Карелия

Глава 35 23 декабря. Зимний Ленинград

Сегодня меня с утра выписали из лазарета. После отъезда комиссара меня до самой ночи трясло. Сосед вообще на психе был, ой, чего он мне только не наговорил, про моё желание ЛЕТАТЬ. И ругался, что я с ним не посоветовалась, а я собственно и сама до последнего момента не знала, что такое попрошу… Ну да, может это на меня Валеркина мечта подействовала, а может я просто ещё в детстве на облака насмотрелась. Да и фильм про "Стариков" на меня подействовал… Да и знала я, какая у него будет реакция, он же как моя мамочка иногда… Ой! Мама-мамочка моя любимая…

Даже говорить об этом не хочу! Но ладно! Куда уж теперь деваться… Эти дни у меня шли по уже наработанной схеме. Второе появление Смирнова создало вокруг меня ещё бóльший ареол и без того очень хорошее ко мне отношение стало каким-то запредельным, но мне вроде удалось погасить этот разгорающийся костёр обожествления, помог в этом, как ни удивительно старшина, с которым я поговорила о возникшей проблеме. После он пошёл в сестринскую или как там это называется, где девочки собирались, когда было время и оттуда некоторое время доносился его очень недовольный бас. Что уж он им сказал, не знаю, но всё стало по-прежнему…

В первую же ночь после посещения комиссара на меня обрушились сны. Нет, это были СНЫ! Я познакомилась во сне со всеми постоянными женщинами моего Соседа. Как не соврал со всеми четырьмя. Ну, с Мариной – сестрой с его отделения я уже имела радость свести такое знакомство ещё в лесу. Второй оказалась Диана, доктор с терапевтического отделения, молодая, очень милая и правильная молодая женщина. Но вот вышла замуж за своего сокурсника, у них двое маленьких детей, а он гуляет без остановки. Вообще, в понимании Соседа, парень совершенно отвратительный, и даже если тебе так невтерпёж, но делать это там где ты работаешь вместе с женой и, не скрываясь, просто неприлично. Тем более, что его очередные пассии жене в подмётки не годятся. Как сам Сосед сказал, что у него в мыслях не было, заводить интрижку на работе, его вполне устраивает Марина. Но как-то по дежурству посидели, поговорили с Дианой, она поплакалась, что последний фортель мужа – это демонстративный загул с сестрой с её отделения, на глазах у всех и теперь она вообще не знает, как ей после такого на работу ходить. Так вот сидели, разговаривали и проснулись вместе на диване в ординаторской. Понятно, что так она попыталась как может, отомстить за измены, и при этом ощущение, что она неудовлетворенна по-женски, потому, что это явно чувствуется. Ведь для мести и одного раза бы хватило, а так на следующее совпавшее дежурство она сама пришла на хирургию. И была в новом роскошном белье и больше ничего под халатом, явно готовилась специально. Хотя в первое утро состоялся разговор, что произошедшее было ошибкой и её ни в коем случае не нужно повторять, с чем я полностью согласился. Мы наши отношения никак не афишируем, да и такие наши дежурства случаются довольно редко, и даже случившись, не факт, что я не простою всю ночь у стола, если привезут что-нибудь каверзное или накануне была изматывающая операция, после которой желание поспать выше остальных, не мальчик уже, когда гормоны впереди всего. И даже то, что я фактически не настаиваю на наших встречах, делает их какими-то особенно нежными и тёплыми, когда они всё-таки случаются… Даже Марина, которая конечно это узнала, не ревнует к Диане…

Третья у нас Надежда, соседка с третьего этажа. Вроде бы уже упоминали, что где живёшь и работаешь – не блуди! Но домой я фактически никого не вожу, а Надя – мама моей бывшей пациентки. Как-то по-соседски она попросила посмотреть дочку, которая вроде бы ни на что особенно не жалуется, но вот материнское сердце не на месте. Честно, я и не предполагал, что после этого мне девочку придётся оперировать. Расслаивающая аневризма брюшной аорты весьма коварное состояние, тем более у молодых, когда она, что называется, может "рвануть" в любую секунду и спасти такого пациента шансов не много. А в плановом порядке такую патологию часто вообще не могут выявить и соответственно никто это не лечит. У пожилых прогноз гораздо лучше не только потому, что все процессы идут чуть медленнее, что касается и самого процесса расслаивания аневризмы, но и как ни странно, отношением к больному и болезни. Я почти уверен, что при осмотре девочки у меня просто сработал рефлекс сосудистого хирурга, и я эту аневризму обнаружил. В тот же день положили её в больницу, быстро обследовали и сделали операцию. Уже третий год я изредка осматриваю уже молодую девушку и у неё всё хорошо. Придётся немного поволноваться, когда у неё будет беременность, но и это она должна пережить нормально.

Вообще, проблема отношений с бывшими больными и их родственниками это очень непростая штука. Как-то по молодости меня угораздило принять самое активное участие в судьбе и лечении матери моего хорошего приятеля. По закону всемирного свинства, она мне пожаловалась на какие-то боли в животе, я её посмотрел и предложил госпитализировать, чтобы обследовать, как-то не понравилось мне то, что у неё в животе. Уже на отделении у неё обнаружилась злокачественная опухоль желудка и товарищ с соседнего отделения, очень мудрый и опытный врач мне тогда сразу сказал, когда узнал, что она родственница моего приятеля, что больную нужно немедленно выписывать и ни в коем случае не оперировать, если я хочу сохранить нормальные отношения с товарищем. В крайнем случае, перевести её к нему на отделение и он её сам прооперирует. Но когда по молодости мы слушаем хорошие советы? Я под давлением сына пациентки взялся её оперировать сам, с тем самым товарищем, который и предостерегал меня. На операции упёрлись в неоперабельную форму, где удалять собственно уже нечего, опухоль отстрелила множественные метастазы и проросла во все соседние органы. Нас часто спрашивают, а чего мы лезем, если и так уже всё понятно? Да ничего обычно в таких случаях до конца непонятно и только во время операции можно получить окончательные ответы, а пока есть хоть малый шанс на положительный исход, врач обязан рисковать. После операции больную выписали домой, и прожила она, к счастью, недолго, то есть не мучилась от постоянных болей, в ожидании наркотических уколов. Но я умудрился сделать ещё одну глупость, её сын попросил меня помочь ему на похоронах, и я вовремя не смылся и оказался на поминках в статусе "зарезавшего умершую" хирурга. Нет, на меня не бросались с кулаками и не обвиняли, люди подобрались воспитанные, но мне хватило. Переживания восхитительные, на всю жизнь запомнил, а ведь всё время старался сделать как можно лучше…

Вообще, сложно с пациентами. Ведь ты его вылечил, как измерить полученное здоровье? Это "долг жизни", как у некоторых народов в старину, когда жизнь спасённого отныне принадлежит спасшему? Как за это расплачиваться? Три рубля в конверте в карман халата сунуть, или бежать квартиру в центре переоформлять на врача? А по совести, действительно ли квартира – дотягивает хоть до половины стоимости жизни и здоровья? К слову, это по поводу тупости Маркса с его отнесением в непроизводительную сферу всех, кто лично не крутит гайки на заводе. Ведь фактически в сделанной рабочим "добавочной стоимости" есть и часть спасшего его от смерти от разлитого перитонита удалившего флегмонозный аппендикс врача. Часть его учителя научившего его грамоте и математике. Даже часть милой официантки в кафе, которая просто так подарила шикарную улыбку, от которой полдня потом настроение было солнечное… Мне как-то рассказывали, что в китайских монастырях, где лечат пациентов, никто и никогда денег за лечение не берёт. У входа в монастырь просто стоят специальные большие чаши, где оставляют благодарность монастырю. Я вижу в этом очень тонкий момент, когда цену фактически назначает совесть пациента и его родных, а по верованиям буддистов, получается, что цену назначает Будда. И при этом никаких вымогательств, взяток и вообще денег между пациентом и врачом.

Помните старый анекдот про двух богачей:

— Ты представляешь, мне доктор сказал, что мне почти ничего нельзя есть…

— Знаешь, мне мой тоже такое сказал, но после ещё пяти тысяч ему в карман, мне оказалось можно всё…

Вообще, главное достоинство советской бесплатной медицины в том, что врачи занимались лечением и были совершенно избавлены от товарно-денежных отношений. Я не говорю про существовавших и тогда взяточниках и вымогателях…

Вот дочь Надежды я провёл по квоте, то есть ей фактически лечение ничего не стоило. И не было в этом никакого особенного умысла, просто я, живя рядом, прекрасно понимал, финансовые возможности матери-одиночки с дочерью, а главное, пока они бы стали искать деньги, неизвестно как бы себя повела аневризма. Вот через пару недель после операции, когда дочь ещё была в больнице, но уже стало точно ясно, что операция прошла хорошо и девочка готовится к выписке, однажды вечером Надежда пришла ко мне в квартиру в одном халатике, под которым ничего не было, и предложила себя в качестве платы. В общем, я её отругал, отвёл домой и попросил избавить меня от таких вульгарностей. Но Надежда оказалась умной и тактичной женщиной, а ещё упрямой. И через несколько месяцев я всё таки проснулся однажды, обнаружив её у себя под боком. Кроме прочего, оказалось, что она просто ещё не старая красивая молодая одинокая женщина, и мы стали иногда скрашивать друг другу одинокие вечера.

Ещё Надежда взялась иногда присматривать за мной и моей квартирой, и очень выручать иногда с моей любимой собакой, с выгулом которой при суточных дежурствах и задержкой на работе у меня были постоянные сложности. Правда собаку чаще выгуливает её дочь, и ей это даже нравится, ведь выгуливать мою роскошную рыжую умницу наверно самой лучшей в мире породы "Леонбергер"[11], это удивительно расслабляющее занятие. На улице большинство людей этого мохнатого медвежонка принимают за неуправляемого и дурного "Кавказца", на которого она действительно похожа, но в отличие от овчарки она великолепно дрессирована, управляема и умна, а девочку с мамой давно приняла как членов нашей семьи. Как рассказывала сама девчонка, её опасаются задевать из-за собаки в нашем не слишком благополучном городе, даже когда она ходит одна, слишком уж серьёзно моя малышка выглядит. Впрочем, не только выглядит, она действительно великолепная собака и если потребуется за хозяина порвёт не задумываясь…

Всё это к тому, что я видела во сне мне, потом пояснил и рассказал Сосед. Но главная в этом квартете, несомненно Наташа, которая у нас фактически имеет статус официальной любовницы или почти гражданской жены, как собственно и Сосед всем знакомым давно представлен в аналогичном качестве. Вообще, я не очень понимаю эту женщину, ей едва исполнилось тридцать, а она вьётся вокруг на двадцать лет её старшего мужика, это, как я бы закрутила роман с папиным ровесником. И хоть Сосед уверяет, что давно объяснил ей, что жениться на ней не собирается и даже если вдруг родится ребёнок, он, конечно, не собирается отказываться от отцовства и его воспитания, но это не станет поводом идти в ЗАГС. Я-то не дура и женщин понимаю гораздо лучше и Наталья явно не отказалась от идеи заполучить себе мужа.

Сосед пытался мне объяснить, что он на ней не хочет жениться даже не потому, что так ценит свою независимость и одиночество, а потому, что для Натальи, к примеру, факт женитьбы сразу поставит на нём крест, как на интересном и достойном человеке. То есть пока она в процессе охоты, на многие вещи она просто не желает обращать внимание. А едва отношения узаконятся, как его стразу начнут загонять в какую-то ей одной ведомую модель, и Боже упаси в указанные рамки не вписаться. А ещё хуже то, что у неё серьёзный комплекс неполноценности, то есть сама себя она оценивает очень низко, и если ты согласился стать с ней рядом, это значит, что ты такой же никчёмыш как и она. О каком взаимном уважении может идти речь при таком раскладе? А дальше классическая стерва-жена со скандалами и нервотрёпкой. Зачем мне это нужно? Я, честно сказать, в шоке от таких объяснений. Вот уж чего бы я не увидела, так это комплекса неполноценности. Яркая, высокая, ухоженная красивая шатенка с шикарными волосами и роскошной фигурой, умная, с юридическим образованием, работающая в какой-то юридической службе налоговой полиции. Вообще, в нашем Ленинграде налоговая ПОЛИЦИЯ! Кошмар какой-то! И на работу она ходит в синей форме, похожей на железнодорожную, которая ей очень идёт. Кстати, эти складочки сзади на юбке я у неё увидела, вот оказывается кому я этим обязана. И форма у неё гораздо красивее нашей, хотя бы даже просто потому, что сверху не толстая форменка или фланелька, которые заправлены за пояс юбки, а изумительные белые блузки, хотя вроде положены рубашки, но плевать на это женщины хотели, тем более, что под форменным приталенным пиджаком это особенно не рассмотришь.

А ещё она очень красиво заплетает косу, на своих длинных до пояса волосах, я вот так не умею, и на этой причёске очень красиво смотрится пилотка с трёхцветным флажком сбоку. Но в форме она ходит только на службу, а так она очень красиво и со вкусом одевается, и вообще выглядит изумительно, куда там их мужчины смотрят, я вообще не понимаю. Вот в очередной раз я с Натальей пошла в театр, в наш Кировский, который у них снова Мариинский. Смотрели "Лебединое озеро", но вышли оба сильно недовольные. В общем, разговор шёл про то, что в Мариинку цены на билеты задрали в небеса, а сами танцуют десятым составом. Вспоминали какую-то великую Алтынай, которая божественно танцевала, а теперь кордебалет даже стоять ровно не может и девицы даже болтают при этом. Я же смотрела спектакль с огромным удовольствием, так красиво танцуют, такие у них наряды, как они на пуантах стоят… Дома Наташа отправила нас мыться и попросила не очень торопиться. Ну раз так, то мы вместо душа неспешно приняли ванну, а когда вышли в длинном, для нас купленном халате, нас в большой комнате ждал накрытый стол и горящие свечи, но не только две на столе, но и в каждом углу.

Пока я соображала, как и Сосед, садиться нам или подождать, вошла Наташа… Нет, я вроде бы уже не одну встречу с ней видела, но я совершенно не ожидала, что она войдёт на носочках в пуантах в почти точной копии чёрного платья из спектакля, с убранными наверх волосами заколотыми на макушке какой-то кучкой с чёрными пёрышками. Я почувствовала, что Сосед был удивлён не меньше, а потом оказалось, что у неё под этой широкой пышной юбочкой нет трусиков и она в длинных чулках на силиконовых резинках, я уже познакомилась с такими местными бельевыми подробностями. А музыка играет, как раз Чайковский. Что мы с ней после этого вытворяли, я даже рассказывать стесняюсь… Когда уже совсем усталые мы стали перебираться в кровать, она сняла пачку, оказалось, что на ней такая штучка, как трико у гимнасток, называется боди, и оказывается она не была без трусиков, боди и трусики тоже заменяет, там просто снизу такая штучка, которая мне вначале мешалась, я ещё удивлялась, что это за хвостик такой болтается? Про то, что мне жутко нравятся чулки и колготы, которые есть в том времени, я уже вроде рассказывала. Но здесь я влюбилась в боди. Оно из такой нежной эластичной скользкой и мягкой ткани, и так красиво отделано мягким и таким приятным на ощупь кружевом, я даже расстроилась, когда Наташа его скинула, чтобы мне удобнее было её груди ласкать…

Но вот просыпаться каждый раз с одной рукой, которая гладит меня всю, особенно грудки, а другая в трусиках и лежит ТАМ, а я вся мокрая и меня так сладко трясёт, что в себя прихожу, словно с неба медленно планирую, а горячие волны ещё не раз и не два прокатываются от макушки до пальчиков на ногах и внизу живота так сладко и горячо, что я стискиваю коленки, и мне стоит усилий сдержать рвущиеся из горла крики. Нет, я вроде бы ругаюсь на Соседа, и он даже не оправдывается, гад такой, но я-то понимаю, что мне так сладко и я сама бы хотела чувствовать на себе такое боди и чулочки и пачку лебёдушки я бы померила с удовольствием… И ещё мне ужасно понравилось, когда эта нахалка кажется заколола в серединке пачку английской булавкой, вставила поперёк в свои собранные волосы длинную спицу и надела сверху перевернув эту балетную юбочку, и получилась будто такая необычная чёрная шляпа с полями шире плеч. А она в ней уселась за стол в одних чулках и пуантах, поставила одну ногу на пальчики, а вторую закинула сверху, и, покачивая над столом своими крупными грудями пила из фужера шампанское. Поглядывала на меня из тени под чёрными полями своей огромной шляпы сквозь золотистое стекло, и то ли в её серо-голубых глазах, а то ли в стенках бокала, отражались пляшущие огоньки свечей… Как же мне хотелось в этот миг быть на её месте и сидеть покачивая такой шляпой и чтобы мне хотелось на кого-то смотреть таким же шальным искристым взглядом… Не только мне эта картинка понравилась и Наталья оказывается у нас на коленях, что её не устраивает и она деловито перекидывает одну ногу и наш малыш ныряет в горячее и мокрое, а мои руки нежно гладят круглую мягкую попочку, спинку, стройные ножки в чулочках, а она не собирается просто так сидеть и откидывается назад и её груди в такт движениям колыхаются вверх-вниз, и со стонами мотает головой, а я поддерживаю её спинку и качаю на своих коленях… Только это я внутри себя ощущаю горячую требовательную плоть, это мои булочки ласково сжимают сильные руки, это мои грудки качаются и я вся содрогаемая стонами мотаю головой без давно слетевшей шляпы и с нелепо торчащей спицей… Господи, как же сладко в животике от этих ощущений! Накрывающие тёплые волны растворяют меня всю и я чувствую на своих ножках эти чулочки, даже пальчики на ногах вытягиваю, словно на них надеты пуанты… И после этого я вскакиваю, скорее меняю трусики и после завтрака скорее заниматься физическими упражнениями, во время которых меня не отвлекают эти сладкие фантазии и ощущения…

Я все дни просыпаюсь мокрая, и если после сна с Надеждой или Дианой, я просто мокрая и какая-то лёгкая и счастливая. То после снов с Натальей, которая просто неистощима на выдумки, мне тоже хорошо, вернее не просто хорошо, а ОЧЕНЬ и восхитительно сладко, и я вся мокрая, но я ещё и вымотана, словно всю ночь делала какую-то тяжёлую работу. И честно сказать, я бы совсем не прочь поносить такие платья и другую одежду, как у неё… Сосед мне на эти сны сказал, как и раньше, что у меня просто заканчивается половое созревание и я уже созрела для жизни с мужчиной и он это понимает, хотя представить себе, что он будет во мне делать, когда я буду с мужчиной он не в состоянии. И он очень постарается, чтобы его не вырвало, как тогда, когда я с мальчиком целовалась, но гарантировать это не в состоянии… На что я ответила, что в ближайшие годы никаких мужчин я в своей жизни не планирую и что мне одного старого развратника в голове на две жизни хватит. Но, как оказалось, шутить с гормонами очень сложно, и как говорит Сосед, задавить, конечно, можно и не такое, но вот потом со здоровьем проблемы нельзя исключить. И что в принципе, такие сны и ласки, когда мне становится хорошо, это вариант гормональной и сексуальной разрядки, чтобы на гормональной волне не кинуться вдруг на первого попавшегося парня. И на мои попытки возмущённо протестовать, он просто напомнил, а смогла бы я себе раньше представить свои ощущения и поведение в отношении еды и всего, что с ней связано? Вот и получается, что если вдруг волной накроет, то могу втрескаться и буду как Мишка, такой же дурой ходить… Ужас!..

А в субботу неожиданно прибежал посыльный по штабу и срочно меня позвал к аппарату ВЧ-связи. Едва взяла трубку, мне сразу не понравился голос Александра Феофановича. Дальше я просто слушала и старалась просто запоминать, и не дать вырваться душившим меня эмоциям…

— Мета! Девочка! Здравствуй! Мне много надо сказать, и постарайся всё запомнить, и не забыть ничего. По твоей последней просьбе, окончательное решение будем принимать после того, как пройдёшь полную ЛВК в центральном госпитале ВВС, ЛВК – это Лётная врачебная комиссия. Мне сразу сказали, что девушку будут обследовать со всей возможной строгостью, так что сразу настраивайся, что комиссию можешь не пройти. Меня попросили сразу тебя предупредить, что возможно ты сразу откажешься, и не будешь тратить их время бессмысленно. Но я думаю, что от комиссии ты не откажешься.

— Не откажусь!

— Я так и думал, поэтому тебя выпишут во вторник двадцать третьего, Николаев обещал тебя в город доставить и вообще проконтролировать и помочь. Вечером тебя будет ждать место в самолёте до Москвы, не опаздывай. Флот тебя так и не отдал, но оформили твоё официальное откомандирование на неограниченное время. Но числиться будешь в кадрах Балтийского флота. Все проездные документы получишь у подполковника Котова, Сергей Николаевич тебя к нему отведёт. В Москве я тебя встречу, и остановишься у нас, это не обсуждается! Всё понятно?

— Поняла…

— Теперь по первому твоему вопросу… Видимо у тебя хорошо с предчувствиями. Твоего отца с его цехом эвакуировали на Урал. А Ленинград, ты же знаешь, почти каждый день немцы бомбят не считаясь с потерями. В ваш дом попала фугасная бомба. Только сегодня удалось выяснить, что осталась жива твоя сестра, она находится в вашей районной больнице на Большом проспекте, на хирургическом отделении. Её как раз сегодня хотели отправить из Ленинграда, но я приказал задержать отправку, думаю, что ты бы хотела с ней увидеться…

— Спасибо… — прошептала я… Всё тело стало как деревянное, голова пустая, из последних сил я твердила себе, что я должна не забыть и всё правильно запомнить, и это помогало как-то поддерживать разговор…

— Из-под завалов откопали твоих маму и брата, их похоронили на Смоленском кладбище. Это всё случилось ещё в конце октября. Почему до сих пор не отправили твою сестру, я не знаю, на месте разберёшься. Всё! Держись! Ты сильная и я в тебя верю! Жду тебя в Москве, мы все тебя ждём… До встречи… — и в трубке наступила тишина разъединения линии. А я стояла прижав трубку к уху и боялась пошевелиться, почему-то казалось, что если шевельнусь, то рассыплюсь на пол мелкой крошкой… Но через некоторое время в дверь тихонько постучали и шевелиться пришлось. Тихонечко, словно хрустальную положила на аппарат трубку, медленно развернулась и пошла к двери… Как дошла от штаба до лазарета не помню, только очень кричала и возмущалась тётя Клава, что я ноги поморозила. Меня укутали и уложили в кровать, а ноги оттирали и что-то с ними делали, а я словно впала в ступор…

Пришла в себя только в воскресенье, а Полина Игнатьевна меня в голос отчитала, что она во мне разочаровалась, и я не имею права ставить под угрозу чужую работу и так относиться к себе, и что сейчас я военнослужащая и моё здоровье такое же казённое имущество как винтовка или валенки! Вот эти "валенки" меня и выбили окончательно из ступора своей нелепостью в пафосе темы. О моей выписке уже знал весь лазарет. Что у меня случилось никому не рассказывала, всем оставалось только гадать. Услышала версию, что я ужасно любила своего командира, ведь про него спрашивала, едва к ним попала, а тут сказали, что мой жених погиб, вот я и переживаю… Ох, девочки! До чего же вы милые и романтичные…

Тётя Клава связала мне трое чулок, двое тонких, одни даже полосатые, чёрно-жёлтые, это видеть надо! Жуть! И третьи толстенные, ужас! Но тёплые! Хоть на полюс, как мне кажется, и колючие. В комплект к ним ещё двое обтягивающих панталончиков-рейтузиков, тонкие и толстые, боюсь, что на толстые ни одна моя юбка не налезет. Но мёрзнуть я совсем не хочу! Ещё мне презентовали меховые рукавички и тёплые портянки. Наряд мой дополнил тёплый платок, что позволило моему старому занять место на шее. Вообще, в лазарете меня стали собирать со всей основательностью и нагрузили бы меня в дорогу как карьерный самосвал. Еле отбилась от всего лишнего и уложилась в один заплечный мешок, с которым прошла всю Ладогу. С раннего утра получила на руки свой единственный документ – справку о выписке у Полины Игнатьевны и пожелание не попадать к ней больше и не держать зла, если что не так. Потом пришлось целоваться и обниматься со всем лазаретом, последняя на правах особо приближённой была тётя Клава, которая ещё сунула мне в руку свёрток с пирожками. Рыдали почти все, оказывается, я успела врасти, и сроднится со всеми, уходить было больно. Но старшина сказал, что подошла машина за мной и я вышла…

Почему я была уверена, что за мной пришлют легковушку, я не знаю, но вид побитой жизнью фронтовой полуторки вогнал меня в столбняк и ему не помешал даже промчавшийся мимо меня верзила насквозь провонявший бензином, распахнул дверь и до меня донеслось:

— Где тут этот Луговых?! Ехать пора, мне начальство голову снимет!

Что уж ему отвечали, не знаю, но он выскочил и уставился на меня.

— Это ж баба! Не, так не бывает! Ты же не главный старшина? Меня ж убьют если я ЭТО привезу… — я вынырнула из нирваны.

— Товарищ водитель! У вас приказ есть?

— Есть.

— Так давайте его выполнять, а наши принадлежности обсудите как-нибудь потом. Я – главстаршина Луговых! За мной машину обещали прислать из разведотдела округа…

— Ну, ничё так… Девка, пигалица и главная старшина! Да мне в автобате никто не поверит!

— Я всё слышу! Мне в кабину или в кузов?

— Да грязно в кузове… В кабину лучше, хоть и тесно…

— Добро! Поехали! Сколько ехать-то?

— За полчасика успеем…

— Мало как-то…

— Так а чего… Мне сказали на станцию, там в поезд посадить…

— Понятно, едем?!

Подняли меня ни свет ни заря, а ночи сейчас и без того длинные, сегодня вообще самая длинная. Вот и ехали мы, по снежным заносам иногда буксуя, но продвигались вперёд среди окружающего снежного безмолвия, почти по рассказам Джека Лондона…

Станция, вернее полустанок, обозначал себя единственной лампочкой над какой-то дверью. Поезд всего из пяти-шести вагонов и пары прицепленных платформ ждали не очень долго, я даже замёрзнуть не успела, только лицо всё время прихватывало и пришлось кутаться в платок и тереть щёки. В полутёмном вагоне, где весь свет давали пара установленных в концах керосиновых ламп "Летучая мышь", часть окон были забиты разномастной фанерой какими-то досками с торчащей местами конопаткой тряпками и ватой. Было натоплено, не жарко, но по сравнению с уличным морозом градусов четырнадцать, даже пар изо рта не идёт. Из разных концов из тёмных купе раздавался разнокалиберный храп. Замотанная как бочонок проводница посмотрела бумажку, вручённую ей водителем, и махнула лампой мне в вагон, я, не прощаясь, нырнула в вагонную темень, почти одновременно с отправлением. Часа через три всё ещё в темноте нас стали высаживать на Московской-сортировочной, о чём узнала потом со слов встречающего. От обилия путей и загромоздивших их эшелонов я даже успела растеряться, как услышала уже ставшее моей кармой:

— Товарищ главстаршина, товарищ Луговых! Кто видел этого старшину! — и парочка весьма непечатных оборотов для лирической связки фраз предложения. Я пробилась к голосящему толстяку в полушубке:

— Я главстаршина Луговых! Это, наверно, вы за мной…

— Вот же черти их… Извините! Лейтенант Перовский! Следуйте за мной!

В машине, теперь уже знакомой "эмке" с тем же говорливым водителем с фамилией Мышаков, мы скоро оказались в каком-то заваленном снегом дворе, где среди этих снежных терриконов было отвоёвано немного места для пары машин и тропинок к дверям. И буквально через полминуты меня на правах старого знакомого радостно тискал ничуть не изменившийся Митрич. Потом подобрался и потащил в свои владения, торопя, что времени мало. На свои вещи смотрела, как на встреченных после долгой разлуки друзей детства. Одежда была аккуратно сложена, к моему удивлению везде, где нужно были уже нашиты три положенные мне теперь полоски галуна. Довольный моей реакцией Митрич гордо поведал, что на одного флотского интенданта пришлось дефицитный товар потратить, чтобы узнать, что и где надо нашивать, вроде как надо сделали, вот только шевроны твои радистские дефицит страшный, он два дня искал, так и не нашёл. Я с радостью избавилась от противной одежды, с которой не связано никаких положительных эмоций. Немного боясь, залезла в свою шерстяную форменную юбку, и она на мне спокойно застегнулась и даже осталась немного свободной, и это поверх моих толстенных чулок с толстенными панталонами и любимой толстой тельняшкой, не считая нижнего белья. М-да-а… Лихо я схудала, видать… Сунулась к своей секретной тетради, вернее коробке, всё лежит явно нетронутым. Полушерстяная форменка, гюйс, как же давно я впервые училась надевать эти морские хитрые форменные придумки. Ремень даже на шинель пришлось подтягивать. Митрич сдержал слово про сапоги:

— Эти, конечно, не Амаяка работа, но мастер тоже добрый! Носи! Сносу не будет!..

Сдала Митричу наган с патронами, на его вопрос о стрельбе призналась, что отстреляла только один полный барабан и тот в воздух, когда сигналы подавала. Он похвалил, что всё хорошо вычищено. Сказал, что даже хорошо, что не пришлось по назначению стрелять, с чем я согласилась. А вот забрать мой уже любимый Браунинг он отказался категорически.

— Понимаешь, его Авдей с выхода принёс, пусть память о нём тебе останется. У меня он и не числится нигде. Хорошие были мужики! Их пятый-то, вместо которого тебя взяли, из госпиталя вернулся, как узнал, что группа пропала, два дня чёрный ходил, а потом на выход напросился и его опять ранило, но вынесли его ребята, опять в госпитале лежит. Ребят-то наградили всех, а ты чего награду не носишь?

Узнав, что медаль у меня на дне вещмешка даже покраснел от возмущения и заставил её на форменку рядом с комсомольским значком прицепить. Хорошо, хоть от Ворошиловского стрелка отболталась. Выдал мне все мои бумаги, которые я убрала в свой планшет. Потом ушёл куда-то, долго там копошился и принёс смешную кобуру с клапаном для моего пистолетика, к ней были несколько ремешков, но конструкцию я не понимала, пока старшина не объяснил, что это Авдей хотел на ногу приспособить, так что мне нужно взять и там уже думать. Вообще, я была очень рада тому, что мой пистолетик остался со мной, я уже так к нему привыкла, что отдавать его очень не хотела. Да и отношение к нему у меня было совсем не такое, как к нагану, револьвер был казенный и не мой, а этот был моим. А теперь ещё память по Авдею и другим ребятам. Я затолкала пистолет в боковой карман шинели, куда он легко поместился, а кобуру с ремнями в мешок. Разобралась с остальными вещами, вышло два набитых сидора, ну, а куда деваться, всё своё ношу с собой… Дома-то у меня нет теперь, получается…

В это время начался налёт, но никто никуда прятаться не пошёл, оказывается, воздушную тревогу объявляли по всему городу, но касалась она отдельных районов. И в каждом районе сигнал дублировали уличными сиренами. Я вообще ничего не услышала. Пришёл немного встрёпанный Николаев, обрадовался, что я нормально добралась. Сообщил, что машина сегодня со мной до самого отлёта. А после поехали, надо понимать, к Котову, который мне выдал уже готовое предписание и командировочное, которое Николаев при мне подписал, а толстый пожилой старший сержант шлёпнул сверху печать, а ещё в записи моей книжке краснофлотца, к слову, со вклеенной фотографией, что в эти времена было редкостью.

Далее мне сообщили, что пропуска ходить в комендантский час у меня нет, но такой есть на машину. Сейчас комендантский уже закончился, а вот вечером мне из машины лучше нигде не выходить, только в самолёт. Пожелали мне удачи, пожали руку, и мы вернулись обратно. Вернее просто заехали, потому, что Митрич по старшинской привычке накормил меня первым делом, и мне нужно было только забрать свои мешки. Сергей Николаевич чуть обиженно сказал, что если комиссия меня забракует, то я приписана к их отделу для дальнейшего прохождения службы. И хоть он мне желает удачи, но ждать меня обратно будет с радостью.

Уже когда мы поехали на Васильевский, я поняла, что подспудно ужасно боюсь ехать, боюсь увидеть развалины нашего дома, боюсь встречаться с Верочкой, которая на хирургии, а значит с ней что-то случилось, что потребовалось её лечить у хирургов. Города я вообще не могла узнать, сориентировалась только на Дворцовом мосту, с которого видимо снег сбрасывали в Неву. Всё так завалено снегом, что многие улицы напоминают тоннели, где уж тут среди этих снежных стен ориентироваться… На нашей линии из двух проездов почищен только один с нашей стороны и до нашего двора доехали без проблем. Я оставила вещи в машине и пошла во двор…

Наверно хорошо, что всё завалено снегом, ведь даже так не увидеть привычного вида нашего дома, а вместо него просто неровные навалы снега, но они всё равно ниже, чем был наш дом… Всё, как всегда, если не считать этого снежного засилья, только нет нашего дома, я узнаю другие дома, узнаю деревья, это мой, знакомый с детства двор, я даже не плакала, просто стояла и не знала, что мне здесь делать…

— Девушка, вы кого-то ищете? — окликнул меня кто-то, я обернулась на крик, слова стояли колом в горле, да и не знала я, что мне сейчас говорить, сзади стояла жена нашего выпивохи-дворника, горластая и неопрятная женщина, которую я очень не любила:

— Я… Вот… Мета я… Приехала… Вот… Луговых мы… Жили мы…

— Ой! Меточка! Это ты?

— Я…

— Ой, всех и маму твою с братиком, но мы похоронили их, всем двором хоронили… Ой! Пойдём, я вещи отдам…

— Какие вещи?

— Ну как? Положено же! Нам новый участковый сказал, когда откапывали и завал разбирали… Там немного…

И она деловито подхватила меня и потащила куда-то. Но тут взвыла сирена воздушной тревоги, она резко развернулась и потащила в сторону двадцатого дома, где через улицу было наше бомбоубежище. Я вырвалась и подбежала к машине, чтобы забрать с собой Мышакова:

— Извините, я не знаю, как вас зовут… Пойдёмте в бомбоубежище! Налёт…

— Да слышу я! Ты иди! А я тут посижу…

— Да что вы такое говорите! Идите за мной! Я вам приказываю!

— Там гражданские…

— Ну конечно…

— Знаешь, как они на нас, военных смотрят?… Лучше бы били и ругали, а так смотрят… Молча… Женщины, дети… Иди! Не пойду я!.. — я посмотрела в его глаза, а там такая тоска… Поняла, не пойдёт. А меня уже дёргала за хлястик шинели жена дворника…

Больше часа мы сидели в подвале, где от множества людей в спёртом воздухе дышалось тяжело, где-то плакал не переставая маленький ребёнок и это ещё больше давило. Наконец, железная дверь лязгнула, и сверху прокричали про отбой тревоги. Все как-то обречённо молча зашевелились и пошли на выход. Блокады ещё не было, но уже в воздухе висела накопившаяся усталость. Постоянные ежедневные бомбёжки. Нет, город не превратился в руины, всё-таки у него достаточно большая площадь и не так много самолётов участвуют в налётах, но психологическое давление на гражданских людей не измерить и не оценить… В ближайших окрестностях не упало ни одной бомбы, да и не слышали мы ничего, но вот с сиреной пронеслись где-то на Большом пожарники. Ничего хуже такой изнуряющей неопределённости с висящей над всеми угрозой и постоянным ожиданием!

В каком-то помещении похожем на автомобильный бокс на грубо сколоченных стеллажах лежали подписанные и разложенные вещи. Среди них с удивлением увидела свои летние сапожки. Рядом стоял наш большой чемодан, немного вмятый с угла, мы с ним всегда к бабушке ездили… Из вещей оказалось мало что, я забрала альбом с фотографиями, свои сапоги, чем вызвала явное неудовольствие со стороны жены дворника, но мне было на это плевать, вещи мамы, папы и Васьки не тронула, кроме маминых праздничных туфель-лодочек, которые уже не раз носила. На удивление нашла ещё и своё выпускное жёлтое платье, правда без пояска и надо будет его ещё посмотреть, нет ли на нём дырок. Других моих вещей не было, а из Верочкиных нашла пару маечек, трусики и старое платье, которое ещё в прошлом году стало ей мало и брать его не стала. Сосед посоветовал найти документы, особенно на Верочку, но никаких документов не было вообще. На этом я покинула это помещение, предварительно расписавшись в паре больших бухгалтерских книг, где вписала найденные вещи и расписалась. Мимоходом выяснилось, что все документы у участкового, а он сидит в отделении, а оно там же за аптекой. В машине пришлось переложить вещмешки в багажник и мы поехали сначала в милицию, а потом в больницу… В милиции нашего участкового не оказалось, но документы Верочки быстро нашли и выдали мне, сверившись, что у нас одна фамилия и отчество. Ещё раз возвращаться в наш двор в ближайшее время я не хотела, то есть совсем! Слишком ещё всё свежо и болит. Ведь с того момента, как меня проводили в Кронштадт прошло меньше трёх месяцев, а словно годы, так всё изменилось и одновременно всё такое же, как было всегда и от этого мерзко на душе. Порадовалась, что оказывается можно написать письмо прямо на почту, и они могут переслать по присланному адресу письма или отослать, обратно указав тот адрес, который ты выслала…

Проезд к больнице был расчищен и мы без труда проехали прямо к главному корпусу, где, как я знала на втором этаже находится хирургическое отделение. Я как-то с папой ходила навещать сюда парня из его бригады, который попал сюда, не помню уж, чего там с ним было. Чего папа потащил меня тогда с собой, не знаю, но мне было жутко любопытно. Я поднялась по лестнице, вроде прямо с неё вход в операционную, но мне нужно на отделение, где моя Верочка. Самым страшным было то, что я совершенно не знала, что с ней, ведь на хирургию просто так не попадают, тут хирурги, они оперируют, попросту режут. Б-р-р-р! Мурашки по телу…

Сначала, увидев меня с шинелью в руках и в уличной обуви, замотанная и усталая, молодая и шумная медсестра напустилась на меня, но, услышав мою фамилию резко сменила отношение и повела меня к палате. Да! Отделение и больница очень сильно изменились. Если раньше везде сиял чистый кафель, большой длинный гулкий коридор с огромными почти витражными окнами на южную сторону просто купался в солнечном свете, везде чистота и какая-то степенность. То сейчас почти весь коридор заняли кровати с ранеными и больными, потому что среди больных уже увидела зелень гимнастёрок и бриджи-галифе. Прямо в коридоре стояли несколько буржуек с выведенными прямо в окна с частью разбитыми стеклами, местами заделанными фанерой. Но меня подвели к высокой двери палаты, а внутри я только при втором оглядывании кроватей углядела на одной какой-то свёрнутый на одеяле комок, в котором только по цвету волос сначала заподозрила, а потом и узнала свою сестрёнку. Я подбежала к ней, подняла её, но на меня смотрели совершенно безжизненные самые красивые на свете такие родные мамины глаза, только в них страшно до озноба не было жизни, это был остановившийся стеклянный взгляд куклы. Я не выдержала, обхватила родное тельце, прижала к себе и тихо заплакала…

Не знаю, что я планировала, когда ехала сюда, интересно даже, как Смирнов себе представлял, что я приеду, посмотрю и поговорю с единственной из моих родственников, после гибели мамы и брата, и спокойно поеду на аэродром?! Сейчас я прижимала к себе родное и дорогое существо, мою родную сестру, кусочек, подаренный мне нашими родителями, и отпускать её из своих рук я не собиралась. И вину с себя за то, что пока ещё была такая возможность, не отправила их в безопасность, никто с меня теперь не снимет. Я должна была, я была просто обязана кричать, ругаться, лечь костьми, но отправить их в деревню! У меня было целых десять дней отпуска, и я их так бездарно потратила, формально подёргалась и не хотела конфликтовать, повела себя не как взрослая, какой по факту уже стала, а как маленькая девочка, которая уповает на ум и опыт взрослых и не перечит. И вот теперь я имею последствия той своей нерешительности и мягкой квёлости! За всё и всегда будет спрос! И с меня уже спросили и я прямо сейчас должна дать свой ответ! И я уже всё решила! А поэтому свою Верочку не отдам! И лети оно всё в тартарары!..

Я обнимала свою сестрёнку, меня сотрясали рыдания, я шептала ей какие-то глупости, гладила её по волосам и не могла заставить себя остановиться, когда она вдруг громко прошептала:

— Мета, я знала, ты придёшь!..

— Да, моя хорошая! Ты как себя чувствуешь, Верочка?

Я отстранилась и, держа её за плечи, заглядывала в распахнутые глаза, в которых появилась жизнь. Она как-то неловко пожала плечиками…

— Ты не уйдёшь? — и по её щекам покатились слезинки, что у меня сердце сжало и я стала покрывать её щёки поцелуями, словно пытаясь исправить то, из-за чего у неё текут слёзы… Наверно ещё с полчаса мы обе просто впитывали друг друга, наслаждались и грелись родственным теплом, но нужно было что-то делать, что-то решать, раз уж я пообещала сестре, что не уйду, значит мы обе сейчас уйдём отсюда вместе…

И тут я узнала страшную новость, ведь увидев сестрёнку у меня как-то совсем вылетел из головы вопрос, а из-за чего, собственно, она на хирургическое отделение попала. У моей Верочки осколком от этой же бомбы или другой, что взорвалась посреди нашей улицы, оторвало правую руку почти по локоть. И сейчас вместо правой руки у неё был полупустой рукав её больничной пижамки. Верочка похудела и осунулась и от этого наверно, глазищи на лице стали ещё больше. И моя любимая вечно смеющаяся хохотушка сестра, не унывающая, кажется, физически не способная грустить даже десять секунд подряд, теперь не улыбалась, а за всё время сказала только две короткие фразы…

Я словно в залог и гарантией, что не уйду без неё оставила сестре свою шинель и пошла решать вопросы. Сразу за дверями меня ждала встретившая меня медсестра. Вот она и дала развёрнутую консультацию к кому идти и что делать. Конечно, первым движением медиков было нежелание отдавать мне сестру, но я не уходила и додавливала своими аргументами, что мы родные, я уже взрослая, и смогу о ней позаботиться, а оформлять опеку над ребёнком, у которого есть живой отец, это нонсенс.

С другой стороны повода держать Верочку на отделении у них уже нет, культя зажила, а душевные травмы лечат не хирурги. Но когда они уже договорились на прошлой неделе отправить её в детский дом где-то в глубине страны, им позвонили и очень настойчиво попросили не отправлять пока ребёнка…

Когда, наконец, все бюрократические препоны я преодолела, на улице уже снова была ночь, нет, по часам ещё вечер, но темень непроглядная, это так непривычно для всегда залитого огнями Большого проспекта, а тут ведь сейчас светомаскировка. Я сбегала к машине и вместе с сестрой-хозяйкой мы кое-как сумели одеть Верочку. И, наконец, залезли на заднее сиденье нашей остывшей "эмки". По пути на аэродром, я осознавала, что наша эпопея ещё не закончилась, ведь требование на самолёт у меня только на меня. Но я не оставлю Верочку, а значит поедем на поезде, на машине, пешком пойдём…

На практически совершенно тёмном аэродроме около озера Долгого, до которого добирались ужасно долго и нас несколько раз останавливали на контрольных пунктах, Мышаков уже ругался сквозь зубы, что можем опоздать и тогда товарищ майор нам всем "кровавый сыктым" сделает. Не знаю, что это за такое "кровавый сыктым", но звучало страшно и зловеще. С другой стороны, я уже потом поняла, что может благодаря этой накачке, я и повела себя на аэродроме напористо и не отступила.

Лётчиков я нашла в каком-то прокуренном помещении, до вылета осталось меньше получаса, и я стала просить взять меня вместе с сестрой. Я просила, умоляла, уговаривала, объясняла, что мне обязательно нужно на комиссию в госпиталь ВВС и меня уже встречают в Москве… Что я тоже, если пройду комиссию стану лётчицей и когда-нибудь тоже их отвезу, куда им будет нужно… Что мы вместе с сестрой маленькие и вдвоём весим меньше взрослого человека… От меня отмахивались как от назойливой мухи, но я не сдавалась и начинала по новой… Не знаю, зачем и в какой момент я расстегнула свою шинель, жарко мне точно не было, скорее першило в горле от разговоров и табачного дыма, но в какой-то момент командир экипажа лет сорока капитан вдруг уставился мне на грудь и спросил:

— Давно дали? — я сначала даже не поняла о чём вопрос, потом проследила его взгляд и увидела свою медаль.

— Месяца нет, как раз после восемнадцатилетия…

— Лётчиком будешь?

— Если комиссию медицинскую пройду…

— Не завидую я этой комиссии… Ладно! Чего уж там, веди свою сестру…

А потом мы летели сквозь чёрную ночь наверно часа четыре или пять. Самолёт временами проваливался в воздушные ямы, это мне Сосед объяснил, тогда Верочка сжималась и сильнее льнула ко мне. В самолёте стоял жуткий холод, спина сквозь шинель и тельняшку замёрзла, а я обнимала и старалась согреть Верочку, с которой мы сидели в хвосте на каких-то мешках с чем-то мягким и бесформенным. Верочку иногда начинала бить сильная дрожь, не знаю, от страха или холода, но я прижимала её сильнее и дрожь унималась. Мы обе молчали, не потому, что в шуме двигателей сотрясавших весь салон пришлось бы кричать. А потому, что нам были не нужны сейчас слова, намного важнее любых слов было то, что мы уже тем, что рядом доказали и показали самим себе, что мы родные, и очень дорожим этим, что мы просто обязаны это сберечь и пронести через всю нашу жизнь. И мы это сбережём!.. Ведь именно в том, что протянулось незримо между нами и находится память о нашей любимой мамочке, о нашем братике. Наверно я была счастлива, что я сумела забрать сестру с собой, не оставила её, не предала, не бросила. И мы вместе и нам ничего не страшно!..