Капитан полевой артиллерии

ГЛАВА 5

Весь день Лихунов провел в заботах по размещению орудий, лошадей и артиллеристов. Много времени потерял в жандармском управлении, где занимался оформлением массы каких-то бумаг, подписок с поручительством о политической благонадежности личного состава дивизиона, ставил людей на довольствие. Сам препроводил ящик с телом Залесского в морг, где писал рапорт с разъяснением обстоятельств смерти полковника. Другой рапорт ему пришлось писать на гауптвахте, куда он отправил Васильева. Там ему пообещали во всем разобраться тщательно и, если будет возможно, долго под арестом штабс-капитана не держать. К концу дня у Лихунова уже страшно болела голова от работы с обрушившейся на него лавиной канцелярских ненужностей, нелепостей, глупости, но Лихунов тут же пытался успокоить себя мыслью, что он, боевой офицер, должно быть, совсем не понимает всей этой внутренней, потаенной деятельности тыла, но что она непременно нужна, имеет какую-то особую ценность, без которой весь этот сложный организм, это огромное тело армии обязательно остановится, перестанет жить, неспособное самостоятельно думать, кормить и одевать себя.

Потом, когда все хозяйственные и административные вопросы были благополучно решены, голодный, усталый Лихунов попытался попасть на прием к начальнику крепостной артиллерии, генералу Римскому-Корсакову. Но в здании новогеоргиевского штаба, где он имел присутствие, Лихунову ответили, что генерал уже у себя на квартире, и ничего страшного не произойдет, если о прибытии дивизиона в крепость ему доложат завтра.

– Подумаешь, ваш дивизион! – презрительно фыркнул штабной дежурный адъютант. – Здесь едва ль не каждый день дивизии прибывают!

Еще раз навестив артиллеристов, разместившихся в казармах, Лихунов побрел к своей квартире – небольшому домику, строившемуся специально для жилья офицеров. В нем квартировал еще кто-то, из крепостных, но Лихунов своего соседа еще не видел.

– Ваше высокоблагородие, – виновато потупился его денщик, тихий, покладистый белорус Игнат, когда Лихунов появился в доме. – Ничего ж я вам поисть не припас. В лавке тутошней порядок особливый, талоны какие-то требуют, будь они неладны. Нигде про вас харчей сыскать не мог.

– Сам-то поел? – угрюмо спросил Лихунов, вспомнив, что талоны ему на самом деле выдали сегодня, но денщику он их не передал.

– Та похарчился, наши покормили.

– Ладно, не горюй. Если что – я в офицерском собрании. Там и поужинаю.

Лихунов вышел на узкую улочку крепости, в сумерках вечера поискал глазами черный силуэт цитадели, за стеной которой и находился мозг и сердце крепости – располагался штаб, жил комендант и высший командный состав. Вечернюю зорю еще не играли, поэтому отовсюду доносились звуки дневной жизни, но уже притихающие, осторожные, постепенно ушедшие с узких улочек под крыши казарм. Слышался смех, где-то ломко, прозрачно тренькала балалайка, но ее заглушала матерная брань фельдфебеля, обещавшего кому-то морду в кровь размалевать, – видно, уставом занимались. И снова раздавался смех и даже чье-то пение, будто и не было войны и близкого неприятеля, грозящего осадой.

Показав пропуск, Лихунов прошел через ворота цитадели, обнесенной высокой кирпичной стеной. Цитадель своей длинной частью – всего-то не больше версты – протянулась вдоль берега Нарева, используя реку как естественную преграду для защиты своей южной части, а вся, если смотреть сверху, напоминала конский череп. Лихунов огляделся – здесь было чисто, ухожено. Горели фонари на низких столбах, уютно поливая своим неярким светом лощеную листву аккуратно посаженных лип. Невдалеке чернел купол собора, высились рядом какие-то строения с неосвещенными окнами, но как найти дом, где помещалось офицерское собрание, Лихунов не знал, навстречу же, как назло, никто не попадался. Наконец у входа в какое-то здание он увидел стоявшего на часах бородатого солдатика с винтовкой и подошел к нему.

– А скажи-ка, братец, где здесь офицерское собрание?

Часовой, довольный тем, что скучный караул его хоть немного оживился вопросом офицера, с особой готовностью задвигал рябым своим лицом, собираясь доложить как можно обстоятельней:

– Значит так, энто недалече отсель будет. Идите прямо, ваше сыкородь, за тот дом свернете, а пройдя за общее отхожее место сажен тридцать, и узрите собрание. Да и услышите даже. Там у господ офицеров завсегда рояля играет со скрипкой.- И солдат, довольный тем, что услужил офицеру, спросил немного смущенно: – А папироской не угостите, ваше сыкородь?

– Да как же? На посту?

– Э-э! Какой тут пост? Дом порожний стерегу. Их высокопревосходительство для гостей разных держуть. А сейчас – какие гости? Одного гостя ждать надо – германца.

Лихунов молча дал папиросу и пошел в сторону, указанную солдатом. «Да, развинтились, пораспустились они здесь! – думал сердито дорогой. – У офицера папироску спросил, а еще часовой! Как такие крепость оборонять будут?»

Свернув за дом, он действительно услышал звуки немного расстроенного рояля и резкое повизгивание скрипки. Вход в офицерское собрание – двухэтажный кирпичный дом – был освещен электрической лампочкой. На вешалке дежурил пожилой ефрейтор, который браво поднялся при приближении Лихунова.

– Фуражечку сдать не желаете? – вежливо спросил он. – У нас заведено.

«Ну, раз заведено…- подумал Лихунов.- Хотя странно – держать фуражек ради здорового солдата…»

– Буфет у вас есть?

– А как же-с! – совсем как трактирный официант, ответил ефрейтор. – Здеся, направо. Сегодня как раз семужку свеженькую привезли и пиво. А ежели от артистов наших удовольствие получить хотите, так налево пройдите, в зал, там сегодня представление для господ офицеров.

Лихунов с недоброжеланием взглянул на ефрейтора, напоминавшего ему скорее хорошего лакея, чем солдата, с холуйским «как же-с» вместо «так точно» и сладкой миной при воспоминании о свежей семге и пиве.

– А когда немец крепость брать станет, ты, братец, здесь, при вешалке, все так же будешь?

Лицо пожилого ефрейтора от незаслуженного укора напряглось, загуляли желваки по скулам.

– А где прикажут, там и буду. Вам, господам офицерам, лучше знать, какое дело исправлять важнее. Мы прекословить не умеем. Где поставили, там и стоим.

Лихунов, хмурый, не отвечая, пошел прочь. Он знал, что больно задел старого солдата, возможно, инвалида. Направо он, однако, не свернул, а вошел в полутемный зал, где играл расстроенный рояль и скрипка. В небольшом зале сидели вразнобой человек пятнадцать офицеров. Лихунов присел в последнем ряду и стал смотреть на освещенную сцену, где мужчина в полосатом трико и с гладко побритой головой выполнял упражнения с гирями. Лихунов видел, как напряглись жилы у него на шее и на лбу, видел ряд бесполезных, бессмысленных движений хорошо откормленного, гладкого крепостного Геркулеса, и в памяти возникали эпизоды карпатских боев, когда он с оставшимися в живых номерами батареи спасал орудия от наседавших австрийцев. Все лошади были убиты, и они, вцепившись в спицы колес, толкали пушки под непрерывным жужжанием пуль и осколков, проклиная и эту войну, и правительство, и австрийцев. У трех человек потом обнаружилась грыжа. Вот поэтому и смотрел сейчас Лихунов на красивого атлета с гадливым чувством отвращения к его телу и не понимал, зачем показывают ему все это, и как жестоко и неприлично хвастать своей силой здесь, в тепле и безопасности, в то время как на фронте, всего в нескольких десятках верст отсюда, надрываются и становятся калеками люди.

Силачу яростно аплодировали, потом на сцену вышел конферансье и объявил, что следующим номером будет политический балет на злобу дня. Снова забренчал рояль и нудно завыла скрипка, на сцену выскочил некто в германской каске с шишом и стал, вихляя нижней частью тела, выделывать сложные па и порой просто кривляться, словно изображая какую-то кипучую деятельность непонятно какого содержания. По закругленным вверх стрелкам усов Лихунов догадался, что пародируют императора Германии Вильгельма. Вскоре на сцену ковыляющей старческой походкой выбежал другой артист, с бакенбардами и подусниками, как у Франца Иосифа, и они преглупо стали прыгать по сцене вдвоем и даже в обнимку. Но рояль вдруг сделал фортиссимо, и оба артиста стали маршировать, усиливая все время резвость своих движений. Лихунов уже был уверен, что на сцене сейчас появится царь, но из-за кулис выпорхнула женщина в тунике, со щитом и с картонным шлемом на голове. «А это, должно быть, Италия», – подумал Лихунов и услышал, как зарукоплескали сидящие впереди офицеры. А императоры все убыстряли танец и попеременно хватали женщину в тунике за талию, а та кокетливо им улыбалась. Лихунову страшно захотелось уйти, и он уже было совсем поднялся, но на сцене произошла перемена. Италия, надарив воздушных поцелуев императорам и публике, скрылась за кулисами, а на сцену под томную восточную мелодию выплыла молодая дама в феске и в широких шароварах, принятая офицерами еще более громкими рукоплесканиями, чем Италия. Больше Лихунов выдержать не мог, поднялся и вышел из зала. В дверях на него налетел какой-то офицер, который был совершенно пьян.

– Пардон, пардон, – пробормотал он и поспешил занять место в зале.

Лихунов, посторонившись, прошел в помещение напротив зала, которое, судя по стойкому винному запаху, являлось буфетом. Десятка два столиков, покрытых грязноватыми скатертями, и стойка буфетчика составляли всю мебель заведения. Здесь уже сидели человек десять офицеров и громко, возбужденно разговаривали. В одном из сидящих Лихунов узнал Кривицкого, который фамильярно похлопывал по плечу своего собеседника, седоватого офицера полевой артиллерии. На столе теснилась дюжина пустых пивных бутылок. «Быстро он освоился!» – недовольно подумал Лихунов, но сделал вид, что не заметил поручика, и подошел к прилавку.

– У вас ужин есть? – спросил он у заспанного буфетчика.

Тот недоуменно поглядел на Лихунова:

– Бог с вами, господин капитан. В такое время только холодные закуски. Впрочем, все свежее, вкусное. Возьмите языков или говядину с хреном. Семга отличная есть. Зато напитков много – мадера, херес, водка трех сортов, пиво, если желаете.

– Давайте мяса и хлеба. И рюмку водки налейте.

– Слушаю-с.

Водку Лихунов выпил у стойки, а с остальным пошел к столику, чувствуя, как от горла к животу потекла горячая волна, а в голове стало легко и беззаботно. Привычка к несвоевременному приему пищи, появившаяся там, на карпатских позициях, заставляла порой забывать о еде, поэтому Лихунов лишь сейчас понял, что сильно проголодался. Он стал жевать лежалое, холодное мясо, слыша, как офицеры за соседним столиком говорят, судя по интонациям, о чем-то непристойном, громко смеются и поминутно чокаются стаканами. Один приглушенно-похабный голос говорил:

– Вот и рассказывайте мне потом об этих недотрогах. Нет, меня, конечно, предупреждали, что она барышня приличная. Но я-то знаю, что от институтки до простименягосподи один шаг. Ну вот, поехали с ней как-то на лодочке… Знаете стишок: «Еду я на лодочке, под лодочкой вода…»

Лихунов, не желая слышать офицерскую историю, поднялся и пошел за второй порцией мяса, выпил еще водки и не отказался от предложения буфетчика попробовать семги. Потом вернулся за свой столик.

– …ну так вот, а внизу-то у нее и нет ничего! Швах один! Как у простой крестьянки! Верите или нет?!

Собеседники обладателя вкрадчивого голоса рассмеялись от души:

– Ну, быть не может такого!

– Вот это случай, о, мон дью!

Офицеры снова шумно звенели стаканами, словно поздравляя рассказчика с тем, что история имела полный успех. Потом они заговорили о крепостных делах, о чьих-то ссорах, мордобоях. Офицеры в сильном возбуждении били друг друга по плечам, божились, рассказывая. Речь вскоре зашла о поединках, и Лихунов насторожился.

– Ну вот, поутихло, слава Богу, немного с поединками этими дурацкими, а то ведь было время, что хочешь не хочешь, а давай иди стреляйся. Указ-то Александра Алексаныча всем памятен?

– Как же! – соглашался второй офицер. – Уж и поднялась кутерьма после этого указа. Чуть повздорил, с товарищем своим даже, – суд общества офицеров тут как тут, найдет для чести рыцарской какое-нибудь пятнышко, пистолетик вручит да с так называемым противником на двадцать шагов расставит. А какой он тебе противник? Товарищ, с которым ты одну лямку тянешь да одну водку трескаешь!

Лихунов повернулся в сторону говорящего – немолодой уже офицер, изрядно пьяный, говорил медленно, но твердо, будто давно подготовил то, о чем рассказывал сейчас. Пожилого поддержал его собутыльник:

– Понятно. Кому нужна эта дуэль? В наш-то век цивилизованный! Себя под выстрел подставлять, потому что здесь умение стрелять и роли-то вовсе не играет, когда из пугача гладкоствольного палишь пулей сферической. Попробуй, попади! Здесь только на случай надеяться надо, на то, чтобы свежий ветерок случайно не подул. Ну а если не тебя убьют, а ты его прихлопнешь, обидчика или обиженного, все равно? Что ж, на решение суда совести своей потом кивать?

Офицеры разгорячились не на шутку.

– Конечно! – в запале крикнул третий офицер. – Только суд чести и надо виноватить!

Но ему возразил пожилой:

– Нет, голубь, можно и по своей воле до смертоубийства не доводить. Стояли мы тогда где-то на юге, забыл уже где. И вот как-то раз за бильярдом, – а мы с собой всегда хороший бильярд возили, – заспорил я со своим товарищем, подпоручиком тоже, о правилах игры, а уж были мы тогда с ним подшофе изрядно. Слово за слово, разгорячились, и не знаю, что там на него нашло, но ударил он вдруг меня кием по голове.

– Кием, говоришь? – хлопнул себя по ляжке его товарищ, смеясь.

– Ну да, тонким концом. А я не растерялся и тоже его кием крестил, но уже концом тяжелым. И так мы пару раз друг друга обласкали. Растащили нас, понятно, домой отправили, а назавтра уж и суд чести офицерской заседал – пожалуйте, господа хорошие, к барьеру. Встречаемся мы с товарищем, обиды друг на друга, понятно, не держим, выпили, погоревали, а делать нечего – стреляться надо. Тут и предлагает он: давай, дескать, если уж не отвертеться, договоримся мимо стрелять. Обрадовались, ударили по рукам, хотели было даже с секундантами договориться, чтоб они нам для верности пущей пули в стволы не вкатывали, но посчитали, что это уж слишком будет. Ладно, добыли наши свидетели пистолеты – хорошие, целевые, рублей по сто за пару. Фирма «Франкотт», как сейчас помню. В шесть тридцать поутру договорились встретиться. Встаем к барьеру, секунданты нам правила объясняют – стрелять в течение шести хлопков в ладоши по их сигналу, а осечка за выстрел идет. Ладно, гляжу я на своего товарища, и самому забавно немного. Печорина вспоминаю и прочую такую дребедень, но приятель мой, вижу, не только не весел, но даже довольно зол лицом. Ну, встали. Один свидетель часы достал с секундомером: «Приготовиться!» – и в ладоши ударил. Я поднял пистолет, навожу на противника и, как поймал его голову сквозь целик и мушку, тут же ствол в сторону маленечко отвел и на спуск нажал. И двух хлопков не прозвучало. Зато уж он, – гляжу, а сам потом холодным покрылся, – целит усердно так, внимательно, точно, а на лице улыбка сатанинская. Хотел я было пригнуться даже, не успел. Грохнул выстрел, и меня назад немного крутнуло. На плечо посмотрел – а там одни нитки торчат. Пулей погон сорвало!

– Да что же он! – воскликнул молодой собеседник и грохнул кулаком по столу.

– Что за товарищ странный! – удивился третий.

– Вот и я думаю, что же с ним такое приключилось? Идем в расположение полка через лес, я к нему тихонько подхожу, а он бледный, на меня не смотрит и весь дрожит. «Зачем же ты, эфиоп, – говорю ему строго, – в меня на полном серьезе целился и чуть было не убил?» Молчит. «Разве ж мы с тобой не договаривались? Да разве ж все это не ты ли сам предложил?» Немного пришел в себя мой товарищ и говорит: «Ты, брат, меня ради Бога прости, но я действительно тебя убить надумал, в последнюю минуту, как нам с тобой к барьеру идти нужно было». Спрашиваю у него: «Почему же? Чем я пред тобой провинился? Или ты меня за бильярдный поединок простить не мог?» – «Нет, – говорит, – вспомнил я вдруг, как ты у меня полгода назад пять рублей занял и до сих пор не отдал, вот и забурлила у меня на тебя злоба. Прости ты, если можешь». И простил я его. Выпили мы с ним водки в знак примирения и разошлись. Только на бильярде я с ним больше уж не играл.

Лихунов, который давно доел свое мясо и теперь, повернувшись спиной к говорящим, насупясь, слушал рассказ, то скручивая, то разворачивая салфетку, резко поднялся и подошел к столику, где сидели офицеры. Негромким, но немного дрожащим голосом произнес:

– Господа, если вы имеете честь и, вижу, смелость носить погоны офицеров русской армии, то потрудитесь еще и неукоснимо соблюдать приличествующие этому положению обязанности. Но если вам тягостно выполнение правил воинской чести, о чем я слышал сейчас, то извольте хотя бы говорить об этом вполголоса.

Двое офицеров сконфуженно потупились, но пожилой капитан, тот, что рассказывал о поединке, вдруг ожесточился, вскочил на ноги, опрокинул бутылку с пивом, содержимое которой полилось на скатерть, и без того замаранную. Капитан, сбиваясь, говорил:

– Вы… говорите об удовольствии носить погоны… так, что ли? Да кто же в этом чертовом Новогеоргиевске имеет удовольствие их носить? Вы, может быть? Тогда – экскьюзе муа, мосье! А вот лично я совсем даже не имею такого удовольствия, а поэтому с охотой бросил бы их в рожу тому, кто станет читать мне нравоучения!

Лихунов чувствовал сильный запах спиртного, исходивший от капитана, видел тонкие змейки прожилок на его припухших веках и пожелтевших от частого пьянства белках глаз, которые с ненавистью смотрели на него. Товарищи пытались урезонить забияку, дергали его за рукава, пытались увести, но тот, насупив брови и скрестив на груди руки, вызывающе смотрел на Лихунова.

– Остыньте, – сказал Константин Николаевич, смело глядя на капитана, – вы сейчас не в себе и не можете отдавать отчет в своих поступках. Завтра же – я к вашим услугам. Капитан полевой артиллерии Лихунов, найдете меня на Второй бастионной улице в восьмом номере.

Но крепостной капитан, распаленный собственной дерзостью, фатовато рассмеялся и сказал, чеканя слова, как говорят пьяные, боящиеся за своей неверный язык:

– Завтра! А почему же не сегодня? Или вы револьвер дома забыли? А, капитан полевой артиллерии? Так давайте на шашках, чтобы не думали, будто все мы здесь позабыли код-д-декс, как вы выразились, чести!

Лихунов понял, что говорить с ним бесполезно, и попытался уйти, но пожилой капитан, уже, наверно, совсем невменяемый, сделал попытку задержать уходящего, схватив его за плечо, да так крепко, что Лихунову пришлось сделать резкое и сильное движение, чтобы вырваться из цепких рук пьяного офицера. Вдруг чей-то строгий голос, прозвучавший совсем рядом, заставил разжаться пальцы смутьяна:

– Как старший по званию требую немедленно прекратить безобразие, иначе будут приняты крайние меры!

Лихунов увидел, что рядом с ними стоит высокий инженерный подполковник, а с ним еще несколько офицеров, пришедших, очевидно, из зала по окончании концерта и привлеченных шумом скандала.

– Господин капитан, – продолжал инженер, – если вы не хотите, чтобы вас передали жандармскому патрулю, прошу немедленно оставить это помещение и идти в свою квартиру! Офицерское собрание – не место для дебошей. А вы, капитан, – уже в более мягком тоне обратился подполковник к Лихунову, – вполне могли бы верно оценить обстановку и не ввязываться в историю.

Товарищи скандального капитана, сохраняя вид победителей, поспешили увести своего шумного приятеля, а Лихунов остался подле высокого, не старого еще инженера, который сквозь стекла круглых очков чуть насмешливо смотрел на него.

– Вы что, серьезно стреляться надумали? – спросил инженер.

Лихунов, еще очень взволнованный, ответил резко:

– А почему бы и нет? Вы же не слышали, что они здесь рассказывали. Таких офицеров нужно гнать из армии или нарочно вызывать на дуэль, чтобы методично переводить их одного за другим!

Теперь подполковник откровенно рассмеялся здоровым, беззаботным смехом, словно это и не он вовсе разнимал ссорящихся строгим приказом:

– Ну, здесь, в крепости, вам это делать не разрешат. У нас здесь все офицеры наперечет, и дуэли его высокопревосходительство генерал-от-кавалерии Бобырь с началом войны запретил совсем. Так что не знаю, как вам и быть.

Инженер смотрел доброжелательно. Его, как видно, не раздражал, а лишь немного забавлял задиристый вид Лихунова. Он взял его под руку и мягко спросил:

– Вы ведь сейчас на квартиру идете? Ну так не откажите в любезности, прогуляемся немного вместе. Меня Петром Саввичем зовут, а роду я Разваловых. Такая, знаете ли, неинженерная фамилия у меня.

Лихунова подкупил искренний тон подполковника, и он с улыбкой протянул ему руку:

– Лихунов, Константин Николаич. В крепости вашей только первый день, и вот, сразу на скандал налетел.

– А вот потому и налетели, что только приехали. Поживете, посмотрите на наше житье-бытье, так, возможно, сами себя не узнаете скоро. Впрочем, пойдемте-ка на улицу.