Караул устал

Глава 23 Предварительный допрос

— А советскую рояль завести тебе гордость не позволяет, или что? — Стельбов стоял у моего Bösendorfer’а, стоял, и смотрел на меня взыскующе.

В гости пришел Андрей Николаевич. Выбрал время, когда я в квартире один, и пришёл.

По утрам я музицирую. Час, полтора. Гармония мысли и чувств, мелкая моторика, да и просто нравится.

А тут — нежданный визит.

Стельбов прошелся по квартире, осматривая и то, и это. Всё осматривая. Ми и Фа сейчас на его даче живут, на правительственной. Как-то душа неспокойна — оставлять их в Сосновке. В Москве летом жить тоже не дело, пусть, как пишут, у нас самый чистый воздух среди мировых столиц. На даче лучше. И под присмотром бабушек. И мы ездим часто. Да почти каждый день. Но пора и честь знать, да. К осени. Когда высохнут цветы.

Вот Андрей Николаевич и проводит ревизию: достойна ли квартира принять его внучек.

После ремонта она ещё попахивает и деревом, и лаком, и краской, но это запахи для трудового советского человека приятные, признаки обновления. Какой русский не любит обновленную квартиру, когда ремонт позади, и очень-очень далеко впереди?

Теперь Андрей Петрович в гостиной. Телевизор одобрил, радиоприемник одобрил, всё родное, советское. А рояль как-то озадачил. Непривычен советскому человеку рояль в квартире. Тем более, если на нем не нашими буквами написано непонятное.

— Купить хороший советский рояль трудно, — вздохнул я. — Даже мне трудно. А тут случай подвернулся. Этот рояль не смотрите, что старый, он ещё послужит, и мне, и девочкам.

— Старый?

— Девяносто третий год. Одна тысяча восемьсот девяносто третий. Прошлый век.

— Ну, разве… А звучит хоть хорошо?

— Прилично, — я сел, и начал играть «В пещере горного короля».

При ремонте стены и потолок обшили акустическими панелями. Хорошими, финскими. Комната большая, шестьдесят квадратов, двести двадцать шесть кубов. Обошлось в копеечку, но оно того стоило: и соседям никакого беспокойство, и звук в комнате улучшился. Ну, и «Бёзендорфер» — это вам не трали-вали.

— Как это у тебя получается. Сыграй ещё что-нибудь.

Сыграл, не жалко. «Песню Сольвейг». Стельбов расчувствовался, даже слезу смахнул.

А потом жестко спросил:

— Чего тебе не хватает, Михаил? Чего ты хочешь, чего добиваешься? Всё у тебя есть — почёт, уважение, награды, да и материально не обижен, а совсем наоборот. Можно сказать, курочка преподнесла золотое яичко, а ты его бьёшь, бьёшь, бьёшь… зачем?

— Вы полагаете, следует поместить яичко в инкубатор? И выводить золотых петушков?

— Хотя бы и так. Эти твои связи с Западом… По минному полю шагаешь. Даже не так, не мины, а волчьи ямы внизу. Думаешь, прочная земля, а она расступилась, и ты падаешь на колья. Не взрыв, всё тихонько, никто ничего не видит, не слышит, не знает. Был Чижик, и нет Чижика. Какой Чижик? Сколько их, чемпионов, в стране? Сотни, тысячи. Недавно просили очень за такого чемпиона. Олимпийский, двукратный. И три раза чемпион мира. Просили положить в «кремлёвку». Не сразу, конечно, на меня вышли, на меня запросто не выйдешь, но сумели. Успели. Врачи говорят, ещё бы немного промедлить — и лечить было бы нечего. А если бы он принял должность — к примеру, возглавил бы Общество Трезвости, то и «кремлёвку», и профилактику, и санатории, и много-много чего другого получал бы просто потому, что положено. Скажешь, ты врач, найдёшь, где полечиться, но… это сейчас найдёшь, а жизнь, она по-всякому вертит человека.

— Но… — открыл было рот я, но Стельбов продолжил:

— Кремлёвка — это частность. Во сколько тебе обошелся ремонт?

— Не знаю точно. Девочки занимались. Тысяч тридцать, думаю. Плюс-минус.

— Тридцать тысяч? Однако!

«Однако» он произнес так, что мне стало неловко. Почувствовал себя расхитителем социалистической собственности. Или безумным расточителем. Трачу такие деньжищи, когда в Африке дети голодают!

— А будь ты в рядах (он не уточнил, в каких рядах) — ремонт бы делали за казённый счет. Лучшие мастера, лучшие материалы, — Андрей Николаевич продолжал прельщать картинами благоденствия. Испытывает он меня, что ли?

— И опять — ремонт, снабжение, прочее — это пустяки. Главное другое — ты чувствуешь себя государственным человеком. Человеком, решения которого определяют судьбу других людей. Многих людей.

— Машинист поезда, пилот авиалайнера, капитан теплохода — тоже чувствуют ответственность. Водитель междугороднего автобуса, к примеру, особенно на горной дороге. Едет и думает: а захочу — и отправлю нас всех в пропасть!

— Ты бы поосторожнее, Чижик. С примерами.

— Ладно, это крайности. Но вот я недавно был в сельской районной больничке, разговаривал с хирургом, Францем Людвиговичем Галло. Семьдесят четыре года ему, и он за свою жизнь прооперировал шестнадцать тысяч человек, или около того. Считай, райцентр. Или дивизия. Пятьдесят лет со скальпелем в руке, не шутка. И, кстати, никаких наград, кроме почётных грамот.

— Галло, говоришь? Где работает?

— В Петровке, в райбольнице.

Стельбов вытащил из кармана записную книжку с серебряным карандашом на цепочке, что-то написал в ней, спрятал.

— Видишь, как всё просто? Дам поручение, подготовят представление, и к Седьмому Ноября… — он не стал продолжать, и так ясно — награда найдет достойного.

— Это хорошо, это прекрасно, — сказал я, и начал играть фантазию на тему «Боже, царя храни».

— Представьте себе, что сейчас одна тысяча девятьсот четырнадцатый год, и молодой Александр Алехин беседует с отцом, тоже Александром Алехиным, действительным статским советником, предводителем дворянства Воронежской губернии, членом Государственной Думы, богатым землевладельцем, директором Трехгорной мануфактуры — и много чего ещё. И отец его убеждает поменьше играть в шахматы, а заняться чем-нибудь серьёзным, поскольку перед ним, Алехиным-младшим, отпрыском древнего дворянского рода, наследником крупных состояний (его мать — дочь миллионщика Прохорова, владельца Трехгорки), так вот, перед ним все дороги открыты.

Алехин-младший кивает, улыбается, и играет на рояле что-то свое, может быть, даже «чижика-пыжика». Он в Императорском училище правоведении науки постигает, студент, а студентов так и звали — чижиками-пыжиками. Шинели у них были в цвета чижиков, да ещё шапки носили пыжиковые, те самые, за которые сегодня — битва. Но это в сторону, это лирика. Алехин-младший, в отличие от папеньки, видит, что неколебимая и могучая с виду Российская Империя обречена, причем конец не за горами. Верхи вот-вот не смогут, низы вот-вот не захотят. Банковские вклады вместе с банками национализируют, имения национализируют, Трехгорку национализируют, и вообще всё будет иначе. Только шахматы и останутся прежними. Но Алехину-старшему не говорит. Не поверит Алехин-старший, предводитель дворянства.

— Это ты к чему ведешь речь? — подозрительно прищурился Стельбов. Словно целится. Я, впрочем, когда целюсь, не щурюсь. Я и не целюсь почти. Чего там целиться, чай, не снайпер.

— Это я к тому веду речь, что никто не знает своей судьбы. И чужой судьбы тоже не знает. Иной получает вдруг замечательную должность, начинает управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг…

— Что — вдруг? — спросил напряженно Стельбов.

— Да что угодно, к примеру — переворот.

— Переворот?

— Или целую революцию. Были ваши, стали кваши. Александр Федорович Керенский, министр-председатель, совсем уже перебрался в палаты царские, и даже привык носить бельё из запасов Николая Кровавого. Казалось бы, лучшего и желать нельзя, а тут возьми и случись захват власти большевиками. Пришлось скитаться по России, искать помощи у генералов, а в итоге эмигрировать и жить в бесславье, впрочем, до восьмидесяти девяти лет. Согласитесь, немало.

— Ну, ты, Миша, хватил. Керенский! Это ты себя с ним, что ли, сравниваешь?

— Нет, куда мне до Керенского. Это я так… для примера. Раз — и всё изменилось.

— Это для простаков «раз». А революцию готовили планомерно, по марксисткой науке. «Вчера было рано, а завтра будет поздно», — блеснул цитатой Стельбов.

— Великое дело наука, — согласился я.

И стал наигрывать «Не кочегары мы, не плотники».

— Так какие у тебя всё-таки планы, просвети, пожалуйста.

— Планы, Андрей Николаевич, у меня обыкновенные. Ясные и недвусмысленные. Подготовиться к матчу с Карповым и защитить титул, это раз.

— Допустим.

— Запустить лечебно-диагностический центр в Триполи, клинику «Космос», это два.

— А вот тут поподробнее, Миша.

— Трое наших — в смысле, выпускников нашего мединститута — сейчас заканчивают стажировку. В Вене. В сентябре приедут в Ливию, под их наблюдением будет устанавливаться оборудование. Ольга и Надежда тоже присмотрят за порядком, ну, и отдохнут заодно с мелкими, сентябрь — октябрь — золотая пора.

— И много оборудования?

— Аппетит приходит во время еды, Андрей Николаевич. Всё до цента и до пфеннига ушло, ещё и кредит льготный взял.

— Всё — это сколько?

— Коммерческая тайна, но вам по секрету скажу — восемь миллионов долларов, это с кредитами.

— Ого, — видно было, что для Стельбова это не новость, какая уж тут новость, если он курирует ливийские проекты, но всё равно, сумма впечатлила. — И не жалко — столько денег ухнуть?

— Почему же ухнуть, Андрей Николаевич? Это инвестиции. Что миллионы, пустое миллионы. На деньги дело делать нужно, а мне миллионы избыточны, мне и тысяч хватит. Десятков тысяч, — помедлив, уточнил я. — Я, конечно, привык к комфорту, люблю комфорт, хочу комфорт, но — в разумных пределах.

— Это какие же пределы — разумные?

— Квартира меня вполне устраивает.

— Ещё бы.

— Знаете, многие напрашиваются в гости. Не родные, не близкие, а седьмая вода. Мол, мы тут в Москву на пару неделек выбрались, остановимся у тебя. Даже перед фактом ставят, с вокзала звонят, мы-де приехали, готовься. А я с чистой совестью отвечаю, что в квартире места мало.

— Вот как?

— Вот так, Андрей Николаевич, вот так. Гостиницы нужно строить для приезжающих, и побольше, побольше, — можно подумать, что Стельбов в свои московские апартаменты пускает кого попало, ага.

— Ну, или захочется нам в круиз поехать, по морям, по волнам. Что я, буду яхту покупать? Нет, куплю хорошую путевку на хороший корабль, и отправимся всей честной компанией. Ни тебе забот, ни тебе хлопот, всё включено. Может, даже грядущей зимой. На нашем, на советском корабле, «Одесса», очень хвалят.

— Кто хвалит?

— Немцы, западные. Я, когда в Варшаве играл, журнальчик купил в отеле, специально для туристов, там и вычитал. Немцам в этом вопросе доверять можно, немца на мякине не проведёшь. Останусь чемпионом — там же и возьму путевки. Знаете, взять, то есть купить путёвку на наш родной советский лайнер гораздо проще в Западном Берлине, чем в Москве, это мне знающие люди рассказали. Такой вот парадокс.

— Потехе час, Миша, ты мне про госпиталь лучше расскажи.

— Не госпиталь, а диагностическая клиника с лечебным отделением. Небольшая, наше дело будет сводиться к постановке диагноза и лечению отдельных случаев, на которых мы станем специализироваться.

— И это ты называешь инвестицией?

— Конечно. Диагностика — половина работы врача. Выявив болезнь, мы направляем больного туда, где ему обеспечат нужное лечение. Да вот хотя бы в наш советский госпиталь. Платить за обследование будет либо сам больной, либо ливийское правительство. Некую часть, разумеется, мы будем обследовать pro bono, то есть за счет заведения, но это когда выйдем на прибыль.

— А скажи, Миша, там ведь много наших, советских людей. С них ты тоже будешь брать деньги?

— Почему с них? Заключается соглашение с работодателем, в данном случае «Каналстроем» и другими, работодатель и будет оплачивать счета и раздавать купюры. А мы станем богатеть.

— Это какой-то капитализм!

— Не-не-не, ни разу не капитализм. В Ливии джамахирия, то бишь народовластие, и работники предприятия — а госпиталь и есть предприятие, — являются коллективными собственниками. В первом приближении вроде колхозов и кооперативов.

— Так ты теперь ливийский колхозник?

— Я пайщик. Выстроенное здание, купленное оборудование — это мой пай. И на него я буду получать свою долю прибыли. Если, конечно, прибыль будет. Но она будет, будьте уверены.

— Уж и не сомневаюсь, — пробурчал Стельбов. — Но не маловато будет — три врача?

— Эта троица — костяк. На него будет нарастать мясо. Уже осенью в Ливию отправятся ещё четверо врачей и двенадцать медсестер. Из Узбекистана.

— Почему из Узбекистана?

— Сложно в России. Минздрав не пускает. Сначала, говорит Минздрав, пусть отработают по распределению, четыре года.

— Берите тех, кто уже отработал. С опытом.

— У тех, кто отработал, глаза погасли. Ну, представьте, нужна цирковая лошадь, а вам говорят — выбирай из тех, кто четыре года отработал на пашне.

— То есть наши врачи…

— Пахари, Андрей Николаевич. Это не хула, это не похвала, это констатация факта.

— Тебе же нужны цирковые лошадки, бегунки и трюкачи.

— Именно. И не понимаю вашего недовольства. Вам же пахари потребны? Так я на них и не претендую. Ни разу.

— Медицина, по-твоему, цирк?

— Медицина, по-моему, искусство. С определенного уровня. И да, цирк. Пройти на проволоке над пропастью, жонглировать горящими факелами, оказаться наедине со львами, и совершить за счет ловкости рук маленькое чудо — конечно, цирк. Я люблю цирк. Очень.

— Ну, люби, люби…

Он помолчал, а я перешел к буги-вуги.

— Так ты думаешь, что грядут беспорядки?

— Что значит «грядут»? Они уже здесь — беспорядки. Только это «холодные» беспорядки, никто пока не стреляет, но для страны, для государства они столь же опасны, как бунты и мятежи.

— Ну-ка, ну-ка…

— Нет, Андрей Николаевич, не мне вас просвещать. Я же не тайный советник вождя. У вас — имею в виду Политбюро, — и госбезопасность, и милиция, аналитики всякие, и коммунистов почти двадцать миллионов. Сами всё знаете.

— Хоть пример приведи.

— Разве что пример… Пожалуйста. Тотальное воровство. Тащат отовсюду, тащат всё. С заводов, с фабрик, с мясокомбинатов. В столовых, что в общепите, что в больницах, что в санаториях — всюду воруют. Где-то поменьше, а где-то и побольше. Нам тут довелось побывать на турбазах, плавали, знаем. «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь». А пресса робко зовет воров «несунами», и призывает их стыдить и воспитывать.

— Есть такой недостаток, — признал Стельбов. — Бывает. И мы с этим боремся.

— Как? Конкретно, как? «Глаша, не разбавляй сметану, я её уже дважды разбавляла», а Глаша не будь дура, разбавила и в третий. И что? «Снизить премию за май месяц на двадцать пять процентов». Между прочим, реальный факт.

— По-твоему, расстреливать за это, опять в лагеря на десять лет сажать?

— Уж я не знаю, что делать, я шахматист, а не правовед. Только почему же непременно на десять лет? Может, на первый раз хватит и трех месяцев подсобным работником на стройках коммунизма. С перечислением двадцати процентов заработка на озеленение. Ну, что-то вроде. Или просто гнать с работы.

— Право на труд у нас в конституции записано.

— На труд — со всей душой и обеими руками, Но не на воровство. А там, где украсть нечего, есть ведь и такая работа, приучаются делать её кое-как. Вы о медсестрах говорили. Если хорошо работаешь, тебе восемьдесят пять рублей, и если плохо работаешь, тебе восемьдесят пять, рождается мысль: так чего ради гробиться-то? Почётная грамота? Ей цена в канцтоварах двадцать копеек. И потихоньку, полегоньку делают себе поблажки. Две инъекции одним шприцем, три инъекции, четыре… Рационализация, понимаешь. Нет уж, в «Космосе» всё будет иначе. С первого дня.

— Конечно, Буратино богатенький… А ты попробуй, заставь гореть на работе за восемьдесят пять рублей.

— Почему ж непременно гореть, и почему же непременно за восемьдесят пять? Работать хорошо, но без перекала, за триста рублей — все медсестры согласны.

— Триста рублей — медсестре?

— Ошибся. Пятьсот. Водитель автобуса в Москве двести пятьдесят зарабатывает, а медсестра много важнее, на медсестру и учиться дольше, и ответственности больше. Пятьсот. Но, конечно, только за честный и добросовестный труд. Строго по протоколу служебных обязанностей.

— Мечтатель ты, Миша. Фантазер. Положим, в маленькой образцов-показательной больничке это возможно, но у нас их миллионы, врачей, медсестер. Прокормятся сами. Ведь не поумирали же до сих пор. И конкурсы в нашем меде — ого-го!

— Именно. Прокормятся. А в момент икс решат, что и без социализма прокормятся. И кто встанет на защиту завоеваний Октября?

— Завоевания Октября есть кому защищать, будь уверен.

— Ой, хорошо бы, Андрей Николаевич. Ой. «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки».

— Не понял, к чему?

— Такую телеграмму послал Николай Второй командующему Петроградским Военным округом генералу Хабалову двадцать пятого февраля семнадцатого года.

— Это, Мишенька, рассуждения. Слова. Сотрясение воздуха, и только. А надстройку определяет базис. Производство, а не краснобайство. «Не нужно золото ему, когда простой продукт имеет», — опять щегольнул цитатой Андрей Николаевич.

— Кстати, о простом продукте, — я поднялся из-за рояля, прошел к столику у окна. — Полюбуйтесь!

— Что это? Магнитные шахматы? — Стельбов смотрел на небольшую, двадцать на двадцать, шахматную доску с расставленными фигурами.

— Берите больше! Это шахматный компьютер «Чижик Берлин», играем и учимся, создан с участием чемпиона ФИДЕ Михаила Чижика. Цена — сто девяносто девять долларов Соединенных Штатов Америки, в странах Западной Европы — сто восемьдесят пять долларов в местной валюте, плюс местные налоги с продаж.

— Бизнес, значит, — заключил Стельбов неодобрительно.

— Каждая промышленная идея только тогда хоть чего-нибудь стоит, когда она себя окупает.

— И это ты называешь промышленностью?

— Да. Промышленностью для человека, для удовлетворения его потребностей. Есть пищевые потребности, для них пищевая промышленность. Есть потребности в одежде, обуви и тому подобного — это легкая промышленность. А это — для удовлетворения потребностей ума, интеллектуальная промышленность. Конечно, не каждый шахматист купит подобное устройство, но потенциальный рынок велик. В Советском Союзе в соревнованиях «Белой Ладьи» ежегодно участвуют более миллиона школьников, и, думаю, многие бы не прочь иметь у себя электронного тренера и спарринг-партнера. «Чижик Берлин» имеет шестнадцать уровней силы игры, от новичка до игрока второго разряда. Вместе с компьютером прилагается руководство. В нём подробно расписано, как компьютером управлять, а ещё есть раздел «Школа Чижика», по сути краткий учебник шахматной игры. Написанный мной. Помимо прочего, он включает шестьдесят четыре учебные позиции, они есть и в памяти компьютера. Расставляй фигуры — и играй с электронным соперником, проверяй написанное, совершенствуйся, не боясь насмешек и укоров. Такая идея. В Америке она делает первые шаги, но любая дорога начинается с первого шага.

— А почему Берлин?

— Продажи начнутся во время матча-реванша с Карповым, в Берлине. Во всех газетах, по радио, по телевидению будет звучать «Чижик, Берлин». Такая реклама стоит миллионы, а фирме она достанется бесплатно.

— Фирме? — поднял левую бровь Стельбов.

— «Чесс Интеллект», Калифорния. Не с неба же падают компьютеры, их кто-то должен производить.

— А тебе в том, что фирма рекламу получит, что за радость?

— Во-первых, у меня десять процентов акций. Не сказать, чтобы много, но и не то, чтобы совсем уж мало. Во-вторых, в разделе «Школа Чижика» я постоянно подчеркиваю успехи советских шахматистов, учебные позиции — из творчества русских и советских мастеров, в общем — пропаганда отечественных достижений. Разве плохо?

— И американцы дают тебе трибуну за здорово живёшь?

— Выпускаются два компьютера, «Фишер» и «Чижик». Внутренняя конкуренция, чтобы не расслабляться. А, главное, хорошо для продаж. В Штатах и в Канаде больше покупают «Фишер», у «Чижика» пятнадцать процентов продаж. А в Европе примерно поровну.

— А у нас? Почему ты не продвигаешь эту идею у нас?

— Как не продвигаю? Ещё как продвигаю. Школа «Ч» известна не только в Чернозёмске, ее материалы перепечатывают по всей стране. Читай, учись, тренируйся.

— А вот это?

— Компьютеры?

— Да.

— Это печальная история.

— Давай печальную.

— В семьдесят втором году, когда я закончил школу, и поступил в медицинский, наш великий шахматист, доктор технических наук, профессор Михаил Моисеевич Ботвинник вплотную взялся за создание шахматной программы, да не простой, а чтобы играла в силу мастера. Об этом он и прежде задумывался, но только задумывался, а в семьдесят втором работа вошла в план исследований ВНИИ Электроэнергетики. Ботвинник заведовал лабораторией, в штат включили программистов и других необходимых специалистов, и работа закипела. И до сих пор кипит. Затрачены колоссальные государственные средства, но только ни одной партии эта программа пока не сыграла, и неизвестно когда сыграет. И сыграет ли вообще. А «Чижика» написал в свободное от основной работы время программист транспортной компании, написал, и решил создать фирму, «Чесс интеллект». Нашёл инвесторов, нашёл субподрядчиков, результат — тут, на столе.

— Но этот «Чижик» в силу мастера не играет?

— Не играет. Второй разряд, и то, между нами, слабенький. До мастера расти и расти. Но представьте, что один строит жилые дома — двух, пяти, девятиэтажные, строит быстро и недорого, а другой обещает роскошный дом в тысячу этажей. Проходит семь лет, а не построено ни одного этажа, я, мол, сразу тысячный возведу, без промежутков. Один тысячный этаж, и всё.

— Ты хочешь сказать…

— Я от имени «Чесс интеллект» вызвал Ботвинника, то есть его программу, на матч. Победитель получит миллион долларов.

— Твоих?

— Фирмы. Риска никакого: у Ботвинника нет не то, что программы-мастера, у него нет программы, способной играть, вообще. Согласитесь, что для семи лет работы научного коллектива это маловато. Невольно вспоминается притча о Ходже Насреддине, который обещал эмиру выучить ишака грамоте за двадцать лет.

— Соглашусь, — серьёзно сказал Стельбов, и опять достал блокнотик и карандаш.

Вот я и настучал на Ботвинника. Ну, а чего он ждал, затевая комбинацию с недопущением меня на матч-реванш? Бочку варенья и корзину печенья? Получит волшебный пендель, вдруг и что-нибудь получится.

— Но такие? Такие у нас сделать могут? — Стельбов показал на «Чижик Берлин».

— Если элементная база позволит, то смогут, конечно.

— Элементарная база?

— Элементная. Детальки всякие. Прежде всего, микропроцессор. Маленький, дешевый и надежный. Но тут я не компетентен. А если сделают, я, конечно, и учебник напишу новый, и много чего ещё. Только сделайте.

Однако Стельбов в книжечку записывать ничего не стал. Оно и понятно: других забот у советской промышленности нет, как шахматные компьютеры мастерить.

Он ещё минут пять для приличия поговорил о политическом климате в мире, а потом возвестил:

— Ты, Чижик, готовься брать Берлин. То, что в Спорткомитете говорили — это они не подумавши. И ты не Рокоссовский, и они не Ставка Верховного Главнокомандующего. Играй, побеждай, а Родина тебя не забудет. Насчет же Общества Трезвости — потом решишь, но дело как под тебя задумано. Будешь пропагандировать эффективное трезвое мышление собственной жизнью.

Сказал, успокоил, и отбыл.

А я вернулся к роялю.

«Мой Лизочек так уж мал, так уж мал…»

Я ведь и в самом деле готовлюсь к матчу. Музыка помогает прийти в гармонию с самим собой. Не я придумал — так готовились и Тарраш, и великий Алехин. Другое дело, что все меньше и меньше людей играют сами, всё больше магнитофон слушают. А это не совсем то. Точнее, совсем не то.

Играю, но думаю не о шахматах, а о внезапном визите Стельбова.

Похоже, он проводил ревизию. Можно ли меня выпускать не просто на матч с Карповым, а вообще, так сказать, в мировом масштабе? Не сбегу ли? Это для него катастрофой не станет, если сбегу, а всё-таки неприятность. Куда проще оставить меня здесь, в Москве, или даже в Сосновке, под надзором, объяснив всему миру заботой о здоровье, ведь зимой я перенес клиническую смерть, ага. В санаторий поместить, очень закрытого типа.

Но, полагаю, осмотром он остался доволен. Вряд ли перед бегством человек будет вкладывать огромные деньги в ремонт квартиры. Она и прежде была хороша, квартира, а теперь и вовсе парадиз. Но, главное, то, что я все деньги — или почти все — потратил на «Космос», ливийскую клинику. В Ливии советскому человеку сейчас почёт и уважение, в Ливию идет комсомольский набор — на строительство и того, и сего, и всякого. Так что даже если я поселюсь в Ливии, никакого укора ниоткуда не будет, напротив — в нелегких условиях пустыни оказываю медицинскую помощь населению дружественной страны.

Ну да, в представлении Стельбова я с загибами, но всё равно наш, советский парень. Работящий, что важно. А загибы… Загибы тоже можно к делу приспособить.

Так думает он. Буду считать, что так. Девочек он к делу приспособил, впряг, и меня впряжет. Однажды Чиж, Пантера и Лиса везти с поклажей воз взялись на небеса. В отличие от крыловских животных, наш воз по дороге катится бойко, грузовой воз «Прогресс». «Поиск» процветает, «Молодая Гвардия» оживилась, глядишь, и важнейшее искусство, кино, тоже нас милостью не оставит, «Молодость» и Суслов одобрил, и всё Политбюро — пусть молодёжь творчески поработает. Под чутким руководством.

Смущает иное.

Стельбов делает вид, что позабыл причину ремонта в квартире. А ведь нас в ней убивали. Да только ли нас? Меня Виктор Луи свел с одним обитателем Дома На Набережной, историком. Не простым историком, а особенным, допущенным к столику, впрочем, других в этот дом и не селят. Так вот, свыше полутора тысяч ответственных квартиросъемщиков закончили жизнь путем расстреляния. То есть в среднем по три расстрела на квартиру. Было это, конечно, давно, партия решительно осудила перегибы и отступления от ленинской линии, но призраки ходят по коридорам, ходят…

И я их вижу, вот в чём дело.

И мне страшно.

Но ни отворачиваться, ни бежать не стану.

Не мёртвых я боюсь. Но пусть и они меня боятся.

И я перешел к маршам. Нет лучшего способа поднять настроение, чем сыграть бодрый и радостный марш.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Хорошая музыка.

И тут зазвонил телефон.

Это Лиса.

— Чижик, Высоцкий пропал!

— В каком смысле «пропал»?

— В смысле исчез. Мы сейчас на студии, приезжай!