Караул устал

Глава 8 Мундир лейтенанта Жевакина

— Мимо трибуны проходит колонна работников завода «Шарикоподшипник». Трудящиеся обязались выполнить годовой план к первому декабря! Да здравствует передовой рабочий класс, неустанный борец за мир и неутомимый строитель коммунизма! Ура!

Приемник вещал вполголоса, пока я задавался извечными вопросами: что делать, и с чего начать?

Вчерашний день изрядно утомил, но почувствовал я это лишь сегодня утром. Нет, я готов пробежать километров пять или десять, сыграть напряженную партию, даже посадить картошку на участке около моего дома в Сосновке, да проблема в том, что ничего этого делать не нужно.

Устроить день отдыха сразу после первого тура — затея странная, но организаторы объясняют это тем, что Первомай великий праздник, и каждый из участников должен иметь возможность выйти на демонстрацию, почувствовать единство с прогрессивным человечеством.

Но в посольстве идти на демонстрацию мне отсоветовали, причем настоятельно. Сказали, что по имеющимся данным возможны провокации против советских граждан.

Да как это возможно, удивился я. Какие провокации? Откуда? Кто позволил? Куда смотрят органы? Здесь социализм, или как?

Социализм, ответили мне. Но велико тлетворное влияние Запада. Пользуясь некоторыми временными трудностями польской экономики, они стараются разжечь недовольство среди населения, особенно среди тех, кто помнит панскую Польшу.

А что хорошего в той Польше? Голод, нищета, безработица, неравенство, о чем жалеть?

Так-то оно так, Михаил Владленович, но у многих поляков мелкобуржуазная психология. Вы заметили, они друг друга панами величают? Так они и в самом деле считают себя панами! Они думают, что при капитализме станут богачами, миллионерами, владельцами заводов и пароходов. То есть все паны будут миллионерами, а кто будет улицы подметать — не думают! Авось да найдётся кто-нибудь.

Но ведь нужно разоблачать происки! Агитировать, убеждать!

Агитируют, Михаил Владленович, агитируют. Но Первомай лучше переждать в отеле. У вас ведь хороший номер, вот и отдохните. И вообще… на улице желательно по-русски громко не разговаривать, а в идеале и вообще никак не разговаривать.

Вот такое напутствие дали мне в посольстве. Помалкивать.

Хорошо, отдыхаю. Выполнил полный комплекс упражнений, хотя в одиночку это и скучно. Включил телевизор — кстати, наш, советский, «Рубин». Поляки собираются на демонстрацию. Вид скорее боевой, чем праздничный. Показывают лозунги, «Вся власть трудящимся!», с видом смелым и задорным. А сейчас она у кого, власть? Ведь Польская Объединенная Рабочая Партия — передовой отряд рабочего класса!

Выключил телевизор, включил приемник. Настроил на Москву. И теперь представляю людской поток. Все в предвкушении, многие уже приняли, но по чуть-чуть, лица весёлые, радостные, возгласы «ура!», а, главное, никому и в голову не придёт, что по-русски разговаривать нельзя. Можно разговаривать! Можно!

А я сижу в апартаментах, скучаю.

Но в десять по Варшаве в номер постучали.

Пришел учитель польского языка. Как я заказывал. Вчера. Согласно моих запросов. Запросы такие: чтобы а) был мужчина, во избежание, б) знающий Варшаву и способный познакомить меня с городом.

Сказали, что у них такой есть, останетесь довольны. Работает учитель — экскурсовод от «Орбиса», то есть платить я буду в кассу. Назвали сумму. Приемлемо.

И вот Адам Гольшанский, человек пятидесяти лет, среднего роста, с виду аккуратный, одетый просто, но не без вкуса, у меня в гостиной.

— Каковы ваши намерения? — спросил Гольшанский после обмена любезностями. — Как далеко вы собираетесь продвинуться в изучении польского языка?

— Времени у меня немного, пан учитель, и я бы хотел овладеть основами. Польским для туристов. Чтобы без разговорника спросить, как пройти по такому-то адресу, заказать обед в ресторане, попросить ту или иную вещь в магазине. И не только спросить, но и понять ответ. Читать газеты — по возможности. Это программа минимум. Ну, а получится больше — буду рад и благодарен.

— Пан знает иностранные языки?

— Английский, немецкий, — ответил я. Французский и арабский не упомянул, незачем.

— И насколько хорошо пан знает английский язык? — спросил меня Гольшанский по-английски.

— Владею свободно, — сказал я с показной скромностью. Тоже по-английски.

— Тогда я предлагаю пану вести обучение польскому языку с использованием английского, — говорил он по-английски вполне прилично. Почти как англичанин.

— Если вам это удобно…

— Речь не об удобстве. Когда задействованы два иностранных языка, усвоение идет успешнее. Собственный метод.

— Вы учитель, вам виднее.

— Тогда начнем день с прогулки, — сказал пан Гольшанский.

— Подождите, я только переоденусь.

И я переоделся.

— О, у пана Чижика отменный вкус!

Вкус у пана Чижика обыкновенный. Английский серый костюм, английское твидовое пальто, легкое, демисезонное, на голове клетчатая кепка британского твида. Всё купил в «Березке» осенью. Под заказ привезли. Девочки чуть-чуть подогнали по фигуре, и вот я одет, как английский турист. Одежду успел слегка разносить, совсем новой она не выглядит, но это только к лучшему. Ткань добротная, носиться может вечно, как мундир лейтенанта Жевакина.

Тут заявился Евгений.

— Вы… Вы куда?

— Погулять. Погода хорошая, солнышко выглядывает, почему не погулять?

— Но в посольстве… возможны провокации!

— Я не думаю, что пану Чижику грозят провокации, — вмешался в разговор учитель. — Я совершенно уверен, что пану Чижику совершенно ничего не угрожает. Мы не в Чикаго, мы в Варшаве.

— Тогда… Тогда я с вами. На всякий случай. И тоже хочу прогуляться.

— Пан может встать сюда, рядом с паном Чижиком? — попросил учитель.

Евгений неохотно встал.

— А теперь посмотрите в зеркало.

Ну, конечно. Я в зеркале — явный европеец. По одёжке. Дело не в одной одежде, а как она на мне сидит, как я в ней двигаюсь — ясно, что привычна она мне. И лицо этакое… почти породистое. От маменьки. Соколовы-Бельские из дворян, это точно. Древний род, даже поляки есть в роду есть, графы, по боковой линии, я узнавал. А седая прядка волос, память о волжском круизе, придает загадочность.

А вот Евгения Иванова с иностранцем не спутать. То есть он, конечно, для поляков иностранец, но не с той стороны. Не с западной, не с северной, не с южной. И лицо у Иванова славянское, и одежда, и манеры. Нет, костюм у него вполне добротный, но Мосшвейпром виден за версту. Плюс легонький запах нафталина. И если на улицах Варшавы будут цепляться к русским — а это представляется мне весьма вероятным, — то к Иванову прицепятся почти наверняка. Нет, я не думаю, что попытаются бить, тем более — убить, но скандал неизбежен. Оно мне нужно? Оно Евгению нужно? Он человек молодой, поди, только в капитаны вышел, а скандал помешает стать ему майором.

Иванов был кем угодно, я его пока не распознал, не очень и старался. Кем угодно, но не дураком. Он оглядел нас в зеркало, и сказал угрюмо:

— Да, я, пожалуй, останусь в гостинице. Только дайте слово, Михаил Владленович, что вы будете предельно осторожны, и ни в какие споры и свары вмешиваться не станете.

— Помилуйте, Женя, — я нечувствительно перешел на «Женю», показывая, что старший здесь я, — помилуйте, с чего бы мне вмешиваться? Я шахматист, а мы, шахматисты, люди осторожные, прежде чем сделать ход, тщательно оцениваем последствия.

— Надеюсь, — сказал Женя. Но во взгляде я прочёл «знаем, знаем, какой ты осторожный». Понятно, кое-что ему обо мне рассказали, быть может, и не кое-что. Весь в шрамах, весь в орденах, и поубивал кучу нехороших людей. Вот так взял — и пиф-паф. Без раздумий.

В Варшаве я, конечно, без оружия. Польша хоть и братская страна, но вооруженного гроссмейстера не потерпит. Но вдруг я мастер рукопашного боя? В газетах были фотографии из Багио, где мы с девочками в форме школы Antonio Ilustrisimo изображаем цапель в ожидании лягушек — стоим на одной ноге, очень эффектно. Но ничего боевого в упражнении нет, это тренировка равновесия. Однако фотографию перепечатали многие издания, включая «Комсомолку». Там был мой коротенький материал о пользе физической культуры для развития эффективного мышления, и его сопроводили той фотографией. И пошли слухи, что я изучаю карате.

И вот мы идем по первомайской Варшаве. Неторопливо, прогуливаясь, и ведя беседу на двух языках, английском и польском. Я некоторые фразы уже заучил, да.

Прохожие на нас поглядывали не без интереса, но и только. Меня никто не узнаёт. И одежда меняет человека, и я не так уж знаменит в Польше. А еще я на шахматных соревнованиях и всякого рода мероприятиях, где бывают фоторепортеры и телевизионщики, ношу «очки Чижика», специальные, чтобы вспышки не слепили. Среди шахматистов они популярны, сам Фишер их опробовал, и сказал, что имеет смысл надевать во время съёмки. Но лучше вообще запретить фотовспышки в игровом зале! Пусть используют высокочувствительную плёнку!

Но пока не запретили.

Пан учитель кратенько рассказал о себе: в тридцать девятом, еще в мае, родители увезли его в Великобританию. Что будет война, чувствовали все, да не всех пускали на Альбион. Отец пана учителя был строителем, мастером, и ему работа нашлась: британцы срочно строили береговые укрепления, да и не только береговые. А в сорок седьмом семья вернулась в Польшу, восстанавливать Варшаву. Вот так Адам Гольшанский вернулся на родину.

А потом пан Гольшанский сказал, что и я должен рассказать о себе, но по-польски. Не бойтесь ошибаться, бойтесь молчать!

Слов мне, конечно, не хватало, но пан учитель подсказывал. Подсказывать можно!

Затем мы зашли в лавку. Книжную. Сегодня, по случаю Первомая, выходной день, но ради меня её открыли. Пани Гольшанская и открыла, жена учителя. И я купил весьма увесистые англо-польский и польско-английский словари, каждый меньше словаря Мюллера, но не сказать, чтобы уж очень меньше. Нужно, сказал пан учитель. Оглянуться не успеете, как начнете читать Сенкевича, Мицкевича и Рымкевича, а у них каждое слово — жемчужина.

И я купил Станислава Лема. Для начала, сказал пану учителю, которому очень хотелось, чтобы я приобрел Сенкевича и Мицкевича. Прочитаю «Кибериаду», а там и до пана Володыевского дело дойдёт.

Я притомился, и спросил, нет ли неподалеку кафе, или какого-либо иного заведения, где можно посидеть, перекусить чем-нибудь польским, посмотреть на людей. Заведения, посетителями которого являются писатели, артисты, профессура, в общем, люди творческие.

— Есть, конечно, есть, — ответил пан учитель, и мы отправились в кофейню «Рыжая Сова».

Признаться, я хотел увидеть что-то вроде кабачка «Тринадцать стульев», с паном Профессором, паном Писателем и прочими персонажами. Прекрасно понимал, что выдумка одно, а реальность другое. Но вот насколько другое?

В кофейне, небольшой, на шесть столиков, пана учителя знали, он, похоже, был завсегдатаем — и привёл богатого клиента. Нормально и естественно, я это ожидал. Главное, чтобы было интересно.

Но одно дело — смотреть телевизор, а совсем другое — вживую. Никто не острит, а если и острит, то я острот не понимаю. Заняты всего два столика, за каждым сидят по двое, переговариваются вполголоса, иногда улыбаются. Пьют кофе, и всё. Пьют не спеша, по глоточку в пять минут. Ну, по два глоточка. Но маленьких.

А ну как завёл меня пан учитель в логово мелкобуржуазных панов? И сейчас начнутся провокации? Вон тот, похожий на пана Спортсмена, определенно может доставить неприятности, в нем килограммов девяносто на вид, и телосложение атлетическое. Остальные, правда, дамы, но что я, боевых дам не знаю? Лиса и Пантера, например.

Нет, это я не всерьёз. Никакой опасности я не видел. Хотя бы потому, что пан учитель очевидно сотрудничал с польской госбезопасностью. Все работники «Интуриста» ли, «Орбиса», и подобных им заведений сотрудничают с госбезопасностью. Других не держат. Женя, безусловно, тоже это понимает, потому, хоть и нехотя, отпустил меня на прогулку. Пан учитель мог привести меня на расправу только по приказу ГБ. Случись что со мной, скандал получится изрядный. Много шума из ничего, да. Оно это нужно — польской госбезопасности? Это в шахматном мире я король, а в реальной Польше — чижик и есть. Птичка-невеличка, интереса не представляющая. И не стоящая внимания сильных мира сего.

Потому мы с паном учителем преспокойно пили кофе со сливками. Под шарлотку. По раннему времени, сказал мне пан учитель, кофе и шарлотка полностью соответствуют привычке истинного варшавянина-интеллектуала.

Кофе неплох, шарлотка великолепна, жизнь — хорошая штука, польский язык славный и хороший, наш, славянский, хоть и с загибами. Это на меня так кофеин плюс сахара шарлотки действуют — фруктоза, глюкоза, сахароза. Оттого паны и улыбчивы: выпьют с утра кофе со сдобой, отчего бы и не улыбаться? Вот если бы в нашем общепите был такой кофе и такая шарлотка, мы бы тоже начали улыбаться. И в трамвае, и в троллейбусе, и в автобусе. Непременно.

Фоном говорило радио.

Пан Спортсмен попросил жестом сделать погромче, дама за стойкой, видно, хозяйка заведения, сделала.

Взволнованный комментатор частил, и я разбирал только «милиция» «непокой» и ещё часто слышалось имя какого-то Зомо. Я даже подумал словарь открыть, но книги были завернуты в бумагу и перевязаны, не хотелось рушить красоту. Да и зачем, когда рядом пан учитель?

— Столкновения особо несдержанных граждан с милицией. Кое-где. Единичные, — ответил Адам Гольшанский. По-английски сказал.

И вдруг репортаж оборвался, вместо него зазвучал «Весенний вальс» Шопена.

Сидевшие за столиком говорили по-прежнему вполголоса, но в полтора раза быстрее, чем прежде. Видно, обсуждали случившееся.

Я с расспросами к пану учителю не лез. Страна хоть и братская, а не своя. Сор из избы выносят тайком, без музыки.

Но пан Гольшанский сам вернулся к теме:

— Неспокойно у нас последнее время. То бастуют, то бузят, будто из этого может выйти какой-то толк, — сказал он сначала по-английски, потом по-польски. — А как у вас?

— У нас, пан Гольшанский, Первомай — это всенародный праздник. Улицы будто становятся шире, повсюду улыбки, смех, музыка, кто-то пляшет, кто-то поёт весёлые песни.

— А как люди относятся к власти? К партии?

— Замечательно относятся. Партия — наш рулевой, вот пусть и рулит, ведет наш корабль от победы к победе, — я хотел добавить «так и передайте», но не добавил, а вместо этого сказал: — Пусть рулит, а мы будем петь, и смеяться, как дети!

— А вам самому никогда не хочется порулить? — вопрос на грани, но то ли пану учителю самому интересно, то ли он задает этот вопрос по инструкции.

— От моего дома до столицы шестьсот километров. Я могу отправиться туда на своём автомобиле, в пути провести часов восемь, а с отдыхом и все десять — одиннадцать, приехать уставшим, измотанным. А могу сесть в спальный вагон поезда, спокойно спать всю дорогу в чистоте и комфорте, и приехать свежим и отдохнувшим. Буду ли я печалиться, что поездом управляю не я, а команда опытных железнодорожников? Не буду!

Мы допили кофе, я расплатился («в Варшаве чаевые обычно двадцать процентов от заказа, но не возбраняется и больше», просветил меня пан учитель), и мы вышли на улицу.

Кофе, конечно, бодрит, я это чувствую, но пан учитель устал. Все-таки пятьдесят — это не двадцать пять, как я прочитал в одной рукописи, посланной в «Поиск», пятьдесят — это в два раза больше.

И ведь не поспоришь!

Но рукопись мы вернули автору, почтальону из поселка Харитоново, что под Выборгом. С напутствием «писать вы не бросайте, но классиков читайте». Напишет человек нечто, и считает, что сказал слово в литературе. А ничего, кроме банальностей, он не сказал. Волга впадает в Каспийское море, лошади едят овёс и сено. То есть для автора это может быть открытием, он впервые увидел лошадь, долго за ней наблюдал, и сделал верный вывод, но для всех остальных никакого открытия нет. Для публикации, тем более, в «Поиске», не годится.

— Завтра у меня игра в пятнадцать, так что прошу вас прийти к десяти утра, позанимаемся часа два, три, — сказал я.

— Отлично, — оживился пан учитель.

Я проставил в табель сегодняшние часы (пан учитель работает по договору с «Орбисом», тот и платит ему за часы. А я, понятно, плачу «Орбису», такие здесь порядки. Работать с иностранцами частным образом нельзя. Не дадут.

Ладно, пусть. Я сказал без обиняков, прямо, что если результат обучения меня удовлетворит, то будет пану учителю премия. По-моему, справедливо.

На том мы с паном Гольшанским и расстались. Я поймал такси (по виду — наша «Победа»), и без происшествий вернулся в «Гранд-Отель». По дороге таксист о чем-то горячо рассказывал, но я ничего не понял, кроме того, что надвигается буза.

За это таксист получил чаевые. Пять марок.

Чувствую, дал лишнее, хватило бы и двух.

Впредь буду бережливее.