Каурай. От заката до рассвета

Глава 28

Угли пострадавшей шинки едва теплились, а вокруг не было ни души, чтобы рассказать одноглазому, куда направились казаки после того, как разбили разбойников Баюна и нарубили голов. Стоило ему только задаться этим вопросом, как ответ пришел сам собой — вдоль дороги, уводящей путника дальше от шинки, по деревьям за ноги были развешаны обезображенные тела разбойников. Вокруг них метались тучи воронья, гудели мухи всех форм и размеров, уже на подходе с ног сшибающий смрад заставил Каурая прибавить шагу и побыстрее покинуть окрестности сгоревшей шинки.

Шел он, впрочем, недолго.

Казачий разъезд встретил его на перекрестке. Стоило одноглазому только вздохнуть полной грудью и порадоваться, что последнее из гниющих тел осталось за его спиной, как к нему уже неслись трое всадников, недружелюбно покачивая копьями.

— Стой же! — кликнул его престарелый предводитель с люлькой в зубах и в сбитой набекрень шапке. — Кто таков?

— Опричник я, направляюсь во Валашье, — ответил одноглазый, когда все трое обступили его со всех сторон. — Можете называть меня Каурай.

— Опричник? — поморщился казак, оглядывая путника с ног до головы. — Тут голытьбы всякой как волков не резанных по лесам ползает. Опричник! Где ж черепушка твоя, пан опричник? Нету?! Ну-ка признавайся, кто таков? Дезертир? Мародер? Своих подельничков пощупать пришел, а? Или ты с заданием от самого Баюна?!

— На службу хочу наняться к пану воеводе, — спокойно отозвался Каурай. — Бить этого самого вашего Баюна и его свору.

На эту его фразу сразу трое прыснули разухабистым смешком.

— Рожа у тебя самого как пить дать бандитская, — поморщился второй всадник, рябоватый и безусый. — Самое оно для Баюна! Псиной несет за версту!

— Чой ты думаешь пану воеводе лишние люди навроде тебя нужны? — весело заулыбался предводитель троицы, не выпуская люльку из зубов. — Да ты погляди на себя, каков красавец! И одежка явно не с твоего плеча — чуть тесновата будет на твоем горбу. И ножик явно лишком. Кинжал-то тебе зачем, мил человек? Зайцев панских резать?

— От бандитов отбиваться. Коих тут и впрямь с избытком.

— Но-но, не хами нам, мил человек опричник, а то мы тебя быстренько за ноженьки подвесим!

— У меня дело к пану воеводе, — Каурай уже терял терпение. — За меня поручится и пан Кречет. Слыхали про такого?

— Про пана Кречета вся округа слыхала, — махнул рукой предводитель. — Нашел чем удивлять! Чем докажешь, что ты не из людей Баюна?

Тут Каурай хлопнул себя по лбу, вспомнив про Подорожную, которой одарила его милая Хель, и сунулся в сумку. Тубус из телячьей кожи сам прыгнул в руку — внутри лежал свернутый в трубочку лист пергамента, перевязанный тесьмой. Каурай даже не спросил ведунью откуда у нее эта Подорожная и напрочь забыл о ней, пока прощался с растрогавшимися подругами.

— Вот, — протянул он пергамент предводителю, — помогайте мне, добрые паны, добраться до Валашья и отыскать там пана голову. Он вам еще и спасибо скажет, что не отказали его близкому другу в помощи.

— Дружбу водишь с Кречетом? — удивился казак, но принял пергамент.

Двое подручных переглянулись, когда их предводитель дрогнувшей рукой распустил тесемки, и Подорожная важно раскрылась перед их озадаченными лицами. Все трое сунули носы в лист, принявшись что-то сосредоточенно там рассматривать, вертеть так и эдак, да совещаться вполголоса, подозрительно поглядывая в сторону одноглазого. А он ждал. Каурай умел ждать.

— А не брешешь ли ты часом, одноглазый? — наконец оторвался от пергамента предводитель. — Подорожная у тебя вроде верная, но что-то я не припомню такого прощалыгу как ты…

— Нам не можно в эдакие времена врать, паны, не можно, — ухмыльнулся Каурай. — А ежели вру, то Кречет сам найдет удовольствие в том, чтобы подвесить меня за ноженьки и покуражиться. Не хотите проводить до Валашья, то дайте мне дорогу. Не задерживайте меня, служивые!

* * *

Ночь Каураю пришлось провести в лесу, отгоняя тучи комарья и осыпая новых знакомцев десятками солдатских баек и пошлых анекдотов, которые только приходили ему в голову. К тому моменту, как солнце окончательно простилось с лесами и полями Пограничья, одноглазый со своими негаданными попутчиками сделались закадычными приятелями, и те напрочь забыли о своих подозрениях вкупе со злосчастной Подорожной. Довольно быстро ей на замену в пальцах образовалась фляга с горилкой, и вечерок заурчал в совсем ином русле. Над трескучим костром качался булькающий котелок, казаки с расстановкой зевали и деловито пыхтели люльками.

— Вон оно как, пан Каурай, — вздыхая, зачищал яйцо в руку предводитель, звавшийся Чарбыном. — Нашли нашу панночку Божену не где-нибудь, на дороге али в другой какой канаве. А в церкви.

— Неужто?

— Сами поверить не можем, но гутарят прямо на алтаре и нашли. Поп местный нашел — Кондратом кличут. Страшно набожный человек и вот… Сначала подумали шутка какая? Где же это видано, чтобы такие злодеяния в божьей обители творились. И я не верил. Пока не увидел как ее из церкви выносят. Всю окровавленную.

— Ее убили?

— Баюн был бы не Баюн, если бы просто убил, — сплюнул он в костер. — Нет, пан, живой ее нашли, но чует мое сердце ненадолго это. Там аж мясо клочьями свисало… Помню, кричала она страшно. Живая. Ее крики даже за стенами острога слыхать. Как страдает.

Он чуть помолчал и продолжил:

— Я сколько живу, никогда такого сраму не видал… В божьей обители! В храме Спасителя! Куда еще Баюн в следующий раз наведается?

— А пан воевода Кречету прямо сказал: найдешь Баюна или сам голову свою на колоду положишь, — добавил безусый казак по прозвищу Зяблик — тот самый, лицо которого было испещрено оспинами.

— Мы и так носимся как неприкаянные по всему Пограничью, света белого не видим, — покачал головой Чарбын. — Каждый куст уже облазили, каждый камешек перевернули, без числа людей положили с обеих сторон, а все без толку. Удается негодяю выскользнуть из рук, не скатывается с плеч Баюнова головушка, точно заговоренная она.

— Так может и впрямь заговоренная? — предположил одноглазый. — Поговаривают же, что Баюн душу свою нечистому продал.

— Бабье нашенское на всякую порожную чушь гораздо. На то их природа и поставила! А вот не верю я ни в какие заговоры и колдунства. Нет, они-то конешно на свете имеются, но списывать все на магию, когда сам себе в штаны навалил — дело последнее. Когда враг твой дьявольски хитер, то тут одно из двух: либо ты его перехитришь, либо он тебя. Вот в чем, брат, штука. Баюн-то не дурак — много кого на Пограничье подкармливает, чтобы хранили его нечистую душу и вовремя прятали, когда на горизонте покажется разъезд. Некоторые за него прямо Спасителю молятся, чтобы не погубил его пан воевода.

— В самом деле?

— Истинно говорю тебе — так и есть! Для кого он злодей, а для кого и заступник от панских поборов. Но ежели что, этого я тебе не говорил.

— И давно он на Пограничье орудует?

— Не то, чтобы давно, но и не вчера — уж года три, не меньше, — почесал за ухом Чарбын. — До этого, как гутарят, что он со степняками дружбу водил. Да так водил, что добрался аж до самого шатранского хана! — полюбился ему и тот сделал его своим личным хагеном, нарядил в шелка, дарил тому подарки, и иной раз стал захаживать к нему в опочивальню, — при этих словах Чарбын хихикнул и почесал свои покладистые усы. — Но вскоре Баюн оставил его и поехал колесить по Пенеальскому Союзу и другим землям, но видать нигде не оставался надолго, и так пока не осел на Пограничье. Лихая у него душа, неприкаянная. Вот нигде и не способна найти себе пристанища. Ежели так, как народ рассказывает, то не поймай его Кречет, попомните мое слово, надоест ему здешнюю голытьбу щупать, он и отсюдава сбежит — куда-нибудь за море, или вообще на самый север, в услужении альбийским демоницам.

— Интересно, откуда такие подробности?

— А ты как думаешь? — Чарбын надул пухлые губы и поплотнее закутался в свой зипун. — Баюн он, считай, наш родной уже — вот и ходют об нем самые разномастные слушки да рассказики. Правдивые иль нет, этого мы никогда не узнаем. Я так разумею — он же про себя эти слухи и распространяет, дабы нашего пана воеводу позлить.

— Это уже напоминает нечто личное. Я прав?

— А хто ж его знает, — покачал головой пан Чарбын. — Много разговоров ходит про отношения воеводы и Баюна. Иные языки дохлестываются даже до того, что Баюн есть ублюдок воеводы али сынок его почившей женушки, которого она заделала с чертом. За что он ее и пришиб… Но это уж совсем не в какие ворота.

— Видать, у воеводы непростой характер, раз про него столько сутолок ходит.

— Ты главное знай одно, пан, — наставил казак на одноглазого палец. — Ты когда приедешь в Валашье, помалкивай обо всем, что услышал про воеводу и Баюна — не любит от энтих слухов, ой как не любит, а соглядатаев у него масса. Дойдет до его ушей, что болтают про него всякое — ты не смотри, что он из Замка не показывается — снимут голову, и моргнуть не успеешь! Недавно вот дурачок наш, Рябчик, прозванный Подмышкой, ляпнул, дурень, что, мол, Баюн-то пропавший жених панночки Божены, которого воевода когда-то обманул, а когда тот пришел к нему своего требовать, в поруб бросил гнить. Но тот не сгнил, выбрался, собрал банду обиженных да и принялся мстить воеводе смертной местью. Не успел дурак рот свой закрыть, как взяли его под белые рученьки кречетовы молодчики да и в мешок! Теперь Рябчик Подмышка русалкам да пиявкам свои сказки рассказывает — со дна речки Смородинки. Вот так.

— Недавно вот приказ вышел, — объяснил Зяблик. — Про Баюна вообще разговаривать запрещается. Даже поносить и бранить нельзя, не то что слухи распускать. Всякому, с чьих губ имя Баюна слетит близ Валашьих стен, того плетью бить велено, а то и ноздри вырвут.

— Так-то! — кивнул Чарбын. — Вообще в нехорошее время живем. Тока-тока нашествия шатранских степняков отстроились и начали нормально жить. Тогда кое-как отбились, силами нашего пана воеводы, а вот на тебе! Кое-то уже, видать, и позабыл во что нам обошлось Запустение.

— Балуют поди степняки?

— А то как! Сейчас-то присмирели, только пару раз за годик, как шило у них в жопе засвербит, так они побалуют по пограничным хуторам. Но в прежние времена давали они нам перцу. Я когда еще молодым был, прошлись они по Пограничью из конца в конец, все пожгли да потоптали. В полон увели всех, до кого могли их загребущие лапы дотянуться! На то оно и Запустенье, что после него хоть шаром покати. Если б воевода людей не собрал да и не дал им в подбрюшье как следует, так и паслись бы тут их табуны до скончания веков. Но отбились, милостью Спасителя. Нам бы только радоваться, но неспокойный тут шибко люд — ему мало мира, так еще волю подавай! И вот поди то разбойники шастают, как у себя дома, то ведьмы с песнями по небу летают, то твари лесные у добрых людей глотки рвут. Слыхали небось? Третьего дня нашего пана Чубеца загрызли прямо у нужника. Да еще и как загрызли?! Из живота все потроха наружу, голову едва нашли — так далеко она от туловища откатилась — а на ней только зубов осталось десять штук. Словно специально бедолагу хотели побольше погрызть.

— Волки? — побледнел Зяблик и опасливо поглядел в темноту за плечами.

— Куда там, волки… бери больше! Соседи гутарют, видели, как по округе носился здоровенный вервольф, злющий, аки сам Сеншес! Гигантский, шкура словно иглами выложена, зубищи, когтищи — такими он с одного удара Чубецу голову да и отсек! Потом прыг через плетень и во двор, где жинка его с ведрами таскалась, и ее напополам! Уж как он до детишек ихних не добрался, тут явственно сам Спаситель сироток уберег. И пока лакомился он потрошками Чубеца и жинки евоной, на спине той адовой псины восседала ведьма, колола того волчару иголкой в бок и только распаляла его изуверство, разогревала в нем аппетит. Налакался тот волк теплой кровушки бедняги Чубеца и решил он с этой своей пассией, значица, покувыркаться немного, но тут набросился на них сам Сеншес!

— Сеншес? Ну ты сочинять горазд, пан Чарбын!

— Истинно говорю тебе, Зяблик! — упирался Чарбын. — Сеншес и никто иной, точно из самого пекла восставший, чтоб с собой изуверов утащить. Собой он черен, как уголь, а морда у него страшная, словно тесто на одну сторону башки сквашенная, а во лбу глазище горит! Бросились они друг на дружку и покатились клочки по закоулочкам. То вся округа по хатам затаилась и слыхала, как вервольф страшно рычал, но Сеншес напротив — ни звука не проронил, хоть и тварь от него кусок за куском выдирала. Он ей тоже знатно бока намял, однако вервольф тот победителем из той схватки вышел. Подхватил свою ведьмочку и поминай как звали. Вот так!

— А что ж Сеншес?..

— А он сам себя из кусочков, гутарят, собрал да и ушел, понурив голову. Бедолага. То-то его жинки со свету сживут, когда узнают, что он ту животину упустил. Эх, не хотел бы я быть на его месте, чтоб так опростоволоситься!

— Страшные времена, — покачал головой третий казак, который до этого не произнес ни слова. Звали они его просто Молчун, да он и не спорил.

— Да, тут с тобой как всегда не поспоришь. Одной напасти нам с Баюном мало, так теперь и ведьмы пожаловали со своим чудищем, чтоб их Сеншес к себе в берлогу утащил! Как бы теперь Кречету не придется наряду с Баюном еще и на оборотня охотится, и на ведьм в этом их лесище, где они верно окопались. Если сам Сеншес не смог с той тварью сладить, то нам, походу, попотеть придется. Ты, случаем, не по части заупокойных тварей к Кречету на службу наняться порешил, уважаемый пан?

— Как раз, — кивнул Каурай. Он бы мог немало рассказать им и про оборотня, и про ведьму, и про одноглазого Сеншеса, но благоразумно смолчал. На зубах чувствовался стальной привкус крови, и он сплюнул в костер. Их с Малуньей ждал очень серьезный разговор.

— Славно! — довольно потер ладони Чарбын. — То-то нам с опричных дел мастером сподручней будет нечистого гонять.

— Но так что, паны, а не пора ли нам на боковую? — предложил Каурай. — А-то ж нехорошие вещи обсуждаем. Как бы не привлечь кого, недоброго.

Все покивали его справедливым словам, и тут же завалились спать, даже не удосужившись потушить люльки.

В этой тихой, почти безветренной ночи, когда даже кузнечики пиликали из травы как-то неважно, а облака на бездонном небе ползли, словно из последних сил карабкаясь по еле намеченным звездам, сердце одноглазого было неспокойно. Может, и не стоило покидать убежище ведуний, бросать троицу на произвол судьбы, как ему теперь виделось? — колола его упрямая мысль после того, что услышал он из уст словоохотливых казаков.

Но и мысли о том, что по этим самым лесам сейчас где-то бродит Гриш на пару с неугомонным Бесенком, а по чьим-то жадным рукам путешествует окровавленный Куроук, срубая одну голову за другой, тоже не давали одноглазому спокойно раскурить табачок и забыться скоротечным сном. Увы, сидя под гостеприимной крышей Хель, он только закроет дела в долгий ящик и отсрочит неизбежное.

Но не успел он затолкать неприкаянные мысли подальше и задремать, как уха коснулся отдаленный колокольный звон. Поначалу Каурай подумал, что это лишь отголосок намечающегося сна. Однако шло время, а колокол все не унимался, и с новой силой распевался на вершине невидимой колокольни — все громче и громче, оглашая округу каким-то замогильным боем, от которого стонало сердце и бегали мурашки по спине. Вот и казаки заворочались на своих местах, беззлобно поругиваясь в сторону неотесанного звонаря, который на кой-то ляд решил помучить колокола глубокой ночью.

— Ишь, заливается, проклятый, — пробурчал себе под нос Чарбын, попыхивая пахучей люлькой. — Так же всю ночь греметь будет…

— Это что за поп у вас усердный такой образовался? — поинтересовался Каурай, заинтригованный ночным концертом и подозрительно будничным отношением к нему казаков.

— А кто ж его знает… — устало вздохнул Чарбын и перевернулся на другой бок. — Никто этого попа и не видел.

— Как так?

— А вот так, — зевнул казак. — Давно уже эта колокольня по ночам трезвонит, а кто там орудует и спать людям не дает — никто не знает. Старая она, полузаброшенная церква — стоит себе глубоко в Рыжем лесу и дряхлеет. Когда-то давным-давно ее поставили, еще и меня на свете не было. Но, гутарят, то ли в плохом месте поставили, то ли потом уже проклял ее кто, а вести службы в ее стенах стало дюже опасно — мол, бесы в ней завелись, и никто их вытравить оттуда так и не смог. Вот до сих пор и стоит она, заросшая мор-травой, и уже мало кто помнит туда дороги. А если и вспоминают, то в такую ночь как эта, когда колокол одиноко бьется — там в темноте. А чьи это проказы — шутника ли какого, или самого Сеншеса, этого мы не ведаем.

— Слыхивал я, там уже давно никакого колокола нету, — подал голос Зяблик. — Сняли его, еще я малой был…

— А что ж это звонит посреди ночи?

— А я знаю? — пожал плечами казачок. — Кто недалеко от Рыжего лесу живет, поговаривают, мол, когда колокол бьет, кажется, что звук идет из самой толщи земли.