Каникулы вне закона

Глава десятая «Не плачь по мне, Аргентина!»

По мне, смешного было мало. Астана не желала прощаться.

Хромированные перила конвоировали пассажиров от багажной стойки «Эйр Казахстан» до окошка проверки документов, и, разумеется, в полицейском компьютере регистрации иностранцев Ефима Шлайна не нашлось. Младший лейтенант, русский, нагнав морщину озабоченности между белесыми бровями, сообщил, что придется вернуться в город, оформить пребывание в столице надлежащим образом и повторить процедуру вылета. Я разыграл нервного интеллигента, противящегося подступающему обмороку, и попросил проводить к телефону для связи с министерством экономики, по приглашению которого приезжал.

— Это в здании, которое называется «Доллар», — сказал я суетливо казаху с майорской звездочкой в конуре, обставленном атрибутами производства обысков.

— Поставьте сумку на стол досмотра, — сказал майор, когда лейтенант, оставив мой паспорт, испарился, и, присмотревшись к кашемировому пальто, папахе пирожком и бумажнику слоновой кожи, прочувственно спросил: — Как же так, Ефим Павлович, а? Как поступать-то теперь с вами?

Репродуктор над головой майора попросил на казахском и английском пассажиров, вылетающих в Алматы, пройти к выходу номер два. Отдельный минибас ждал отправляющихся первым классом, то есть и Ефима Шлайна, чей желто-синий билет и оранжевый посадочный талон лежали в паспорте, заложенном коричневым майорским пальцем на странице с моей фотографией.

— Может быть, штраф? — предложил я. — Из страны выезжаю через Алматы, там пробуду два-три дня и обязательно зарегистрируюсь, как положено.

— По закону я должен взыскать с вас семь тысяч двести тенге за нарушение паспортного режима. Можете заплатить половину?

— Спасибо, товарищ майор, — сказал я проникновенно.

Десять пятисотенных бумажек открыли путь в светло-желтый зал с голубыми пластиковыми креслами и на лестницу к минибасу, за окнами которого простиралось фиолетовое беззвездное небо, слегка вылинявшее у горизонта. Светящаяся в ста метрах гирлянда иллюминаторов аэробуса «А-300» символизировала свободу перемещения. На трапе я выдохнул глоток морозного воздуха Астаны и последним нырнул через квадратный люк в прогретое нутро кабины…

Мне не стоило появляться в Алматы, и по прибытии, не покидая аэровокзала, я обзавелся билетом на рейс до Чимкента. Ближайший наудачу оказался чартерным. Нанятый пакистанцами «Ан-24» вылетал в четыре пополудни. По правилам все места в самолете на чартерных рейсах собственность нанимателя. Я не поинтересовался, почему, не спросясь пакистанцев, мне продали одно место. В список пассажиров в качестве обладателя «левого» посадочного талона меня не вносили, паспорта в кассе я не предъявлял, и нетрудно догадаться, что полицейской регистрации на вылете, по крайней мере, для таких как я, не предстояло. Чего ещё желать?

— Выписывать квитанцию за транспортировку? — спросила кассирша и, когда я отрицательно помотал головой, удовлетворенно добавила: — Вот телефон на бумажке. После трех звоните каждые два часа. Вам скажут, когда и к какому выходу на посадку прибыть.

Начиная с трех часов пополудни, я сделал восемь звонков из гостиницы «Аэропорт», на вывеске которой, когда стемнело, зажглись только три первых буквы. Я снял четырехместный номер, поскольку других не имелось, и валялся по очереди в каждой из кроватей, выслушав какое там по счету сообщение «В Чимкенте туман, ждите». Коридорная держала телефонный аппарат под ключом в тумбе замызганного письменного стола и за звонок взимала пятьдесят тенге. В открытое из-за духоты окно тянуло вонью пережариваемого залежавшегося шашлычного мяса, которую разносило ветром от кооперативных палаток у паркинга. Шум водопадов в унитазах, лишенных исправных бачков, вырывался из бездверного туалета в начале коридора. Следующим утром, на рассвете, сквозь немытое стекло крайней кабины я увидел оттуда летное поле с черным остовом сгоревшего аэровокзала. И не удержался от искушения. Сдвинул раму, наставил перекрестье оптического прицела воображаемой снайперки, скажем, израильского производства «Голил», на кабину «Боинга-737», вылетавшего в Стамбул, и грохнул первого пилота.

Когда я ставил раму на место, кто-то, перекрикивая сливной водопад, сообщил из одной кабинки в соседнюю:

— Вить, а Вить, может, послать все в одно место? Тут есть мужик, воздушное такси. «Ил сто третий», берет четверых и багаж… Не быстрее, конечно, но сегодня прилетим. Ты как?

— Где этот мужик?

— Тетка в администрации предлагает…

Тетка в администрации на первом этаже, когда я спросил насчет «Ил-103», отправила меня в полуподвальный буфет, наказав сослаться на её имя. В пропахшем щами помещении трое в кожаных куртках распивали итальянский портвейн под котлеты по-киевски. Коренастый в кожаной куртке, с серыми линялыми глазами навыкате, расспросив, кто меня прислал и куда лететь, сказал:

— Я вам не нужен. В Чимкент пойдет чартерный «Ан». Купите билет, это быстрее и дешевле.

— «Ан» сидит и ждет уже шестнадцать часов из-за тумана в Чимкенте, сказал я.

Лупоглазый посмотрел на сотрапезников. Один кивнул.

— Через час полетите. Нет никакого тумана. Они на керосин нал собирали… Так что берите вещички и поторапливайтесь. Стойка три в зале вылета.

— Спасибо, — сказал я. — На будущее дайте ваш телефон.

— Меня зовут Николай Николаевич. Звоните дежурному администратору, если понадоблюсь… Маршрута у меня два: Астана и Чимкент, — сказал лупоглазый, словно отрезал, и, поднявшись, отправился за ширму, отгораживавшую кухню. Шел он, косолапо ставя широченные ступни в толстых домашней вязки носках. Огромные растоптанные кроссовки с грязными шнурками, завалившись на бок, остались под стулом.

…Телефон снова ответил: «В Чимкенте туман, ждите».

Когда я выходил из гостиницы, солнце слепило по-весеннему. В десяти шагах от цементного крыльца, расстелив на капоте черной «Волги» брезент, четверо, весело переговариваясь, в основном матом, пили за импровизированной стойкой водку под накромсанные куски ветчины без хлеба. Выпивохи грелись на солнышке. Бутылки с красной этикеткой сверкали на фоне приклеенной за ветровым стеклом картонки с надписью: «Керосин и солярка».

Я спросил крайнего:

— Чимкентский летит?

— Заправщик приставили. Через полчаса.

…Перед взлетом пилот несколько раз опробовал на форсаже тормоза самолета, который выкручивало влево на обледенелой бетонке. В третий или четвертый раз колодки сработали синхронно, и «Ан-24» покатил на взлетно-посадочную полосу. Кроме меня, стюардесса привела по талому снегу на посадку ещё шестерых, крикнув пилоту, что «иностранцы не дождались, укатили машиной».

Я свинтил пробку у фляжки с коньяком «Казахстан», большими глотками выпил содержимое до дна, обнаружил, что спинка сиденья не откидывается, и вытянул ноги в проход. Ничего не оставалось, как ждать конца путешествия. Чтобы заснуть, больших усилий не потребовалось. Мне снилась Ляззат, оттиравшая в ванной номера в гостинице «Турист» свой «бергамский замок» от излишней смазки.

На подлете к Чимкенту «Ан-24» пошел над горами. В царапанном иллюминаторе плоские сопки с юга напирали на кряж. Желтые паутинки троп опутывали его белый заснеженный западный и черный бесснежный восточный склоны. Это напоминало северную Бирму, которую лет десять назад в сезон урожая мака, после сбора опиумного сока, пришлось облетать на оборудованном фотокамерой «Т-28», двухместном моторном истребителе времен второй мировой войны. В разоруженном виде их побросали в Индокитае американцы, и ловкачи ухитрялись собирать из десяти-пятнадцати развалившихся один летающий. Я определял летчику районы облета, направление телеобъектива и продолжительность съемки. Пленка и её обработка обходились дороговато. Слава Богу, самолет оплачивало какое-то правительство. Какое именно, ни меня, ни моего работодателя бывшего майора таиландской королевской полиции Випола не интересовало…

По контракту мы обязывались определить временные квоты героиновых князьков на пользование горными тропами. По нашим сводкам опергруппы правительства, оплатившего самолет и наши труды, определяли очередность перехвата караванов или, наоборот, прикрытия. Меня и Випола это уже не касалось.

Наверное, внизу, в горах, над которыми летел чартерный «Ан-24», караваны разводились на тропах здешними диспетчерами в той же манере. В Бирме, помнится, практиковалась даже сдача героиновых путей в поднаем или аренду. Когда я привез Виполу из страны шанов, горной народности, образец долговой расписки, где вместо денежной суммы указывалось в качестве компенсации время пользования перевалом, он немедленно отвез пергаментную бумажку в бангкокское правительственное Бюро по борьбе с наркотиками. В горах объявился, оказывается, новый вид кредитного обслуживания. Сыновья героиновых князей, получив дипломы в Гарварде и Оксфорде, помогали наращивать торговые обороты соплеменников, вводя в обиход финансовые инструменты нового времени… А отцы-то манипулировали обрезками лапши спрессованного сырца, называвшимися «опиумными банкнотами»!

Чимкентский аэродром обрамлял длинный ряд серых бипланов, на верхних крыльях которых прорастали сорняки и кусты. Промахнув почти всю взлетно-посадочную полосу, «Ан-24», попрыгав, наконец-то остался на бетонке и уткнулся кабиной в двухэтажное барачного типа здание. Из багажного люка вывалился человек в телогрейке и принялся лягать шасси пластиковым китайским сапогом, подавая жестами сигналы пилоту.

Я с удовольствием отметил отсутствие паспортного контроля. От самолетика народ потянулся в город через распахнутые настежь неохраняемые ворота в аэродромном заборе. За ними стоял человек — копия Юсупа.

— Вы Фима? — спросил он.

— Я Фима, — ответил я.

— А меня зовут Мурат. Вы мне дадите десять тысяч тенге, — сказал он. По пути на пару минут заедем ко мне домой, я возьму документы… Я не извозом живу. У меня лошадь, корова, бараны… Есть что делать. Самолет не прилетал и не прилетал. Я со двора заметил, как он садится, прыгнул в машину и погнал, чтобы вас не пропустить… Ничего, что заедем за документами?

— Мурат, — сказал я, — поехали за документами. Когда будем в Ташкенте?

— Считайте через три часа.

— Про десять тысяч забудь. Я дам четыре тысячи тенге и ещё одну тысячу за то, что ты покатаешь меня по Чимкенту и подождешь, пока я пообедаю в хорошем месте. А сколько ещё платить после узбекской границы?

— Дулату дадите от души. Четыре тысячи я с ним сам поделю.

— Какому Дулату?

— Брата зовут…

Хорошее место называлось гостиница «Кема» на проспекте Толекехана, напоминавшем из-за пыли и стершихся до земли тротуаров проселочную дорогу. Оштукатуренный трехэтажный корпус под крышей из металлочерепицы стоял за чугунной оградой, в парке с подстриженной травой и зелеными деревьями. В просторном холле скучал приветливый кореец-охранник. Он сдал меня полненькой метисочке в мини-юбке и с улыбкой сплошь из золотых коронок. В просторном, с прогретыми солнцем окнами ресторанном зальце, пока я вкушал шурпу и курицу под чесночным соусом, она сообщила, что Чимкент называют казахстанским «Техасом», что в город приехала московская выставка восковых фигур «Пытки и наказания всех времен и народов» и что улица Бекет-батыра, про которую я спрашиваю, в двухстах шагах от гостиницы.

Разомлев в тепле и от хорошей еды, я все же не поленился позвонить на улицу Бекет-батыра великому графику Нового Техаса Идрису Жалмухамедову, с которым свел знакомство на перелете Москва — Алматы. Трубку он снял на шестой или седьмой вызов и, явно не вспомнив меня, сказал, чтобы я немедленно приезжал: «Столько накопилось друг другу сказать по душам и за хорошей бутылкой».

Таким образом, перспективная явка существовала. Студия художника проходной двор. Такие дворы идеальны для исчезновения. Или появления на свет Божий.

В сущности, я присматривал для себя, если предстоящий переход границы в Узбекистан пройдет незамеченным, вариант возвращения в Казахстан именно через Чимкент. Ибраев и Жибеков определенно уже расставляют, если ещё не расставили, свои бредни и сети на северных направлениях в аэропортах Астаны и Алматы. Ждут оттуда. Что ж, я вернусь, конечно. Но с задворок, как и ушел, огородами. Интуиция мне подсказывала, что этой же дорогой входит в страну и выходит из неё второй такой же, как я, или лучше с большой буквы Второй, считающий меня конкурентом. В Астане, как говорится, его взяла. Я достану коллегу отсюда, из этого Техаса… Я уже знал как.

Ибраевскую папаху пришлось сунуть в сумку, да и пальто следом, настолько потеплело. Пестрый термометр на помпезном косяке дверей «Кема» показывал восемнадцать градусов, правда, на солнце, когда я садился в муратовские «Жигули». Это в конце января-то…

Звонить Матье Соресу я решил из Ташкента.

Любое перемещение в разведке — зона повышенного риска, в особенности за пределами района, где примелькался. Тем более, если предстоит переход через государственную границу с неустоявшимся режимом и, желательно, без документальных следов… Так начинаются мечты о шапке-невидимке.

«Невидимых» шпионов, даже когда они, как говорится, не при исполнении, природа и общество не знают. Люди скрытных занятий навечно покрыты, скажем так, татуировкой неизбывных примет. С внутренней стороны кожного покрова, конечно. Как и их вещи. Скажем, фотокамера или авторучка, поскольку первая — копировальный инструмент, а вторая прикрывает одноразовый пистолет.

Всякому практикующему одно из древнейших занятий известен закон, который приходится принимать во внимание даже во сне: от улик не отделаться, это может быть миллиграмм талька под ногтями от резиновых перчаток, которыми листал засекреченное приложение к контракту год назад, или вскользь брошенный взгляд прохожего, когда вылезал из канализационной трубы в позапрошлом месяце. Находят много всякого, если охотятся грамотно и упорно…

Матерый таможенник, скажем, в аэропорту просмотрит на экране монитора содержимое вашего чемодана, а потом некто, получив от него наводку, отправляется на квартиру, которую вы покинули на два-три дня, и находит именно то, что вы не решились вывезти в чемодане. Может быть, чемодан и выдал.

На Алексеевских курсах, помнится, меня удивило предупреждение о том, что ничего нет опаснее безрезультатного квартирного обыска или такого же досмотра багажа. Именно потому, что нашли что-то. Мастера шмона не оставляют следов. А в редких случаях, когда они остались, будьте уверены, ими прикрыли следы «другого» обыска, вполне удавшегося.

Но это о теле и остальных материальных уликах. Имеются и иные наслоения. Участие в спецмероприятиях, назовем это так, оставляет сукровицу на психике человека даже с манильскими канатами вместо нервов.

Мастера обыска знают об этом. Они исполняют свое ремесло, не притрагиваясь к вашим карманам или багажу. Шарят глазами, принюхиваются, прислушиваются к интонациям голоса, присматриваются к цвету ботинок, одним словом — примеривают к накопленному опытом «каталогу примет» вашу ауру. Например, кадровые военные печенкой чуют мое легионерское прошлое…

Контрабандисты предпочитают избегать таможенные «зеленые коридоры». Эти вольные проходы просматриваются наметанными глазами экспертов. Людьми штучной охоты. Они и сами не могут объяснить, отчего срабатывает внутри их красный флажок. В оперативной контрразведке мастера обыска «без рук» или «без следов» в ценностной шкале стоят на одном уровне с профессионалами скрытой слежки. Они обыскивают, если хотите, без обыска. И когда вы миновали их, это не значит, что все обошлось. Вы уже тянете за собой след, как муха, вылезшая из чернильницы.

По этим соображениям я не возликовал от сообщения Юсупа, что контрольно-пропускной пункт на узбекской границе ни на что не обращает внимания. Конечно, с российским паспортом я имел право выезда из Казахстана и въезда в Узбекистан без визы. Если и прицепятся на казахской стороне из-за отсутствия регистрации в Алматы или ещё где, я допускал возможность коррумпированного эндшпиля, как и в аэропорту Астаны. Но разрешение миновать пост, даже за взятку, в случае заминки может повлечь скрытое фото в анфас и профиль, сканирование паспорта, запрос по месту жительства, в Интерпол. А дальше я замучаюсь от мыслей о том, что электронная связь унесла и сбросила мои приметы в «подвалы» некоей компьютерной базы данных. Меня замуруют среди людей, про которых в одной присказке говорится, что «то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл, но лучше с ним поосторожней».

Кроме того, я знал, кто надзирает за соблюдением новых азиатских суверенитетов. Выпускники бывшего Ташкентского мусульманского отделения андроповского института. Люди штучной охоты. В сложившихся обстоятельствах — за мной…

Русскому человеку грозит извечная историческая опасность: его ближайший советник «господин Авось». Вопреки прошлому, я ещё кажусь себе русским. И боюсь предательства генетического подсказчика. В качестве труса и осторожного человека все же я — космополит.

У метисочки с золотыми коронками и в мини-юбке я купил две бутылки коньяка «Казахстан». Бедное мое сердце и бедный желудок… Или это касается печени и мочевого пузыря?

— Хорошие новости получил по телефону, есть что отпраздновать, сказал я двойнику Юсупа и принялся, что называется, квасить из горла.

Вскоре я смутно различал окружающий пейзаж и попросил Мурата, которого называл то Юсупом, то Дулатом, остановиться и прогуляться со мной в горы. Узбек, тревожно посмеиваясь, объяснял, что до них далеко, они на горизонте.

До границы оставалось минут пятнадцать езды, когда я оборзел до невозможного. Мурат убежал шагов на сорок, или мне так померещилось, пока, встав на колени и упершись руками в сырую землю возле кювета, я исторгал в него коньяк и заодно роскошный чимкентский обед… Думаю, ползающий на карачках представитель широкой евроазиатской православной души доставлял своим явлением оправданное удовольствие пассажирам роскошных, так себе и трепаных легковушек, замедлявших, поравнявшись со мной, и затем прибавлявших скорость. Любуйтесь, новые граждане новой Азии, вот он, один из тех, кто правил в этих краях от имени империи столько веков!

Я нуждался в молве, которая разнеслась бы до контрольно-пропускного пункта. И отразив подлинные общественные настроения, молва прошла через пограничный контроль вместо меня, сделав мою подлинную ипостась невидимой. Никто не хотел смотреть на потерявшее человеческий облик воплощение национального порока, которое дурным голосом пропело шарахнувшейся медсестре санэпидемнадзора слова из танго: «Не плачь по мне, Аргентина!»

Пьяный командировочный. Полнейшая скотина. Наглая и тупая, которую волоком протащили из одной машины в другую… К бумагам такого физического и морального урода и прикасаться-то гнусно. Бедные водилы, всем видно, как их воротит от этой свиньи…

Дулат, принявший меня на узбекскую сторону, ни слова не произнес до Ташкента и, высадив, уехал, не спросив насчет «денег от души». Станиславский, если бы его сослали начальником КПП, мне бы определенно поверил.

В зале ожидания ташкентского аэропорта я объявился с пятнами грязи, засохшими на брюках и полах пиджака, заскорузлыми от неё же ладонями и позеленевшим лицом спустя четыре часа пятнадцать минут после приземления «Ан-24» в Чимкенте. Почти двое суток после бегства из Астаны. График мой издыхал на глазах.

В пустовавшем почтовом отделении сонная русская дама, поморщившись за стеклом конторки от моего аромата, вчиталась в паспорт и выдала факсимильное послание до востребования из Москвы. Она же соединила меня из телефонной кабинки, в которую я вполз с онемевшей половиной груди, с абонентом, указанным в послании. Знакомый и поэтому показавшийся звучащим из космоса голос сказал:

— Бэзил, что за шепот? Тебе вырезают в полевых условиях аппендицит или грыжу? Сиди в секции прилета, крепись…

Усевшись в пластиковое кресло, я сломался пополам и уткнул лицо в ладони. Наверное, я чувствовал то же самое, что и люди с искусственным сердечным насосом, у которого садится батарейка. Раньше такого не случалось. Я все же уговорил себя, что со мной все в порядке, что, наверное, это от переутомления — слишком много бессонных ночей, слишком много коньяка, слишком много побоев и слишком много любви. Для моего возраста, конечно.

Я очень надеялся, что не скончаюсь в ближайшие два года. Подумав, я добавил к ним ещё полтора десятка лет.

Интересно, когда Ляззат забрала из гостиничного номера свой ПСМ? И хорошо ли кормит моего попугайчика в Алматы жена покойного Усмана?

Почувствовав прикосновение к плечу, я вяло поднял голову и только потом разлепил глаза. Не смотреть бы ими на белый свет! Острая боль пронзила от виска до виска. Опять подступила тошнота. Слава Богу, внутри желудка у меня ничего не осталось… Не осталось и сил удивиться. Надо мной, склонившись, нависал в добротных одеяниях, румяненький и свежий, улыбающийся европеоид Севастьяша.

Едва разлепив сухие горящие губы, я сказал:

— Подайте бомжу, господин хороший, на опохмелку…

— Значит, Бэзил, по космической связи пароль дошел? Даю отклик: рассвета над Тиссой не будет, Сатурн все-таки виден, место встречи исхитрились подменить, славянский шкаф нашли и перекупили, резидент ошибок не допускает…

— И ключ от квартиры, где лежат нужные мне по зарез деньги, не дашь.

— Увы, дам. А также французский паспорт, кредитную карточку, кое-что из наличных, к тому же купил тебе билет через Франкфурт, обрати внимание, на Майне, не спрыгни с парашютом над Одером…

— Где весна, — сказал я.

— Сошлось, — откликнулся Севастьянов. — Как ты, Бэзил?

Сто лет назад завербованные в разное время и в разных местах Ефимом Шлайном финансовый психоробот Лев Севастьянов и практикующий юрист-психоробот Бэзил Шемякин парой отработали в Сингапуре вслепую, то есть не ведая о сотрудничестве, операцию для пресловутого Шлайна. Наша финальная встреча, скажем так, с поднятыми забралами состоялась в Москве, а в 1999 году я подстраховывал Ефима, когда он выпихивал Севастьяшу с женой из Петербурга через Финляндию нелегалом в мир новой евровалюты. Где гоняло по мировым финансовым потокам забуревшего, как я теперь видел, Левушку, меня не интересовало. Я вообще не рассчитывал когда-либо увидеться с ним.

Еще услышав голос Льва в телефонной трубке, я сообразил, насколько плохо идут дела вообще, не только у меня, для Шлайна в Москве тоже. Появление Севастьянова было тревожным признаком. Ефим мог бросить Левушку из сладких Европ в замурзанный Ташкент только в качестве последнего резерва, из-за истощения наличных сил, поскольку операция, которую я с блеском проваливал, не подходила под севастьяновскую специализацию. Вместо танков, скажем так, прискакала кавалерия.

— Хреново, — сказал я, цитируя формулировку, услышанную от чимкентского графика-неудачника в самолете Москва-Алматы. — Нет здоровья, нет денег, нет страховочных явок, нет результатов, нет сменного белья, и случилось много-много неудач… Давай бумаги.

— Бэзил, тебе необходимо принять к сведению одну вещь, прежде чем их получишь, — сказал финансист.

Господи, помолился я, мною давно принято к сведению, что беда одна не ходит, пусть так, но сделай все возможное, чтобы это не касалось Колюни или Наташи, я отработаю Тебе.

— Какую именно?

— Деньги не от Шлайна, не из Москвы, я хочу сказать.

— Тоже мне напугал, — сказал я. — Деньги есть деньги, какая разница откуда?

— Есть разница, — сказал финансовый евроворотила. — Казахи стукнули в Москву, что Шлайн заслал за спиной своего руководства, а иначе-де, мол, и не могло, по их, казахов, мнению и быть, выявленного в Астане агента. Да ещё наемника. Труды которого оплачиваются Шлайном, конечно, не из фондов родной службы, в такое стукнувшие на Шлайна казахи поверить не могут, а из какого-то неведомого источника. Смекаешь?

— Смекаю. Подставляют Ефима под расследование о предательстве?

— Плохо смекаешь. Один намек на такое, и интриге конец. Командование конторы считает Ефима маньяком, а маньяк не станет предателем… О твоих действиях, кроме того, докладывалось как положено. К тому же операция рискованная, исход сомнителен, а потому вопросов по ней вверху не задавали и с рекомендациями не совались, чтобы не отвечать за провал… Ефима подставляют потоньше. Получается, что операция раскрыта, а также, поскольку командование в известность об этом не поставлено, нарушена служебная субординация и допущено своеволие с фондами. Другими словами, пуповину твоей поддержки пережали. Команды отзывать тебя не дают, но и денег на продолжение работы тоже… Вот я и приехал.

— Что значит, вот я и приехал?

— У крыши, которую я состроил над собой в Париже, дела идут. Перешел на самоокупаемость. Ефим попросил, чтобы я оплатил документы, которые ты для меня добываешь.

— Вольдемар? — спросил я.

— Вольдемар, — подтвердил Севастьянов. — К вашим услугам…

— Свои боюсь предлагать, — сказал я понуро. — Товара у меня нет.

— Может, и к лучшему. Обстоятельства требуют новой для него упаковки. Помимо копий, снятых с подлинников и удостоверенных кем-то, кто в документах прямо, то есть лично и материально заинтересован, нужны пара или тройка подлинников. В качестве образцов. С них швейцарцы снимут копии сами и потом вернут.

— Нюх мне подсказывает, что при такой раскладке швейцарские коллеги смогут вскоре заявить, что это они добыли все подлинники и сделали с них копии, а потом положили назад, чтобы у суда не возникло искушения не признавать их за улики, поскольку они краденые. Так?

— Так, — сказал с удовольствием Севастьянов. — Ты умник, Бэзил. Даже с похмелья.

— А я затону в дерьме? — вырвался у меня злой вопрос.

— Что значит — затону в дерьме, Бэзил?

— С чем останусь я, если все припишут швейцарцам? Кто оплатит мне вторую половину обещанного гонорара, если Москва уже ничего не оплачивает?

— Ну, а что будет со мной, если ты откажешься?! — заорал Севастьянов.

— Не ори, — сказал я. — У меня голова как просверленная…

— Купить тебе пива?

— Пошел ты… Я понял, — сказал я. — Все понял.

Швейцарцы оставят севастьяновскую крышу нетронутой, если он сдаст им результаты моей работы в Казахстане, подумал я. Они знают, может быть, давно, кто такой Севастьянов. И не только не капнут на него французам, у которых он обосновался, но охотно оплатят всю казахстанскую операцию, в том числе и мой гонорар. Если севастьяновский оператор Шлайн просит об этом, то, действительно, отчего бы парижскому финансисту не протянуть руку помощи мыкающемуся по среднеазиатским помойкам Бэзилу Шемкину в трудную для него минуту?

Такой ход событий выгоден всем. Швейцарцы получают искомый компромат и, по их меркам, достаточно дешево. Для меня находят средства продолжать работу. Севастьянов, выдавший эти средства за счет швейцарцев, а формально — из своих подотчетных Шлайну фондов, кладет сумму, равную выданной мне, в собственный карман.

Вот что я понял.

И прикинул, сколько понадобится, чтобы оплатить лечение Наташи в Веллингтоне, покрыть расходы старикашки Лохва на её транспортировку из Москвы, затем обратно. Плюс на все про все остальное, что ждало моих денег.

— Еще пятьдесят тысяч, Левушка, — сказал я.

— Какие пятьдесят тысяч?

— Швейцарских франков. Дополнительно к той половине гонорара, которая мне полагается. От тебя или через тебя, Левушка, неважно… Я даже согласен, что из этих пятидесяти тысяч десять пойдут на оперативные расходы. Перелеты, наем машины, гостиницы, прочее. Я обойдусь и остающимися сорока…

— Мне говорил Ефим, что ты за деньги отца-мать…

— Не смогу, — сказал я. — Этого товара не осталось. Осиротел, знаешь ли. Так как, друг сердечный?

Севастьянов понял то, что я понял.

Пока разговаривали, он, словно перед ребенком, сидел возле меня на корточках, посматривая осторожно из-под козырька твидовой кепки. Теперь он встал, нашел силы встать с пластикового креслица и я. Глаза у Льва оказались зеленоватыми с коричневыми крапинками. Так мы и стояли, я едва-едва, и между нами висело слово, если и не сказанное, то взаимно беззвучно или мысленно, как хотите, в унисон произнесенное. Предатель.

Конечно, он был чище меня. Я бы бровью не повел, услышав про себя такое вслух и при свидетелях. Сказывались рудименты севастьяновского любительства. В двойную игру, видимо, его затягивало впервые. Еще не обтерся. Инициативу следовало, таким образом, проявить старшему и более трепанному.

— Ладно, — сказал я примирительно. — Давай бумаги… Давай, давай! Не стесняйся. Хватит петушиться… Дело-то, хотим, не хотим, ждет.

Севастьянов вытянул фирменный конверт банка «Пари-Ба» из внутреннего кармана светло-синего тренчкоута с огромными, сползающими на локтевые суставы погонами. Конверт увесисто лег мне в ладонь. Первое за множество дней ощущение реальной надежды.

— Здесь билет на самолет «Люфтганзы», вылет через четыре часа с довеском. Путешествуешь со своим французским паспортом, я привез. Российская въездная виза проставлена, она действительна по соглашению с Узбекистаном и здесь. Коллега Шлайна из бывшего Ташкентского отделения андроповской школы поставил по знакомству отметку о въезде. Никаких проблем с выездом теперь у тебя нет. Конец подполью… Кредитная карточка банка «Пари-Ба». Через три часа под ней будут пятьдесят тысяч швейцарских франков. Еще четыре тысячи с половиной долларов прилагаю налом. Вопросы?

— Ефим просил что-нибудь передать на словах?

— Ничего. Не мое дело, знаешь ли, чем, как и где ты занимаешься. Казахстанскую добычу будешь передавать Шлайну лично. Не мне. Мое дело курьерское. Мне возвращаться пора, через Москву, к Ефиму. И…

— И? — спросил я, хотя предвидел, что он ещё скажет и уселся опять в пластиковое креслице.

— Откуси язык и выплюни, если приспичит озвучивать нечто, что тебе, Бэзил Шемякин, показалось пару минут назад таким понятным!

Я проверил паспорт с отметками и авиабилет, переложил кредитную карточку в бумажник, а доллары оставил в конверте, поскольку придется, видимо, предъявлять таможне вместе с паспортом и билетом. Поднял голову и спросил:

— Чего стоишь? Свободен…

Ножницами карманного ножа Риан д'Этурно, по прозвищу Капрал Москва, носитель выданного во Франции паспорта номер такой-то Европейского союза, искромсал в туалете паспорт российского гражданина Ефима Павловича Шлайна номер такой-то и спустил его ошметки в унитаз. Распоротая на лоскуты подаренная подполковником Ибраевым папаха тонула следом минут пятнадцать.

Я снял брюки и, оставшись в исподниках, тщательно отчистил с коленок и на обшлагах присохшую грязь и блевотину. Привел в порядок полы пальто. Галстук пришлось выбросить. Новый, вместе с сорочкой, носками и шляпой, я надел, пройдя границу, в примерочной магазина беспошлинных товаров при зале вылетов. В аптечном киоске нашлись гомеопатические таблетки «Квик», приглушившие свиристение в висках задолго до того, как я прилетел во Франкфурт.

Из телефона-автомата напротив аэродромной выставки боевых и транспортных «Фоккеров» времен первой мировой войны и Веймарской республики я позвонил в Алматы Матье Соресу.

— Дядя Бэз, что сказать тестю? — заорал он от радости.

Передать привет свекрови-мачехе и моей любовнице Ляззат, завертелось на языке. Я спросил:

— Кто съел мой пирог?

— С этим все в порядке. Испечем другой. Нет проблем!

— Есть проблемы. Запомни, что я тебе скажу. Пока ты не определишься с вором, и последующие выпечки обречены исчезать. Мне нужен вор… И еще… Попроси Олега Притулина взять у сестры, мадам Жибековой, двадцать третий том бэ-эс-эм.

— Что такое бэ-эс-эм? — спросил Матье, выпускник советского вуза.

— О, Господи… Если ни ты, ни, возможно, Олег не знаете, то мадам поймет, что это такая книга. Справочная. Повтори!

— Двадцать третий том бэ-эс-эм.

— Молодец какой… Возьми её у Олега и придержи у себя до моего появления. И не листай, чтобы оттуда ни листика не вывалилось. Ни листика! Если же я не возникну, получишь команду, куда или кому передать. Кстати, если Олег попытается намекать на некие отношения твои со мной или его с нами, сделай вид, что… В общем, не вникая, просто сделай вид, что вникаешь, да никак не вникнешь. Понял?

— Кажется… Сделаю, дядя Бэз! У вас хорошее настроение! Видно, финансовое улучшение, а я…

Ах, стервец, подумал я и, не прощаясь, повесил трубку. Следующий вопрос был бы — откуда я звоню. По той же причине я преодолел желание позвонить Ляззат на её мобильный.

Дикторша на немецком и английском объявила о посадке самолета компании «Таи эруэйз», прибывшего из Лондона и продолжающего полет по маршруту Франкфурт — Дубай — Нью-Дели — Бангкок. Пассажиров просили пройти на регистрацию.

Я уже опробовал пластиковую карточку банка «Пари-Ба» в ресторане. Она работала. Еще я купил ботинки полегче. Пара, приобретенная в торговом комплексе «Евразия» на зависть полковнику Жибекову, полетела в мусорную корзину.

Десять с лишним часов полета до Бангкока с посадками, на которых прогулки по залам транзитных пассажиров походили на посещение этнографических музеев, стерли мерзости предыдущих двух недель. Желудок пришел в норму. Заботы внимательных стюардесс-таек и безупречное обслуживание вернули внутреннюю стабильность. Отоспавшись в просторном кресле, отогревшись под пледом и отъевшись на великолепных харчах, над Гималаями я принялся набрасывать план оперативных действий.

Прежде всего, следовало осмотреться вокруг и в себе.

Несостоявшийся контакт с Ефимом в Ташкенте, предписанный им же, признаться, серьезно выбивал меня из колеи.

В практике наших отношений возможность срыва встречи без повтора страховочным вариантом теоретически не существовала, а подмена на ней одного из двоих вообще не обсуждалась. Случилось же и то, и другое. Крошилась, если не давала трещину по фундаменту, система тандема «Шлайн-Шемякин», с тщанием разработанная и многотрудно созданная Ефимом. И приходилось признать, что причина нарастающих неприятностей не внешняя. Наскоки извне были здесь ни при чем.

После ташкентского разговора с Севастьяновым и провала контакта с Ефимом я остро почувствовал, как на мою перспективу работы со Шлайном надвигаются тяжелые тучи со стороны его конторы. Говоря выспренно, созданный нами инструмент расследований и оперативных действий вызвал там, видимо, окончательное раздражение. Не против меня, поскольку я формально не существовал. Против Ефима. Его контора — признаков хватало — перекипала, что ли, и никак не могла перекипеть изнутри. Из-за этой похожей на ступор, затяжной структурной болезни, возможно, и очистительной в будущем, в данный момент полковник Шлайн с аполитичной правовой философией и отточенной оперативной импровизацией становился живым вызовом аппаратному склерозу.

Работник присматривается к хозяину.

Мой предыдущий, майор Випол, вылетел со службы в королевской полиции Таиланда в начале 70-х по аналогичным причинам. Нынешнего, полковника Шлайна, несомненно, ждала та же печальная участь. Лишение шлайновской операции финансирования по доносу из-за границы — первое трупное пятно на карьере Ефима. И никто, никто из коллег его не поддержит. Разве что один или два, предвидя аналогичное будущее для себя, подадут и сами в отставку, чтобы устроиться, пока позволяет возраст, в частные охранные фирмы.

Как я себе представляю, возбужденные перестройкой любители-новобранцы шлайновской конторы, бросившиеся в ремесло кражи информации и ловли шпионов, рыскали последние годы в поисках экзотических трофеев и славы не во имя закона. И дорыскались. Новые идеи служить частному обогащению и возрождению величия России, в сущности, оказались из дедушкиных сундуков. Сухофрукты выдавались за свежие по незнанию прошлого. И, кроме того, две цели служения были заранее несовпадающими. Лубянско-ясеневский монстр подослаб, а затем — обвально одряхлел от наплыва непрофессионалов.

Энтузиасты мудрецами не стали, они отяготили спецслужбы количественно. Разбавили прокисшую кровь. И скисли с нею. По неписаным законам разведка эффективна, когда она не велика. Говоря в стиле суворовских афоризмов, предпочитаемых Шлайном, нельзя собрать десять тысяч художников и попросить написать Сикстинскую мадонну, нужен Рембрандт…

Севастьянов, что ли, с не сокрушаемыми способностями добывать деньги, претендовал теперь на эту роль?

Как бы там ни было, финансирование пришло от Льва, и он такое же, как и я, шлайновское исчадие.

Я примитивно устроен. Моя работоспособность зависит от количества нулей на выданном чеке или в последней строчке на мерцающем экране монитора с выпиской из счета, пересланной банком по электронной почте.

Кредитная карточка банка «Пари Ба» и ощутимые наличные существовали реально в реальнейшем в мире месте. В моем бумажнике. И я отмахнулся от обобщений. Как говорится, поменьше философии и побольше наличных!

…Первый пункт бангкокского плана действий я назвал «Огурец».

Если это последняя работа на Шлайна, я сделаю так, чтобы он её запомнил.

В тихих лагунах, на мелководье у островков в Андаманском море, омывающем южные берега Таиланда, случается, натыкаешься на темно-фиолетовых пиявок величиной с парниковый огурец. Едва приметно колышутся и пухнут у дна средь многоцветных водорослей. Мелковатые пестрые рыбки, каких в наших краях увидишь разве что в аквариумах на Птичьем рынке в Москве, к ним не подплывают. Пиявки эти в переводе с местного так и называются «огурцами» с прибавлением частицы, выражающей оттенок опасливой гадливости.

Прозвище — Огурец — носил лысоватый таец, который лет пятнадцать назад держал передвижной на велосипедных колесах прилавок на щербатом тротуаре улицы Сарасин против решетки бангкокского парка Лумпини. Тележку заменил павильончик, а после сгоревшего от взрыва газовых баллонов ресторанчика «Восемь карпов счастья» Огурец, купив пепелище, построил из размалеванных аэрозольными красками блоков распивочную «Опохмелка у тещи»

Есть у Огурца, конечно, и имя — Сомкьян. А лет за двадцать до того, как он сделался в Бангкоке предпринимателем, знакомясь со мной во Вьентьяне, лаосской столице, назывался Куманом. Отношения поддерживались, и позже доводилось видеться с ним в Сайгоне, ещё до прихода красных. Он делал свой бизнес в китайском квартале Шолон. Торговал змеиной кровью в разлив и прозывался Нгок-Без-Кредита, потому что не отпускал пойло в долг.

Занятие Огурца — редкое даже для экзотической Юго-Восточной Азии, так что он всегда оставался человеком приметным. В Бангкоке, приветливом, в сущности, внешне, а на деле в отношении оказавшихся без наличных или влиятельных друзей прагматично наплевательском, четверть века знакомства, однако, почти дружба. На неё я и рассчитывал…

Змеиная кровь традиционно считается азиатскими гуляками и любителями сексуальных излишеств лучшей опохмелкой и сильнодействующим средством восстановления сил, истощенных дебошанской ночью. Нравы бангкокского темного мира многослойны только по качеству и соответственно цене пороков, формы их воплощения схожи. Опохмеляются все, но не все у Огурца. Его товар не всякому по чековой книжке, а потому относительно контактов с «крупняком» он и представлялся наиболее подходящим. Еще в годы моей работы практикующим юристом, если приходилось искать выходы на воротил типа «тяо пхор», что по-тайски в смысловом переводе означает «убивающий вставшего поперек», огурцовская торговая точка была безотказной для первого шага по нужной тропе.

Розыск, с которым я летел из Астаны в Бангкок, определял позицию Огурца в списке стартовых контактов, набросанном мной над Гималаями. Номер один.

Огурец закупал змей, во-первых. И для потребностей «тяо пхор», во-вторых.

Откуда удав пополз на встречу неминуемой гибели в снегах Казахстана, искать следовало, скорее всего, начиная от порога распивочной «Опохмелка у тещи».

В бангкокской гостинице «Раджа» в переулке Нана на Сукхумвит-роуд утром следующего дня я отправил коридорного за хлопчатобумажной экипировкой. Пара легких брюк, несколько рубашек, сандалии… Из окна номера на четвертом этаже я не узнавал квартал, в котором прожил последние восемь азиатских лет. Два небоскреба и второй, транспортный этаж над Сукхумвит-роуд, по которой я ездил на рикше, запихнули обветшалую, некогда модерновую «Раджа» в железобетонный овраг. Я и сам вдруг показался себе старым и потрепанным…

Взяв такси, называя направление, я с удовольствием почувствовал, что не потерял языковый навык.

…Заведение Огурца в семь утра, словно авианосец самолеты, выпускало передвижные лотки с широченными, вроде пляжных, пластиковыми зонтами над снедью, выставленной для тех, кто на рассвете начинает трудовой день или, наоборот, завершает предыдущий. Огурец, видимо, гонял официантов с тележками, чтобы персонал не бездельничал, пока распивочная пустовала.

Через ворота для приемки продуктов заспанные парни таскали на кухню с пикапчика, заляпанного красноземом, клетки с десятками королевских кобр и гадюк.

Огурца, войдя в кухню, я приметил сразу, по зализанной редкими прядками лысине. Плешивых тайцев почти не встретишь. Старый знакомый сидел на корточках у врезанного днищем в дощатый пол чана, в который он сцеживал кровь ободранной кобры. Розоватое распаренное рыхлое тело полутораметровой рептилии, подвешенное за челюсть на крюк, ввинченный в разделочную стойку, пованивало болотной гнильцой.

Всклокоченный японец в очках с золотой оправой, явно не протрезвевший «после вчерашнего», лез от возбуждения с советами, которые Огурец не слушал. Высокая блондинка в полотняном платье, под которым просвечивало все, что могло просвечивать по причине полного отсутствия белья, пыталась сделать свой заказ на непонятном английском с французским акцентом. Огурец, которому переводил отсебятину помощник, как заводной кивал дамочке и методично делал свое дело.

Приметив меня, помощник всплеснул коричневыми руками и визгливо завопил:

— И-и-ийо-ооо! Какой аромат! Какой оттенок!

Как бы нахваливал товар, а на самом деле подавал сигнал опасности. Он вспомнил меня и легонько тронул отставленную лодыжку Огурца. Я никогда не верил молве, что азиатцы не запоминают европейские лица, вроде того, как для нас большинство китайцев — просто китайцы без индивидуальных особенностей.

— Привет, Огурец, — сказал я по-тайски, снова испытывая, как всегда в таких случаях, удовольствие, что не забыл язык.

Он, подняв голову, улыбкой дал знать, что увидел, и дернул подбородком в сторону француженки: мол, что надо и как клиентка, и вообще. За ним водилась репутация бабника.

Японец, обуянный жаждой крови, затянул в голос:

— Разыщи мне альбиноску, альбиноску ищи… Сделай мне удовольствие, господин Огурец! Я хочу альбиноску-у-у… Хочу! Хочу!

Огурец выжал кобру между двумя чурками до последней капли и бросил инструмент в пластиковый таз. Не в состоянии преодолеть искушение послужить француженке хотя бы с переводом, я предложил ей свою помощь. Дамочка оказалась обладательницей знаний тертого потребителя огурцовского напитка.

— Альбиноска кобра стоит двадцать семь тысяч батов. Вы видите здесь такую, мсье? Я — нет…

Прикидываю: около шестисот с лишним долларов.

— А как узнать? — спросил я.

— Красные глаза, красные глаза, — переключился неожиданно на французский и японец.

Кружкой со сливом в форме птичьего клюва Огурец ловко черпал из чана и разливал кровь по графинчикам, заранее приготовленным на алюминиевом подносе. Помощник добавлял следом в каждую из фарфоровых манерок по несколько капель змеиной желчи, меда и местного виски «Мекхонг». Ловко перемешав смесь, принялся распределять графинчики. Вроде бы опомнившийся японец галантно передвинул по клеенке первый, оказавшися перед ним, француженке.

— Нет, нет, — говорит она. — Мой следующий, особый, с ядом.

И принялась возбужденно рассказывать, что змеиная кровь с капелькой отравы помогает при конъюнктивитах и болезнях желчного пузыря. Она поет джаз в «Тиаре», от софитов под утро болят глаза. Не собираюсь ли я послушать ее? Дамочка не спрашивает, знаю ли я про «Тиару», другими словами, вид у меня совершенно местный, а ей, я думаю, надоели ухажеры из потомков китайских каторжников, ссылавшихся англичанами сто лет назад в Сиам из Гонконга. Она вскидывает ногу на ногу почти в той же манере, что и Ляззат.

Я не приступаю к Огурцу со своим разговором, потому что ритуал разлива крови первой змеи не окончен. Предстоит второй акт. И он начинается. Помощник Огурца, наклонившийся к клетке, плашмя свалился на пол. Японец косится с удовлетворением. Товар неподдельный. Кобра хватила-таки неосторожного…

Француженка подмигивает. Реклама есть реклама. Деланный обморок продлится минут пять. Огурец, многозначительно хмурясь, щупает пульс у несчастного, сокрушенно качает головой и отправляется готовить выпивку для меня.

Обычно я заказывал у него чашку гадючьей крови в смеси с «Мекхонгом» пополам на пополам. Огурец помнил. Он рылся бамбучиной в клетке, выбирал змейку поменьше. Платить-то я ведь не собирался. Вечный его мне должок состоял в избавлении от побоев в полицейском участке района Лумпини, откуда, обычно, во всяком случае, в мои времена, если выходили на свободу, то инвалидами. Как и почему я выручал бедолагу, откровенно говоря, я и не помнил. Привык не платить, вот и все.

— Где вы были, господин Бэзил? Как уважемая госпожа Натали? Дети? Я слышал, что ваша уважаемая матушка госпожа Саша покинула всех нас… Ай-ей!

— Так и есть, Огурец… Живу на севере. Госпожа в Новой Зеландии. Дети в школе. Спасибо. Как коммерция, богатеем?

— Пусть вас услышат мои предки на небе… Их стоит упрекнуть! Ай-ей! Какие теперь доходы? Ай-ей…

Отдающее сивухой пойло неприятно теплое, но таким его и положено подавать, я пью, растягивая удовольствие, но не особенно. Кровь змеи остается живой с полчаса. Даже в холодильнике свертывается…

— Надолго к нам?

— Да нет… Но разговор длинный.

— Санитипап, — говорит Огурец, — пойди накрой в зале господину Бэзилу. Он любит континентальный завтрак. Сделай хорошо.

Укушенный коброй оживает и отправляется, хлопая шлепанцами, в душевую. Явится при белой рубашке, синих шароварах и в черных лакированных штиблетах. Команда «сделать хорошо» у Огурца к качеству товара не относится, оно высокое для всех, бедных и богатых, наценка делается за антураж к обслуживанию. Но платить я все равно не собирался.

Огурец сметливый. Он это понял. И спросил:

— Кто?

— Огурец, мне нужны северные люди… Фаранги.[5] Не американцы, не французы, не немцы, северные… Кто покупал у тебя удава?

— Шведы ходят в другие места, где подают виски и водку.

— Русские?

— Ай-ей-ей! Смотрят, пробуют… Но не пьют… И не заказывают.

— Огурец, кто их приводит?

— Ай-ей-ей… Давайте не говорить об этом. Русские считаются бешеными. Тяо пхор… Тяо пхор с ними и ходят… У вас опасная работенка, господин Бэзил, если русские — ваша забота.

— Вот оно что! Спасибо за предупреждение, Огурец… Мы ведь друзья. И я дам тебе десять тысяч батов прямо сейчас, если ты скажешь, кто заказывал у тебя удава.

Он протягивает мне двойной лист рыхлой бумаги с разбросанными «бульбочками» бирманского текста. Под ними перевод на английский «Пресс-релиз для благородных и честных джентльменов-журналистов».

— Я не журналист, — сказал я Огурцу и отложил бумагу.

— Это неважно, — ответил он. — Все равно джентльмен.

Пришлось читать.

«Иностранное управление Совета восстановления Шанского государства» и его «координационный комитет по правам человека» почтительно информировали, что въезд в «государство» облагается пошлиной. Вот и наводка. Спасибо, Огурец.

— Что же, у его сиятельства князя Сун Кха стало туговато с финансами? С его-то миллионами? — спросил я.

Огурец скучающе посмотрел в окно распивочной на решетку парка, совсем уже залитую солнцем. Под оградой сидел на корточках, раскинув упертые локтями в колени руки, малый в футболке с надписью «Береги природу, она останется твоим детям, когда помрешь». Надо понимать, посол существующего вне закона «Совета восстановления» или такого же «комитета по правам человека». И по совместительству полицейский информатор.

По мнению Огурца, следовало бы ему заплатить. И, возможно, попасть в сегодняшний список с кликухами и описаниями примет интересовавшихся выходом на «тяо пхор» для полиции.

— Нет, — твердо сказал я. — Ему платить не буду.

— Я так думаю, — ответил Огурец. — Можно и без платежа. Явитесь в представительство иностранного управления шанов в Чианграе. Объясните, что вы не джентльмен, а по делу… Платить или не платить, им на самом-то деле все равно. Говорят про деньги, а хотят получить заявку, чтобы проверить… Времена настали путаные.

— Говорят, князь появляется в Бангкоке.

Огурец заскучал ещё больше. Оглянулся осторожно и сказал:

— Хорошо… В Чианграе у городских часов на бирже рикш сидит всегда один в майке с надписью «Спонсор»… С вас шестьсот за справку. Это не выпивка и не еда. Платите, господин Бэзил… С других я беру полторы тысячи! И не возьму ваши десять, потому что не хочу даже и говорить про удава. Если про наш разговор о нем станет известно сами знаете кому…

— Ну, хорошо, — сказал я. — Я догадался, кого ты боишься… Считай, что ты мне ничего не сказал. Но вот что еще… Я бы и сам купил удава. Мне заказали.

— Они строжайше запрещены к вывозу.

— Знаешь, Огурец, в края, где я живу, привезли одного. И он околел…

— Жалость-то какая!

Теперь оглянулся я. В кухне никого не осталось. Я подобрал одной рукой манерку со змеиным ядом, а другой сгреб, зажав между большим и остальными пальцами, подбородок Огурца, притянул к себе, задрал повыше, сдавил ещё сильнее, чтобы открылся рот, и сказал:

— Не крути, Огурец! Сейчас я выплесну отраву прямохонько тебе в нутро или ты мне скажешь, кто подкинул больного, некачественного удава? Скажешь?

Он кивнул. Я разжал хватку и поставил на место манерку.

— Удав был молодым и сильным… Мне привезли его из Малайзии. Если его подпортили, то это сделали отправители… Спрос с них! Там, где я сказал. Чианграй. Парень в майке с надписью «Спонсор». Он даст проводника к человеку по имени Тонг Ланг Ианг. Начинайте с него. Удава заказывали через него… Будете завтракать?

В заведении «Опохмелка у тещи» кондиционеров не держали. В распахнутых дверях, пока я неторопливо ел, словно на проявляемой фотографии сквозь остатки утренней дымки над оградой и чахлыми кустарниками парка Лумпини резче и резче проступали двадцать два этажа гостиницы «Дусит-тхани». На последнем в баре «Тиара» и пела по ночам блондинка без нижнего белья под платьем. Но ночевать в Бангкоке я не мог. Как говорил когда-то мой взводный лейтенант Рум, я истекал временем, как кровью…

Огурец улыбнулся из-за стойки, когда я помахал ему перед уходом. Он знал как я зарабатываю на жизнь, и мою манеру наводить справки, а потому не обиделся. И ещё я подумал, что у него хватит ума заранее не тревожить по причине моего появления ораву, которая держит связника на центральной бирже рикш в Чианграе.