретана при затвердении. Отливают модель за моделью. Дают выдержку. Час, пять… двадцать пять часов. Затем модели пускают в термообработку. Рядом — пожилой рабочий. Он искренне желает помочь инженерам, но по-своему. А инженеры ему не всегда доверяют. Сколько раз было так: расскажут ему.

«Понял?» — «Понял!» Станет делать — беда. Вроде старается, а получается наоборот. Он же уверен в обратном. «Да это ни в какие рамки не лезет», — доказывают ему. «Все правильно», — не соглашается он и обижается, что «зажимают» его инициативу. Зато он гордится тем, что облечен доверием народного контролера. У него всегда наготове блокнот.

У инженеров при заливке часть массы вылилась на пол. Рабочий сделал пометку в блокноте. Записывать он забывает лишь тогда, когда появляется на участке незнакомый человек. Тут рабочий превращается в словоохотливого «экскурсовода». Показ участка он начинает со слов: «Взгляните — это реакторы! Не пугайтесь! Они не атомные…» Заканчивает экскурсию тоже своеобразно. «У нас много недостатков, — он смотрит в сторону инженеров. — Если бы они послушали советов опытного человека…» Таковым он подразумевает себя.

Однажды, в отсутствие Пястоловой, на участок зашел один из ее родственников. Рабочий снова рассказывал, мол, ну и инженеры у нас.

А дома Светлана смеялась.

— Ох, уж этот «мухомористый» мужик. Даже в глазах родичей подрывает авторитет.

…Рабочий обжег расплавленной мочевиной палец. Оплошал. Стоит ли обращать внимание. Обратили. Харитонов стал выяснять, случайно это или нет. И надо же: повторный всплеск мочевины на одежду. Она прогорела. «Федул, что губы надул?» — «Кафтан прожег». — «Велика ли дыра-то?» — «Один ворот остался», — вспомнил Харитонов старинную присказку…

Чтобы обеспечить безопасные условия труда, требовались меры. Мочевина для форм не была идеальным материалом. Ташкентцы давно настаивали от нее отказаться.

И в Ташкент с завода ушло письмо. В нем говорилось:

Это означало: предложите что-нибудь взамен.

Они уже много месяцев бились над моделями из пластмасс. Но обнадеживающий результат лишь «маячил» где-то впереди… В конце августа 1971 года Пястолова приехала в Ташкент. В проектно-конструкторском бюро машиностроения у нее уже было много друзей. С одними она «вечеровала», с другими избавлялась от «козлов», с третьими тоже познакомилась на заводе. Ее встретили, как желанную гостью, предложили осмотреть возрожденный после известного землетрясения город.

— С удовольствием, — говорила Светлана Самуиловна. — Только позднее. Лучше скажите, как идут дела?

Заместитель начальника по научной работе Базанов собрал сотрудников.

— Нас мучает усадка. Опробовали различные полимерные композиции, — говорила Белла Моисеевна. — Монолиты получаются «рыхлыми».

Она демонстрировала дефект. На плоскость разреза монолита плескала воду. Плоскость быстро высыхала: усадочные поры и раковины поглощали влагу.

— Для компенсации усадки разрабатываем специальные каркасы-опустошители, — обнадежила Белла Моисеевна.

— Используя обоюдный опыт, — говорил другой, — мы утвердились в мнении, что лучшего материала для форм, чем гипс, нет. Ведем исследование… Ищем смазку, которая бы противодействовала прилипанию моделей к формам…

Пястолова слушала. Сплошные технические шарады и ребусы. Они поставлены жизнью, нуждами производства. И здесь, как и на заводе, над решением их «ломают» головы, спорят, добиваясь истины, нащупывают проблески.

— Ох, и ввергли мы вас в пучину, — пошутила она.

Базанов тоже ответил шуткой:

— Природа — бог и черт. Оба сопротивляются выдавать свои тайны. Одно успокаивает: у каждого из них есть борода. Ухватимся…

Пястолова совещанием осталась довольна. Ее радовало, что Бальшин обещает спроектировать и изготовить более надежный и мощный реактор до конца года. А это многое значит. Правда, для некоторого оборудования срок назначили в начале будущего года, а она не может согласиться с этим.

— Вы знаете наши нужды, оттягивать сроки нельзя.

В протоколе записали ее особое мнение:

Если бы знали, где упасть, подстелили бы соломы. Но ни Харитонов, ни Пястолова, ни Розенфельд не предполагали, что после того, как основные технические трудности останутся позади и первая удачная модель будет сделана, возникнут еще какие-то препятствия. Барьер вырос, когда новый усовершенствованный пятнадцатилитровый реактор уже действует… Бальшин сдержал слово. Белла Моисеевна тоже не подвела. Они предложили оптимальный состав эпоксиполиуретана (полиуретан с эпоксидной смолой). Формовочные смеси больше не липнут к рабочим поверхностям моделей: заколдованный круг прорван. Для ликвидации усадки материала сделаны специальные каркасы, а найденный состав смазки противодействует «примерзанию» моделей к гипсовым формам.

В общем, главные технические шарады решены.

Модель «балалайки» — так рабочие назвали одну из чугунных отливок — изготовили со всеми последними усовершенствованиями. Свежую, еще тепленькую модель Харитонов отнес в чугунолитейный цех.

— Опять «капрон»? — недовольно встретили его там.

А мастер-здоровяк зачем-то прикинул на руках вес модели, осторожно постучал по ней и даже приложил к уху, как будто покупал хрустальную вещь, и, наконец, сказал:

— Некогда заниматься экспериментами. У нас план. — Он осторожно, будто в руках его хрупкий музейный экспонат, положил модель в безопасное место. И надолго. Ни просьбы, ни требования не помогали. Модель лежала.

— Поймите, — доказывал Харитонову заместитель начальника цеха, — у нас чугун кругом. Даже модели из алюминия долго не выдерживают, а вы с «капроновыми игрушками»…

Владислав Павлович слушал и в чем-то узнавал себя. Ведь и он был маловером, когда ходил с Розенфельд по свалке, когда своей подписью зачеркивал ее предложение. И вот теперь дилетантство, бывшее прежде в нем, как в зеркале, отражалось в других. Барьер предубеждения к пластмассам вырос в стену. Конечно, тут сыграли роль и их первые неудачные опыты. Неудачи помогли отвратить от «капрона». А ведь люди-то в цехах грамотные. Не могут не понять: время напрасно не потеряно…

Не понимают.

Все мы новаторы в технике, но только в том случае, если глубоко в ней разбираемся, если верим в нее. Вера же приходит тогда, когда в дело вложено не чье-то, а собственное мозговое вещество, когда на твоих руках набиты мозоли. Если ничего такого нет, то многие из нас псевдоноваторы. Такова занимательная диалектика. Закон единства и борьбы противоположностей. Но оправдывает ли это нас? Лишь вносит, как говорят юристы, обстоятельства, смягчающие вину.

Владислав Павлович прочувствовал такое. Он согласен с французским химиком Марселеном Бертло, который как-то сказал:

Этот «кодекс» чести не только ученого, но и современного инженера. Не постороннего свидетеля, а участника научно-технической революции. Харитонов вовремя увидел тщетность своих противодействий; нашел в себе силы признать: был неправ.

Он что-нибудь придумает, чтобы и другие могли воочию убедиться в своих ошибках.

Харитонов принес на участок несколько увесистых кувалд. Разложил их по весу и размеру. Приготовил модели.

— Что собираетесь делать? — спросила Пястолова.

— Набивать мозоли, — ответил и ушел.

Вернулся не один. Привел мастеров модельно-опочного хозяйства (есть такая служба в литейных цехах).

— Кто лучше справится с большой кувалдой?

Все повернулись к мастеру-здоровяку.

— Прошу, — предложил Харитонов, — разбейте.

Здоровяк поплевал на широкие ладони.

— Давно бы так, — расплылся он в улыбке. — Крушить так крушить, чтобы духом «капрона» у нас не пахло… Подальше, подальше, — разомкнул он круг, — осколками пораню…

Он ухнул изо всей мочи. По участку рассыпался сардонический смех.

— Ух, ты! — не верил здоровяк, глядя на целехонькую модель. — Неужто промазал?..

Модели выдержали «варварское» испытание, на которое пошли инженеры. Но дела на новом участке шли медленно. Производительная техника и люди (их пять человек) работают от случая к случаю. Заказы из цехов на новые модели почти не поступают. Инженеры же продолжают эксперименты. Пробуют, что еще можно делать из полиуретана. Сделали защитный скафандр для дробеструйщиков. Он легкий и поглощает шум. Не в пример металлическому.

«Спасибо!» — говорят рабочие.

Снимок скафандра появился на обложке одного технического журнала. Специалистов завалили запросами. Всем нужен такой скафандр.

Светлана Самуиловна пошла в театр. В фойе она часто ловит на себе взгляды: модницы завидуют ее туфлям на добротной полиуретановой платформе. Платформа — тоже эксперимент. Чтобы загрузить участок, ведутся переговоры о выполнении заказов для обувной фабрики. Но обувщики не поверили в возможность специалистов с тракторного завода…

У начальника литейного корпуса собрались руководители цехов. Идет рапорт. В который уже раз Наум Самойлович Френк спрашивает, где заказы на пластмассовую оснастку.

Казалось бы, вопрос самый обычный. Но кое-кто из руководителей прячет глаза: обещал и не дал заказы, или дал, но самый мизер.

— Уговоры и агитация не помогают, — подводит итог начальник корпуса. Он обращается к своему заместителю Червякову.

— Рево Иванович, отстаньте другие дела. Обеспечьте участок заказами…

Червяков пришел на участок. Он превратил его в свой рабочий кабинет, в своеобразный штаб.

— Где заказы, где инициатива, где ваши предложения? — требует он. К нему руководители идут с отчетами, с наметками, с сомнениями, оправданиями. Каждый день одно и то же. Рево Иванович недоволен.

— Медленно разворачиваетесь. Мала номенклатура…

Червяков кому-то поставил на вид. Есть в арсенале советского руководителя и такой метод управления, как принуждение. Применить его для пользы дела незазорно. Червяков знает, что модели из пластмасс требуют культурного обращения. А к этому не все рабочие и мастера приучены. Приучить их — это новые заботы, которые страшат руководителей. Но думать о культуре производства надо.

…Больше месяца Червяков остается на участке. И перелом наступил. «Пласты» нормо-часов, о которых когда-то мечтали, как уголь на-гора, пошли на службу производства.

Справка. В 1971 году пластмассовых моделей было изготовлено в количестве 5700, а в 1974 году — 23 600 нормо-часов. Пятеро рабочих на новом участке стали обеспечивать 20 процентов общего объема выпускаемой продукции металломодельным цехом.

Что это значит?

В решениях XXIV съезда было записано: в девятой пятилетке поставить на производство новые, более мощные и экономичные тракторы промышленного назначения. Это прямо относилось к Челябинскому тракторному заводу.

— Без участка пластмассовых моделей, — говорит Н. С. Френк, — литейщики не справились бы с постановкой на производство нового трактора Т-130.

И это так. Да и не только им — одно время пришлось выпускать детали для трех тракторов одновременно. Для трактора Т-100М, который сейчас уже отжил свой век, для трактора Т-100МЗ — переходной модели к трактору Т-130 и для самого Т-130. Не будь нового участка, модельщики бы «захлебнулись» в невыполненных заказах.

Осталось досказать немногое. Мы любим повторять: наука стала производительной силой. Правильно повторяем. Только не всегда помним, что научные открытия сами на заводы не приходят, да и ученые не рассылают их готовенькими наложенным платежом, как «книга — почтой». Открытия (часто еще хилые и болезненные, как недоношенный плод) входят в сознание инженеров скупой журнальной или газетной строкой. Чтобы поверить в открытие, увидеть, что оно таит в себе, нужна вера в собственные силы.

В том и заслуга Л. Б. Розенфельд, В. П. Харитонова, С. С. Пястоловой, В. Ф. Дурандина, Н. Самофаловой, Р. И. Червякова, Н. Корабельниковой, что они «усыновили» «недоношенный» плод, согрели его теплом своего сердца. Когда поняли, что своих сил не хватает, снова привлекли на помощь науку.

Вот написал я последнюю фразу и подумал: не они нашли ташкентцев, а ташкентцы нашли их. Да, это так. Но их нашли потому, что сами они непрестанно искали. Мудрость, что под лежачий камень вода не течет, здесь кстати.

И последнее. Сейчас в литейный корпус идут делегация за делегацией. При мне их было пять или шесть.

— Беда, — недовольна С. С. Пястолова, — не дают работать. Всех интересуют пластмассовые модели.

Но интересуются не только моделями. При мне пришли двое из Уральского научно-исследовательского трубного института. В институте работают над увеличением срока службы трубогибочных станов.

— Облицуйте нам валки станов полиуретаном, — просят.

У представителей с Алтая другая забота. У третьих — третья.

Участок действует. Он стал школой научно-технического опыта отнюдь не местного значения.

А для этого стоило хватать и бога и черта за бороды.

Сергей Петров БАРЕЛЬЕФЫ ВРЕМЕНИ Очерк

Шел снег, и дорожки, разбегавшиеся за проходной по заводу, припорошило так, что даже трудно было представить — всего лишь с час назад по ним прошли сотни и сотни людей. Справа возвышалась громада кузнечного цеха, а рядом с ним приютилось заводоуправление; на красном фоне широко раскинувшейся стены цеха невысокое, окрашенное в зеленый цвет здание заводоуправления терялось, казалось крохотным, как, допустим, дачка возле городского — в пять этажей — дома или спичечный коробок рядом с портфелем.

Из цеха глухо доходили ухающие звуки, под крышей изрядно парило.

Чтобы уточнить кое-какие записи, появившиеся в моих блокнотах за трехнедельное знакомство с Челябинским ордена Октябрьской Революции кузнечно-прессовым заводом, с утра в тот день я хотел зайти в партком, а для этого надо было свернуть влево: наискось перейти через заводской сквер с торчащими из сугробов скамейками, пересечь сплетение железнодорожных путей…

Но не в первый уже раз так получалось, что если я шел этой дорогой, то на железнодорожных путях словно бы спотыкался, и меня, хотя бы ненадолго, заносило в сторону от намеченного маршрута. Потому что за путями сразу открывалось, отделенное от них широкой дорогой, новое здание цеха горячих штампов.

Листая вечерами блокноты с записями, осмысливая, как говорится, все увиденное и пережитое за день на заводе, я то и дело натыкался на заметки, связанные с начальником цеха горячих штампов Алексеем Павловичем Иваниловым: «Директор Иванилов… Иванилов сказал… Иванилов сделал…» Незаметно я привык очень внимательно относиться ко всему, что сказал Иванилов и что он сделал, и даже больше: иногда ловил себя на том, что и смотрю на завод почти что его глазами.

Так и появилась потребность частенько заворачивать к нему в цех.

Вот и опять захотелось свернуть, тем более, что и повод для этого имелся хороший.

Накануне я разговорился с одним из старейших работников завода. Говорили мы о разном и, между прочим, совсем даже слегка коснулись и личности Иванилова.

Тогда мой собеседник сказал:

— Отличный организатор, но, знаете, иногда так может зарваться — только диву даешься…

— То есть? — не понял я.

— Самолюбие у него, знаете, такое: хочет, чтобы все у него в цехе было самым лучшим. Ну, хорошая столовая… Это понятно. Радиофицировал цех, музыка у него всегда играет. Ладно. Так ведь еще парикмахерскую свою завели, бильярдную и, более того, — собеседник мой засмеялся, — собственный оркестр, чтобы, значит, собрания проводить под фанфары, и свой хор: тридцать девиц — и все в сарафанах. Вот и нажил по уши неприятностей.

Открывалось для меня что-то новое.

— Какие еще неприятности?

— Письмо на него написали, что растранжиривает государственные деньги. С месяц, наверное, разбирались, ну и, понятно, потрепали ему нервы, — суховато ответил он мне и пожал плечами. — Зачем только это ему было нужно?

В памяти у меня быстро пронеслось все, что я успел узнать о Иванилове.

Попадаются такие люди, которые, несмотря ни на что, твердо придерживаются своих взглядов, борются за них, спорят иногда, если их совсем не понимают, даже переходя границы приличия. Таким человеком и считали на заводе Алексея Павловича Иванилова. Сюда он пришел работать в 1942 году: после тяжелого ранения и контузии на фронте. Был тогда юношей, почти что еще мальчишкой с длинной худой шеей и длинными худыми руками. За годы, естественно, завод узнал хорошо, но работа его особенно не удовлетворяла, и он, пользуясь любым случаем, любой трибуной, ратовал за технический прогресс, за научную организацию труда и постоянно вносил свои предложения. В них всегда было много дельного, но долгое время завод из-за своей крайней отсталости внедрить их не мог, и постепенно Иванилов прослыл этаким прожектером, бесплодным мечтателем и еще человеком, любящим всем портить настроение.

Даже весь вид его, слегка удлиненное лицо с белесыми, словно выгоревшими бровями и небольшими, но острыми глазами, худая по-боксерски собранная фигура — все, все настораживало, говорило о том, что этот человек в любой момент может броситься, очертя голову, в любую драчку за свои принципы.

Похоже, он сам стал уставать от своего характера и чуть-чуть сник. Однако в лице нового директора завода Николая Петровича Богданова неожиданно приобрел сильного союзника.

Иванилова назначили начальником рессорного цеха, и вскоре цех — впервые за свою историю — выполнил государственный план.

Потом Алексея Павловича перевели начальником цеха горячих штампов. И здесь пошли такие дела!..

Не так давно на кузнечно-прессовом заводе побывал министр автомобильный промышленности. Приехав, он задал тот самый сакраментальный вопрос, который так любят задавать друг другу при встрече все люди: «Ну, что у вас нового?» Ему и рассказали, что делается в цехе горячих штампов. Так министр не сразу поверил, пока все не увидел своими глазами.

И вот мне говорят: «Чтобы собрания проводить под фанфары…» Не походило это на Иванилова.

Свернув-таки с прямого пути, я поднялся на третий этаж и прошел по длинному коридору.

Иванилов сидел за письменным столом в своем кабинете и подписывал какие-то бумаги. Увидев меня, привстал, поздоровался, показал рукой на стул и, бормотнув:

— Я сейчас, — вновь нацелился острием шариковой ручки в бумагу.

Присев к столу напротив него, я — на правах старого знакомого — спросил с некоторой бесцеремонностью:

— Скажите, Алексей Павлович, а что это за история с оркестром, с хором?..

Сразу и пожалел, что вот так, в лоб, задал этот вопрос.

Рука Иванилова с зажатой в пальцах ручкой застыла в воздухе, а лицо его стало краснеть и краснело все сильнее, гуще, до вишневого цвета, на фоне которого с особой отчетливостью проступили ниточки белесых бровей. Потом он с досадой отбросил ручку, но тут же взял ее и аккуратно, медленно положил на бумаги.

Успокаиваясь, посидел молча, а когда с лица спала краснота, неожиданно разразился прямо-таки целой речью:

— У нас в высших учебных заведениях плохо изучают психологию. Все грамотными стали, приходят из институтов технически хорошо оснащенными, если можно так выразиться… Специалисты, в общем. А с людьми работать не умеют. Не понимают людей. А ведь мало платить хорошую заработную плату, мало проводить собрания. Надо, чтобы человек чувствовал себя в цехе, как дома: не только приходил работать, но и мог бы здесь отдохнуть. Еще когда я в траншеях во время войны ночевал, то понял, что даже там, под открытым небом, можно создать какой-то уют. Создашь его, и человеку теплее в окопе. И отступать не хочется. А у нас же цех с большим коллективом. В основном в цехе молодежь работает, а о ней особенно надо заботиться. Вот и стараемся… Сами, своими силами радиофицировали цех, подобрали пластинки, пленки с записями. Люди работают, а по радио передают легкую музыку. Разве это плохо? Ну, не одну музыку: лекции на технические темы читаем по радио, поздравляем людей с днем рождения, поздравляем молодоженов… — он посмотрел на меня и повторил: — Разве плохо?

— Нет, не плохо. Хорошо, по-моему.

— Вот и я говорю, что хорошо. А тут девушки и ребята пришли ко мне и предложили: давайте создадим свой хор и оркестр. Как не пойти навстречу? Приобрели электропианино, электрогитары… А в хоре у нас уже тридцать пять человек.

— И сейчас занимаются?

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением:

— Конечно. Иначе зачем огород городить?..

— А из-за чего ж неприятности были?

Начальник цеха посмотрел на меня и, заметно поскучнее, вздохнул:

— Письмо кто-то написал. Анонимное. Чуть ли не в корысти меня обвинили. Целая комиссия у нас работала. Никаких, конечно, злоупотреблений не нашли, но и указали, что не из той статьи мы на культинвентарь взяли деньги… В общем, всыпали мне, как говорится, по первое число — для профилактики, — он встрепенулся и добавил более веселым тоном: — что ж, учел. Но и наш хор с оркестром уже никуда не денешь.

Слушая его, я удивлялся: сколько уже знал о человеке, но вот, пожалуйста, вдруг ярко сверкнула какая-то новая грань характера.

Все-таки проницательный человек, подумалось мне, директор кузнечно-прессового завода. Удачный он в свое время сделал выбор… Вспомнился недавний разговор в его уютном кабинете с цветными фотографиями на стене: прямо по снежной целине, оставляя за собой глубокие, как траншеи, следы, шли под тяжелыми от снега ветвями высоких сосен большие автомашины с колесами чуть ли не в рост человека.

Николай Петрович рассказывал о первых своих днях на заводе:

— Пришлось спешно менять начальника рессорного цеха. Плохой он был организатор, и цех находился в тяжелом прорыве. Решили заменить его Иваниловым. Но он не очень-то жаждал вступать в новую должность. Небось, успел набить на лбу достаточно шишек… Вот я и поехал к Иванилову домой.

— Почему домой? — удивился я. — Разве нельзя было все решить на месте?

Николай Петрович несколько неопределенно перебрал в воздухе пальцами:

— Обстановка на заводе, откровенно говоря, была не ахти какая хорошая. Надо было с ним самим сначала все твердо решить, чтобы не возникало никаких лишних разговоров…

О приезде директора к нему домой рассказывал мне и Алексей Павлович.

Судьба Иванилова на заводе все время складывалась так, что его перебрасывали на самые горящие участки. По пословице: назвался груздем — полезай в кузов. Ведь завод два с лишним десятилетия находился в прорыве, и так-то жилось несладко, так нет, еще и на этом тяжелом заводе приходилось работать в самых прорывных цехах. Последнее время он, как сам выразился, занимал самую тяжелую должность — заместителя начальника прессового цеха по подготовке производства. Оборудование в цехе простаивало, трудовая дисциплина была плохой.

Иванилову подчинялись технологическая служба и службы механика, энергетика и инструментального хозяйства. Когда он пришел в цех, то во многом надо было разобраться. Кто за что отвечает? Кто виноват в постоянных простоях прессов? Ни конца не найти, ни начала.

В тяжелых муках рождался в цехе относительный порядок. Прессы часто ломались, а слесари-ремонтники сидели, сложа руки, потому что качественный ремонт просто негде было делать.

Смешно говорить, но Алексею Павловичу пришлось ходить по всем цехам завода и присматривать беспризорные станки. Неиспользованного оборудования тогда, к слову сказать, на заводе пылилось немало. Из этих беспризорных станков в цехе и организовали механическую мастерскую и при ней создали шесть ремонтных бригад.

Все, все в старом цехе приходилось делать заново, как будто он едва зарождался: создали каталог, чтобы все было наглядно, быстро изнашивающихся частей прессов и электрооборудования, сами стали делать в своей мастерской запасные части и ремонтировать штампы, нехватка в которых сказывалась постоянно…

И все это делалось без всякой поддержки со стороны начальника цеха, который как бы самоустранился от всех дел, ничего не решал, но за глаза любил говорить о своем заместителе:

— Очень уж он деятельный. Везде суется, во все вмешивается… Непоседа, одним словом, точно шилом ему в одно известное место все время колют.

Шишек на лбу в новой должности Алексей Павлович не набил, зато нажил язву желудка.

После очередного приступа он сидел дома. Уже стало полегче, и он занимался кое-какими домашними делами. Толкался туда-сюда по комнатам, по кухне, услышал сквозь распахнутое окно, что возле дома остановилась машина, хлопнула ее дверца, и так просто, из любопытства, выглянул в окно. Увидел директора завода. И сразу понял — приехал к нему. Конечно, он догадался и зачем приехал директор — косвенно такие разговоры уже велись — и решил: «Не соглашусь. Хватит — напрыгался».

Едва Иванилов привел себя в порядок, как зазвонил звонок.

Встретив гостя, Алексей Павлович провел его в столовую. Жена уже накрывала стол для обеда. Но Богданов сказал:

— Извините, я ненадолго. В райкоме партии надо быть через час, — и остро глянул на Иванилова.

А тот отвел взгляд и упрямо сжал губы.

Директор внимательно посмотрел на него, на жену Иванилова и, рассмеявшись вдруг, спросил:

— Хотите, расскажу вам анекдот, как я завод принимал?.. У проходной меня свита встретила. Жиденькая, правда, не очень, честно сказать, представительная. Пошли мы по заводу. Сначала зашли в штампо-инструментальный цех. Сами знаете, грязища там по горло — утонуть можно. И что-то никто не работает. Только в самом грязном углу сидят за столом несколько человек в грязных спецовках и стучат домино. Подивился я и говорю ради шутки: «Раз такая грязь и никто не работает, то — закрыть этот цех». Думал, что покраснеют те, кто пришел со мной, или — на худой конец — как-то отшутятся… Но в ответ услышал: «Будет сделано», — сказанное этаким, знаете, ничего не выражающим голосом. Зашли в кузнечный цех. Молоты ухают, от дыма глаза режет. В меня словно бес вселился, и я говорю волевым тоном: «Все агрегаты развернуть на сто восемьдесят градусов», — и искоса на своих спутников поглядываю. Ни у кого даже и мускул на лице не дрогнул. «Будет сделано». Пришли в кабинет, и я, чтобы уж до конца всех испытать, говорю, что, де, справа телефон надо налево переставить, а слева — направо. «Бу-у… сделано», — и на сей раз ответили. Только секретарша в тот день на одно мое замечание так ловко ответила, что мне на старости лет пришлось покраснеть.

Все посмеялись, а Николай Петрович добавил:

— Прошла неделя. Телефоны, конечно, никто и не думал переставлять. В цехе продолжали играть в домино… — неожиданно директор завода нахмурился и прямо посмотрел на Иванилова. — Как думаете, долго так будем работать?

За собой Иванилов вины не чувствовал и пожал плечами:

— Не знаю.

Директоров за время его работы на заводе перебывало не мало. Но завод, как старое ржавое судно на приколе, вперед пока не очень-то двинулся.

Почувствовав его настроение, Николай Петрович поднялся и стал прощаться.

Уже у дверей сказал:

— Прошу только одно учесть, Алексей Павлович. Я уже, можно сказать, старый человек, гораздо старше вас, но ведь не побоялся с хорошего завода перейти к вам…

Когда Алексей Павлович Иванилов вышел после болезни на работу, в тот же день появился приказ о назначении его начальником рессорного цеха.

Теплым августом 1968 года Иванилов вступил в новую должность.

От автостанции возле железнодорожного вокзала Челябинска через каждые пять минут отходит желтоватый автобус: «Челябинск — Копейск». Говорят, что этот маршрут можно приводить в пример образцового: и интервалы между автобусами короткие и водители соблюдают график с завидной пунктуальностью, хоть по часам проверяй.

После Комсомольской площади тракторозаводцев, где стоит словно устремленный в атаку танк, автобус сворачивает с проспекта имени В. И. Ленина в сторону копейского шоссе.

Названия самих остановок: Автомеханический завод, КБС, ЖБИ, ТЭЦ-2, Механический… — напоминают о том, что автобус идет по одному из самых насыщенных промышленными предприятиями району города.

А до войны здесь, на пустом пространстве между Челябинском и Копейском, свободно гулял ветер: поднимал волны на озере Смолино, рябил воду в болотцах, запутывался в густых рощах, резвился в высокой траве…

Полная волнующими событиями история Ленинского района Челябинска (сейчас окна домов района почти что заглядывают в окна домов соседнего города) началась в первые годы войны, когда сюда чуть ли не со всех концов западной части страны стало днем и ночью поступать оборудование эвакуированных заводов.

Там и сям на пустырях, подобно вулканическим островам в море, поднимались корпуса новых заводов, вставали дома рабочих поселков, сначала отдаленные друг от друга, а ныне соединившиеся в единое целое.

Заводы росли, мужали. Теперь многие из них стали крупнейшими в стране, с их продукцией знакомы в различных уголках мира.

Вырос и ЧКПЗ. Чистая, обсаженная по бокам деревьями улица ведет до самой проходной. А в начале улицы, за голубоватой, почти сплошь из стекла будочки автобусной остановки установлен обелиск. Рядом с ним, на красновато-желтом фоне высокой стены отчетливо — издали — видны белые барельефы, символизирующие историю Советского государства: рабочий, разорвавший в руках цепи и поднимающийся с колен; плечом к плечу рабочий, солдат и матрос с винтовками; солдат в каске и в плащ-палатке, с автоматом в руке. И последний — космонавт в скафандре.

Обелиск венчает высокий, метров, похоже, в тридцать, шпиль в форме стилизованной ракеты, на самом верху которой горит красным светом огромная звезда ордена Октябрьской Революции.

Все время, сколько ходил на завод, я шел именно этой дорогой, мимо этого обелиска, мимо стены с фигурами, но особенно они запомнились в тот день, когда в городе с утра пошел долгожданный снег, сыпал и сыпал, но еще дул и ветер, вздымал этот снег, переносил его с места на место, и от снежного мельтешения, от этой легкой вьюги фигуры на стене, казалось, двигались куда-то вперед — в пространство.

Обелиск был установлен после большого, первого такого праздника в истории Челябинского кузнечно-прессового. Восьмую пятилетку коллектив завода закончил досрочно: к первому октября 1970 года…

Хотя тот праздник был первым в истории завода, но теперь уже не последним.

Вот тексты телеграмм, поступивших на завод.

А вот выписка из материалов для Книги трудовой славы Обкома союза работников машиностроения:

Становление Челябинского кузнечно-прессового связывают с 1968 годом. Действительно, за это время, за семь без малого лет, завод вырос в четыре раза. Достаточно сказать, что если раньше он давал за год 30 тысяч тонн поковок, то теперь дает более 100 тысяч тонн. А значение его для автомобильной промышленности страны понятно хотя бы из такого факта: всего в стране за год в среднем выпускается 400 тысяч тонн рессор, а рессорный цех Челябинского кузнечно-прессового выдает в год 108 тысяч тонн, то есть, выходит, что каждый четвертый автомобиль, бегающий по дорогам страны, смонтирован на рессорах этого завода.

Тогда сама жизнь, время заставили обратить внимание на кузнечно-прессовый завод в Челябинске. В стране стремительными темпами начала развиваться автомобильная промышленность. Намечалась реконструкция Московского имени Лихачева, Горьковского и других автозаводов, вовсю развертывалось строительство КамАЗа и завода в Тольятти, перестраивал свою работу и Миасский автозавод… А в Челябинске, в одном из крупнейших промышленных центров, все еще существовал такой отстающий завод, как кузнечно-прессовый. Завод, систематически не выполняющий государственного задания, но и таящий в своих недрах большие резервы.

Единственное, что могло вывести его из прорыва, из тупика, в котором он оказался, — это переход на условия работы новой экономической реформы. Это отлично понимали и в Ленинском райкоме партии, и в Челябинском обкоме КПСС. Взоры обратились к Николаю Петровичу Богданову: он долго работал на ЧТЗ, впоследствии был тесно связан с автомобильной промышленностью… А завод имени Колющенко, директором которого он был в последнее время, первым в области перешел на новую экономическую систему. Учитывалась и гибкость мышления Богданова, так необходимая современному руководителю. Принципиальность коммуниста. Учитывались, думаю, и чисто человеческие, что ли, черты его личности: обстановка на заводе сложилась крайне трудная, и в отношениях с людьми предстояло проявить много выдержки, настойчивости, такта и щепетильности.

В наше время часто на страницах газет и журналов пишут и спорят о том, каким должен быть руководитель, чтобы шагать в ногу с веком? Кто он? Одиночка-сверхчеловек, всем указывающий и всех поправляющий? Или такой же член коллектива, как и все остальные, доступный для окружающих, открытый?

Эти вопросы волновали и меня, и я не упускал случая поговорить о директоре.

Алексей Павлович Иванилов говорил:

— При нем дышать стало легче, словно воздуха на заводе прибавилось… Если идешь к директору с дельным предложением, то уже наперед знаешь — поддержка тебе обеспечена. Что интересно… Если он сразу суть предложения понять не может, то так прямо и говорит: пока не могу разобраться, надо подумать. А иногда скажет: ты в этом деле лучше разбираешься, попробуй на свой риск, еще раз сам все взвесь.

Один день я полностью провел во втором кузнечном цехе, и потом, под вечер, разговорился с Николаем Ивановичем Хвостинцевым, слесарем и секретарем цеховой партийной организации. Между делом спросил:

— А как вы относитесь к директору завода?

— О-о, его у нас любят. Он всем помогает, с ним привыкли советоваться. Если идет по заводу, то здоровается с каждым. Это же надо подумать! На заводе несколько тысяч человек. Просто так махать головой — и то устанешь, — тут, словно спохватившись, Николай Иванович справедливости ради добавил: — но есть у директора недостаток. Спина у него слишком широкая, и кое-кто за нее прячется. Но ничего, достанем, — и он кому-то невидимому погрозил пальцем.

По опыту я давно уяснил, что лучше всего личность руководителя проясняется, если проанализировать его отношения с партийной организацией, и решил специально поговорить об этом с секретарем парткома завода Александром Матвеевичем Яшиным.

Секретарь-машинистка в приемной парткома, сверяясь с лежащим перед ней списком, названивала по телефону, предупреждая людей о каких-то будущих семинарах и лекциях.

Посмотрела на меня, улыбнулась: я стал здесь уже почти что своим человеком.

— Раздевайтесь, пожалуйста. Александр Матвеевич скоро придет.

И слегка развела руками, давая понять, что сочувствует.

Но он, и правда, пришел вскоре. Еще заслышав звук его размашистых шагов в коридоре, я поднялся навстречу.

Высокий, порозовевший с улицы, видимо, чем-то довольный, Яшин распахнул дверь кабинета и широко повел рукой:

— Прошу.

Я вошел в просторный кабинет, обставленный строго, по-деловому: с большим письменным столом, с телефонами на тумбочке, с длинным полированным столом для членов парткома и с рядами стульев для часто собиравшегося здесь народа…

Подождав, пока Яшин разденется и повесит пальто на вешалку, я задал давно висевший на кончике языка вопрос:

— Скажите, с Богдановым вам легко работать или как?

Он даже и не задумался:

— Легко. И, знаете, интересно.

Прошелся по кабинету, поправил ладонями на голове волосы и сел за стол.

— Партийному работнику всегда бывает легко находить взаимопонимание с хозяйственным руководителем, если последний за экономическими вопросами, за планом не забывает о людях, — продолжал секретарь парткома. — А Богданов не то, чтобы просто не забывает, он работу с людьми выдвигает на первый план. Любит он людей, честное слово, и глаз у него на хорошего, дельного человека очень цепкий. Да и тех, кто спотыкается, он по-своему, этак легонько умеет поправить — без шума и крика. Все это очень важно… Обстановка на нашем заводе всегда была крайне сложная, и старые директора с головой уходили в хозяйственные вопросы. На все наши предложения в лучшем случае отвечали в таком духе: ну, вы там решайте, действуйте — дескать, мешать не будем. Получаюсь какое-то разграничение: администрация занималась своими опросами, а мы — тоже своими. Естественно, ничего хорошего из этого не выходило. Одного директора в прошлые времена коммунисты даже в партком не избрали из-за пренебрежительного отношения к работе с людьми завода… Сами понимаете, каково ему после этого было сидеть в директорском кресле.

Сам Яшин — давний партийный работник. А в последний раз секретарем парткома избрали как раз месяца через три после назначения Богданова директором завода.

— Встретились мы, поговорили… Сразу нашли общий язык. С тех пор всегда вместе бьем в одну точку: администрация, партийная организация, профсоюз и комсомол.

Секретарь парткома откинулся на спинку стула и пощурился на меня.

— Требовательность тогда хороша, когда люди за ней чувствуют заботу. Ну, что толку было говорить, например, о трудовой дисциплине, когда наши рабочие живут и в Копейске, и в Новосинеглазово, и еще дальше, а добираться приходилось на случайном транспорте. До тысячи опозданий было в день, и не на один час. Вечером последний трамвай уходил раньше, чем кончалась смена, так люди бросали работу… Теперь у нас есть тридцать своих автобусов. А ведь этого нелегко было добиться — директор ездил в министерство…

Слушая Яшина, я подумал: странное совпадение, но это факт — завод вырос в четыре раза, и за это же время число нарушений трудовой дисциплины на заводе сократилось тоже в четыре раза. Но, может быть, странного в этом совпадении и ничего нет? Просто определенная закономерность…

При знакомстве с заводом я много времени уделял вопросам социалистического соревнования, о чем речь пойдет ниже, но вот что хочется сказать сразу: организация его на заводе все время улучшается и постоянно совершенствуется в зависимости от той или иной обстановки, сложившейся в коллективе. Пока один пример. Звание «Цех коммунистического труда» дает коллективу немало преимуществ, и за это звание борются. Но прежде надо добиться звания цеха высокой культуры производства. Так вот, когда такой пункт предложили внести в социалистические обязательства штампо-инструментального цеха, то там от этого долго уклонялись: в существовавших тогда на заводе условиях казалось нереальным довольно-таки грязный цех превратить в образцовый. Собирали рабочие собрания, руководителей цеха приглашали на заседания парткома… Главный архитектор завода Василий Михайлович Коваль сделал много интересных эскизов по внутренней переделке цеха, они очень заинтересовали коллектив, и в цехе сначала робко, а потом все смелее взялись за реконструкцию.

Теперь по цеху приятно пройтись: он действительно превратился в цех высокой культуры производства. Вместе с этим здесь значительно вырос и уровень трудовой дисциплины.

Вообще партийный комитет завода, профсоюзная и комсомольская организации, администрация привыкли вопросы повышения трудовой дисциплины и вопросы культуры производства и быта связывать воедино. Для решения их здесь используют самые разнообразные формы: созданы заводские и цеховые комиссии по борьбе с прогульщиками и пьяницами, партийная организация и дирекция широко используют для этой цели страницы многотиражной газеты «Уральский кузнец», часто обращаются за помощью к редакциям городской и областной газет, к областному радио и телевидению. Но и никогда не забывают о своем долге заботиться о людях.

Все это для кузнечно-прессового завода явилось делом огромной важности: ведь раньше и дорог не было — весной и осенью из цеха в цех месили ногами грязь; самое страшное, что к такому привыкли.

Давно уже здесь по всем направлениям пролег асфальт, вовсю идет благоустройство заводского поселка: там проложили дороги, газифицировали квартиры… Построено и принимает отдыхающих, красивое здание базы отдыха «Чайка» на берегу озера Увильды, летом открывается пионерский лагерь «Волшебный городок», работает заводской комбинат бытового обслуживания.

И вот любопытные цифры: если в 1970 году на сто работающих приходилось пятнадцать прогульщиков, то в 1975 году их насчитывается четыре.

Александр Матвеевич Яшин обмолвился:

— Удивительно то, что все это строилось в тот момент, когда перед заводом стояли прямо-таки головоломные задачи.

Переход Челябинского кузнечно-прессового завода на работу в новых экономических условиях был сопряжен с необычайными трудностями. Новая экономическая реформа на разных заводах прививалась по-разному. Одним сразу, с места в карьер, давала бурный рост производства и производительности труда; других на первых порах начинало так лихорадить, что у руководителей надолго пропадали покой и сон. Все заключалось в тех процентах, которые по новой реформе надо было платить государству за оборудование или, как говорят, за основные фонды из прибыли. Выплатишь, и из остатка прибыли — если он позволяет — можно покупать новое оборудование, не дожидаясь ассигнований министерства, то есть получить возможность постоянно обновлять производство, поднимать его до уровня современных предприятий и этим повышать коэффициент рентабельности, от которой зависит дальнейшая прибыль и, следовательно, дальнейшее развитие завода, повышение заработной платы, строительство жилья для трудящихся и вообще рост культурного уровня их жизни.

Одним предприятиям не составляло труда выплачивать эти проценты. Ну, а другим… Известен, например, случай, когда на одном из крупнейших заводов области в первый год действия новой экономической реформы подсчитали возможности перехода на современную форму работы и лишь плечами пожали: оказалось, что если завод станет выплачивать из своей незначительной прибыли даже всего один процент за использование оборудования, то у него совсем не останется денег платить рабочим заработную плату.

А как быть с кузнечно-прессовым заводом? Как изловчиться и получить прибыль вообще при полной убыточности его хозяйства?

Справедливости ради надо отметить, что к этому времени в работе кузнечно-прессового стали намечаться кое-какие просветы. За два года до этого Уральский автозавод перешел на новую марку машин, в связи с этим на ЧКПЗ почти вдвое уменьшилась номенклатура выпуска деталей, что дало возможность заводу выполнить план 1966 года. И хотя следующий год был очень трудным, но успехи предыдущего воодушевляли, и на заводе был разработан план реконструкции: началось строительство нового кузнечного цеха, проектировался цех горячих штампов и новый кузнечный цех.

Чтобы закрепить слабо наметившееся движение вперед и развить его, необходимо было перевернуть сознание всего коллектива. Завод превратился в своеобразный учебный центр: директор, члены парткома, работники завкома профсоюза, главный инженер, начальники служб проводили занятия и семинары с мастерами, бригадирами и рабочими по изучению опыта работы завода имени Колющенко в новых экономических условиях.

Но одного знания, конечно, было недостаточно. Для дальнейшего движения вперед требовались свободные средства, которые могли появиться только в тем случае, если предприятие станет давать прибыль.

Выход виделся только один, причем крайне парадоксальный: заводу, который из года в год не выполнял план, надо было самому напроситься, чтобы этот план увеличили на 2,5—3 миллиона рублей. Понятно, прежде чем обратиться с такой беспрецедентной и, прямо скажем, рискованной просьбой в министерство, в коллективе уже точно знали, за счет какого цеха надо увеличивать выпуск продукции. За счет рессорного. Рессоры ждут на заводах, их требуют, пишут письма и жалобы, сами приезжают выбивать эти рессоры. А возле цеха скопились груды драгоценного металла. Тысячи тонн рессорной стали хранятся на складах, но… конвейеры сборки рессор часто простаивают.

В это напряженное время Иванилов и был назначен начальником. Вышел он после болезни на работу, расписался в приказе о своем назначении, а потом долго разговаривал с директором в его кабинете.

Николай Петрович наставлял его так, словно отправлял на опасное боевое задание, затем живо поднялся из-за стола и сказал:

— Пошли в цех.

А там все собрались на рапорт. Директор зачитал приказ, сказал Иванилову:

— Ну что ж — работай, — и подался к двери.

Алексей Павлович остался один со своими заместителями и мастерами. Те восприняли его назначение настороженно, но вслух никто ничего не высказал: молча посидели и разошлись.

Первое время Алексей Павлович ни во что в цехе не вмешивался. А затем на расширенном, с участием мастеров, заседании партбюро внес предложение, вызвавшее бурю протестов. Некоторые рабочие зачастили к директору и в партком. «Или он, или мы», — вот так, ребром, ставили вопрос.

А суть новшества Иванилова была такова… Конвейеры для сборки похожи на длинные столы с медленно двигающейся металлической поверхностью. Сюда, на эти столы, приходят части рессор, так называемые радиусы, которые сборщики подбирают в «гармошку» и скрепляют ее болтами. До того, как попасть на конвейер, радиусы проходят по цеху длинный путь: в заготовительном отделении полосу рессорной стали режут на заготовки нужной длины, потом заготовки двигаются дальше — их сверлят, округляют, затачивают под нужным углом, закаливают в термических печах, отпускают…

Заторы получались всегда из-за двух отделений: заготовительного и термического. Во главе каждого стоял начальник участка, и каждый стремился выполнить только свой план, а дальше — хоть трава не расти. Что получалось? Часа, допустим, два подряд в заготовительном отделении режут заготовки одной длины — для верхнего радиуса рессоры. Потом принимаются за средний радиус, за нижний… Могут начать и в обратном порядке или вообще с какого-нибудь срединного радиуса. В результате отделение выполнит план и в объеме, и в номенклатуре.

В термическом отделении в завершение всего соберут эти радиусы, что называется в охапку — и в печь.

К конвейерам приходила такая мешанина из радиусов, что сборщики, вместо того чтобы собирать рессоры, как это и положено на конвейерах, основное время тратили на подбор нужных радиусов, и производительность их труда была очень низкой.

— Сплошная кустарщина, невозможно организовать поточное производство, — сказал на партбюро Иванилов. — Необходимо сделать семь независимых друг от друга ниток во главе со старшим мастером, а начальников отделений сократить.

Старший мастер каждой технологической нити теперь отвечал за все движение рессорных листов комплекта от их заготовки до готовой рессоры. И его работа и работа всего коллектива пролета подчинялась только интересам сборщиков конвейеров — она расценивалась по числу готовых рессор.

Ясно, что при такой организации труда коллектив пролета оказывался заинтересованным в подборке комплекта листов, и на конвейер они стали приходить уже подготовленными партиями.

Это предложение поначалу и вызвало бурю протестов: сказалась инертность, давно укоренившаяся в цехе привычка работать по-старому. Назрел острый конфликт между начальником цеха и отдельными мастерами.

Драматичный конфликт, но в то же время и комический.

— Это дело не пойдет, — упрямо заявляли некоторые. — Ничего не получится.

Иванилов вопрошал:

— А почему?

— Потому что не выйдет.

— Но почему?

— Так ведь не получится.

Такой разговор, честное слово, не выдумка: он почти протокольный. На какое-то время Алексей Павлович даже потерял уверенность в себе и вечерами заново все подсчитывал и пересчитывал. Но вроде все получалось.

Партийная организация цеха поддержала новшество Иванилова, а директор завода подписал приказ о переходе на новую технологию и о новом штатном расписании. Тогда некоторые мастера и рабочие пришли к нему в кабинет и заявили:

— Или пускай Иванилов уйдет из цеха или уйдем мы.

— Но почему? — спросил директор.

И в кабинете Николая Петровича прокрутился точно такой разговор, какой имел место в кабинете начальника цеха.

Даже терпеливый Богданов — и тот вспылил. Он вышел из кабинета, но скоро вернулся и сказал:

— Хватит бесплодных разговоров. Хотите — работайте. Хотите — нет. Там у секретаря на столе приготовлена стопка чистой бумаги. Кто хочет уйти из цеха — пишите заявление. Другую работу найдем всем.

Кто-то пытался вставить еще слово, но директор поднял руку:

— Нет. Хватит разговоров.

Все гурьбой пошли из кабинета.

Выждав немного, директор и Иванилов вышли в приемную. Чистая стопка бумаги как лежала на столе, так и осталась лежать — никто не взял и листа.

Директор засмеялся и сказал Иванилову:

— Считай, что это победа. Но теперь держись.

Забегая вперед, скажем, что новшество в организации производства явилось определяющим в борьбе за дело огромной важности — за качество рессор. Почему? Очень просто: поскольку все успехи коллектива зависели теперь лишь от сборочных конвейеров, то на них и стали обращать главное внимание. Сразу же выяснилось, что если на всех подготовительных операциях повысится качество работ, то с конвейеров неуклонно будет сходить все больше и больше рессор, сборщики все меньше и меньше времени будут тратить на подбор радиусов.

В конце 1973 года все рессоры цеха выдержали экзамен на первую категорию. В 1975 году двадцать четыре рессоры цеха получили заводской Знак качества. А в самом конце девятой пятилетки, став на трудовую вахту в честь XXV съезда партии, коллектив цеха предъявил две рессоры на аттестацию для получения государственного Знака качества. И экзамен рессоры выдержали успешно.

Но это уже было без Иванилова: начальником рессорного цеха теперь работал Андрей Прокопьевич Костромин.

— Новый начальник цеха такой же, как и Иванилов. Они даже внешне очень похожи. Вы заметили? Вот-вот… — говорил мне Богданов. — Иванилов все закрутил, перевернул — и дальше в путь. А Костромин достижения цеха не спеша углубляет.

Но прежде чем расстаться с рессорным цехом, хочется рассказать еще об одном событии, случившемся при Иванилове. Интересно все-таки иногда тянется ниточка: от директора — к Иванилову, от Иванилова…

Короче, пришел к нему в кабинет заводской конструктор Евгений Спиридонович Романов, присел к столу, подался в сторону начальника цеха и почему-то чуть ли не шепотом спросил:

— У тебя термические печи сколько без ремонта работают?

Иванилов насторожился: эти печи были самым больным местом цеха. Ролики конвейера печей, по которым при температуре в тысячу градусов шли рессорные листы, быстро сгорали.

— Полмесяца терпят, а иногда месяц, — усмехнулся Алексей Павлович.

— Мало, да? — осведомился конструктор.

— Да ты что выспрашиваешь? Посочувствовать зашел?

Романов смущенно улыбнулся.

— Понимаешь, какое дело?.. У меня есть интересное предложение, но честно хочу предупредить — оно уже лет пять лежит отклоненным в БРИЗе… На мой взгляд, идея хорошая. И не ради денег мне это надо, просто точно знаю, что хорошая идея, зазря пропадает.

— В чем суть? — деловито спросил Иванилов.

— В выносе конвейера из зоны активного нагрева.

Конструктор взял листок и карандаш и принялся быстро набрасывать схему. Показалось все это интересным и нужным: конвейер приподымался ввысь на огнеупорных петушках, а тянущая цепь зафутеровывалась огнеупорным кирпичом, в поде печи.

— Торопиться не будем, — сказал Иванилов конструктору. — Сначала все до конца взвесим. Но думаю — дело пойдет.

Взяв в бюро рационализации и изобретательства насквозь пропыленную папку с расчетами и схемами Романова, Алексей Павлович отправился к директору завода.

— Вот, — сказал он. — Находка. Думаем внедрять.

Директор посмотрел все, подумал и спросил:

— А сколько времени все это займет?

— Ну, месяца два, наверное.

Николай Петрович погрозил пальцем.

— Ишь какой… Внедряй. Но за месяц.

Давно уже у Иванилова сложились самые хорошие отношения с коллективом цеха. Он посоветовался с мастерами, и они, чтобы обезопасить цех от всякой случайности, обеспечили большой задел рессор.

После этого термические линии остановили.

Печи переоборудовали в полтора месяца. Производительность их сразу возросла на тридцать процентов.

А когда прошло время, оказалось, что конвейеры печей могут работать без ремонта по полгода и больше.

Оказалось еще, что такая термическая линия — вообще новая в стране. Но самое главное даже, может быть, и не в этом. Главное в том, что Евгений Спиридонович Романов, талантливый человек, воспрянул духом. Сейчас он кандидат технических наук и работает на заводе главным технологом.

За успехи, достигнутые коллективом рессорного цеха в восьмой пятилетке, Алексея Павловича Иванилова наградили орденом Ленина. Наградили и… перевели начальником цеха горячих штампов. Нового на заводе цеха.

С пуском в 1971 году цеха горячих штампов коллектив завода внес свой первый, действительный, вклад в развитие в стране научно-технической революции. Значение этого цеха распространяется далеко за пределы Челябинского кузнечно-прессового завода, а тема самого Иванилова приобретает здесь такое звучание, что об этом хочется рассказать особо.

ЦЕХ ГОРЯЧИХ ШТАМПОВ. Откровенно говоря, когда Алексею Павловичу предложили возглавлять новый цех, то он растерялся и даже обиделся. Едва-едва вытянул из прорыва рессорный цех, сдружился с его коллективом и — пожалуйста — принимай новый. А нового цеха, как такового, еще и не было: лежала строительная площадка, со всех сторон продуваемая ветром, на ней поднимались первые опоры. Пока что, выходит, просто нет никакого цеха. Пока есть лишь участок горячих штампов. И этот участок ругают все, кому не лень: он не в состоянии обеспечить молотовыми и прессовыми штампами два кузнечных цеха — завод на семьсот тысяч рублей в год закупает штампы на стороне.

Все продумав, как ему тогда казалось, Иванилов ответил:

— Не пойду.

Заставить его, понятно, никто не мог. Никто и не хотел заставлять. Но вот если уговорить — другое дело. Иванилова уговаривали и в кабинете директора и в парткоме.

Но он заупрямился:

— Не хочу — и все. Не надо давить мне на психику.

Пожалуй, главную роль сыграла кем-то вскользь брошенная фраза:

— Сколько тебя помню, всегда ты ратовал за переворот в производстве. Все уши нам прожужжал. А теперь, когда представляется настоящая возможность для этого поработать, ты решил спрятаться в кусты…

«Правда ведь, — подумалось Иванилову. — Так и получается. Старею, что ли? И то: уже под пятьдесят… Но разве это конец?»

— Ладно. Хватит стыдить. Согласен.

Теперь для Алексея Павловича нет ничего дороже нового цеха. Ходить за ним по цеху — одно удовольствие. Просторно, светло, уютно, тихо. Посредине — стоит высокая, до плеч человека, ванна аквариума, точнее даже, нет, не ванна, а небольшой бассейн с зеленоватыми стеклами, с выложенными кафельной плиткой перегородками; когда смотришь сквозь стекло в аквариум, то рыбы выплывают из его глубин, откуда-то из зарослей, собираются резвой стайкой.

Положив на ванну бассейна доски, художник цеха — то присаживаясь на корточки, то поднимаясь во весь рост — рисовал на доске панораму: невысокие горы и отсвечивающие голубизной сосны, сбегавшие к берегу озера.

Достаточно уже находившись по цеху, я с удовольствием смотрел и на то, как он рисует, и на рыб, раздувавших за стеклом жабры.

— Так что, пошли дальше? — тронул меня за руку Иванилов.

— Постоим немного, отдохнем, — ответил я и полез в карман за сигаретой.

Неожиданно Иванилов прямо-таки с детской непосредственностью чему-то обрадовался.

— Вот-вот, отдохнем… — с торжеством в голосе произнес он. — Знаете, чем лучше всего снимается утомляемость? Водой, природой. Вот мы и решили организовать в цехе такой уголок природы. Всю смену у рабочего крутится перед глазами фреза… Устанет, подойдет сюда покурить — и перед взором его все новое. По мнению некоторых, это на десять процентов повышает производительность труда. Но не это главное. Здоровье лучше сохраняется.

Но все это, как говорится, лирика: внешний вид цеха является как бы отражением его внутренней сущности.

Главная суть в том, что во время строительства цеха наметился революционный переворот во всем штампо-инструментальном хозяйстве.

Обрубая по своему обыкновению окончания фраз, Иванилов громко говорил:

— Подумайте, что получается… Автомобильная промышленность стоит сейчас по оснащенности новой техникой, по культуре производства, можно сказать, на втором месте в стране. После самолетостроения. А вспомогательным цехам помогают очень плохо: они находятся на уровне тридцатых годов. Здесь полным-полно кустарщины, а технология крайне отсталая — индивидуальная. Но инструментальная оснастка имеет огромное значение. Наш завод на эту оснастку тратит четыре с половиной — пять миллионов рублей в год. От оснастки зависит и качество кованых и штампованных деталей.

Подобные порядки Алексей Павлович мог ругать с чистым сердцем и спокойной совестью: сам он сделал все, чтобы их поломать.

Еще знакомясь с документацией на техническую оснастку нового цеха, обсуждая ее с назначенными в цех инженерами, с опытными мастерами, он обратил внимание — все в цехе строилось по старому принципу индивидуальной технологии.

— Похоже, что так, — согласились с ним.

Стало ясно, что если вот сейчас, в разгар строительства, все не поломать, то новый цех, едва вступив в строй, сразу же и устареет.

Все осложнялось тем, что пока были только твердые убеждения и мысли. А опыта — никакого. По всей стране в штампо-инструментальном хозяйстве еще господствовала старая технология.

Надо было начинать самим. С нуля.

Хорошо, что Иванилов теперь был уже не один. В цехе подобрался очень хороший коллектив, и его поддержали, они вместе разработали свою программу переоборудования цеха и обратились с этим в дирекцию.

В чем суть их предложений? Точнее даже, не предложений вовсе, а настоящего переворота?

Чтобы коротко объяснить это (в общих чертах, конечно), начать, наверное, надо с вопроса: а что такое штамп. Это своеобразный инструмент, подчас с очень сложной внутренней конфигурацией, без которого немыслимо в кузнечно-прессовых цехах производство деталей для автомобилей, тракторов и других машин: всех этих коленвалов, цапф, поворотных кулаков, кожухов, полуосей… Штампы бывают простые и составные. Подчас для того, чтобы отштамповать одну какую-нибудь деталь сложной формы, требуется несколько штампов.

От штампов, от чистоты и грамотности их изготовления зависят и качество детали и расход драгоценного металла — чем грамотней, чище изготовлен штамп, тем меньше металла пойдет в стружку при дальнейшей ее обработке, допустим, на токарном станке.

И вот все это тонкое, сложное хозяйство лежало в основном на плечах опытнейших рабочих. Фрезеровщики-граверы, как их иногда называют. С ловкостью виртуозов, крутя с большой скоростью различные рукоятки, применяя разные фрезы, они, можно сказать, почти вручную выбирали в металле фигуру будущей — после молота и пресса — детали; потом еще слесарь зачищал, доводил до кондиции их работу.

Честь и хвала, конечно, таким мастерам, но о резком повышении производительности труда при такой технологии нечего и мечтать.

— Из-за этого наше хозяйство чуть ли не тридцать лет подряд являлось причиной срыва работ основных цехов. Большой список прорывных деталей имели… Ну, посудите сами: взял фрезеровщик восемь-десять матриц на смену — и пилюкает себе…

При старой технологии из прогрессивных методов труда ничего нельзя было внедрить: нельзя организовать расчлененность производственного процесса, ввести узловое и поточное изготовление… Короче говоря, нельзя было внедрить расчет на оптимальный, экономически-выгодный процесс производства.

И еще… Мало молодежи обучалось этой профессии, все находилось в руках старых рабочих, которых и оставалось уже не так-то много.

Ну, кто из молодых захочет осваивать такую профессию, которая — рано ли, поздно — все равно отомрет? В век научно-технической революции всех тянут к себе машины, автоматизированные станки.

Выход виделся один: переложить основную тяжесть работы с плеч людей на машины.

На заводе далеко не все верили в эту затею и говорили:

— Пока это почти что область фантастики. Пустое дело.

В словах таких людей был определенный резон, потому что и необходимых для работы в новых условиях станков в стране имелось пока мало: они только-только рождались.

Конечно же, и сам Иванилов и те, кто работал с ним над проектом полного переоборудования строящегося цеха, были хорошо знакомы со всем, что было нового в этой области и у нас и за рубежом. Впоследствии они, отстояв свою точку зрения, отвергли, например, копировально-фрезерные станки марки «Келлер», изготовленные в США, и заменили их станками Ленинградского завода имени Свердлова, считая эти станки лучшими.

Но особенно пленили их электронно-импульсные станки Троицкого станкостроительного завода. Устройство этих станков почти что уже граничило с электроникой: набирается схема конфигурации детали, готовится электрод из графита, а заготовка, этакий квадрат металла килограммов в двадцать из высокопрочной легированной стали, кладется в ванну с густым маслом, и дальше станок уже сам потоком электрических зарядов, электроимпульсами, выбивает в металле нужную фигуру.

На электронно-импульсные станки в цехе возлагали очень большую надежду, хотя и знали: они капризны и пока не очень-то надежны. Некоторые просто отвергают эти станки. Купленные кое-какими заводами, они стоят у них без всякого дела. Но — рассуждали в цехе — надо попытаться помочь заводу-изготовителю усовершенствовать станки: ведь в принципе они очень интересны и, что главное, так нам необходимы.

Переделка цеха по-новому требовала замены и перестановки более чем 150 единиц производственного оборудования; кроме того, новая технология требовала и утверждения новых штатов.

На заводе на это пошли.

В цехе два больших пролета. В одном выстроились в ряд высокие и красиво оформленные — по всем правилам современной промышленной эстетики — копировально-фрезерные станки. Они новые, поэтому пока выглядят так, как солдаты в парадной форме. Возле каждого станка — оператор. Он может и отойти в сторону, поговорить с товарищем. Станок сам делает свое дело. Наверху, слева от главных узлов, закреплена деревянная доска с вырезанной в ней нужной для данного штампа конфигурацией, по этой вырезанной фигуре двигается чувствительная головка выдвинутого от станка штыря, она как бы ощупывает фигуру и передает свои «ощущения» станку, а тот своими фрезами выбирает — уже в металле — точно такую фигуру.

Во втором пролете: электронно-импульсные станки. Возле них и вообще что-то не видно людей. Правда, изредка к станкам — то к одному, то к другому — подходит девушка и заглядывает в ванночку с маслом, где покоится кусок металла — будущий штамп, — лекалом проверяет зазор между электродом и заготовкой.

— Сначала, конечно, коряво у нас все на этих станках получалось, — рассказывал Иванилов. — Много потом было слесарной доработки: детали тонкие, а станки не очень точно работали.

Но в цехе заставили станки работать точнее. Технологи, сам Алексей Павлович, мастер Николай Васильевич Гришин, электротехник Николай Иванович Степанов долго изучали эти станки и переделали их электросхему, модернизировали гидроподачу… Нет, работали они не только ради себя: о наблюдениях за станками, о своих мыслях они сообщали в Троицк. И оттуда приезжали специалисты, конструкторы и совместной работой ввели в станки много усовершенствований.

Точность изготовления штампов на них сейчас возросла в четыре раза.

Новое оборудование в цехе расставили так, чтобы можно было ввести поточное производство. В этом потоке в то же время пошли по пути специализации, то есть схему производства построили по отделениям: высадочных штампов, пакетов, молотовых штампов, запасных частей для кузнечной оснастки, электронно-импульсных станков.

Отделения стали работать как бы автономно, но при этом учитывалась и возможность кооперации, чтобы все отделения всегда, при всех условиях были загружены полностью.

Новая организация, кроме самого главного — автоматизации производства, — дала еще очень многое: технологам теперь легче делать технологические карты, потому что появилась возможность точно учитывать весь цикл производственного процесса — от подъемных средств до нужного инструмента… до тары, а администрации легче обучать рабочих… Недаром в цехе сейчас в основном работает молодежь.

Алексей Павлович с гордостью мне рассказывал:

— Инструментальщика, того самого фрезеровщика-гравера надо было учить три года, а мы за три года новым профессиям обучили пятьсот человек. Ну, ушли, понятно, многие на другие заводы…

Я задал Иванилову несколько провокационный вопрос:

— Очень жалко, что ушли?

— Да как сказать… С одной стороны, конечно, для себя обучали. Но ведь специалисты везде нужны, так что получается общегосударственная польза. Пускай работают, где им интереснее, а мы еще обучим.

Ну, само собой, при новой технологии повысилось и качество.

В цехе появилось новшество: делать заготовки штампов или — иначе — штампы для штампов. Что это дает? К примеру, только при изготовлении беговых роликов для тракторов ЧТЗ на 40 процентов снижается расход металла и на 50 процентов — трудоемкость работ.

Или возьмем толкатели для штампов прессовой кузницы: при новой технологии расход металла здесь сокращается на 20 процентов, а толкатели делаются из высоковольфрамистой марки стали, килограмм которой стоит почти столько же, сколько килограмм сливочного масла.

Теперь в цехе более пятидесяти человек работает с личным клеймом. Контролеры им не нужны.

Такого на кузнечно-прессовом не было с рождения завода.

В честь XXV съезда КПСС в цехе добились аттестации на заводской Знак качества штампы на крестовину автомобиля, шаровой палец и на серьгу передней рессоры.

На станках теперь изготовляется более 90 процентов всех формообразующих кузнечных штампов.

За три года объем производства цеха горячих штампов вырос в три раза. В 1973 году цех вышел на проектную мощность. В 1974 году ее перекрыл. В 1975 году производительность цеха выросла еще на 15 процентов.

— У нас такое чувство, словно мы вышли из темного туннеля, — говорил Иванилов. — Но это не конец. Начало!

В последний месяц старого года везде на заводе нельзя было не заметить охватившего всех, особого, я бы сказал, азартно-веселого напряжения. Нет, конечно, замечалось это совсем не по какой-то особой суете, беготне по цеху или по лихорадочной работе у станков: люди трудились обычно, как всегда, но и чувствовалась особенная их озабоченность.

Забавный пример. От обратного. Я уходил от начальника второго кузнечного цеха, и когда вышел на лестничную площадку, то туда же из соседнего кабинета вывернулся пожилой уже человек в помятом костюме — пальцами он разминал папиросу.

— Опять курить? — мимоходом спросил кто-то.

— А что делать-то? — пробормотал тот.

По лестнице сверху вниз куда-то торопились трое в спецовках. Они дружно рассмеялись.

— Нет, ты подумай, ему делать нечего.

Спускаясь вслед за ними, я слышал, как они все пересмеиваются. У выхода кто-то опять фыркнул и повторил:

— Делать ему, видите, нечего.

Все трое вновь рассмеялись.

На специальном стенде у проходной завода, в тех уголках цехов, где освещается ход социалистического соревнования, чуть ли не каждый день появлялись сообщения, поздравления, молнии.

Приведу некоторые из сделанных мною выписок.

А вот выписка из рапорта в Ленинский райком партии, подписанного директором завода, секретарем партийной организации, председателем завкома и секретарем комитета ВЛКСМ. Вначале сообщается о досрочном выполнении девятой пятилетки, а далее говорится:

Честно скажу, некоторые цифры из сообщений и «молний» заставили меня призадуматься. Еще выясняя в цехе горячих штампов вопросы организации социалистического соревнования, я услышал от Иванилова:

— При нашем уровне производства, при поточности и взаимосвязанности всех процессов, нам не надо, чтобы кто-то сильно вырывался вперед, вполне достаточно, если все рабочие будут перевыполнять свои личные государственные планы на полпроцента, даже на две десятых процента… Это и обеспечит неуклонный рост производительности труда.

Ну, а как же тогда быть с теми, кто намного перевыполняет свой план?

Зайдя в эти дни в партком завода, я разговорился с заместителем секретаря Александром Ивановичем Апаликовым.

— Вопрос о том, каким должно быть социалистическое соревнование при современном уровне производства, в последние годы обсуждается остро, — сказал я. — Высказываются различные мнения… Существует, допустим, и такая точка зрения: есть государственный план, он обсчитан на разных уровнях — под него и смета составлена и определен расход материалов, в частности, расход металла… Вдруг кто-то начинает перевыполнять план, вкалывать, что называется, до седьмого пота, выполнять норму выработки на 150—200 процентов. То есть устанавливать рекорды. Ведь тогда во всех связанных с ним звеньях начнут лихорадить, с одной стороны, те, кто поставляет ему металл, не смогут за ним угнаться — где взять лишние тонны металла? — а с другой стороны, и те, к кому придет его сверхплановая продукция, возможно, просто и не готовы к ее реализации…

Апаликов задумался, покивал головой:

— Знаю, есть и такая точка зрения. А жизнь подчас преподносит сюрпризы, которые как бы и подтверждают эту точку зрения… У нас на заводе был такой случай: коллектив прессового цеха так увлекся и рванул план, что потом его залихорадило, потому что цеху, фактически, целый месяц нечего было делать, так как фондовый металл был использован, а другого у него не было. Его «рекорд», в общем-то, отрицательно сказался на результатах всего завода, потянул нас чуть назад.

— Как же тогда быть с социалистическими обязательствами, с такими, к примеру, лозунгами: «Пятидневное задание — в четыре дня?» — я не унимался. — С перевыполнением норм выработки?

— Вопрос сложный, — усмехнулся Апаликов.

По-моему, наш разговор его немного забавлял, потому что на Челябинском кузнечно-прессовом заводе, руководствуясь постановлением ЦК КПСС от 1970 года о дальнейшем совершенствовании социалистического соревнования, уж сумели поставить это важное дело так, чтобы соревнование стало одним из главных методов управления производством и как самое действенное средство воспитания людей, развития у них коммунистического отношения к труду.

Далеко не сразу, конечно, здесь вышли на свой путь дальнейшего развития социалистического соревнования и выбрались из многих противоречий.

Необходимо вернуться в прошлое, к тому времени, когда Челябинский кузнечно-прессовый завод прочно значился в отстающих. Сложное, разношерстное, крайне капризное хозяйство его часто и само плохо поддавалось серьезному учету с точки зрения научной организации труда, а о вопросах социалистического соревнования и говорить нечего. Оно выдохлось и превратилось в формальность. Тогда тоже выпускались стенгазеты и «молнии», где отмечались передовики производства. Но получалось подчас так, что если посмотреть на такого передовика внимательно, то сразу и выявится другая сторона. Представьте такое: человек выполнял норму выработки на 140—150 процентов… Начинается новый год. Встает такой «передовик» на собрании и торжественно берет обязательство выполнять норму на 110—120 процентов. Сколько он выполнял раньше, все уже забыли, а новое обязательство звучит внушительно. Его хвалят. Ему аплодируют. Он может выполнить и выше, но производительность его труда, увы, почему-то не повышается, остается прежней, а иногда и снижается.

В самом начале девятой пятилетки на одном из заседаний партийного комитета, где как раз все это горячо обсуждалось, выступил Николай Петрович Богданов.

— Такое понятие, как личные планы рабочих, существует, наверное, лет тридцать, — сказал он. — В свое время они дали много, но с годами характер производства менялся, а эта форма социалистического соревнования остается прежней. Она, прямо скажем, себя исчерпала, стала вносить много путаницы. Проще сказать: личные планы рабочих стали пустой формальностью, и меня, как руководителя производством, давно все это прямо-таки бесит. Все это плохо поддается серьезному анализу, идет бесконтрольно… И все же я предлагаю возродить личные планы, прибавив к ним только одно слово — «государственные».

Подождав, пока не утихнет охватившее всех оживление, директор с увлечением принялся развивать свою мысль:

— Допустим условно, что по итогам прошлого года заводу на будущий год рост объема производства запланирован на десять процентов. Чтобы оказаться на уровне современных заводов, нам этот рост надо обеспечить так: два процента за счет притока новой рабочей силы и восемь процентов за счет повышения производительности труда. Эту плановую цифру мы доводим до сведения всех, и каждый рабочий берет на себя личный государственный план по повышению производительности труда, причем уже исходя из достигнутой в прошлом и прибавкой планового роста на текущий год. Тогда в каждом году будет четко видно движение вперед каждого рабочего. Если теперь рабочий-сдельщик сверх своего личного государственного плана возьмет социалистическое обязательство повысить производительность труда даже и ненамного, то и тогда мы скажем ему спасибо, потому что это уже явится большим шагом вперед по сравнению с прошлыми достижениями.

После того заседания парткома и стали впервые внедрять личные государственные планы среди рабочих-сдельщиков, сохранив личные планы по старому образцу среди инженерно-технических работников.

Но все-таки: что это такое?

Согласно принятой методологии личный государственный план является плановым объемом производства продукции рабочего, начисляемой в часах нормируемой трудоемкости. Он рассчитывается в нормо-часах путем определения базовой выработки продукции, фактически достигнутой в предшествующем году пятилетки и исчисленной в нормо-часах, или в процентах выполнения норм выработки, увеличенной на планируемый коллективу рост производительности труда.

Проще все выглядит так: в прошлом году рабочий выполнял норму выработки, скажем, на 120, 130… 150 процентов. Но если на новый год он принимает личный государственный план, то его прежняя выработка принимается за 100 процентов с прибавкой роста производительности. Нет, в заработной плате он не теряет, потому что за перевыполнение норм ему платят по-прежнему, зато за выполнение и перевыполнение этого плана он получает особо.

А как быть с теми, кто впервые пришел на завод? После начала самостоятельной работы новичку дается три месяца: за это время он полностью осваивает свое рабочее место, добивается определенной нормы выработки, а потом, исходя из нее, тоже принимает личный государственный план, но не ниже 100 процентов нормы.

Все вроде бы просто. Но простой на первый взгляд вопрос оказался очень даже сложным и поначалу вызвал большую путаницу.

По-новому надо было решать буквально все, в том числе и возможности разработки таких планов для каждого рабочего и вопросы материального поощрения. Еще на первом этапе развития соцсоревнования в новых условиях в кабинете директора состоялось бурное собрание, памятное до сих пор. Тогда вынесли решение: при распределении премии избегать уравниловку, нужна связь между отношением к труду каждого работника и его показателями. После собрания премию за перевыполнение нормы выработки решили снизить на одну треть, а остаток использовать при поощрении за ежемесячное выполнение личного государственного плана.

Появилась необходимость высветить все производство: до самых глубин, до последнего рабочего места, до глухих уголков. Высветить, все обобщить и свести воедино, чтобы новая форма социалистического соревнования была действенной, отвечала задачам сегодняшнего дня и была достаточно гибкой для дальнейшего совершенствования.

Партийная организация завода и общественные организации в период внедрения личных государственных планов проделали такую большую работу, что рассказ о ней занял бы не одну страницу. Приведу выдержку из статьи Александра Матвеевича Яшина, опубликованной в одном из номеров газеты «Челябинский рабочий»:

На заводе появилась необходимость в таком человеке, который стал бы обобщать накапливающийся опыт социалистического соревнования в новых условиях. Тогда партком и обратил внимание директора на Гурия Алексеевича Петрова. Он более двадцати лет проработал на заводе редактором многотиражной газеты, а теперь находился на пенсии.

Один из самых памятных эпизодов в жизни нового инженера по соцсоревнованию: его поездка за опытом на прославленный московский завод «Динамо».

Из поездки Гурий Алексеевич вернулся прямо-таки переполненным впечатлениями. Но главное, что он уяснил и чем особенно гордился, было ясное сознание того, что коллектив кузнечно-прессового завода самостоятельно, хотя и с ошибками, наметил правильный путь дальнейшего совершенствования соцсоревнования: опыт московского завода только подтвердил это.

Сам Гурий Алексеевич развитие соцсоревнования на заводе разбивает на несколько периодов.

— Первый период, — усмехаясь, рассказывал он, — это когда всем надо было все разжевать и в рот положить. Сложный, к слову сказать, был период. Коллектив завода, чего греха таить, находился в довольно-таки инертном состоянии, и новое у нас не очень-то воспринималось. Куда ни приду, везде слышу такое: «Ну, что ты все ходишь, время у нас отрываешь?» На парткоме, на завкоме стали на меня жаловаться: везде суется со своими советами… Тогда директор завода издал приказ, где было ясно сказано: указания инженера по соцсоревнованию обязательны для всех.

Нет смысла, конечно, рассказывать о всех периодах развития социалистического соревнования, но кое о чем вспомнить интересно… Большой бой, например, пришлось выдержать инженеру по соцсоревнованию в колесном цехе. Старший мастер Юрий Федорович Шестаков встречал его на правах старого знакомого буквально так:

— Явился, не запылился. Опять учить нас будешь? Не будет толку от твоих личных планов. Не понимаю я ничего, и другие тоже понять ничего не могут.

То, что другие, и правда, ничего не понимали, было ясно хотя бы из того, что они с веселым смехом поддерживали старшего мастера.

Что это? Консерватизм? Просто ли косность мышления?

Забрав с собой как-то все документы по личным государственным планам — методические указания, всякие разъяснения и пояснения — Гурий Алексеевич направился в колесный цех. Специально выбрал удачное время, когда мастера собрались на совещание.

Зашел — и с порога:

— Ну, кто из вас что-нибудь может сказать по личным планам?

В ответ услышал смех и шутки:

— Опять за рыбу деньги.

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не работало.

— Сто лет без личных планов жили и еще проживем двести…

А инженер по соцсоревнованию сел за стол, разложил свои бумаги и стал проводить нечто вроде экзамена. Правда, односторонний получился экзамен: сам задавал вопрос и сам на него отвечал.

Тут зашла экономист цеха Раиса Семеновна Пыхтина, сначала усмехнулась при виде Гурия Алексеевича, потом что-то ее заинтересовало, и она присела к столу, подперев щеку ладонью.

Послушала и стала задавать вопросы. Очень дельные вопросы, надо сказать, а это и подлило масла в огонь: получался уже не односторонний экзамен, а диалог с экономистом.

В о п р о с: С чего же надо начинать внедрение личных государственных планов?

О т в е т: С согласования. И это очень важно отметить. Начальник цеха и экономист делают согласование объема производства по утвержденному государственному плану и по сумме предполагаемых планов рабочих… Учитывается все: объем производства с кооперацией и без кооперации, объем производства по сумме планов рабочих, количество высококвалифицированных рабочих и новых рабочих, учеников… Затем делается обоснование планового роста производительности их труда, рост производительности труда за счет социалистических обязательств, то есть за счет перевыполнения личных государственных планов, и разрабатываются мероприятия по совершенствованию профессионального мастерства рабочего и по обеспечению экономии времени изготовления продукции. Сами понимаете, что в этом деле должны участвовать все инженерно-технические работники цеха, так что они должны позаботиться и о своих личных государственных планах.

В о п р о с: А с чего начинается оформление личного плана рабочего?

О т в е т: Сначала надо определить исходную базу плана — часовую выработку за прошлый год — и сделать поправку на изменение нормативной трудоемкости, то есть учесть изменение норм выработки.

В о п р о с: А из чего будет складываться рост часовой выработки?

О т в е т: Из роста профессионального мастерства и снижения трудоемкости за счет организационно-технических мероприятий.

Кто-то из слушавших этот разговор мастеров задумчиво проговорил:

— Очень интересно. Такое разделение плана по факторам роста имеет важное значение для пересмотра норм и для материального стимулирования. Выходит, личные планы ломают устаревшие нормы выработки и ускоряют освоение новых норм.

— Совершенно верно, — обрадованно ответил Гурий Алексеевич.

А Шестаков развел руками:

— Извини. Я раньше просто недостаточно это понимал. Но теперь вижу — дело стоящее.

Тот разговор натолкнул на мысль о необходимости организовать на заводе школу для экономической учебы мастеров.

Школа эта аккуратно работает вот уже три года.

Ну, а старший мастер Юрий Федорович Шестаков стал горячим поклонником личных государственных планов. У него на участке самый большой в колесном цехе процент рабочих, выполняющих и перевыполняющих эти планы, что дало участку возможность за десять месяцев прошлого года выпустить сверх плана значительное количество колес для автомобиля ЗИЛ-130.

Второй период развития соревнования в новых условиях — устранение уравниловки. Выявился такой парадокс, поначалу поразивший всех: личные государственные планы легко выполняли те рабочие, у которых была относительно низкая норма выработки, а те, кто значительно ее перевыполнял, с трудом справлялись с планом.

В парадоксе, правда, разобрались быстро. Ясно: у первых много неиспользованных резервов, а у последних они, можно сказать, почти что исчерпаны.

В первом кузнечном цехе на горизонтально-ковочной машине работает Герой Социалистического Труда Василий Яковлевич Дрязгов. Он, к примеру, и попал в такое затруднительное положение. Чтобы добиться роста производительности труда, он вынужден был повысить температуру нагревательной печи выше допустимой нормы. Только огромный опыт, натренированный глаз дали ему возможность работать с истинной виртуозностью: он выхватывал из огня заготовку буквально за секунду до того, как в металле начнутся необратимые процессы.

Еще повышать температуру печи и экономить на нагреве детали время дальше стало опасно, так что этот резерв исчерпался. Тогда Василий Яковлевич изучил горизонтально-ковочные машины разной мощности, установленные в цехе, и это дало ему немалый выигрыш: если на одной машине возникали неполадки и для их устранения требовалось время, он мог перейти на другую машину и добиться перевыполнения задания: кроме того, он сумел до предела уплотнить время на вспомогательных операциях и научился сам, без обслуживающего персонала, производить наладку штампов и мелкий ремонт машины.

А что дальше? Дальнейший рост производительности труда идет уже за счет рационализации: по разработанной им схеме для горизонтально-ковочных машин установлены пневмоподъемники и транспортеры.

Но и это еще не все: он предложил штамповку крюка для буксирного приспособления автомашины делать из укороченной заготовки, что позволит только на одной этой детали экономить двенадцать тонн металла.

И опять вопрос: а что же дальше? Новый план по повышению производительности труда спускается в цех каждый год, он там обсчитывается и распределяется поровну между всеми рабочими. Но ведь где-то есть и предел?

Желание разобраться в этом вновь привело меня в кабинет директора завода.

— Таких, как Дрязгов, у нас на заводе наберется немало, — сказал Николай Петрович. — Действительно, получалось странное и для многих из них обидное положение… Лучшие люди, передовики производства, проработавшие на заводе по пятнадцать-двадцать лет, имеющие высокий профессиональный уровень, оказались в числе невыполняющих личные государственные планы, а молодые рабочие, недавно пришедшие на завод и имевшие базовое выполнение всего 100—105 процентов, стали вдруг ходить в передовиках и получать премию. Теперь мы эту несправедливость устранили: не всем устанавливаем одинаковый процент повышения производительности труда, а исходим из возможностей каждого, из тех резервов, которые в каждом рабочем месте заложены.

Директор завода немного подумал и продолжил:

— Такие люди, как Василий Яковлевич, уже достигли главного, что воспитывается социалистическим соревнованием; коммунистического отношения к труду. Подсказывать им уже ничего не нужно. Они сами нам многое могут подсказать. И личные государственные планы их могут быть особенными.

Сразу же вспомнились социалистические обязательства тоже Героя Социалистического Труда Петра Сергеевича Павлюкова, которые я смотрел совсем недавно. В них, кроме его прямых производственных задач, было записано многое: обязательство включиться в смотр по качеству продукции и осуществить свое предложение по модернизации станка «Абразив», постоянно проводить работу с молодежью… И еще: передавать свой опыт товарищам по работе, учить молодежь.

И Павлюков, и Дрязгов, и многие другие передовики производства преподают в школе передового метода, работающей на заводе уже не первый год.

Потом, вспомнив свой наболевший вопрос о рекордах, я спросил:

— А как при личных государственных планах быть с производственными рекордами отдельных рабочих? Нужны они или нет?

Директор завода даже слегка махнул рукой в мою сторону:

— Нужны, — и усмехнулся. — Конечно, если они ко времени и к месту. И, понятно, при постоянном росте производительности труда всех рабочих.

В подтверждение его слов можно привести опыт работы электросварщицы колесного цеха Дарьи Петровны Сенивой, недавно награжденной орденом Трудового Красного Знамени.

Но прежде чем говорить о ней, стоит окинуть взглядом колесное производство, занимающее на заводе одно из главных мест.

Разговор о колесе дошел до нас откуда-то из глубин веков. Тема эта, видно, неисчерпаема.

ЕЩЕ РАЗ О КОЛЕСЕ. Для увеличения выпуска колес на Челябинском кузнечно-прессовом заводе строится новый огромный цех: почти в пятьдесят тысяч квадратных метров. Из ворот этого цеха за год будет выкатываться три миллиона колес для автомобилей разных марок. Если закрыть глаза и представить всю эту вереницу катящихся колес, то, честное слово, даже не по себе становится.

Собственно, цех уже построен: белое высокое здание его видно издалека. Внутри идет монтаж основного оборудования, а смонтированные линии с ходу начинают работать. Пущена и дает продукцию купленная в ФРГ линия «Кезерлинг» для изготовления колесного обода. Смонтирована и работает отечественная линия для сварки этого обода с диском колеса.

Величественные автоматизированные линии (в ведении людей — только кнопки), удивительное окрасочное отделение, настолько поражающее воображение, что непосвященному человеку и в голову не придет, что все современное оборудование, скорее похожее на оборудование какого-то космического центра, служит всего лишь для обезжиривания и покраски колес — все это пока, правда, теряется в пустоте под высокой стеклянной крышей цеха: главные работы по монтажу оборудования, его наладке и освоению еще в стадии завершения.

А пока почти вся тяжесть по производству колес лежит на старом колесном цехе.

После простора и света нового цеха старый, давно почерневший от гари и копоти, выглядит этакой своеобразной коптильней. Он весь прямо-таки, как паутиной, опутан конвейерами и транспортерами. Они медленно двигаются — от агрегата до агрегата, от станка к станку — в разных направлениях и пересечениях: ползут низко над полом, поднимаются ввысь, тянутся под самым потолком. Подвешенные на крючки колеса слегка покачиваются, и это еще больше напоминает коптильню: чуть-чуть воображения, и легко представляется — не колеса, а тяжелые тушки рыб, подвешенные за жабры, двигаются, покачиваясь, в сизоватой дымке цеха.

Здесь очень тесно. Иногда, чтобы пройти с места на место, надо протискаться в проход боком, приподымаясь на цыпочки и поджимая живот, переходить мостики.

— Это еще что, — смеется начальник технической части Владимир Дмитриевич Сараев. — Благодать… Вот если бы три года назад у нас побывали… Тогда основным транспортом в цехе был такой — перекатить по полу. За три года все колеса подняли с пола, даже на склад готовой продукции ведет транспортер.

В словах его угадывалась затаенная гордость. Действительно, что это значит: поднять колеса с пола? Чтобы изготовить одно колесо, требуется 72—80 операций (в зависимости от его марки), значит, получается, столько раз его надо было перекатить с места на место. А ведь колеса здесь делают отнюдь не для детского автомобиля, а и для самосвалов, для большегрузных машин. Треть всего поступающего на завод металла проходит через колесный цех. Пять вагонов в сутки. 135 тысяч тонн за год.

Так что есть чем гордиться. Тем более, что вся механизация введена без единого дня остановки цеха и в условиях перехода на новые марки колес.

Новые колеса цех осваивает подряд третий год. Это заслуживает внимания.

1973 г. В цехе освоили производство нового колеса для автомобиля КрАЗ. Старую линию заменили на новую всего за неделю, ликвидировав при этом такую тяжелую операцию, как раскатка дисков. За счет изменения конструкции колесо — что, естественно, для автомобилестроения очень важно — стало легче, а стойкость его увеличилась в два раза. Экономия металла при изготовлении такого колеса — более двух тысяч тонн в год.

1974 г. Сошло с конвейера новое колесо для автомобиля ЗИЛ-131. Трудоемким было старое колесо — все в болтах и гайках.

Экономия от внедрения нового — семь тысяч тонн металла в год.

1975 г. Выполняя социалистические обязательства к XXV съезду партии, коллектив цеха освоил новое колесо для Уральского автозавода. Освоили его без единого дня остановки линий, реконструкция которых проходила по выходным дням.

Расход металла при изготовлении колеса сокращается на четыре тысячи тонн. Экономический эффект — 700 тысяч рублей. У колеса нет болтового крепления и распорного кольца, что в дорожных условиях значительно сокращает время на монтаж и демонтаж шины. Новые колеса стали легче, прочнее, но и дешевле, да и спрос на колеса все увеличивался, а производительность труда в цехе, особенно в группе автоматно-дуговой сварки, оставалась прежней.

На автоматах дуговой сварки в цехе работают женщины. Обычно женские коллективы отличаются хорошей дисциплинированностью, а тут почему-то сложилось все наоборот: во время работы часто разговаривали, уходили в столовую или в буфет… В общем, в группе царил некий разброд.

Еще молодая, ей едва за тридцать, горячая, добросовестная Дарья Петровна никогда не могла с этим смириться и часто выступала на рабочих собраниях.

— Тебе больше всех надо, да? — спрашивали потом подруги.

Нет, ей ничего больше других не было нужно. Просто она по своему характеру не могла терпеть такою положения, когда возле ряда автоматов все больше и больше скапливалось колес с незаваренными швами.

Придя однажды на работу, она посмотрела на гору этих колес и сказала своей напарнице Раисе Ивановне Дружковой:

— Стыдобушка, да и только, — показала на эти колеса. — Разве можно допускать такое?

— Нехорошо, конечно. Но что сделаешь?

— Да ведь от нас же это зависит, — загорячилась Дарья Петровна. — Хотя бы вот от нас с тобой. От тебя и от меня.

— Если от тебя, так и берись за дело, — засмеялась Раиса Ивановна.

Дарья Петровна вспылила:

— Я-то возьмусь. А вот ты?

Надо сказать, что без напарницы она двинуться вперед просто бы не смогла, потому что сама она сваривает внешний шов колеса, а ее напарница внутренний.

Задетая ее запальчивым тоном, Раиса Ивановна ответила:

— Не думай, от тебя не отстану.

После этого разговора женщины, вступив в прямые договорные отношения, взяли социалистическое обязательство значительно повысить против своих личных государственных планов производительность труда.

Главная тяжесть, конечно, легла на Дарью Петровну. Это она задавала темп работы. По норме в смену надо сварить 248 колес. По ее личному государственному плану — 292. А она стала сваривать по 300 и более колес. И не день, два, три, а из месяца в месяц.

Сначала ее упорство вызывало недоверие работниц цеха: они не верили, что она сможет долго так продержаться. Но затем у всех вошло в привычку свой трудовой день начинать или с чтения листка, посвященного работе Дарьи Петровны, или с вопроса:

— Сколько Сенива сварила?

Ее рекорд вошел в жизнь. Производительность труда Дарьи Петровны поднялась на десять процентов. У ее напарницы, естественно, на столько же. А за ними подтянулась и вся группа. В среднем по группе автоматно-дуговой сварки производительность труда стала на шесть-семь процентов выше.

На рабочем собрании во время награждения Дарьи Петровны орденом растроганный директор завода сказал:

— Дарья Петровна… Нет, не Дарья Петровна, а наша Дарьюшка, разрешите мне так вас называть, — и под громкие аплодисменты собравшихся он обнял героиню дня и трижды поцеловал.

Интересно, почему директор так эмоционально прореагировал на это событие? Да потому, что он знал: особой материальной выгоды от своего рекорда Сенива не получит — ведь нормы по сварке новых колес будут пересмотрены. Ею двигала не корысть, а коммунистическое отношение к труду, ответственность за общее дело.

Еще он твердо знал: ее пример вдохновит многих.

И не ошибся. Вот новые обязательства колесного цеха:

«Директору завода Богданову, секретарю парткома Яшину, председателю завкома Неустроеву, секретарю комитета ВЛКСМ Воробьевой.

Коллектив трудящихся колесного цеха № 1, подсчитав свои возможности по наращиванию темпов производительности труда и полного использования имеющихся производственных мощностей, принимает на себя встречный план по выпуску колес для Московского автомобильного завода имени Лихачева: выдать в 1976 году колес 7,0—20 — 40 тысяч штук; колес 228Г—508 — 10 тысяч штук».

Различные примеры подхода к выполнению личных государственных планов людьми, работающими в различных условиях. А на заводе, как-никак, далеко не одна тысяча человек, и условия на рабочих местах иногда разительно отличаются. И вопросы согласования встают все острее. Кроме того, и рабочий теперь следит и точно знает, где и в какое время произошел затор, отчего он потерял час или два драгоценного времени; знает и указывает бригадиру, тот говорит мастеру, мастер — начальнику цеха. И так — до всех служб заводоуправления. До директора.

Особенно повысилась роль мастеров, как организаторов производства и воспитателей. На заводе разработаны условия социалистического соревнования для них: за звания «Мастер второго и первого классов» и «Заслуженный мастер». Соответственно и вознаграждение — 10, 15 и 25 процентов надбавки к окладу. Но и спрос с мастеров большой. Еженедельно на планерке у директора или в парткоме кто-нибудь из них отчитывается в своей работе, причем «именинника» предупреждают всего за два дня, так что он уже не имеет времени подтянуть «хвосты» и предстает со всеми своими достоинствами и недостатками. От этого мастера на заводе словно бы тонизированы: они знают — в любое время их могут пригласить с отчетом.

В обязательном порядке еженедельно рассматриваются и вопросы социалистического соревнования.

Теперь стало возможным учитывать все особенности производства, каждую мелочь. Передо мной постановление о развертывании социалистического соревнования на 1975 год. Набранное самым мелким типографским шрифтом, темной нонпарелью, оно заняло всю первую страницу многотиражной газеты. Знакомясь с ним, видишь: здесь все учтено и расписано.

Продолжается и совершенствование личных государственных планов.

А о качестве труда и продукции на заводе не забывают ни на минуту. Не забывают здесь и о борьбе за экономию металла. В условиях металлоемкого завода экономия его — это задел для сверхплановой продукции. А в условиях кузнечно-прессового производства — еще и залог повышения качества выпускаемой продукции.

Коротко рассмотрим этот вопрос.

Известно, что отечественное кузнечно-прессовое производство значительно отстает от такого производства в высокоразвитых капиталистических странах: при механической обработке деталей у нас много металла идет в стружку.

Как же здесь, на производстве, где и должно все решаться, работают над тем, чтобы ликвидировать это отставание?

КУЗНИЦЫ 1 и 2. Второй кузнечный цех поражает своими размерами и оборудованием. Здесь стоят горизонтально-ковочные машины новых образцов и штамповочные прессы от 2600 тонна-сил до мощнейших, редких, в 6300 тонна-сил. Но когда идешь по широкому и длинному проходу между двумя пролетами цеха, то с очевидностью видишь, что это граница между вчерашним уже днем и завтрашним.

Цех строили в конце восьмой пятилетки. Но много из того, что было запроектировано, устарело, еще не начав работать, и коллектив нового цеха, едва в него войдя, сразу принялся за великую ломку.

Переоборудование цеха продолжается и по сей день.

И слева и справа от «пограничной» полосы стоят одинаковые прессы, но все, что делается возле них, вокруг, значительно отличается.

С одной стороны загромождены рабочие места. Возле прессов стоят большие ковши, куда складываются готовые штамповки. В другие ковши бросают отходы. Потом краны поднимут эти ковши и перенесут. Нагревательные печи работают на газе: из них со свистом вырывается пламя, из-за него возле печей долго стоять трудно.

По левую руку — иная картина. Вдоль всего цеха, ныряя под пол и выныривая на поверхность, тянется тележный конвейер. Уникальный. Пока редкий в стране на предприятиях подобного типа.

У каждого пресса — люк для отходов. Они сбрасываются туда и подземным конвейером выносятся за пределы пролета.

И нагревательные печи здесь стоят другие. Вместо газа внедрен индукционный метод нагрева токами высокой частоты. Это во-первых, дает большую экономию металла за счет уменьшения угара в печи, а во-вторых, и само рабочее место удобно — без пламени и без жары.

По всему пролету установлена и мощная приточно-вытяжная вентиляция. Воздух поступает прямо с улицы, летом он охлаждается, а зимой отепляется.

Новое оборудование позволило и качественно по-новому решать сложные задачи по совершенствованию штампованных деталей.

В отделе главного металлурга завода, теснейшим образом связанном с кузнечным цехом (отдел и находится в помещении этого цеха), мне показали новинку: шестерню с зубьями. Получение ее стало возможным при применении прогрессивного метода — штамповки поковок в закрытых штампах методом горячего выдавливания. Можно и удивиться: подумаешь, невидаль — шестерня с зубьями?.. Да, это невидаль, равнозначная победе. Посудите сами: не надо ни сверлить отверстие в шестерне, ни прорезать зубья; короче, эта штамповка уже, можно сказать, совсем готовая деталь — механическая обработка ее будет минимальная.

Только пять небольших деталей, вроде шестерни, полученных методом горячего выдавливания, дают 600 тонн экономии металла.

Оборудование в цехе, как уже говорилось, новое. И в освоении его, стремлении взять от машин все, что в них заложено, тоже рождаются новые рекорды.

Интересен опыт кузнеца-штамповщика Владимира Моисеева. Кстати, он ученик Василия Яковлевича Дрязгова: был в его бригаде нагревальщиком, овладел штамповкой и стал работать самостоятельно. В новый цех он пришел на самый трудный участок горизонтально-ковочных машин от 630 до 3150 тонна-сил. Трудным участок был в том смысле, что новейшее оборудование с комплексной механизацией таило в себе множество резервов для повышения производительности труда, но и требовало внимания, серьезного изучения — только тогда оно и могло открыть перед человеком все свои производственные мощности.

Осваивая штамповку задней оси автомобиля, Владимир Моисеев внимательно изучал горизонтально-ковочную машину, отыскивая скрытые пока возможности. Действующая норма выработки тогда была пятьсот полуосей в смену. Это не удовлетворяло Моисеева, и он с секундомером в руках изучал всю последовательность штамповки.

Не принято в очерках писать о самой технологии. Но иногда это бывает интересно.

Вес заготовки для полуоси — более тридцати килограммов. Заготовку загружают в камерную печь, нагревают до определенной температуры, и пневмоподъемник подает ее на станину машины: штамповщик берет клещами заготовку и штампует или, как говорят профессионалы, высаживает ее в трех ручьях. Всю работу Моисеев разделил на семь приемов: взять заготовку со станины, установить в ручей и нажать педаль, высадить в первом ручье, переложить заготовку во второй ручей, высадить во втором ручье, переложить заготовку в окончательный ручей, высадить в окончательном ручье с поворотом на девяносто градусов, опустить поковку в колодец машины. Время для каждого приема: от двух секунд до, самое большее, восьми секунд. Вся операция заняла сорок секунд.

После того, как все было освоено и получился рекорд, сменная норма достигла 720 полуосей.

Свои приемы Владимир Моисеев стал показывать во всех трех сменах и на всех горизонтально-ковочных машинах.

А в последнем году девятой пятилетки, взяв повышенные социалистические обязательства в честь XXV съезда партии, Владимир Моисеев продемонстрировал удивительное мастерство на горизонтально-ковочной машине в 3150 тонна-сил. Отрабатывая новые приемы по штамповке шаровой опоры для автомобиля «Урал-375», он повысил производительность труда на восемнадцать процентов.

Его примеру последовали и другие кузнецы цеха.

Вот выписка из соцобязательств кузнеца-штамповщика Виктора Андреевича Смирнова.

Точно такие же обязательства взяли бригады штамповщиков Фадюшина Виктора Андреевича и Шайта Александра Давыдовича, штампующие ту же деталь, что и бригада Смирнова.

Во втором кузнечном цехе нет ни одного молота: тяжелые удары их расстроили бы работу прессов.

Все молоты — в первом кузнечном.

У начальника технического бюро первого кузнечного цеха Александра Ивановича Саплина есть записная книжка с перечнем оборудования цеха.

— Конечно, — говорит он, листая эту книжечку, — иногда позавидуешь второму цеху. Там интересно, можно все решать на уровне самой передовой технологии. А у нас что? Посмотрите…

И верно, оборудование в цехе старое.

— Но это не значит, что мы опустили руки, — тут же добавляет он. — Тоже кое-что делаем…

За пятилетку в цехе сэкономлено 2200 тонн металла.

А за счет чего?

Посмотрим на балку передней оси для автомобилей Минского и Кременчугского автозаводов. Раньше ее штамповали в два приема, а теперь перешли на целиковую штамповку из периодического проката. Уменьшили и время нагрева. И производительность труда увеличилась в два с половиной раза.

Еще один эксперимент: штамповка балок не с десятиградусным уклоном, а с семиградусным. При дальнейшей обработке такой балки в стружку уйдет на два килограмма металла меньше.

Переход на более точные профили поковок, уменьшение припусков — вот еще один резерв экономии металла и повышения качества деталей.

— Лучше ГОСТа нам никто не запрещает работать, — шутит Александр Иванович.

В докладе А. Н. Косыгина на XXV съезде КПСС «Основные направления развития народного хозяйства СССР на 1976—1980 годы» говорится:

В стране намечен новый подъем в развитии автомобильной промышленности.

Все это определило работу и Челябинского кузнечно-прессового завода на десятую пятилетку.

Вскоре после завершения работы XXV съезда КПСС на заводе состоялось собрание партийно-хозяйственного актива.

О возможности выполнения плана на активе говорили много, потому что задачи перед коллективом завода поставлены большие: только в 1976 году производство должно возрасти на 5,8 процента, а производительность труда — на 4,7 процента.

Что значат эти цифры? Да то, что рост объема производства на 81 процент должен быть обеспечен за счет роста производительности труда.

И это — лишь плановое задание. Подсчитав свои возможности, на заводе приняли решение перевыполнить задание по росту производительности труда на 0,5 процента и выпустить дополнительно продукции на 500 тыс. рублей.

Улучшение качества продукции, снижение трудоемкости и металлоемкости, дальнейшая механизация и автоматизация производства — вот основные вопросы, которые стали главными. И отрадно заметить, что пути для их решений не только ясны всем, но и четко намечены.

Секретарь парткома Александр Матвеевич Яшин потом с удовлетворением сказал мне:

— Вы помните, как говорил в своем докладе на съезде Леонид Ильич Брежнев?.. «Ничто так не возвышает личность, как активная жизненная позиция, сознательное отношение к общественному долгу, когда единство слова и дела становится повседневной нормой поведения. Выработать такую позицию — з а д а ч а н р а в с т в е н н о г о в о с п и т а н и я».

Он обвел взглядом расходившихся после актива людей и добавил:

— Приятно сознавать, что заинтересованность всех работников завода в общем деле за последние годы так значительно выросла… Это и окрыляет.

Александр Рябухин ПИК ГЭРО (из блокнота альпиниста)

Иду по Пересыпи, иду по Одессе Бабеля и Катаева, Ильфа и Петрова, по Одессе, брызжущей солнцем и сверкающей юмором.

Мне — на барахолку. Так, ради любопытства. Интересно посмотреть и послушать.

У подъема, что ведет к Слободке, останавливает такси молодая дама. Заглядывает через окно, спрашивает:

— А что, я с вами попаду на кладбище?

— Лучше без меня, — отвечает таксист.

И с азартом обращается ко мне:

— А уж если женщина с дитем руку поднимает, так даже рейсовый автобус посреди дороги остановится…

…Ну вот и толчок: шум, гам, неразбериха, толкотня. Кто-то что-то хочет купить. Кто-то хочет продать не то.

Дама, пытаясь сбыть довольно поношенную кофточку, умоляет прямо-таки:

— Шикарная вещица — мимо вас никто не пройдет!..

…Стоп! Я такую фразу где-то слышал…

С трудом выбираюсь из людской толчеи.

Где же это было? «Шикарная вещь — мимо не пройдешь!»

Вспомнил! Еще добавил тогда: «Красиво!.. Но ведь высоко, круто! Не пойдем! Оставим внукам».

Ну, да. Так одессит Гэро говорил о северной стене Джигита.

Я возвращался домой, а воспоминания, будто это было вчера, уже не покидали меня. Странное свойство нашей памяти: перебирать, пересматривать давнее, снова и снова возвращаться к нему и с годами по-иному оценивать.

Я тогда еще не был альпинистом, хотя с горами уже познакомился как турист.

Для чего альпинисты ходят в горы? Романтика? Острые ощущения? Красота окружающей природы? Тщеславие и самолюбие? Что главное? Для меня это было неясно.

Гэро слегка прищурился и сказал:

— Ты знаешь, а ведь на эти вопросы, пожалуй, не получишь однозначного ответа. Каждый в горы идет за своим, за нужным ему. Один за разрядами и званиями. Вот, мол, смотрите, я разрядник, да еще по какому виду спорта — по таинственному, жутко опасному альпинизму! Я — герой! Другие — восторженные идеалисты — за красотой: «Ах, какие краски, какое сочетание цветов, какая неповторимая зелень трав или какое глубоко-фиолетовое небо! Рерих бледнеет перед ним!» А я думаю, что все должно быть в комплексе. И все-таки рискну объять необъятное. По-моему, самоутверждение. Да, оно всеобъемлюще. Здесь необходим и элемент тщеславия, и романтизм, и восторженность, и воля, да в общем для самоутверждения человеку много надо. Но чтобы достигнуть чего-то, нужны друзья, настоящие друзья, которые за тебя, так же как и ты за них, — в огонь и воду. Ведь на восхождениях возникают часто ситуации «или — или», «быть — не быть». Ну, проиграл бегун, в другой раз подтренируется — выиграет у своих соперников. Альпинист же «выигрывает» у себя. Преодолел казавшееся неопреодолимым — значит, стал сильнее, лучше. И преодолевает-то он не в одиночку, а с помощью друзей. На мой взгляд, альпинизм — это прежде всего работа, тяжелейший труд во имя самоутверждения. Может, я не очень связно все это говорю. На словах трудно объяснить. Но я убежден в своей правоте, иначе бы в горы не ходил. Чтобы узнать вкус апельсина — надо его попробовать.

Самоутверждение… Пожалуй, так оно и есть.

Пересилить свой страх перед трудностями и опасностями, заставить себя идти, когда уже, кажется, нет никаких сил, уметь сжаться в комок, собрать все душевные и физические силы для решительного броска, быть добрым и внимательным к людям — это ли не самоутверждение? Прав, Герка, прав…

Нет, не странное это свойство нашей памяти — возвращаться к прошлому. Нужное это свойство.

Вот мы сидим на уступчиках, а ведь все равно пройдем эту стену, уверен, что пройдем. И никакие силы не свернут нас с пути. И осуществим Геркину мечту.

— Вон там, Оля, видишь остренькую вершину? Это пик ГТО, а правее тоже остренькая — это пик Студентов. А между ними этакая глыбища. Это памятник. Памятник очень хорошему человеку Гэро Робертовичу Бартини. Он так и называется пик Гэро.

…Солнце неумолимо катилось к дальним зубцам гор. Косые тени начали отсвечивать фиолетовыми тонами. Все небо расцветилось невообразимыми красками: то оно вспыхивало длинными желто-красными языками костра на западе, то сине-фиолетовыми углями догорающего камина на востоке. Все это шутки тонкой лессовой пыли, поднятой ветром где-то в пустыне Такла-Макан.

Иссык-Куль вторит небесным расцветам: половина его — чистое золото, другая — расплавленное серебро. Этот двуликий Янус, сверкая, манит в свои прозрачные теплые воды, не замерзающие даже зимой. А какой чебачок в Иссык-Куле! Мелкий, ровненький, как по линейке отмеренный, вкуса неописуемого. А клюет — только удочку успевай забрасывать! Сидеть бы сейчас в лодке да полавливать. Так ведь нет!

В полусумраке ущелья, кажется прямо из-под нас, уползает могучее пятикилометровое тело ледника, все изуродованное морщинами бездонных трещин и сбросов. Оно извивается, точно корчится в муках. Ледник живет. Со склонов гор срываются снежные лавины, сотрясая все своим грохотом. И хотя от нас далеки и сейчас неопасны — инстинктивно взгляд ищет их. Это они приносят белую смерть. Они — пища для ледника. А он ползет, кряхтит и стонет, — но ползет.

Как-то пришлось заночевать прямо на леднике. Расчистили и выровняли ледорубами площадку, установили наш домик-палаточку. А ледник всю ночь ухал, скрипел. Все казалось, что ломался под нами. Страшно было, — а вдруг палатка улетит в разверзшуюся пасть трещины?

Утром встали, а под палаткой действительно трещина — узенькая, сантиметров двадцать, но трещина.

Сборы прошли быстрее обычного. Ведь не знаешь, когда эта трещина вздумает принять свою нормальную многометровую глубину и ширину…

От языка ледника вниз бежит тонкая серебристая струйка реки. Сначала среди серых и бурых нагромождений каменных морен, потом среди яркой зелени альпийских лугов. Еще дальше виден темно-зеленый с матовым голубоватым отливом частокол елей, взметнувших в небо свои сорокаметровые свечки толщиной в три обхвата. С трудом пробивает река себе путь. На скальных сбросах-ревунах она мечется в отвесных берегах, превращаясь в грохочущую смесь пены и камней. Водяная пыль облаком висит над ревуном. Невольно останавливаешься, любуясь его мощью и красотой.

Но вот, будто устав от единоборства со скалами, река затихает в низких илистых берегах, образуя сазы. Здесь она разливается на множество рукавов, тихо струящихся в широкой заболоченной пойме, покрытой сочной зеленью травушки-муравушки. Так и тянет прилечь в эту мягкость и, прищурив глаза, смотреть, как в небе шевелятся тучки, переваливая через гребни гор. Почему-то при виде молодой травки, сплошь закрывающей землю, всегда манит в далекое детство.

А река снова уже ускоряет свой бег и снова срывается в ревун, чтобы успокоиться в следующем сазе, где она так напоминает наши тихие равнинные речушки.

Сказочно красивы эти горные реки, обрамленные убегающими вверх по склонам вековыми елями, барбарисом, шиповником, смородиной и множеством незнакомых кустарников, трав и цветов.

Но все это антураж — внешнее оформление. И воспринимается не как реально существующее, а как декорация к спектаклю, в котором мы-то выступаем реальными действующими лицами. Не актерами, сумевшими прекрасно перевоплотиться, а именно действующими лицами.

Отвесные скалы северной стены Джигита, по которой мы совершаем восхождение, не оставляют надежды на удобную ночевку. Уже четверо суток шаг за шагом карабкаемся через снега, льды и скалы этой стены, а до вершины…

Придется организовывать сидячую. А вдруг непогода? Хотя новолуние уж прошло. Да и среди ночи редко начинает крутить. Что ж, другого выхода нет. А если все-таки — вдруг? Нет, рисковать нельзя! — мысли, мысли, мысли…

— Володя, Валя! Веревки не снимать! — кричу я Самохвалову и Маковецкому, идущим последними.

По навешенным веревкам в крайнем случае мы за час спустимся до места, где стояла наша палатка в предыдущую ночь. Площадка, вырубленная в ледовом гребешке не ахти какая хорошая, но все-таки площадка. Конечно, не паркет во дворце каких-нибудь там Шереметьевых. Целый день мы поднимались от нее. Пройдено 140 метров. День тяжелой и опасной работы. И всего 140 метров! Насколько ж относительны наши понятия о расстоянии. Говорим: «Прошли маршрут: два километра в 8 дней». Выходит: «Что ж мы делали 8 дней, если всего-то два километра?»

Действительно, что же мы делаем, если иногда за день проходим всего 100—150 метров.

Отвесная стена, гладкая, трещин мало, метров 30—40. И надо ее пройти. А почему надо? Тут-то и вспоминаются строки из песни:

А вот и Валентин пробирается ко мне. Здесь узенькая короткая полочка, а рядом большой ледовый натек. Ольга Трубникова — четвертый участник — уже устроилась на полочке: повесила рюкзак на забитый в трещину титановый крюк, разложила поролоновые коврики — мой и свой — мягко и тепло. В общем, готовится к сидячей неудобной ночевке. Она — мастер спорта — сильная и мужественная. За свою альпинистскую жизнь ей не раз приходилось сидеть на древках ледорубок, и понимает, что на полочке, хоть и узкой, все-таки лучше.

Володя до нас так и не дошел. Остался метров на 30 ниже — отыскал там откол скалы и примостился в нем. Вытянул конец веревки, сплел из нее сетку и улегся, как в гамаке. Хорошо, что лег — завтра ему работать первым вместе с Валентином.

Маковецкий рубит лед, делая себе площадку, я, как могу, помогаю — вдвоем не очень-то развернешься: тесновато.

В памяти всплывают другие ночевки, другие горы. Видения сменяются. А мы все рубим и рубим лед, чтоб можно было Валентину поудобней сесть. Лед-то натечный — скалывается линзами — и никак из него не удается смастерить что-нибудь вроде если уж не кресла, то хоть табуретки.

Сел отдохнуть, и снова видения. Идем мы траверс двух вершин Скрябина и Семенова-Тян-Шанского. Острый изрезанный гребень — сплошные жандармы — отдельно стоящие крутые скальные ребра. День вот так же клонился к закату, темнело. Где тут поставишь палатку? Сесть-то негде. И вдруг из-за очередного жандарма крикнул Герка:

— Ребята! Роскошь! Идите веселей, посмотрите, какая ночевка!

За день мы устали и шли, естественно, медленно. Но Геркин крик прибавил нам сил — откуда только взялись? Обхожу жандармов — и действительно чудо! Замерзшее озерко! Да на нем десять таких палаток поставить можно! Быстро устроились. А Гэро, этакий мужичок невысокого роста, но широкий, как молодой кедр, крепыш с серо-голубыми глазами и слегка волнистой шапкой густых волос, тем временем в сторонке по льду ледорубом тюк да тюк, тюк да тюк. Открывает палатку и подает кастрюлю воды, осторожно держа ее в медвежьих лапах.

— Вот держите, чтоб не замерзла. Сейчас раскочегарю примусок и такой чаище заделаем!..

Это он «дотюкался» до воды. Пока я расстилал свои спальные принадлежности, он уже успел разжечь примусок и пристроить его в палатке. Сразу стало уютно, почти по-домашнему.

— Чай, даже если без заварки, великую силу имеет, — серьезно сказал Гэро, улыбаясь одними глазами сквозь очки.

— Даже без заварки? Но это уже не чай.

— Все равно чай — он людей в одну кучу собирает. А когда люди рядом — это великая сила.

— Философ ты, Герка. Мы ведь не из-за чая здесь в куче, как ты говоришь. Чай можно и дома, там к удобств побольше.

— В том-то и дело, что удобств побольше. Захотел чаю, пожалуйста. А этого чая могло и не быть. И этой шикарной ночевки могло не быть. Вот и думай: прав я или нет.

Мы с Гэро Робертовичем Бартини пять лет назад закончили один институт, и дружба наша была уже давнишней. Он всегда казался старше своих лет. На все имел свое суждение и редко отступался от него. Упрямый. Принципиальные, честные, открытые и всегда страстные высказывания Герки привлекали. Иных озлобляли. Во всяком случае, недоброжелателей у него было не меньше, чем друзей. Подкупало в нем бескорыстие и широта натуры. Как говорят, последнюю рубаху снимет и отдаст. Я не переставал удивляться его воинствующему жизнелюбию и неутомимости. Хорошо, когда рядом с тобой есть такой друг. От него и сам становишься сильнее…

— Оленька, а не заняться ли тебе примусочком?

— Не надо, — говорит Валя, — сейчас кончу и сам займусь.

— Пока ты кончишь — чаек уже будет готов, — отвечает Ольга.

— А чаек, как ты помнишь, великую силу имеет, — вторю ей я.

Валентин всю стену утыкал уже крючьями и развесил на них свою амуницию: рюкзак, ботинки, кошки, ледоруб — все висит на страховке. Вот он с ожесточением забивает в трещину еще один титановый клин.

— Этот мертвый, пристегнитесь к нему. На всякий случаи.

— А помнишь, Валька, как было у Гэро?

— Потому я их и бью намертво, что он сам-то последнего крюка не оставил.

— А кто это Гэро, он что, погиб? — спрашивает Ольга.

Мы с Валей молча набили кастрюлю льдом. Примус уже гудел у Ольги на коленях. Маковецкий удобно устроился, забрал у нее примус, поставил рядом с собой, на него — кастрюльку. Застраховал и их репшнуром. Все-таки не зря мы его прозвали в шутку «Пахарь!» — все он делает основательно, капитально, бережливо. Чего только не найдешь в его загашниках!

Помню, спустились с пика Ленина, раскрыли уже на леднике его рюкзак и ввосьмером пообедали досыта. А ведь он носил все это на вершину! Тут были и мясные и рыбные консервы, и несколько головок лука и чеснока, и сухари с сахаром, и даже добрый шмат сала. И ответ у него один — а вдруг?.. Действительно, в горах случаются всякие «вдруг».

Так было и с Гэро — не знал он, что вдруг предательский снег имеете с ним сойдет по крутому ледовому склону.

— Вон видишь, Оля, фигурной скобкой вверх смотрит пик Тельмана? Шесть лет назад там, на крутом ледовом гребне, прикрытом мелким снегом, Гэро на спуске поторопился. Дело уже шло к вечеру. Крюк забивать не стал. Он был руководителем восхождения. Троих спустил вниз с верхней страховкой. Пошел последним. И сорвался. А ниже — скалы. Ну, вот со всего маха об них. Ребята удержали… но уже только тело. Так вот и погиб граф Гэро Робертович.

— А почему граф?

— Да, так мы его звали — граф Гэро Робертович. Отец его — известный конструктор — эмигрировал из Италии в двадцатых годах, как мне рассказывали ребята. Талантливый был человек. Автор многих интересных решений. Говорили, что он был графом. Может быть, и не был. Но Гэро мы все равно звали графом. Здоров был — двух-пудовиком играл, именно играл. И добрый. Песни и стихи любил. Да и сам писал. Вот, что написал своей жене:

— Похоронили мы Гэро в Пржевальске. И когда возвращаемся с гор — приходим к его могиле. Как с отчетом: что нового сделали, какие хорошие дела совершили. Может быть, это глупо, а может быть, хорошая традиция. И в этот раз после восхождения пойдем к нему «держать ответ за все содеянное», как говорят.

…Сидим, пьем крепкий душистый чай. До чего же он хорош, этот чай, после трудного, нервного дня! Я его люблю пить без сахара, когда он вяжет во рту, как черемуха или недозрелая айва. Тепло сразу разливается по всему телу, постепенно проходит и усталость.

А ночь просто великолепная! Луна из-за наших спин (ее закрывает от нас вершина Джигита) озаряет все вокруг своим зеленоватым светом. Горы, как живые, — постоянная смена освещения создает иллюзию движения этих скальных громад и могучих ледников. И видятся в очертаниях гребней драконы и динозавры, а то и вообще какие-то сказочные чудища. Вдали мерцают иссык-кульские маяки. Сам Иссык-Куль поблескивает вороненой сталью. А звезды совсем рядом, и кажется, что сидишь прямо среди них.

— В такую ночь и спать-то грех, — говорит Валентин, — может, она одна такая на всю твою жизнь!..

Пожалуй, Валька прав: одна такая ночь уже стоит тех дней боя на «острие ножа», боя на грани, тех лет изнурительных тренировок, поисков, неудач и побед.

Аркадий Соловьев СТИХИ