Капитан Перережь-Горло. Западня

Глава III
ЛЕДИ О'МОЙ

У северо-восточных границ страны готовилась к вторжению третья шестидесятитысячная армия, которой командовал Массена, князь Эсслингенский, самый опытный и удачливый маршал Наполеона, не знавший поражений, которого император называл «любимое дитя Победы».

Веллингтон, имея под своим началом силы, численностью почти в три раза меньше французских, наблюдал и ждал, дорабатывая свой грандиозный стратегический план, который те, в чьих интересах он задумывался, пытались изо всех сил расстроить. Этот план основывался на том, провозглашенном императором принципе, что война должна кормить войну, что армию на марше не следует связывать и тормозить проблемами снабжения продовольствием ей нужно добывать продукты в занимаемой стране, иначе говоря, армия должна существовать за счет этой страны.

Позади британской армии, к северу от Лиссабона, под руководством полковника Флетчера возводились укрепленные линии Торриж-Ведраш, протянувшиеся тридцатимильной дугой, следуя изгибам холмистой гряды, от моря и устья Зизандре до широких вод Тежу у Альяндры, причем делалось это в такой секретности, что о них не слышали ни британцы, ни португальцы. Даже те, кто непосредственно был занят в строительных работах, помимо своей части общей задачи, больше ничего не знали и совершенно не представляли, какое грандиозное и неприступное укрепление сооружается. Британский командующий предполагал осуществить отход к этим линиям, когда французы двинутся вперед, заманивая их в опустошенную, покинутую страну так, чтобы войска противника, начав голодать, вконец деморализовались. Это и имели своей конечной целью его распоряжения, предписывающие, чтобы земли, лежащие между реками Тежу и Мондегу — часть страны от Бейры до Торриж-Ведраш, — были совершенно «очищены» и превращены, таким образом, в пустыню, такую же бесплодную и голодную, как Сахара, чтобы там не осталось ни одной головы скота, ни одного зернышка, ни бочки вина, ни бутылки масла — ни крошки съестного. Мельницы следовало приводить в негодность, мосты разрушать, жителям предлагалось уносить из домов все имущество, которое они могли взять.

Таковы были условия спасения страны, выдвинутые Веллингтоном. Но, как мы видели, в понимании принципала Созы и его сторонников, войну следовало вести совсем не так. Они не способны были предвидеть результат к которому должно было привести выполнение этого стратегического плана. Они не понимали и того, что опустошение, осуществляемое британцами в целях обороны, с заложенными в него основами будущего наступления, нанесет меньший урон, чем разорение, которое принесут французы, если захватят страну. Эти люди не могли понять действий Веллингтона отчасти потому, что не пользовались в полной мере его доверием и потому не были знакомы с его планами в деталях, но в основном же из-за того, что были озабочены прежде всего собственными интересами. Землевладельцы севера, чьи владения должны были пострадать, отчаянно сопротивлялись проводимым акциям, они даже противились уводу со своих земель рабочих, которые требовались по указу о милиции. Антониу Соза был их лидером до тех пор, пока его не устранили после ультиматума Веллингтона совету. Нация разделилась: настало время выбирать, и, как бы горячо ни протестовал принципал, выражавший настроения своей партии, доказывая, что британский план столь же ужасен и разорителен, как и французское нашествие, она все же предпочла довериться победителю французов при Вимейру и на Дору.

Соза вышел из правительства и покинул столицу, как и требовали от него. Но Веллингтон, надеявшийся, что теперь он перестанет строить козни, явно недооценивал этого человека. Это была чрезвычайно тщеславная, заносчивая и самодовольная личность из того сорта людей, которых лучше не задевать. Теперь его уязвленная гордость напоминала о себе, как не затянувшаяся рана. Всему виной был английский главнокомандующий, и ему следовало отплатить с лихвой. То соображение, что, мстя Веллингтону, он мог погубить и себя, и свою страну, ничего не значило для Созы. Он был точно ослепленный яростью безумный зверь, готовый, даже желающий пожертвовать жизнью ради того, чтобы уничтожить врага и утолить свою жажду мщения.

В таком состоянии духа Соза и удалился в свое уединенное поместье, но отнюдь не для того, чтобы забыть там обо всем; он продолжил, хотя и втайне, активную политическую деятельность, плоды которой обнаружились весьма скоро.

С его уходом регентский совет, который здорово встряхнулся благодаря ультиматуму, стал действовать более согласованно и эффективно, и все, что рекомендовал предпринять главнокомандующий, было исполнено в точности.

Жизнь в монастырском доме на холмах Монсанту потекла спокойнее, О'Мой смог перевести дыхание и сосредоточиться на устройстве фортификаций, которые Веллингтон оставил на его, главным образом, попечение. По прошествии нескольких недель висевшие над ним тучи в образе дела Ричарда Батлера вроде бы постепенно рассеялись. О пропавшем лейтенанте ничего не было слышно, приближался уже конец мая, и О'Мой с Тремейном решили, что он, должно быть, попал в руки свирепых жителей гор, для которых солдат — неважно в какой форме, британской или французской — являлся тем, кого следовало убить.

Думая о своей жене, О'Мой с готовностью поддержал такое предположение. В сложившихся обстоятельствах подобный финал казался лучшим завершением этой истории. Ей следовало сказать о смерти брата сразу же, как только появятся тому свидетельства; она будет горячо оплакивать его, нет сомнения, ведь она очень сильно к нему привязана — слишком сильно для такой легкомысленной женщины, — но, по крайней мере, будет избавлена от боли и стыда, которые ей пришлось бы перенести, если бы его схватили и расстреляли.

Однако время шло, а новостей о нем все не было, что, в свою очередь, рано или поздно предстояло объяснить Юне — между братом и сестрой велась переписка, впрочем, не слишком регулярная — и О'Мой со страхом ждал, когда наступит этот момент. Лишенный изобретательности, он призвал на помощь Тремейна, и тот угрюмо констатировал, что у него нет иного выхода, кроме как сказать неправду, когда леди О'Мой обратится к нему с расспросами.

В конце концов, он смирился с необходимостью лгать в надежде на то, что правда сама станет ей известна каким-нибудь неожиданным образом.

Прошло уже около двух месяцев с того дня, как О'Мой узнал о злосчастном происшествии с Ричардом Батлером в Таворе. Стояло великолепное майское утро, генерал-адъютант задержался к завтраку из-за мешка с почтой, прибывшего из штаб-квартиры, располагавшейся теперь в Визеу [Визеу — небольшой город в Бейра-Алта]. Оставив капитана Тремейна разбирать ее, сэр Теренс прихватил с собой несколько писем, пришедших от друзей из армии, и отправился завтракать.

Дом на Монсанту был выстроен в почти монастырском стиле, три его стороны огораживал пышный сад, четвертая представляла собой протянувшуюся наподобие моста закрытую галерею, замыкающую внутренний двор и образующую широкий сводчатый проход, за которым начинался перелесок, полого спускавшийся к Алькантаре. Этот проход под аркой, преграждающийся на ночь огромными деревянными дверями, оставался днем открытым на зеленую террасу, огороженную балюстрадой из белого мрамора, ослепительно блестевшего сейчас в ярких солнечных лучах. О'Мой имел обыкновение в этом мягком климате завтракать на открытом воздухе, и весь апрель, пока солнце палило еще не слишком сильно, стол накрывали на террасе. Однако сейчас даже ранним утром хотелось укрыться в тени, и завтрак подавали во дворик под решетки с виноградными лозами, поддерживаемыми на португальский манер грубо обработанными гранитными колоннами. Место было восхитительное: прохладное, уединенное, но не закрытое — через широкий сводчатый проем виднелись Тежу и холмы Алентежу.

Спустившись сюда, О'Мой обнаружил в нетерпеливом ожидании свою супругу и ее кузину Сильвию Армитидж, недавно прибывшую из Англии.

— Ты напрасно позволяешь себе опаздывать, — недовольно встретила его леди О'Мой. Частенько заставляя ждать себя, она, как это обычно бывает с эгоистами, раздражалась, когда сталкивалась с необязательностью других.

Если вы посмотрите на ее портрет, написанный Рейберном в прошлом году, который теперь украшает Национальную галерею, или на одну из его многочисленных копий, вы сразу отметите ее неповторимое очарование — светящееся золото волос, совершенные черты лица, безупречно чистая кожа, восхитительная синева глаз, глядящих на вас с выражением детской наивности, все черты ее облика говорили о том, что эта женщина прекрасна не только внешне.

На ней было отличающееся элегантной простотой платье из муслина с цветочным узором, вокруг шеи обвилась легкая белая косынка. На первый взгляд она сейчас казалась ожившим собственным портретом кисти Рейберна. Если бы не сердитое выражение лица…

— Я опоздал из-за мешка с почтой, прибывшего из Визеу, — начал оправдываться сэр Теренс, садясь в кресло, которое подвинул Маллинз, их безмерно важничающий пожилой дворецкий. — Ею занялся Нед, он подойдет попозже.

Леди О'Мой оживилась:

— Есть какие-нибудь письма для меня?

— Кажется, нет, дорогая.

— И ни слова от Дика? — В ее голосе опять слышалось скрытое раздражение. — Как досадно. Ведь он должен знать, что заставляет меня сердиться своим молчанием. Дик такой беспечный, такой невнимательный к чувствам других людей. Придется строго отчитать его в письме.

Генерал-адъютант, заправлявший в этот момент за воротник салфетку, замер: приготовленное объяснение готово было сорваться с его языка, но заключенная в нем ложь вызывала в нем столь сильное отвращение, что он так и не произнес его.

— Я, безусловно, сделаю это, дорогая, — только и сказал он и приступил к завтраку.

— Какие новости из штаб-квартиры? — спросила мисс Армитидж. — Как идут дела?

— Сейчас, после того, как исчезло влияние принципала Созы, гораздо лучше. Коттон сообщает, что разрушение мельниц в долине Мондегу проводится успешно.

Темные задумчивые глаза мисс Армитидж погрустнели.

— Ты знаешь, Теренс, — сказала она, — я не могу не сочувствовать португальцам, сопротивляющимся указам лорда Веллингтона. Они таким бременем ложатся на плечи людей. Их заставляют своими руками разрушать дома и опустошать земли, на которых они трудятся, — что может быть более жестоким?

— Война всегда бывает жестокой, — хмуро ответил О'Мой. — Да хранит бог тех людей, по чьим землям она проходит; разорение часто еще не самое худшее, что она с собой приносит.

— Для чего вообще нужна война? — сказала мисс Армитидж возмущенно. В устах женщины этот в общем-то риторический вопрос прозвучал столь же резонно, сколь и наивно.

О'Мой попытался объяснить необъяснимое, но коль скоро он сам был профессиональным солдатом, то никак не мог принять разумные взгляды своей молодой оппонентки, и между ними завязался горячий спор, к беспредельному огорчению леди О'Мой, принявшейся изучать эстампы с изображениями нарядов, модных теперь в Лондоне, и обдумывать свое платье для бала, который на будущей неделе давал граф Редонду.

Для кузин такая ситуация была весьма характерной, каждая из них воплощала собой один из полюсов женского естества. Женственность мисс Армитидж, в отличие от бросающейся в глаза, даже ослепляющей женственности леди О'Мой, имела скорее духовную, нежели выраженную внешне природу, пожалуй, ее можно было отнести типу «женщина-охотница». Гибкость и стройность ее высокой фигуры подчеркивала изящная амазонка, тот час который леди О'Мой посвятила совершенствованию своей внешности у зеркала, мисс Армитидж провела в седле. Темные, светящиеся умом живые глаза придавали ее облику неповторимую привлекательность. Она спорила с О'Моем столь аргументированно, что тому пришлось укрыться за общими сентенциями.

— Моя дорогая Сильвия, война наиболее милосердна тогда, когда она наиболее безжалостна, — заявил он, лишний раз продемонстрировав свой ирландский дар к парадоксам. — Дома, в правительстве полно людей, которые рассуждают так же, как ты, и вопрошают, когда же мы отплывем назад в Англию. Эти люди — интеллектуалы, а война относится к тем вещам, что стоят выше понимания интеллектуалов. Не интеллект, а грубый инстинкт и грубая сила помогают человечеству выбираться из кризисов, подобных нынешнему. Поэтому, позволь мне сказать тебе, детка, что правительство, состоящее из интеллектуалов, худшее для нации, занятой войной.

Такой взгляд на вещи совершенно не устраивал мисс Армитидж.

— Но лорд Веллингтон — интеллектуал, — возразила она. — Об этом свидетельствует его деятельность на посту министра по делам Ирландии, а также победы при Вимейру, Порту и Талавере, явившиеся результатом его точного расчета.

Тут леди О'Мой, обнаружив мужа в беде, отложила эстампы и бросила ему в поддержку свою тяжелую артиллерию.

— Сильвия, дорогая, — сказала она, — я просто удивляюсь — ты постоянно ведешь споры о предметах, в которых совершенно не разбираешься.

Мисс Армитидж рассмеялась — ее нелегко было лишить самообладания.

— В которых женщины не разбираются?

— В которых я не разбираюсь, а я, безусловно, женщина.

— Да, но особенная женщина, — пошутила кузина, ласково погладив ее изящную белую руку, выглядывавшую из пены кружев. И леди О'Мой, всегда понимавшая все сказанное буквально, замурлыкав от удовольствия, не без некоторого самодовольства принялась рассуждать о своих достоинствах, время от времени обращаясь за подтверждением своих слов к мужу. О'Мой, любивший ее с благоговением, которое природа заставляет испытывать воистину мужественных представителей сильного пола к хрупким и женственным представительницам слабого, с готовностью, даже истовостью соглашался с ней, показывая, что он и сам в этом искренне убежден. Их беседа была прервана докладом Маллинза о приходе графа Самовала — обстоятельством, несомненно более приятном для леди О'Мой, чем для ее собеседников.

Появился португальский вельможа. Степень его знакомства с семьей генерала позволяла графу являться в их дом без церемоний и предварительных уведомлений. Это был статный, красивый, смуглолицый человек лет тридцати, безупречно одетый, изящный и грациозный в своих движениях, как учитель фехтования, кем он, вполне возможно, и являлся, поскольку мастерское владение рапирой служило предметом его гордости и было всем известно. Впрочем, Жерониму ди Самовал никогда этим не хвастался, обнаруживая во многих отношениях весьма мягкую и тонкую натуру. Его дружба с супругами О'Мой, длившаяся уже около трех месяцев, в последнее время значительно окрепла благодаря тому обстоятельству, что он неожиданно стал одним из наиболее резких критиков регентского совета — после того, как его недавно туда назначили — и одним из самых горячих сторонников политики Веллингтона.

С величайшей грацией граф поклонился дамам и, не устрашившись ледяного взгляда голубых глаз О'Моя — чье расположение к человеку находилось в обратной зависимости от расположения, проявляемого этим человеком к его жене, — рискнул поцеловать чудную ручку хозяйки и вручить ей огромный букет ранних роз.

— Жалкие розы Португалии для их английской сестры, — тихо произнес он бархатным голосом.

— А вы поэт! — резко заметил О'Мой.

— Обнаружив здесь Кастальский ключ, — ответил граф, — разве я мог не напиться из его прозрачных вод?

— Полагаю, что могли, принимая во внимание наличие на столе неплохого портвейна. Надеюсь, вы не откажетесь, Самовал? — предложил О'Мой, взявшись за графин.

— Тогда совсем чуть-чуть. Я не привык пить с утра, но на этот раз пью за здоровье леди и ваше, мисс Армитидж! — Он эффектным жестом поднял бокал и, поднеся к губам, маленькими глотками выпил его, после чего занял кресло, пододвинутое О'Моем.

— Я слышал, есть хорошие новости, генерал. Удаление из правительства Антониу ди Созы уже приносит свои плоды. В долине Мондегу наконец приступили к методичному разрушению мельниц.

— Вы очень хорошо информированы, — хмуро проговорил О'Мой, который сам только что получил эти известия. — Так же хорошо, как и я. — За его словами почти угадывалось подозрение. Он был раздосадован тем фактом, что сведения, которые следовало скрывать как можно дольше, становились известными так скоро.

— Конечно, и с полным на то основанием, — с печальной улыбкой ответил Самовал. — Разве меня это не касается? Разве речь не идет о части и моих земель?

Он вздохнул.

— Но я принимаю неизбежности войны. По крайней мере, обо мне не скажут, как сказали о тех, кого в совете представлял Соза, что я ставлю личные интересы выше долга перед страной — так, по-моему, это звучало. Личность должна пострадать, чтобы нация победила — римский афоризм, дорогой генерал.

— И британский, — добавил О'Мой, для которого Британия была вторым Римом.

— О, согласен, — воскликнул любезный Самовал. — Вы доказали это, проявив твердость в связи с тем неприятным делом в Таворе.

— Что это за дело? — спросила мисс Армитидж.

— А вы разве не слышали? — удивленно воскликнул Самовал.

— Конечно, нет, — оборвал его О'Мой, которого прошиб холодный пот. — Едва ли стоит посвящать дам в подобные дела, граф.

— Вероятно, вы правы, да, вы правы, — согласился Самовал, как бы принимая упрек и умолкая. Но, едва лишь О'Мой перевел дух, он продолжил: — И я уверен, дорогой генерал, что — это, кстати, и в ваших интересах, — что не будет колебаний и тогда, когда этого лейтенанта Батлера схватят.

— Кого?! — Леди О'Мой изменилась в лице.

Сэр Теренс сделал отчаянную попытку замять разговор.

— Это не имеет никакого отношения к Дику, дорогая. Малый, по имени Филипп Батлер, который…

Но очень хорошо информированный Самовал поправил его:

— Не Филипп, генерал, — а Ричард Батлер. Я узнал имя вчера от Форжеша.

В наступившей вслед за его словами пугающей тишине ничего не понимающему графу, видевшему, как бледнеет лицо леди О'Мой и расширяются взирающие на него сапфировой синевы глаза, представилось, что он неожиданно очутился на театральном спектакле.

— Ричард Батлер! — повторила она. — Что Ричард Батлер? Скажите мне! Говорите немедленно!

Самовал заколебался и посмотрел на О'Моя, но встретил его хмурый взгляд. Леди О'Мой обратилась к мужу:

— В чем дело, Теренс? Ты знаешь что-то о Дике и скрываешь это от меня? Дик в беде?

— Да, — мрачно подтвердил О'Мой. — В большой беде.

— Что он натворил? Ты говорил о каком-то деле в Эворе или Таворе, в которое не стоит посвящать дам. Я хочу знать, что это за история.

Любовь к брату и тревога за него придали леди О'Мой решительность, которую она так редко проявляла.

Видя обоих мужчин в оцепенении — Самовала от все возрастающего изумления, а О'Моя от полной подавленности, — она предположила после всего, что было сказано, что их молчание объясняется соображениями благопристойности.

— Оставь нас, Сильвия, пожалуйста, — попросила леди О'Мой. — Прости меня, милая. Но ты видишь, они не могут себе позволить говорить об этом в твоем присутствии.

В ожидании ухода своей скромной и благоразумной кузины, маленькая и несчастная, она стала обрывать нервными пальцами лепестки одной из принесенных Самовалом роз.

Едва мисс Армитидж скрылась за дверью крыла дома, где находились занимаемые генерал-адъютантом жилые комнаты, леди О' Мой без сил откинулась на спинку кресла.

— Теперь, — попросила она, — пожалуйста, расскажите все.

О'Мой вздохнул, сожалея по поводу разоблачения с таким трудом замаскированного обмана, и хриплым голосом поведал правду.