Каурай. От заката до рассвета

Глава 11

— Ты не серчай, мил человек, — пожимал плечами изрядно подпивший пан Кречет, подливая Каураю еще пива. — Ранко он парубок взбалмошный, когда накатит. Но верный, что твоя кляча. Верно, Ранко?

— Верно, дядька, — крякнул чернокудрый Ранко, настраивая лютню, с которой почти не расставался. — Ты извиняй, конешно, что я на тебя с саблей…

— Ни слова больше! — хлопнул по столу Кречет. — А теперь почеломкайтесь, хлопцы!

Ранко охотно встал с лавки и перегнулся через стол к одноглазому, намереваясь заключить его в братские объятия, а то и зацеловать до смерти.

— А вот это явно лишнее, — помахал тот пальцем у него перед носом и пригубил кружку. — Без обид.

Ранко снова икнул, виновато развел руками и рухнул обратно к своей порции пива, одним махом опорожнил кружку и вновь вернулся к лютне, со струн которой начинала понемногу литься музыка.

Вечер в придорожном трактире, который упорно именовался казачками шинкой, был в самом разгаре. В клубах табачного дыму, обливаясь запахами лука и передержанной картошки, вослед плещущейся горилки и громовому смеху перетирались слухи, текли россказни да звучали байки со всех просторов Вольного Пограничья, коими были столь богаты эти обширные земли. За время минувшее с того мига, когда нога Игриша пересекла порог заведения, он успел вдоволь наслушаться всего самого разного, о чем болтали неуемные языки.

Больше звучало разговоров чисто прикладного свойства. О том, почем нонче фунт табака, мера льна и сукна, бочонок сельди и меда, а также во сколько раз взлетела стоимость соли и перцу и почему пан воевода Серго, дай Спаситель ему долгих лет жизни, в этом точно не виноват. Интересовались, во сколько раз обвешивает честной народ проклятые торгаши, прибывшие из Альтара, Флатрии и далекого Абальтэ, и почему связываться с обнаглевшими таборщиками, которым тут точно медом намазано, только Спасителя гневить. Охочие до приключений интересовались, где в последний раз видели неуловимого зверя по кличке Кудлатый Уй, и почему для того, чтобы наконец изловить его, нужно дождаться Третьего конца Света. Под хвостом у этого существа раскачивались здоровенные серебристые яички, и тому, кто эти яички заполучит, всегда будет сопутствовать удача (правда откуда взять удачу изловить чудесное существо, казаки не ведали). Стоило только щелкнуть яичками друг о друга, как разверзнется земля, дым повалит горой, и пред хозяином серебристых яичек предстанут трое карликов, готовые исполнять любые желания, что не придут ему в голову. Казаки были свято уверены, что сие не брехня, а самая святая правда, нужно только ухватить Кудлатого Уя за хвост, и яички сами упадут в руку счастливцу.

Еще поговаривали, что к югу снова видели троицу прекрасных ведьм, глядеть на которых если и дозволяется Священным Писанием, то лишь через левую подмышку, и что одна из них, якобы сговорившись с самим чертом, третьего дня похитила с неба месяц. Темень упала такая, что несчастный пан Чубец вместо своей хаты сослепу завернул на порог к панне Перепелихе, провел с ней целую ночь и ушел в весьма благостном расположении духа. А была та панна самая что ни на есть всамделишная Духобаба, но об этом предпочитали много не болтать.

Прошлым вечером снова слышался таинственный колокольный бой, временами раздающийся со стороны старой заброшенной церквы, по слухам, заложенной и немедленно проклятой самим святым Енеем. Церкву ту оставили еще до закладки воеводиного острога, но пойти туда совсем невозможно, ибо путь к ней давно зарос бурьяном и мор-травой, и никто не найдет впредь туда дороги. Разве что непутевый панич Щербак как-то с пьяных глаз заплутал в Рыжем лесу, посреди которого и стоит та церква. К полуночи он таки добрел до ее сгнивших стен, да и бежать бы ему со всех ног, но ударил, видать, зеленый змий ему в темечко, он и сунул нос в раскрытое оконце. Сеншес ведает, что он там увидал, но вернулся панич как лунь седой и окромя слова “селедка!”, которое он не уставал повторять в ответ на любой вопрос, ничего от него более и не слыхивали.

Ну и конечно обсуждали негаданно вспыхнувшую войну Фебора с Пхеи, наперебой поносили проклятого Крустника, ждали новых налетов баюнских молодчиков и примкнувших к ним колядников, а то и кочевых полчищ из шатранских степей, а также поминали еще великое множество всякого вздора, который Игриш решил пропустить мимо ушей.

Голову фавна, с которой заявился Каурай, не стали долго разглядывать, с места пустившись в горячий спор, кому она таки могла принадлежать. Сошлись на том, что ее мог оставить после себя Лесовик, прежде чем пойти искать себе пару, как это обычно делают иные парубки, которым нет никакого дела до отцова мнения, а дай только поноситься за юбками. Или же се есть тот самый неуловимый Кудлатый Уй, однако эту версию сразу же отбросили за неимением доказательств о приближении Третьего конца Света. Кто-то робко признал в рогатой башке бычка, с которым пан Зволыга в прошлом годе собирался победить в ярмарочном соревновании, да так замечтался о новой пищали, которую давали за самого красивого бычка, что заявился на ярмарку в гордом одиночестве, сжимая в руках перекушенную веревку. Бычка же и след простыл, и никак не мог припомнить пан, где же он видел его в последний раз. Увы, Зволыга свою животину в голове не признал, а только бранился, что точно бы победил, если бы Сеншес не отвел от него удачу вместе с бычком. Про происхождении головы почему-то позабыли спросить самого Каурая, но тот и не настаивал. Голову засолили, сунули в бочку да и закатили в погреб подальше от любопытных глаз и длинных языков.

Пока казаки чесали языками, меж столами проворно скакали разносчицы — и с все новыми кувшинами, наполненными все той же горилкой. Тьма за стенами шинки окончательно прибрала к рукам хмурый день, и потные лбы трактирных завсегдатаев сверкали в лучах шкворчащих лучин и раскуриваемых люлек. Дружная братия Кречета, рассевшаяся по лавкам вдоль длинных столов, громко приветствовала всякого, кто пересекал порог заведения под лай злющего пса, который неусыпно нес дозор при входе, и нынче шинка буквально трещала от наплыва народу. Каждый новоприбывший, кто считал выше своего достоинства склонить голову перед образами и Неопалимым Ликом в святом углу шинки, не мог зайти в помещение, не хлопнувшись темечком о низко положенную притолоку, изрядно потемневшую от многолетней копоти. Если же вошедший кланялся святому лику не особо усердно, а, наоборот, думал зайти в шинку с гордо поднятой головой, то притолока и вовсе подскакивала на его башке и всем своим полупудовым весом обрушивалась на его грешный чуб. Соревнование с притолокой было одним из главных зрелищ, коих потчевала шинкарка казачков, и каждый раз когда Волчара — так окрестили хозяйкиного пса — в очередной раз заливался лаем, делали ставки, упадет ли притолока или в помещение зайдет истинный божий человек. Ведь только самые опытные завсегдатаи заведения ведали, что посещая хозяйкину вотчину, сгибать горб нужно почти до самой земли и только так возможно обрести спасение. Поговаривали также, что сию притолоку на косяк положил сам Сеншес, но Игриш этому не поверил. Уж больно тяжела была притолока для Сухорукого.

— Глядь, — плюхнулся на лавку толстяк по имени Повлюк. Он только закончил сушить и смазывать свою драгоценную бомбарду и, наконец, присоединился к товарищам. — Твой хлопчик поди уснул в миске со щами? Эй, попей, малек, горилки, взбодрись чутка!

Игриш развалился на столе, и, пока окружающие топили в горилке свои невзгоды, самозабвенно хлебал щи, едва не уткнув лицо в миску, и не обращал внимания ни на что вокруг. Казачки Кречета изрядно налакались и безуспешно пытались напоить еще и своих конвоируемых, но все без толку — одноглазый признавал только пиво и отмахивался от любых попыток всучить ему горилку. Игришу же пить вовсе запретил. Мальчик особо и не расстроился, что с ним обращаются как с ребенком, — голова и без алкоголя была словно залита свинцом и все сильнее клонилась к столешнице.

— И где же ты такую… чудную клячу достал? — допытывалось у Каурая заинтересованное и достойное лицо, пока он поглаживал прыгнувшего к нему на колено серенького котенка. — Не иначе, как сам Сеншес такую тварь сотворил. Мне бы такая кобыла не помешала — от жинки отбрехиваться, когда ее черти взнуздают…

— Она сама меня нашла. Не хочу обижать, паны, но о деньгах даже не заговаривайте…

— Даю трех пегих жеребят! — сунули ему три оттопыренных пальца. Каурай лишь покачал головой и отхлебнул еще пива.

— Эх! — хлопнули ладонями по коленям. — А ведь чудная кобыла! Вот где такую кобылу достают?

— Такая чудная кобыла тебя самого взнуздает, ты и оглянуться не успеешь! — крикнули со стороны, и весь стол загоготал и задребезжал посудой. — Нам ли не знать?!

— Да, паны, холодновата в речке Смородинке нынче водица — факт!

Все дружно согласились и залили в себя еще порцию горилки. Ранко наконец закончил ковыряться с лютней, уселся, поджав ноги, прямо на столешнице и под общее одобрение ударил по струнам. Под закопченный потолок вознеслась незамысловатая, но задорная мелодия.

— Так что это, говоришь, был за черт с рогами? — поинтересовался Кречет у одноглазого.

— Если скажу, вы, пожалуй, и не поверите, панове.

— Отчего же? Мало ли нечисти ползает по лесам, чтобы полакомиться человечьим мясом? Так кто же?

— Фавн, который спал где-то в чаще. Но какая-то нелегкая заставила его вылезти из берлоги.

— Шутить изволишь, пан Каурай? — прыснул Ранко. — Фавн?! Как в сказках?

— И кошка размером с трех лошадей, — ухмыльнулся одноглазый и отпил еще немного пива. Вполне недурного, но явно разбавленного. — Ваш Бесенок был на волосок от гибели, но чудо-юдо я отогнал.

— И где же она сейчас, кошка эта? — нахмурился Кречет.

— Сбежала, стоило ей только сунуть под нос немного пороху. Но туша этого козла до сих пор лежит в чаще. Можешь отрядить пару хлопцев, чтобы они спустили с него шкуру — зря что ли добру пропадать? А мне и того, что я прихватил с лихвой хватит. Есть тут кто на хуторах, кого могут заинтересовать рога и копыта фавна?

— Заинтересовать могут, — кивнул Кречет. — Кому не захочется у себя в хате такую жуть повесить? Правда сумневаюсь я, что кто предложит тебе за него больше, чем мешок картошки. Разве что, можешь спросить воеводу, когда прогуляешься с нами до острога.

— Думаешь, он предложит мне два мешка? Мне бы деньгой, пан Кречет, и желательно чеканной. К тому же я думаю, воевода захочет, чтобы я избавил его от того кошака, пока он не задрал еще кого-нибудь.

— С кошаками у нас и бабы управиться могут, для этого нам пришлые здесь без надобности! — завел старую шарманку бородатый Рогожа, который весь вечер не спускал с пришельцев внимательных глазок. — Вот скажи, ты чьих будешь, опричник?

— Пустое, пан Рогожа, пустое!

— Нет, пусть он скажет! А то, чего не спросишь, он знай все отбрехивается, словно, в самом деле, разбойник какой!

— Я из опричных цехов, как ты уже изволил удостовериться, — ответил одноглазый, кивая на собачью черепушку, которая висела на гарде двуручного меча. Свое огромное оружие Каурай пристроил в угол, и тот едва не доставал навершием до низких потолков. — А вот парнишка родом из Пхеи. Горячо сейчас там.

— Мы тоже еле ноги унесли, — закивали сразу несколько чубатых голов с противоположного стола. — Слыхали, наверное, там феборцы знатного шороху навели?

— Истинно то! — отозвались им. — Гутарют, неизвестно еще устоит ли Пхейский стол. А уж ежели Крустник добьется своего и вынудит Пхеи поднять лапки… Глядишь и к нам придет, проклятый!

— Пусть попробует, — с грохотом опустилась чарка на столешницу. — Получит по самое не балуй!

— Я вот среди опричников ни одного приличного человека не видал за всю мою жизню! — Все не успокаивался подозрительный Рогожа. — Гутарят ваших сильно поубавилось за минувшие годы, и вы ничем не краше разбойничьего люда. Ты случаем не в ватагу баюнову наниматься решился?

— Пустое, пан Рогожа, пустое! — замахал на него руками изрядно подвыпивший толстяк Повлюк. — Пан воевода разберется, что за птица залетела в наши края, а ты пока угомонись маленько. Пусть про то, как дела в Пхеи делаются, лучше расскажет. А творится там истинно дела нехорошие — факт!

— Черта с два я угомонюсь! — взорвался Рогожа. — Поди с вами за одним столом сам атаман Баюн сидит, а вы и не почешетесь, дурачье!

После этих слов звон посуды, музыка, смех и пересуды разом стихли, словно их ветром сдуло — тишина рухнула такая, что над столами явственно раздался комариный писк. Игриш поперхнулся и закашлялся, силясь проглотить слишком большой кусок картошки. Кто-то с другого стола не выдержал и принялся излишне громко прочищать горло.

Каурай и бровью не повел, пусть его сейчас с все возрастающим волнением рассматривали посетители всей шинки. Знай почесывал довольного мурлыку за ухом и потягивал пиво из щербатой кружки.

— Да… уж! — цокнули языком. — Твоя правда, пан Рогожа!

— А чья же ешо?! — хмыкнул он, довольно поглаживая бороденку. — Кто подтвердит, что он не есть тот самый душегуб Баюн? Ведь видели его вживую лишь те, кого он жизни порешал, а таковые языками особо не ворочают, шоб описать ево наружность!

— Наружности он истинно звериной, так люди гутарют, — возразил ему другой завсегдатай шинки с холеной седоватой бородой и выпученными глазами навыкате. — Как рассвирепеет на кого, так покрывается шерстью с головы до пят и становится похожим на огроменного пса, вроде того, который при входе на всех злобствует. Ух, адская зверюга!

— Хто? — вопрошали. — Боюн али пес энтот?

— Баюн, так я же тебе про Баюна и гутарю! Я когда был помельче, пацаненком бегал по лесу, так чудище это вот этими самыми глазами наблюдал. Из чащи выходил, облизывался, видать, уже пообедать успемши, так что меня и не тронул. Шерсть у него угольно черная, глазищи желтушные, а пасть нечто навроде колодца. Такая ежели проглотит, то не воротишься.

— Чую я, брешишь ты, ай брешишь, пан Зволыга! — крякнули с противоположного конца шинки. — Баюну энтому без году неделя. Щенок еще, вот и резвится по молодости! Озорник он, вот народ и щиплет, как и ты, в молодецкие годы.

— Да шоб мне провалиться на этом месте, ежели брешу, Чубец! Страшная, черная у него наружность, вот и душа соответствует, чтобы непотребства всякие творить. Это каждый знает. Вон ты у любого на хуторах спроси, мои слова подтвердят!

— Нет, не прав ты, Зволыга. В мире нету злых людей.

— Как так?!

— А вот так. За свои слова отвечать готов! Вот, памятуя того пса, который каждого, кто в шинку торопится, отбрехает да за штанину зубьями норовит вцепиться, вот он — злая тварина?

— Как же не злая? Только на прошлой неделе, мне он, гад эдакий, край зипуна так отодрал, что пришел тот в полнейшую негодность. Я с тех пор без нагайки к шинке не подхожу!

— Ой, не прав ты, пан, ой не прав…

— Да как же! Как же! Пошли ко мне в хату, я тебе тот зипун покажу. Отодрала его, сволочь, отодрала, как последняя сука!

— Не про то, я, чего ты со своим зипуном несчастным?!

— Как же несчастным?! Отдал за него как за теленка!

— Ой, иди ты уже со своим зипуном, я ж про собаку эту, мать ее! Вот тварь эту, которая у шинка живет с младых ногтей, кто-нибудь когда-нибудь пожалел? Пожалел ее невинную собачью душу? Или все ее только тюкают да палками гоняют, когда она им под руку подвернется? Вот ты, пан Зволыга, жалел собаку?

— Да какой энтовой собачьей матери мне ее жалеть, проклятую?! Была бы моя воля, в мешок ее и в омут. Пущай там с рыбами побрехается!

— Вооот, — поднялся в потолок довольный палец. — А говоришь, пан, злая она. А злая она не с души ее бедной, а со злобы твоей, что ты ей роздыху не даешь, а все бьешь ее, как тебе палка к руке подвернется.

— Стой, это к чему это ты разговор ведешь? Выходит это я что ли злой?!

— Неет, пан, не ты. Вернее, ты конечно злой, но не потому что у тебя душа такая черствая, вернее не только. Это почему у тебя душа черствая? А потому что жинка твоя, Смокулька, женщина чересчур нраву крутого, и знай бранит да пилит тебя почем зря. Вот ты, так сказать, и костенеешь душой.

— Ааа… понял.

— Вот то-то и оно, пан, вот тут эта собака-то зарыта! Нет в мире злых людей. А есть несчастные, бедненькие, обиженные да униженные.

— Эх, все бабы эти! Нет спасу от них…

— Неет, пан, не понял ты меня. Вот кого хошь спроси — каждый тебе расскажет, как с ним несправедливо поступили, как обманули, как, когда он хоти ласки да обхождения хорошего, только в морду получает. Так и Боюн этот — обиженная, жалкая душонка! Его бы дивчина какая полюбила, а он, небось, страшный, как сам Сеншес, вот и не полюбит ево ни одна живая душа, оттудава и злоба ево, и злодейства ево. Я так считаю, хоть ешь меня, а считаю!

Казаки согласно покивали на такое его премудрое суждение.

— А хорошо ты это, пан Чубец, сказанул, — погрозил ему пальцем Повлюк, которого очень забавляло это рассуждение. — Положительно хорошо!

— Выдумщик ты, пан, вот шо я тебе скажу, — ворвался в спор Рогожа. — Ты еще скажи, чтобы мы пожалели мерзавца этого! Слышал аль нет, что с дочуркую Щуба злодей Баюн сотворил?!

— Мы про то злодейство слыхивали. Да и не Баюн то сотворил, а подручный его, негодяй Коляда, который до баб охоч вне всякой меры.

— Ты не бреши с пьяных глаз! Раз в банде баюнской этот Коляда состоит, то и Баюн за то в ответе!

— Но, ты мне рот не затыкай, дорогой наш пан Рогожа! Без тебя ведаем, что в мире творится, и никто Баюна тут не оправдывает. Зла они оба много сотворили, по ним обоим веревка плачет. Но согласись, что и дочурка Щуба доброй душой не была — а грешная она, черная душонка, вот и расплатилась она через этого Коляду за всю свою неправедную жизню.

— Она душа пусть и грешная, но явственно пострадавшая! А Баюн злодей, по которому только виселица плачет!

— Душа-то грешная, но правда в том, что она б…дь была, какой поискать, и ты сам, пан Рогожа, и Щуб об том знаете, какие за ней штуки водились! Не удивлюсь я, ежели она сама перед ним подол подняла…

Перебранка точно бы закончилась потасовкой, но ее остановил пудовый кулак Кречета, вдаривший по столешнице:

— А но, чего разорались, охальники?! — взревел он, вскакивая из-за стола. — Как бабы на базаре, ей богу. Стыдно, панове! Стыдно!

— Неча меня перед пришлыми стыдить, Кречет, не малой уже!

— Вам бы, дорогие мои друзья, уважая ваши седины, прогуляться бы, а то, гляжу я, горилка знатно вдарила вам в черепушки.

— Эти пусть выходят! — рявкнул Рогожа на мирно сидящих Каурая и Игриша. Мальчик, после того, как вошел в шинку, вообще не произнес ни единого словечка. — Чужаки у тебя за столом пьют, а ты родного кума выгоняешь!

— Этим не можно, — покачал усами Кречет. — Под арестом оне, сам знаешь

— Ты-то про себя ничего рассказать не хочешь? — махнул Рогожа рукой на Кречета и набросился на пришельцев. — Где глаз потерял, болезный?

— В бою, — отозвался Каурай, показательно игнорируя бегающий взгляд Рогожи. — В настоящем. Не в кабацкой драке, отнюдь.

— Ишь ты… — зарделся тот и уже собрался броситься на одноглазого с кулаками, как сзади его осадили нагайкой.

— А ну, чего разорался?! — гаркнула на него шинкарка — дородная баба в широком, размашистом переднике и чепце. — Говорит тебе Кречет — на воздух! На воздух, продышаться, пьяной морде!

— Ты чего это, Малашка, ополоумела совсем? — взвизгнул Рогожа, защищаясь руками от очередного удара. — Это моя нагайка, положи где взяла, стерва!

— Я тебе дам стерву! — шлепнула она его по плечам третий раз. — Ты за прошлый раз не расплатился? Нет, вот и не видать тебе нагайки, пока долг не закроешь, пьяный дурень.

— Скверная баба, скверная! — потрясал кулаками Рогожа, под свист и общий гогот отступая к выходу из шинки, где его уже подстерегала притолока. Хватив об нее затылком, пан Рогожа вылетел прямо в объятья Волчары, который встретил того заливистым лаем. Поднявшийся вал проклятий затих за хлопнувшей дверью, и вновь Ранко ударил по струнам, разорвав напряжение в клочья. Во все углы полилась музыка.

— Эй, Горюн! — позвал Кречет кузнеца, который сидел у окна и покуривал люльку. — Ты там куды своего Бесенка девал? Горюн!

— Да в конюшне он, запертый сидит, — ответил кузнец, попыхивая дымком вокруг себя.

— Ты б его подкормил чутка, а то он глядишь, подохнет у тебя, не довезешь, — посоветовал ему Повлюк. — А то он, гляди, несколько дней не жрамши — факт!

— Сам знаю, что как мне с учениками обходиться, советчики не нужны!

— Не дело это, Горюн, мальчишку как скотинку связывать! Пусть он и виноват.

— Немного поголодать ему всяко не повредит, — раздался еще один пьяный голос. — И всыпать ему по первое число!

— Всыпать-то всыпали уже, но пока я тут голова, мальчишка там впроголодь куковать не будет, — решительно сказал Кречет. — Выпороть его хорошенько — это дело, а голодом морить не можно.

— Ну, раз он тебе так дорог, черт этот, так сам его и потчевай, — ответил Горюн, упорно не двигаясь с места. Кречет сверкнул на него острыми глазами и медленно поднялся с места, но не сделал и шага, чтобы осадить зарвавшегося казака.

— Ты ему, глядишь, и вовсе шею свернешь, дурак, не удержишься… — прошипел Кречет. — Потом погутарим. Малашка! — кликнул он шинкарку, — налей еще миску щей да стакан квасу, и отнеси в конюшню, мальчишка там на привязи сидит как собака, тьфу.

— Дел невпроворот у меня, Кречет, выкормышей ваших по конюшням кормить! — отозвалась Малашка, гремя плошками. — Я и так тут с тремя девицами с вашей ватагой расправиться не могу. А вдруг он чухной, аль бесноватый какой, что вы его в конюшне заперли? Вон другой мальчишка ваш, который уже вторую тарелку уплетает, поди, засиделся на лавке-то! Пусть отнесет, растрясется, я ему, так и быть, налью чутка.

Игриш мигом осознал, что шинкарка говорит именно про него, и охотно поднялся — сидеть тут и слушать бесконечное бахвальство и препирательство подвыпивших казаков ему было совсем тяжко, и он был рад хотя бы ненадолго выбраться из прокуренной шинки. Получив миску, до краев наполненную остывшими щами, и кружку кваса, Игриш с ложкой в зубах осторожно принялся обходить ряды выпивающих мужичков, уворачиваться от их рук, коими они в порыве внезапно нахлынувшего красноречия размахивали так и эдак, подлезать под столы да перепрыгивать через лавки, которые вновь так и эдак попадались на пути. Так Игриш успешно достиг черного хода и, двинув дверь ногой, выбрался на свежий воздух.

Улица встретила его заливистой стрекотней да непроглядной, душистой теменью. Тучное небо разошлось перед ним, когда Игриш прикрыл за собой дверку шинки и зашагал к деревянному строению, откуда несло навозом и раздавалось приглушенное лошадиное ржание. Он не проделал и половины пути, как его окликнули:

— Стой, кто таков? — появился светящийся огонек из темноты. — Конюшню заперли до утра, приказ пана головы.

— Это я, Игриш… — отозвался мальчик. — Этому… Бесенку поесть принес.

С колоды поднялась долговязая фигура с трубочкой в зубах. Чиркнули спичкой.

— Ах, это ж ты тот парнишка с лошадками, который нас купаться в речку Смородинку водил?

— Ага, — кивнул Игриш, жмурясь от яркого света.

— Наваристые! — чмокнул губами сторож, глянув в тарелку со щами. — Голова знает?

— Еще бы.

— Хорошо, пущу я тебя, Гришек, но не серчай — дверку придется прикрыть, пока он там не закончит. Будешь выходить, стукни три раза — я и отопру.

Не успел мальчик кивнуть, как забряцали ключи. Следом крякнули ржавые петли, и перед ним открылась темная щелочка, куда он и поспешил протиснуться. Оказавшись на этот раз в полной темноте, Игриш не мог разглядеть даже миски в собственных руках, не то что прохода или этого несчастного Бесенка. Замок тем временем благополучно встал на место и звякнул ключом.