Караул устал

Глава 14 Сегодня праздник у ребят!

— Да я вот этими глазами видел! Собственными! Две мокрицы, с кошку! Ну, почти! Выползли из-за того угла, усиками так в сторону, туда-сюда, туда-сюда, и — уползли.

— Неестественной величины мокрицы-то? — спросил Гайдамаков, оператор фильма.

— Я же говорю — с кошку. Небольшую такую, — Миханев, электрик, показал руками. Как рыбак.

— И куда ж уползли?

— В темноту, куда ж ещё. Они, значит, туда. А я обратно.

— Мокриц испугался?

— Если тут такие мокрицы, то, может, и тарантулы водятся, с собаку? А хоть и мокрицы. Да, испугался. Всякий смел, пока не видел, а вот выскочит, вот выползет она — я бы посмотрел на вас. Издалека только.

Но и Миханев, и Гайдамаков, и остальные из операторской группы медленно, но неуклонно продвигались вниз, в глубины подвалов. Хотя съёмка намеченных сцен не казалась столь уж хорошей идеей.

Для съёмки требуется свет, много света, это понятно. И потому даже солнечным днём используют мощные и яркие прожектора. Тени убрать, контраст ослабить, это целая наука — освещение цели.

А вот в сумерках, во тьме… Если в кино показывают партизан, сидящих ночью в лесу у костра, будьте уверены — сидят они днём, в павильоне, подсвеченные многокиловаттными лампами, иногда — накаливания, а иногда — электро-дуговыми, с угольными электродами. Энергии им нужно много, из обыкновенной розетки не запитаешь, но в павильоне — любой каприз, на то он и павильон.

Здесь, в Замке, тоже с электроэнергией порядок. Ещё в стародавние времена не поскупились, в дореволюционные. Но в подвал нужно было тянуть кабели, позволяющие подключать мощные лампы, и это было делом Миханева. А он испугался мокриц.

Меня попросили оценить состояние Миханева — нет ли белой горячки?

Нет. Белой горячки нет. Однозначно.

Тогда что?

Ну, мало ли что. Всякое бывает. Фантазия разыгралась. Или игра теней. Или кошки, да-да, обыкновенные кошки. Не знаю. Но не белая горячка.

И вот теперь вся операторская группа составляет компанию электрику. Вместе, оно и не страшно. И я заодно со всеми.

Дошли до колодца, стали расставлять аппаратуру. Дело это долгое, непростое, лишние люди не приветствуются, и я вернулся наверх.

Свои заботы у меня. Не тяжелые, скорее, приятные, но — заботы.

Еду в пионерский лагерь «Искра», соседнего, Березовского района. Двадцать пять километров, для «Дровосека» пустяк. Хотя дождик немного и подмочил дорогу.

Ми и Фа остались в Сосновке, с бабушками. В пионерлагерь их брать не стоит — и утомительно для них, и велика разница в возрасте.

Успеется.

И вот я еду из Каборановска просёлочной дорогой, вокруг благолепие, всё цветёт и растёт, природа дождиком умылась и посвежела, птички летают, бабочки порхают, мотор работает тихо и ровно, что ещё нужно?

В пионерском лагере приняли меня на ура. Накормили с дороги, показали Ленинскую комнату, лагерную библиотечку, а потом, когда у ребятишек закончился тихий час, началась встреча с чемпионом. Чемпион — это я. На скамейках у эстрады расселись три сотни детей, да ещё персонал. Интересно же: настоящий живой Чижик. Бывал за границей, играл с Фишером!

Я не подвёл.

Рассказывал не столько о шахматах, столько о разных городах и странах. Ведь интересно: как живут, где живут, это вам не «Клуб кинопутешественников», тут человек не по телевизору был в Америке, его спросить можно.

И спрашивали.

По мере сил отвечал. Не скрывал, что за дни, что я был за рубежом, можно увидеть лишь то, что мне хотят показать. Витрину Америки, витрину Франции, витрину Великобритании. А на витрине как?

— А на витрине, — поднял руку пионер, — всё красиво, и всё неправда.

Персонал, особенно педагогический, одобрительно закивал: правильно думает пионер.

— Взять хоть наш гастроном, — продолжил пионер. — На витрине колбасы, окорока, персики-винограды, а внутри народ смотрит, а колбасы-то нет. И персиков нет, и винограда. Из картона продукты на витрине.

Персонал заволновался.

— А какой же ей быть, витринной колбасе? — удивился я. — Настоящие продукты следует хранить в холодильных шкафах и специальных холодильных витринах. А в тех, что на улицу глядят — только муляжи. Иначе испортится, а это не по-хозяйски.

— Все равно её нет, колбасы, — набычился пионер.

— Правда? Вот ты, ты когда ел колбасу в последний раз?

— Я?

— Сегодня на обед сардельки были, — зашумели остальные.

— Ну, сардельки — это не совсем колбаса, — перешел в защиту пионер.

— Колбасное изделие, — сказал я. — Термически обработанное, то есть сваренное перед едой. То, что нужно. В Америке любят сардельки, а ещё больше — сосиски. Прямо на улице продают: сосиска в тесте, смазанная горчицей или кетчупом. Называется «Хот дог».

Стали спрашивать, что такое кетчуп, и почему хот дог.

Объяснил.

И стал рассказывать о причудах повседневной жизни американцев. О кинотеатрах, в которых смотрят кино прямо из автомобилей. О самих автомобилях, без которых американцу и жизнь не мила, о толстых, в тридцать страниц, газетах, о мыльных операх, о симфонических оркестрах в небольших городах, о школьных библиотеках, где ученикам выдают учебники — бесплатно. А потом забирают.

— А книги в Америке продаются?

— Продаются. Дорого.

— А наши книги есть? Советские? Или хотя бы дореволюционные?

— Есть, но мало. Скажите, кто из вас читал «Приключения Тома Сойера»?

Подняли руки все. Или почти все.

— А о Фениморе Купере слышали?

— Конечно. Следопыт и Чингачгук.

— А каких ещё американских писателей вы знаете?

Стали называть Джека Лондона, Майна Рида, Азимова…

— Вот. А я как-то зашёл в американскую школу, пригласили поговорить с учениками. Примерно вашего возраста. И спросил, кого из русских или советских писателей они читали. Оказалось — никого. В программе, говорят, нет.

— А без программы? Не читают?

— Почему не читают, читают. Но они просто не знают о советских книгах. Рекламы нет. А без рекламы американцы как в лесу без компаса. Кто им, американским школьникам, расскажет об Аркадии Гайдаре или Льве Кассиле?

— А почему нет рекламы?

— Американцам наши книги рекламировать не с руки. Они своё рекламируют, американское.

— А что тогда читают в Америке?

— Школьники? То, что входит в программу. А вне программы — книги про шпионов, про индейцев, фантастику всякую. Комиксы любят — это где сплошь картинки, ну, как в «Весёлых Картинках».

— Фантастику мы тоже любим. И про шпионов.

— Это хорошо. Вы же знаете журнал «Поиск»?

— Конечно. Родители выписывают.

— Вот там и фантастика, и про шпионов, и вообще много интересного. А скоро будет подписка на новую «Библиотеку современной фантастики» — читайте на здоровье. Но не забывайте Гоголя.

— Вий — это здорово, — сказала юная пионерка.

Подошли к главному.

— Значит, чтобы повидать заграницу, следует становиться шахматистом?

— Нет. Чтобы повидать мир — и нашу страну, и другие страны, — нужно быть хорошим работником. Шофёром или бульдозеристом, инженером или врачом, строителем или агрономом. Социализм шагает по планете, братским странам на всех континентах требуются наши специалисты. Вот прямо сейчас в далекой Ливии врачами работают мои друзья-однокурсники, те, с кем я много лет учился в нашем медицинском институте имени Николая Ниловича Бурденко. А тысячи наших советских людей строят те самые марсианские каналы, которые сделают пустыню Сахару цветущим садом. Наши люди работали и работают во Вьетнаме, Анголе, Кубе. Думаю, когда вам исполнится лет по… ну, пусть по тридцать-сорок, для вас найдется работа и в Париже, и в Нью-Йорке, и где угодно! И потому, если вы хотите быть нужными — учитесь! Учитесь хорошо! И налегайте…

— На шахматы? — опять выкрик с места.

— Шахматы — это, как сказал Ленин, гимнастика ума. Не самоцель, а подготовка головы к большим объёмам работ. Учите иностранные языки, прежде всего английский.

— Почему?

— Наследие колониальной эпохи. У Великобритании было много колоний по всему миру, а в колониях говорили по-английски. Так что учитесь. Если хотите увидеть мир как человек труда, а не просто турист.

На том и закончилась наша встреча. Мне поаплодировали, но как-то… задумчиво, что ли. Словно не до конца верят, сомневаются. Могут ли быть аплодисменты задумчивыми?

Я возвращался в Каборановск, недовольный собой. Говорю, в общем-то, верные вещи, но виляю хвостиком. А дети это чувствуют. Взрослые тоже чувствуют, но взрослые привычны, для них подобное виляние нечто обязательное, как лозунги на крышах зданий, «НАША ЦЕЛЬ — КОММУНИЗМ» «СЛАВА КПСС» и прочие. Как бутафорские продукты в витринах гастрономов. Глаз не замечает, замылился. Беда не то, что продукты бутафорские, беда, что с другими, с настоящими — не очень хорошо, и год от года хуже и хуже. Детей, понятно, ограждают, но как оградишь, если это — жизнь? Если мама приходит с работы не в половину шестого, а к семи, объясняя, что стояла в очереди. За чем — уже и не важно. За всем. А если очереди нет, значит, ничего и нет. Детишки видят. А я им о сардельках…

Лет через десять этим ребятам будет за двадцать. И они не захотят ограничиваться сарделькой к обеду, которую ещё дадут ли. Они захотят взять сами. А сарделек на всех почему-то не хватит. Вот что сложно понять — куда что девается? Я же не из газет, не из телевизора знаю: да, работают, много работают. И на заводах, и на полях, и на фермах. Планы так или иначе выполняют, и даже перевыполняют. Пусть порой страдает качество, но количество, куда делось количество?

Загадка. Ребус. Тайна. Это вам не кооперативный мат в шесть ходов решить.

Или вот тот же английский язык. В обычной школе с пятого класса учат, учат, учат — а кроме «Май нейм из Васья» много ли знают? Был я в австрийской школе — английский у большинства на две головы выше, чем у наших школьников. Был я в шведской школе — английский у большинства на две головы выше, чем у наших школьников. Был я в Англии… ну, в Англии это понятно.

И ведь никто не мешает учить, напротив. Пластинки с уроками продают. Газету «Московские новости» на разных языках печатают, хорошую газету, с новостями науки и техники, прямо из британских и американских газет. Детективы и фантастика в каждом номере, читай за копейки. Опять же Московское радио вещает на английском — хотя в свете последних решений приемники с коротковолновым диапазоном выпускают много меньше прежнего. Но никому короткие волны особенно и не нужны, я был в пункте обмена старых радиоприемников на новые: несут и меняют вполне приличные аппараты. Потому что новые — это новые! Стерео! Пластинки звучат иначе! У всех в классе стерео, один я моно, дурак дураком!

Но это в теории, а на практике не так уж много стереоприёмников и выпущено нашей промышленностью. Пока не так уж и много. Темпы недостаточно быстрые. И потому сдать аппарат — пожалуйста, но вместо желанной новинки человек получает бумажку, что податель сего имеет право на внеочередное приобретение стереофонической радиолы в кредит, с зачетом первого взноса в такой-то сумме. А когда приемники-то будут? Скоро, скоро. Может, уже в будущем году. А сейчас что я слушать буду?

И несут люди свои «Рекорды», «Арфы», «Уралы» обратно, домой. А кто поумнее, заранее звонят:

— Есть?

— Ожидаем!

— Ну, ожидайте, ожидайте…

Я остановился у посадки, заглушил двигатель, выключил радио, где передавали концерт для тружеников села.

Солнце стояло низко, вечер, в поле никого, до ближайшего жилья километра три. Тишина. Хочется иногда послушать и тишину.

Вышел из машины, прошёлся, разминаясь. Повороты туловища в стороны. Наклоны. Взмахи руками, взмахи ногами. Вращение головой. Крови не нужно застаиваться, кровь любит движение.

Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё. Ну, не моё, я не колхозник, но ведь могу им стать? Теоретически? Выучиться на механизатора, приехать, и сказать: нужен? Да милости просим, со всей душой! И буду весной пахать, летом обрабатывать посевы, осенью убирать, а потом опять пахать, а зимой торить дороги, рыть канавы, ремонтировать доверенную сельхозтехнику, а также всё, что придётся — весело будет! Понятно, руки загрубеют, появятся трудовые мозоли, ну, да дело житейское. «От ветров и стужи петь мы стали хуже», но от механизатора никто вокала и не требует. Приходя домой, буду радоваться здоровой усталости, сознавая, что мой самоотверженный труд — наглядный, что он весомо, грубо, зримо вливается в самоотверженный труд миллионов, созидающих новое, дотоле невиданное общество свободного человечества.

Благостная картина, да. Благостная, да что-то царапает. Нет, даже дело не в том, что я никогда не пойду этой дорогой, дело в другом: а оно вообще — хорошо ли? Всю жизнь не просто трудиться, а трудиться — самоотверженно, то есть вопреки собственным, личным интересам?

Не личным, а шкурным, сказал ехидный оппонент.

Дешёвый приём, ответил я ему. То бишь себе. Сам о своей шкуре не позаботишься — позаботится скорняк. Оно мне нужно?

Вот страна. Миллионы и миллионы трудятся самоотверженно. Во имя общественных интересов. Вопрос — что это за интересы такие, если требуется самоотверженность — от всех и на всю жизнь?

У Маркса об этом ни слова. У Маркса, напротив, трудящиеся в идеале должны трудиться на личное, на собственное благо, не позволяя капиталу изымать прибавочную стоимость, созданную их трудом.

А как же строительство железных дорог, электростанций, больниц и школ, создание новых городов за полярным кругом? На какие средства, кроме той самой прибавочной стоимости? Антон Павлович Чехов, занимавшийся школами, сетовал, что мужики не хотят тратиться на эти школы, даже имея средства. Говорят: вам нужно, вы и стройте. Несознательные мужики. Не любил Чехов мужиков — потому что сам из них, натуру мужицкую знал, видел, чувствовал. Тот, дореволюционный мужик был кем? Собственником! В большинстве своем собственности у него было чуть, но дай волю — вырастет в кулака, сядет на шею ближнему своему, такому же мужику, и начнёт душить. На меня работай, на меня! А не на себя!

А теперь? А теперь на кого он работает, мужик? Мозоли трудовые у него есть, с мозолями у него полный порядок, но почему в сельпо на заработанные рубли ему предлагают водку и рыбные консервы, а не, к примеру, джинсы?

Впрочем, вру. Джинсы механизатору тоже предлагают. Недавно зашел в сельпо, в надежде купить минералки, и увидел их, заветные. Сто восемьдесят рубликов! Нет, сказала продавщица, наши, деревенские, столько платить не станут. Дурных денег в деревне нет, это не город, — раскусив во мне городского, несмотря на мою одежду и «УАЗ», стоявший перед магазином. На руки посмотрела — и раскусила. В деревне продавщицы глазастые, каждая Шерлоку Холмсу пешку вперёд даст. А то и коня.

А что же покупают, спросил я.

Дрожжи, ожидаемо ответила продавщица.

Есть дрожжи?

Нет. Разобрали. А вам-то зачем? Вы, поди, казенную пьёте? Или коньяк?

Казённая была. «Золотое Кольцо», по пятнадцать рублей. И коньяк, КВВК, примерно в ту же цену.

Но я углядел «Боржоми» и взял целый ящик. Продавщица рассталась с минералкой без сожаления: видно, деревенские воду за деньги тоже не жаловали. За тару, за ящик пришлось заплатить больше, чем за саму воду, но я же городской, у меня деньги дурные. Восемь часов отработал в чистоте и уюте — и по асфальту домой пошёл, опять в чистоту и уют, ни огорода, ни поросёнка, ни даже кур.

Но это было три дня назад, и «боржом» тот давно выпит работниками кинопроизводства, в просторечии киношниками.

А сейчас по пути магазинов не было, да и закрыты они, магазины, пожалуй. Восьмой час, а продавщицы тоже люди. Хотят культурно отдохнуть — борщ сварить, кур покормить, кролика, барбоса. Мужа, если есть.

Я вернулся в машину.

Поехали!

И всё-таки, всё-таки… Были среди моих предков мужики! Я представил, что это поле — моё! И за ним поле — тоже моё! И рощица, что виднеется, тоже моя! Землицы этак гектаров двести, двести пятьдесят. Как у Чехова в Подмосковье.

Ага, ага. Тогда уж и крестьян душ двадцать, двадцать пять, чего уж там.

Помечтай, строитель коммунизма.

Правильно в тебе пионеры сомневаются, правильно!