Кавказская война.

I ОБЩИЙ ОЧЕРК

В сентябре 1859 года Россия прочитала с удивлением, едва веря своим глазам, телеграфические донесения князя Барятинского государю императору, извещавшие, «что восточный Кавказ покорен от моря Каспийского до военно-грузинской дороги». Что «Шамиль взят и отправлен в Петербург»; русское общество знало, хотя и смутно, что в последнее время дела пошли на Кавказе хорошо, но далеко еще не ждало такого быстрого конца.

Кавказская война продолжалась шестьдесят лет[10]. Россия привыкла мало-помалу к мысли, что такое положение дел естественно и должно длиться чуть ли не вечно, тем больше, что Кавказ около полувека оставался в совершенной тени и публика судила о нем по нескольким повестям да рассказам людей, приезжавших на пятигорские воды. С 1845 года стали печатать в газетах извлечения из реляций; но они могли осветить дело только для человека, знакомого с Кавказом. При чрезвычайном разнообразии этой обширной страны самый зрелый опыт, приобретенный на одном из ее военных театров, не дает еще никакой возможности правильно судить о другом; издали все сливалось в один неопределенный образ, самые коренные изменения в положении вещей сглаживались, и мыслящий русский человек, незнакомый с Кавказом, не мог, разумеется, связать разноречащих событий и приходил поневоле, отыскивая решения этой задачи, к самым невероятным заключениям. Наше общество, в массе, не сознавало даже цели, для которой государство так настойчиво, с такими пожертвованиями добивалось покорения гор. Страны, составляющие Кавказское наместничество, богатые природою, поставленные в удивительном географическом положении для высокого развития в будущем, все-таки, с чисто экономической точки зрения, независимо от других соображений, не могли вознаградить понесенных для обладания ими жертв. На Кавказе решался вопрос не экономический или если даже отчасти экономический, то не заключенный в пределах этой страны. Понятно, что для большинства общества этот вопрос, необъяснимый прямой перспективой дела, оставался темным. Покорение восточных гор обрадовало Россию в ее патриотизме, как победа над упорным врагом, независимо от громадного значения этого события, гораздо яснее понимаемого до сих пор за границей, чем у нас. Утверждение бесспорного русского владычества на кавказском перешейке заключает в себе столько последствий, необходимых или возможных, прямых и косвенных, что покуда еще невозможно обнять их разом; они будут выказываться одно за другим, такою длинною цепью, что разве следующее поколение будет знать весь объем событий 1859 года.

Покуда еще нельзя писать историю русского владычества на Кавказе. Для истории такого долгого и сложного периода нужна предварительная разработка материалов, заваливших в продолжение шестидесяти лет многие архивы; к этому недавно только приступила особая комиссия. Когда-нибудь Россия прочтет полную историю Кавказской войны, составляющей один из великих и занимательнейших эпизодов нашей истории, не только по важности вопросов, решенных русским оружием в этом отдаленном углу империи, но и по чрезвычайному напряжению человеческого духа, которым борьба ознаменовалась с обеих сторон; по неслыханному упорству, с которым она продолжалась десятки лет, беспрерывно видоизменяясь в своем характере; по особой нравственной физиономии, если можно сказать, запечатлевшей сотни тысяч русских, передвинутых на Кавказ. Приступать к такому труду нельзя вполовину; но можно показать наглядно смысл событий Кавказской войны в их причинах, движении и результате. В этом состоит цель предстоящей книги. Каждый русский должен знать, хотя в главных чертах, что делается на Кавказе, где бьются десятки тысяч его соотечественников.

Начало Кавказской войны совпадает с первым годом текущего столетия, когда Россия приняла под свою власть Грузинское царство[11]. Это событие определило новые отношения государства к полудиким племенам Кавказа; из заграничных и чуждых нам они сделались внутренними, и Россия необходимо должна была подчинить их своей власти. Отсюда возникла многолетняя и кровавая борьба, до сих пор еще не совсем конченная. Кавказ потребовал больших жертв; но чего бы он ни стоил, ни один русский не имеет права на это жаловаться, потому что занятие Закавказских областей не было ни случайным, ни произвольным событием в русской истории. Оно подготовлялось веками, было вызвано великими государственными потребностями и исполнилось само собою. Еще в шестнадцатом столетии, когда русский народ уединенно вырастал на берегах Оки и Волхова, отделенный от Кавказа дикою пустыней, священные обязанности и великие надежды приковывали к этому краю внимание первых царей. Домашняя борьба с мусульманством, давившим Россию со всех сторон, была решена. Чрез развалины татарских царств, основанных на русской почве, Московскому государству открылся обширный горизонт к югу и востоку; там, вдали, виднелись свободные моря, богатая торговля, единоверные народы — грузины и кавказские горцы, тогда еще наполовину христиане, протягивавшие руку России. С одной стороны, Волга выводила русских к Каспийскому морю, окруженному богатыми народами, не имевшими ни одной лодки, — к морю без хозяина; господство на этом море необходимо вело со временем к владычеству над раздробленными и бессильными владениями прикаспийского Кавказа. Европейская торговля, отыскивая доступ к золотым странам Востока, силилась пробить себе путь чрез московское государство и сопредельные с ним пустыни и увлекла за собой русских на дорогу, и без того указанную естественным положением их земли. С другой стороны, в Россию долетали стоны православной Грузии, стоптанной варварскими нашествиями, изнеможенной бесконечною борьбою, бившейся в это время уже не за право быть самостоятельным народом, а только за право не отречься от Христа. Мусульманское изуверство, распаленное пред этим новым учением шиитства, было в полном разгаре. Отчаявшись преодолеть твердость христианского племени, персияне систематически вырезывали население целых областей.

Начиная с 16-го века почти каждое грузинское семейство могло молиться мученикам своей крови. В Москву одну за другой привозили грузинские святыни, спасаемые от поругания мусульман. И царь, и простолюдин с одинаковою скорбью слушали рассказы о неистовствах, совершаемых неверными над православным населением Грузии; самые сердечные чувства народа были задеты и влекли русских на путь, уже указанный и политикой, и торговлей. И действительно, с XVI века начались попытки русских царей, с одной стороны поддержать изнемогавшую Грузию, с другой — утвердить свое торговое и политическое господство в прикаспийских странах. Эти попытки продолжались, развиваясь все в больших размерах, до конца XVIII века. Сначала они представляли почти непреодолимые препятствия. Россия еще не соприкасалась с Кавказом; между ними лежала обширная пустыня, наполненная кочевыми хищниками и шайками бездомных удальцов, почти непроходимая. Но тем временем русский народ вырастал, поселения раздвигались, пустыня превращалась понемногу в заселенные области. В начале XVIII века все пространство от Оки до устий Дона и от Казани до Астрахани было уже занято цепью сел и городов. И с этого времени начинается целый ряд кавказских походов, совершенных при Петре Великом, Екатерине I, Анне Иоанновне, Екатерине II и Павле Петровиче; они становились все чаще по мере того, как Россия подвигалась к Кавказу. К концу века русское племя доросло до европейских рубежей своей земли — Черного моря и подножия Кавказа. Закавказские владения не были уже в отношении к России в таком географическом положении, в каком теперь находится Хива; планы Петра Великого могли быть приведены в исполнение без тех затруднений, которые им предстояли в 1722 году. В это самое время новый погром и новые неистовства со стороны мусульман постигли Грузию. Стоя на Тереке и на Кубани, Россия не могла ограничиться бесплодными сожалениями, как в 16-м веке, слушая рассказы о том, как на Курском мосту в Тифлисе персияне заставляли православных плевать в чудотворный образ Богородицы и свергали непокорных (а непокорными были все) с моста в Куру, скоро запруженную телами; или как две тысячи молельщиков Давидо-Гореджийской пустыни были по очереди подводимы под топор во время совершения заутрени на светлое воскресенье. Независимо от самых существенных интересов, по которым обладание Кавказом составляло уже тогда для Империи дело первой важности, с одной стороны религиозного вопроса Россия не могла отказать православной Грузии в защите, не переставая быть Россией. Манифестом 18 января 1801 года Павел Петрович принял Грузию в число русских областей, по завещанию последнего грузинского царя Георгия XIII.

В то время спор за господство на Черном море шел у нас только с одною Турцией. Но Турция была уже объявлена несостоятельною политически; она уже находилась под опекою Европы, которая ревниво блюла ее целость, потому что не могла принять равного участия в дележе. Несмотря на это искусственное равновесие, опертое на острие иглы, между великими державами начиналась борьба за преобладающее влияние на Турцию и все принадлежащее ей. Европа проникала в отжившую массу Азии с двух сторон, с запада и юга; для некоторых европейцев азиатские вопросы получили первостепенную, исключительную важность. В пределах Турции, если не действительных, то предполагаемых дипломатически, заключались Черное море и Закавказье; это государство простирало свои притязания до берега Каспийского моря и легко могло осуществить их первым успехом, одержанным над персиянами. Но неясно очерченная масса турецкой империи начинала уже переходить из одного влияния под другое. Было очевидно, что спор за Черное море, за все воды и земли, на которые простирались притязания Турции, рано или поздно, при первом удобном политическом сочетании, станет спором европейским и будет обращен против нас, потому что вопросы о западном влиянии или господстве в Азии не терпят раздела; соперник там смертелен для европейского могущества. Чье бы влияние или господство ни простерлось на эти страны (между которыми были земли без хозяина, как, например, весь кавказский перешеек), оно стало бы во враждебные отношения к нам. Между тем владычество на Черном и Каспийском морях, или в случае крайности, хоть нейтралитет этих морей, составляет жизненный вопрос для всей южной половины России, от Оки до Крыма, в которой все более и более сосредотачиваются главные силы империи, и личные, и материальные. Эта половина государства создана, можно сказать, Черным морем. До завоевания Екатерины она была в таком же положении, как теперь Уральский край и южная Сибирь, поселениями вдвинутыми в безвыходную степь; владение берегом сделало ее самостоятельною и самою богатою частью империи. Чрез несколько лет, с устройством закавказской железной дороги, которая необходимо привлечет к себе обширную трапезондтскую торговлю с верхней Азией, при быстром развитии волжского и морского пароходства, при составившейся компании азиатской торговли, пустынное Каспийское море создаст для юго-восточной России то же положение, какое Черное море уже создало для юго-западной. Но охранять свои южные бассейны Россия может только с кавказского перешейка; континентальному государству, как наше, нельзя ни поддержать своего значения, ни заставить уважать свою волю там, куда его пушки не могут дойти по твердой почве. Если б горизонт России замыкался к югу снежными вершинами Кавказского хребта, весь западный материк Азии находился бы совершенно вне нашего влияния и при нынешнем бессилии Турции и Персии, не долго бы дожидался хозяина или хозяев. Южные русские области упирались бы не в свободные воды, но в бассейны и земли, подчиненные враждебному влиянию. Если этого не случилось и не случится, то потому только, что русское войско, стоящее на кавказском перешейке, может обхватить южные берега этих морей, протянувши руки в обе стороны.

Враждебное влияние не остановилось бы на кавказском перешейке. Ряд водных бассейнов, вдвинутых в глубь азиатского материка, от Дарданелл до Аральского моря, с его судоходным притоком Амударьей, прорезывающим всю Среднюю Азию почти до индийской границы, — слишком заманчивый путь для торговли, пробивающейся теперь через бездорожные хребты и высокие плоскости Армении и Азербайджана. Европейская торговля с Азией шла этим путем тысячи лет, была прервана турками, когда они, взявши Константинополь, заперли Черное море, и возобновилась бы в начале этого века, если б кавказский перешеек оставался без владыки. Но кто не знает, что такое европейская торговля в Азии? Соприкосновение двух пород столь неравных сил начинается там ситцами, а кончается созданием подвластной империи в 150 миллионов жителей[12]. Если б торговля некоторых европейцев установилась по направлению внутренних азиатских бассейнов сама собою, до или помимо нашего господства за Кавказом, путь ее был бы пределом наших отношений к Азии. Все лежащее за чертой, протянутой от устья Кубани к северному берегу Аральского моря и дальше, было бы слито в одну враждебную нам группу, и мы выиграли бы только то, что вся южная граница империи на несколько тысяч верст, от Крыма до Китая, сделалась бы границей в полном смысле слова, потребовала бы крепостей и армии для своего охранения; чистая выгода в смысле «мирного развития внутренних сил государства». Для обороны кавказской линии пришлось бы, вероятно, употребить те же войска, какие занимают ее теперь, но уже без всякой надежды на окончание этого положения. Европейская торговля с Персией и внутренней Азией, проходящая чрез кавказский перешеек, подчиненный русскому господству, обещает государству положительные выгоды; та же самая торговля, прошедшая чрез Кавказ, независимый от нас, создала бы для России нескончаемый ряд утрат и опасностей. Кавказская армия держит в своих руках ключ от Востока; это до того известно нашим недоброжелателям, что во время истекшей войны нельзя было открыть английской брошюры, чтобы не найти в ней толков о средстве очистить Закавказье от русских. Но если отношения к востоку составляют вопрос первой важности для других, то для России они осуществляют историческую необходимость, уклониться от которой не в ее власти.

Россия на пространстве десяти тысяч верст не соприкасается, но смешивается с мусульманской и языческой Азией. Пределы ее выдвигаются вперед не вследствие одних политических расчетов, но по требованию домашнего управления и внутреннего хозяйства, как обработанные поля владельца, поселившегося в новой, никому не принадлежащей земле. За русским рубежом и до самого края земли все в Азии тлеет и разрушается. Азиатские общества держались века, как труп, до которого не касается воздух в могиле, держались отсутствием посторонней стихии; как только живые силы Европы дохнули на них, они стали рассыпаться. Нынешние народы западной половины Азии давно уже перестали быть общественными организмами; они сделались численным собранием мусульман, случайно, без малейшего сочувствия соединенных под тою или другою местною властью. Исламизм проник во все их общественные поры и совершенно вытеснил народность, как известковый раствор вытесняет мало-помалу все вещество древней раковины, облекаясь в ее форму; он овладел всем человеком и окаменил его в однажды данной форме, не оставляя никакого места ни общественному, ни личному развитию, не проистекающему из Корана. Гражданское устройство мусульманских народов, их суд, финансы, личные и семейные отношения установлены по шариату, неизменному до конца мира, как непреложное откровение. Личность человека усыплена в мусульманстве еще более, чем общество. В этом отношении исламизм вполне может назваться рассудочной религией; он объясняет мир и ставит человеку цель рассудительно, естественно, довольно близко ко всемирному преданию, понятно для всякого ума и потому совершенно удовлетворительно; но в то же время без малейшего нравственного идеала, который мог бы освятить душу. Исламизм берет человеческую природу, как она есть со всем ее светом и со всею ее грязью, благословляет в ней все одинаково, дает законный исход хорошему и дурному, обещая продолжение такого состояния в самой вечности. Обязанности, налагаемые этой религией, состоят в легкой обрядности и ненависти к неверным. Мусульманин выносит из своей веры достаточное удовлетворение умственное и невозмутимое довольство самим собою. Это настроение необходимо разрешается на практике крайней апатией. К чему может стремиться человек, когда он есть уже все, чем должен быть, человек, которого не гложет сомнение, но не манит также никакой идеал? Мусульманство прокатилось по земле огненным потоком и теперь еще производит страшные пожары в местах, куда оно проникает вновь, чему примером служит Кавказ. Могущество первого взрыва мусульманства происходит именно от освящения дурных сторон человеческой природы — разнузданности страстей, зверства, фанатизма.

В сущности, исламизм есть религия страсти, учение в полном смысле поджигательное; он воспламеняет людей, удваивает их силы, делает их способными к великим вещам настолько, насколько в человеке или целом народе достает горючего материала. Когда нравственный пожар кончится, от мусульманства останется только пепел, одна бесплодная обрядность, общественный и умственный застой, апатия пьяницы с похмелья. В три века исламизм исчерпал до дна свое неглубокое содержание и с тех пор застыл как труп. Кто видел и знает, до какой степени нынешним азиатцам чужды понятия об отечестве, о всяком общественном интересе, о первых обязанностях гражданина; до какой степени они равнодушны к тому, что люди называют своей землей, лишь бы не было возмущено их личное спокойствие; в какой мере они презирают свои правительства, не помышляя Даже об их улучшении; как мало трогают их отечественные события, — тот не может ни на минуту сомневаться, что последний час пробил для этих человеческих скопищ, лишенных всякой внутренней связи. Усилия некоторых мусульманских правительств преобразовать государство на европейский лад разрушили последнее основание этих дряхлых народов — веру. Общественный закон всех мусульман — шариат — есть откровение; уничтожить или изменить его — значит отвергнуть слово божие. Реформы в Азии, с одной стороны, оттолкнули от власти массы, привели их в брожение, создали мусульманское франкмасонство, весьма похожее на мюридизм в его начале, обвивавшее тайными ложами большую часть мусульманского мира; с другой — создали официальный класс образованных мусульман, которые верят в одни только деньги, кто бы их ни давал. Что будет с Азией, разгадать этого еще нельзя; но в таком виде, как теперь, она не может существовать. Или в ней совершится внутренний переворот, чего не видать и признака, или она сделается добычей. Во всяком случае Россия не может допустить, чтобы без ее участия устроилась судьба целой части света, с которой она слита почти безраздельно, с которой она живет, можно сказать, под одной кровлей. Решение спора христианства с исламизмом, покинутое Европою с 14-го века, с того же времени как бы свыше предоставлено одной России и сделалось, сознательно или бессознательно, ее народным делом. Все ее сочувствия и все интересы, даже независимо от ее воли, из века в век, периодически ставят ее лицом к лицу против всевозможных видоизменений этого вопроса.

Но действительная связь России с Азией, узел их — на Кавказе. На всем остальном пространстве между оседлой Азией и русской границей, от Амура до Каспийского моря, тянется пустыня, которая к концу века будет уже, может быть, несколько населена и станет удобопроходимой; но до тех пор многое может случиться. Чрез кавказский перешеек и его домашний бассейн — Каспийское море Россия соприкасается непосредственно со всей массой мусульманской Азии. С кавказского перешейка Россия может достать всюду, куда ей будет нужно; и здесь же именно полувековая борьба с мусульманским фанатизмом создала единственную армию, которая может выносить, без расстройства, бесконечные лишения азиатских походов.

Для России кавказский перешеек вместе и мост, переброшенный с русского берега в сердце азиатского материка, и стена, которою заставлена средняя Азия от враждебного влияния, и передовое укрепление, защищающее оба моря: Черное и Каспийское. Занятие этого края было первою государственною необходимостью. Но покуда русское племя доросло до подошвы Кавказа, все изменилось в горах. Выбитый из европейской России, исламизм работал неутомимо три века, чтобы укрепить за собою естественную ограду Азии и мусульманского мира — Кавказский хребет, — и достиг цели. Вместо прежних христианских племен мы встретили в горах самое неистовое воплощение мусульманского фанатизма. Шестьдесят лет продолжался штурм этой гигантской крепости; вся энергия старинного мусульманства, давно покинувшая расслабленный азиатский мир, сосредоточилась на его пределе, в кавказских горах. Борьба была неистовая, пожертвования страшные. Россия не отставала и преодолела, зная, что великим народам, на пути к назначенной им цели, полагаются и препятствия в меру их силы.

II МЮРИДИЗМ

Весной 1801 года генерал Кнорринг принял Грузию под русскую власть[13]. В это время все страны Кавказа, и горы, и загорные области, находились в состоянии совершеннейшего хаоса; общество здесь распадалось не от внутреннего истления, но от бесконечного и неслыханного внешнего насилия. Весь Кавказ обращен был в один невольничий рынок. Стоит только вспомнить, что целые войска мамелюков и багдадских гюрджей были поголовно составлены из кавказских невольников; что первоначальные янычары имели такое же происхождение; что все белые невольники Турции и Персии вывозились с Кавказа; что турецкие гаремы были наполнены кавказскими женщинами и что этой причиной этнология объясняет изменение типа Османовой орды в нынешний турецкий; стоит только соединить эти факты, чтобы представить себе положение, из которого русская сила извлекла Кавказ. С тех пор как грузинское царство, властвовавшее прежде над горами, было стоптано нашествием Чингисхановой орды, всякая мысль о праве и порядке исчезла с кавказского перешейка. Здешние племена разделились на две стороны — на охотников и на добычу, смотря по тому, где они жили — в непроходимой трущобе или на открытых полях. Но и это различие со временем исчезло. Приучаемые с детства к ловле людей, горцы так сроднились с этим ремеслом, что перенесли его в собственные ущелья. Возвращаясь с охоты в чужом краю, они ставили ловушку соседу, крали его детей, подчас продавали собственных. Землей и морем отправлялись с Кавказа грузы невольников, но только не черных, как на Гвинейском берегу, а людей европейского племени, по большей части христиан. В полном 18-м столетии Кавказ жил жизнью доисторических времен, когда такими же средствами закладывалась для древних обществ основа всемирного невольничества.

Принятие Грузии под русскую власть положило конец этому позору, но не разом. Чтоб очистить Закавказье от лезгинских шаек, надобно было, в продолжение 15 лет, истреблять их, как истребляют хищных зверей; а в это время русские силы за горами были не велики и заняты более серьезною борьбою. Персия и Турция, разделенные три века непримиримою враждою, восстали заодно против христианского владычества за Кавказом; нашим войскам пришлось вести многолетнюю и упорную войну в пропорции одного против десяти[14]. К счастью, в это время мусульманские государства уже отжили свой век и сохранили одну наружность прежнего могущества; первая встреча с европейцами разоблачила их бессилие. Тем не менее численные силы Персии и Турции были так велики, усилия этих государств выбить нас из Закавказья так настойчивы, что небольшой грузинский корпус должен был почти весь сосредоточиться на южной границе; для защиты закавказских областей от горцев оставалось несколько батальонов, которые не могли вносить войну в горы и ограничивались по необходимости преследованием разбойничьих шаек внутри края. Наступательная война против горцев началась действительно только с назначением главноуправляющим кавказским краем генерала Ермолова в 1816 году.

В то время весь горный пояс кавказского перешейка, вплоть от Черного до Каспийского моря в длину, от Кубани и Терека до южного склона хребта в ширину, был занят независимыми и враждебными нам племенами. Только две дороги связывали закавказские области с Россией: одна Дарьяльская, проложенная с незапамятных времен по ущелью Терека чрез самую средину Кавказского хребта, другая по берегу Каспийского моря. И там и здесь могли проходить лишь колонны, готовые всякую минуту дать отпор неприятелю. Население гор, несмотря на коренные различия между племенами по наружному типу и языку, всегда было проникнуто совершенно одинаковым характером в отношении к соседям, кто бы они ни были: характером людей, до того сроднившихся с хищничеством, что оно перешло к ним в кровь, образовало из них хищную породу, почти в зоологическом смысле слова. Кавказские горцы, в течение тысячелетий, не заимствовали от окружающих ничего, кроме усовершенствований в оружии; в этом деле они были в высокой степени переимчивы; во всем прочем между ними и соседями не происходило никакого умственного соприкосновения. Обрывки племен, которых след давно исчез на земле, кавказские общества сохранили в своих бездонных ущельях первобытный образ, как сохраняются остатки старины в могилах. Их разделяли от подгорных жителей не только заоблачные хребты, но ряды веков, протекших с того времени, когда они выделились из человеческой семьи. Без общения с соседями, горские племена не общались и между собою, и понемногу каждое племя утратило чувство своего кровного единства, распалось на мелкие общества, ограниченные пространством одной горной долины. Тут было единственное отечество горца, единственный угол на земле, в котором он признавал за людьми право жить; на весь прочий мир он смотрел враждебно и считал его законной добычей. Теперь только одна филология может восстановить исторический тип племен, заселивших Кавказ, связать их с чем-нибудь существующим или существовавшим. На изорванных ребрах Кавказа остались следы всех переселений белой породы, исторических и доисторических, как на колючем заборе шерсть от прогоняемых стад. Эти обрывки зарылись в недосягаемые ущелья, окаменели в своем первообразном виде и теперь представляют сборник живых образцов из эпохи, от которой не осталось людям ничего, кроме нескольких непонятных преданий. Но пока еще наука не коснулась этого предмета, мы знаем наглядно, что Кавказский хребет заселен семью совершенно различными народами. Дагестан, покорный и непокорный, занимают три племени, которых русские окрестили общим названием лезгин, но которые рознятся коренным образом и языком, и наружным видом. Первое племя — цунта, живет вдоль станового хребта, обращенного к Грузии; второе — аварское, засело в северной части нагорного Дагестана; третье — казикумухское, занимает страну на восток от этих племен до Каспийского моря. На северном склоне горного хребта, перерезывающего группу восточного Кавказа диагонально от Ю.-З. к С.-В., живет чеченское племя, которое называет себя нохче. Средина Кавказского хребта, самая узкая и высокая, заселена осетинами (ирон), племенем сравнительно новейшим, потому что некоторый, хотя и слабый след его переселения на Кавказ еще мерцает в истории. Вся западная группа Кавказа занята многочисленным народом адыгов, обыкновенно называемых черкесами, которые заселили также и кабардинскую равнину, но уже в позднейшие века. Наконец, в углу между западным хребтом, Черным морем и Мингрелией основалось абхазское племя.

Население гор, состоящее из этих семи первобытных народов, простиралось в старину довольно далеко во все стороны по смежным равнинам; оно было заперто в ущельях Кавказа нашествием татарской орды Чингисхана, составившей последний племенной наплыв на кавказском перешейке. Татары заняли подгорные страны с трех сторон и в средине Кавказского хребта, между осетинами и адыгами врезались в глубину гор, истребив туземцев. Но, кроме того, в некоторых долинах Кавказа, самых Диких и недоступных, на некоторых террасах, отдельно возвышающихся посреди хаоса скал и отрогов, сохранились урывки племен в одну, две, три деревни, населенные людьми, языка которых никто не понимает; таких исключений можно насчитать довольно много. Различие между племенами Кавказа состоит не только в языке, но и в наружности; самый духовный склад человека весьма отличен и доказывает, что эти племена оторвались от своих корней на степени развития далеко не одинаковой. Между тем, как сильный народ адыгов представляет общественное состояние, поразительно сходное с варварским бытом V и VI века, основанное на сознанном праве и потому заключающее в себе зародыши возможного развития, если б этот народ находился в другом положении; в то же время большая часть лезгин нагорного Дагестана и чеченцы составляют тип общества, до того распавшегося, что от него не осталось ничего, кроме отдельных лиц, которые терпят друг друга только из страха кровной мести. Влияние исламизма, утвердившегося в приморском Дагестане, еще при Аббасидах, наложило на восточные лезгинские племена некоторый оттенок гражданского устройства, хотя бы тем, что подчинило их наследственным владетелям, которые могли своему подданному резать голову безнаказанно и не опасаясь мести за кровь, если могли только с ним сладить. Просвещение христианством южных горских племен цунтинского и осетинского, предпринятое в славный период грузинского царства, исчезло вместе с значением Грузии, не оставив в первом племени даже следов и оставив во втором одни смутные воспоминания. Все остальное население гор, особенно восточной половины Кавказа, оставалось целые тысячелетия недоступным постороннему влиянию. Замкнутые в своих неприступных ущельях, кавказские горцы сходили на равнину только для грабежа и убийства; дома дни их проходили в самой тупоумной праздности. И теперь горец, имеющий какое-нибудь состояние, с утра до вечера неподвижно сидит в дверях сакли и режет ножом палочку.

Религия, если только до последнего времени у восточных кавказских племен существовала другая религия, кроме шаманства, давно была позабыта, не оставив и следа мысли о высшем мире, и тени понятия о какой-либо обязанности, ничего, кроме боязни некоторых нечистых влияний. Без надежды, без ответственности и без мышлений, без отечества, кроме нескольких домов своей деревни, живя разбоем и не боясь за него никакой отплаты в своем полувоздушном гнезде, проводя таким образом века за веками, кавказский горец выделал себе природу плотоядного зверя, который бессмысленно лежит на солнце, пока не чувствует голода, и потом терзает жертву без злобы и без угрызений. С XIII века развилась на Кавказе, как промышленность, охота за людьми для продажи и низвела понятия горца на последнюю степень растления; он стал понимать значение человека только в смысле промена на серебряную гайку. Со всем тем, это нужно заметить тут же, развращение кавказских племен было только наружное. Горец был как ребенок, воспитанный в дурных примерах, перенявший их безотчетно, но сохранивший еще всю свежесть своей спящей души; он никогда не упадал до степени гвинейского негра, сохраняя над ним неизмеримые преимущества своей чистой, богато одаренной яфетической породы. Мюридизм доказал, как девственна еще была душа этих людей, сколько пламени, самоотвержения, религиозности обнаружила в них первая общая идея, проникшая в их мысль. Всю энергию, развитую веками боевой жизни, горцы отдали на служение ей. До тех пор они были воинами только для войны — разбойниками или наемными солдатами. Единственные войска, которые Восток, после охлаждения первого взрыва мусульманства, мог противопоставлять европейцам, были всегда составлены из кавказцев; чистые азиатские армии никогда не могли выдержать европейского напора иначе, как при несоразмерном численном превосходстве. В отношении военной энергии сравнивать кавказских горцев с алжирскими арабами или кабилами, из которых французское краснобайство сделало страшных противников, может быть только смешно. Никогда алжирцы ни в каком числе не могли взять блокгауза, защищаемого 25 солдатами. Адыги и лезгины брали голыми руками крепости, где сидел целый кавказский батальон; они шли на картечь и штыки неустрашимых людей, решившихся умереть до одного, взрывавших в последнюю минуту пороховые магазины, и все-таки — шли; заваливали ров и покрывали бруствер своими телами, взлетали на воздух вместе с защитниками, но овладевали крепостью.

В восьмидесятых годах разбой в беззащитном подгорном крае был главным ремеслом горцев. Какие договоры были возможны с подобными людьми, разделенными вдобавок на сотни независимых обществ? Когда в первое время русского владычества в Грузии кавказское начальство потребовало от кюринского общества, сравнительно образованнейшего между лезгинами, чтобы оно уняло своих разбойников, кюринские старшины отвечали: мы честные люди, земли пахать не любим, живем и будем жить разбоем, как жили наши отцы и деды. Какими средствами, кроме оружия, можно было обуздать горские племена? А между тем они отделяли закавказские области от России сплошным поясом в 200 и 250 верст ширины, и мы не имели других сообщений с новыми владениями, как чрез этот неприязненный край. Чтобы владеть Закавказьем, надо было покорить Кавказ.

Исполнение этого дела в самом начале было несравненно легче, чем теперь. Тогда непокорные горы состояли из одной восточной группы; западный Кавказ номинально принадлежал еще Турции и достаточно охранялся жившими на пограничной черте черноморскими и линейными казаками, не развлекая наших сил. В двадцатых годах между горскими обществами не существовало никакой политической связи, даже редко обнаруживалось сочувствие. Когда шло дело о набеге в наши пределы, удальцы из разных племен стекались под начальство известного в горах атамана и потом расходились по домам. Это был союз частных людей, в котором общества не принимали никакого участия. Не было в виду добычи, не было и союза. Оттого, при нашем наступлении, каждое общество защищалось и покорялось отдельно. Мусульманского фанатизма у горцев еще не существовало, как не существовало и самой религии, кроме названия, и потому совесть их не тревожилась, признавая власть гяуров. Защищая свою независимость, горцы защищали только право грабить подгорный край. Наконец, сила регулярного оружия против людей, не видавших ничего подобного, на первых порах была неотразима. В двадцатых годах горцы решительно не выдерживали артиллерийского огня; несмотря на свою храбрость и ловкость, они были бессильны перед сомкнутой массой, как перед подвижною крепостью. Самые отважные разбойники не скоро и не легко превращаются в воинов. При таком положении дела отряд в несколько рот мог считаться на Кавказе самостоятельным и действовать наступательно против разделенного, равнодушного и неустроенного неприятеля. Затруднение состояло в одном: в бесконечном раздроблении военного театра на отдельные клетки, требующие каждая самостоятельной операции. Как бы ни было слабо сопротивление неприятеля, в такой загроможденной местности, как кавказская, нельзя делать прыжка через несколько клеток вдруг. Чтобы перевалиться из одной завоеванной долины в соседнюю, чрез едва проходимый горный хребет, нужно занять первую прочно, перенести в нее самое основание приготовляемой экспедиции, иначе поход будет только набегом; а каких результатов ждать от набега в стране, где целый день надо лезть на одну гору, останавливаясь поминутно, чтобы перевести дыхание? Идти вперед — значит и значило на Кавказе подвигаться постепенно, прочно занимая каждую долину, для чего нужно одно из двух: или большую силу, или большое время. При первом условии мы могли действовать безостановочно, подаваясь со всех сторон от окружности к центру; при втором условии надо было ждать, чтобы вновь покоряемые общества привыкли к нашей власти, обратились бы в послушных данников, и тогда только, не боясь уже за свой тыл, предпринимать дальнейшее завоевание. В ту пору предпочли положиться на время. Тогда ничто еще не предсказывало будущего взрыва; по всей человеческой вероятности можно было думать, что, как бы ни были медленны наши действия, мы успеем покорить горцев прежде, чем они изменят своим тысячелетним привычкам; а между тем содержание войск на Кавказе стоило вдвое дороже, чем в России. На этом основании кавказский корпус был оставлен в прежних силах, несмотря на то, что сотни тысяч русских солдат возвратились из-за границы. Сорок пять тысяч человек должны были действовать в одно и то же время наступательно и оборонительно против враждебной страны в 1000 верст длиною, обхватывая ее с обеих сторон. При таких условиях действия с нашей стороны не могли быть решительными, несмотря на раздробленность неприятеля.

Генерал Ермолов не имел достаточно сил для того, чтобы вести несколько операций разом, и поневоле должен был ограничиваться необходимейшими. Со всем тем, много было совершено в этот период времени, недаром оставшийся в памяти России. Занятие Шахмальского владения, завоевание Кюринского и Казикумухского ханств, Акуши, большой и малой Кабарды, погром Чечни связали закавказские области с Россией двумя широкими поясами покорных стран, разрезали враждебный край на две отдельные группы без сообщения и сильно поколебали уверенность горцев в неодолимости их убежищ. Еще десять или пятнадцать лет подобных усилий, против подобного же неприятеля, вероятно, привели бы нас к желанной цели. Восточный Кавказ, окруженный со всех сторон нашими владениями, поглощавший наибольшую часть наших средств, был бы покорен. Но у нас не стало времени. Как только персидская и турецкая войны[15] отвлекли русские силы к южной границе, религиозный заговор, несколько лет уже подрывавший втайне почву под нашими ногами, вдруг сбросил маску и увлек все население гор поголовно в беспощадную битву против христиан. Положение русского владычества на Кавказе внезапно изменилось.

Вероятно, еще не скоро сосчитают миллионы рублей и тысячи людей, которых стоит России появление в горах мюридизма. Влияние этого события простерлось далеко, гораздо дальше, чем кажется с первого раза. Во всяком случае, оно довольно важно для государства и в прошедшем, и в будущем, чтобы постараться определить его мысль.

Мусульманство зашло на Кавказ с двух разных сторон. Восточные горы приняли его от арабского халифата в 7-м и 8-м веке, западные от Турции в 17-м и 18-м. Глубина корней, которые исламизм пустил на Кавказе, соответствует относительной древности этих эпох: в восточной половине он проник массу народа, в западной одно только высшее сословие. Этот факт объясняет, почему лезгины так скоро увлеклись мюридизмом и почему черкесы, несмотря на все усилия проповедников, так туго ему поддаются. Но и в восточной группе не все племена одинаково старые мусульмане. Магометанство в этом крае долго ограничивалось одним приморским Дагестаном, уравновешиваемое в горах влиянием христианской Грузии. Только с падением грузинского царства горские общества стали понемногу привыкать к обрядам исламизма, но держались их еще далеко не в равной степени, когда началась на Кавказе мюридическая проповедь.

Она разом увлекла старых мусульман приморского Дагестана; но в горах восторжествовала только после серьезной борьбы. До этого времени мусульманство было распространено на Кавказе, целые столетия не оказывая никакого влияния ни на общественное, ни на личное состояние горцев; все, что было сказано о племенах языческих, прилагается без перемены к племенам мусульманским; разница была только в бритых головах. Горцы потому и поддались исламизму, что он оправдывал их свирепый характер, придавал ему законное освящение. Шариат проповедовал им личную месть дома, войну за веру на соседей, потакал страстям, не тревожил спокойствия совести никаким идеалом, ласкал надеждою соблазнительного рая, и все это за соблюдение нескольких ничтожных обрядов. Исламизм действовал в горах, как и везде. Шумное появление его на свете, имевшее бесчисленные материальные последствия, не имело никакого влияния на духовную сторону человека, не внесло ни одного нового побуждения в жизнь покорившихся ему народов.

Европейцы, наблюдавшие черные африканские племена, принявшие исламизм, были поражены коренным бессилием этой религии в нравственном отношении; ничто не отличает негров мусульман от негров безверных, кроме чалмы на голове значительных лиц. Иначе и быть не может. Мусульманство, смотря по обстоятельствам, более или менее ему благоприятствующим, или вовсе вытравляет народность, оставляя на месте ее одно численное собрание единиц, или остается только внешним обрядом, без всякого отношения к жизни. Язычники еще не гражданственные, принявшие мусульманство, говорят Бог, вместо боги, совершают пять умовений в день и продолжают жить по-прежнему. Коран внушает им только невозмутимое довольство собою и фанатическую ненависть ко всему немусульманскому, апатию при обыкновенных обстоятельствах и нервический энтузиазм при взрыве фанатизма. Со всем тем, при первой, самой слабой степени развития, как только мусульманин начинает мыслить, он уже не может смотреть на мир глазами пантеиста язычника. Он видит в природе уже совсем другое, чем закон беспричинной необходимости, под властью которого человек так равнодушно проводит жизнь в полусонных мечтаниях. Озаренный идеею единого Бога, Творца и Промыслителя, мусульманин не считает себя минутным проявлением вечной силы, сознает свою свободную личность и чувствует естественное стремление к высшему образцу. Но, обращаясь к религии за удовлетворением этой первой потребности пробужденной души, находит в ней один бесплодный догматизм, без любви и без нравственного идеала. Трудно человеку помириться с таким положением. В продолжение веков лучшие люди мусульманского мира силились открыть в своем богословии ответ на голос совести и породили множество толков, безразличных в отношении теологическом, но различных в определении того коренного вопроса, как должен человек понимать свои обязанности перед Богом. Жаждая более сердечного отношения к Творцу, чем исполнение материальных обрядов, и не доискавшись в своем законе любви, рьяные мусульманские учители поневоле заменяли ее усердием — напряженною ненавистью к иноверцам и фанатическим преувеличением всех положений веры. Мюридизм есть последнее историческое явление в этом роде, самое преувеличенное изо всех.

Происхождение мюридизма пытались связать с сектами Исмаэлитов и Гашишинов; появление его на Кавказе выводили из Бухары. В этом, может быть, и есть основание, но только оно не нужно для объяснения этого учения. Мюридизм мог родиться на Кавказе, как и теперь рождаются в Азии разные мусульманские толки, от естественной потребности духа, возбужденной, но не удовлетворенной Кораном; а развился он в таких размерах потому, что служил выражением главной страсти и главной черты исламизма, ненависти к неверным, в стране, занятой неверными. Мюридизм не создавал своего богословия; он разнится от веры, общей всем суннитам, только крайностью своих выводов. Проповедь его основана на особенном объяснении тариката[16]; части закона, содержащей учение об обязанностях человека. Но в этом отношении он превзошел всякую степень мусульманского изуверства и, можно думать, досказал последнее слово исламизма. Мюридизм выключил из жизни человека все человеческое и поставил ему два правила: ежеминутное приготовление к вечности и непрерывную войну против неверных, предоставляя на выбор — смерть или соблюдение этих правил во всей их фанатической жесткости. Шариат был восстановлен в первобытном виде. Над людьми проведен безусловный уровень, и различие между ними определилось только духовными степенями. Поборники мюридизма шли к своей цели кратчайшею дорогой и, не дожидаясь, чтобы чувство религиозного равенства утвердилось привычкою, предпочли утвердить его топором. Владетели, дворяне, где они были, наследственные старшины, люди уважаемых родов или просто уважаемые лично до появления мюридизма были вырезаны один за другим, и в горах действительно устроилось на время совершенное равенство, потому что не осталось никого, кроме черных людей. За невесту, кто б она ни была, дочь ли первого наиба или последнего пастуха, вено определено неизменно в 1 руб. сер. Все, что напоминало старину, — пляски, игры, брянчанье на балалайке были объявлены светскими обрядами, достойными смерти. Безусловное повиновение старшему духовному, как в монастыре, сделалось первым долгом. Фанатизм и страх переломили людей, не признававших до тех пор ничего, кроме личного произвола.

Пожертвование имуществом, жизнью и семейством, когда того требовала власть, разумеется, считались ни во что. Стремясь поработить себе людей всем существом — мыслью и совестью, — мюридизм должен был подчинить их всечасному надзору. Во всех горах над несколькими домами были поставлены мюриды, перед которыми открывались даже тайны азиатского терема; они отвечали за каждое действие, за весь домашний быт подчиненных им людей. Неукоснительное соблюдение самых мелочных обрядов веры составляло, естественно, первый закон нового учения; но оно этим не довольствовалось. Играя волею и привычками людей, мюридизм всякий день запрещал что-нибудь: сегодня курение табаку, общее всем мусульманам; завтра употребление чесноку, без которого горец жить не может, и так далее. Телесное наказание было насильно введено у людей, которые бывало считали стыдом, если кого-нибудь можно было попрекнуть тем, что его высекли ребенком. Подчинив себе человеческую жизнь во всей ее целости, обратив, или стремясь, по крайней мере, обратить своих последователей в слепые орудия того, что он называл волею Божией, мюридизм, кроме того, окружил себя еще присяжными поборниками — муртазигатами и мюридами, людьми, оторванными от общества, предавшимися ему с закрытыми глазами, принесшими клятву биться до последнего издыхания и резать всякого, на кого им укажут, кто б он ни был, друг ли, отец ли. Эти люди стали посвященными братьями духовного ордена, пастухами человеческого стада, покоренного мюридизмом; им одним принадлежали власть и почет. Наконец, во главе этого чудовищного общества стоял имам[17], посредник между Богом и верующими. Мюриды понимали титул имама в его первоначальном значении, в смысле наследника пророка, вдохновенного свыше, проникающего все семь смыслов Корана, поставленного над землей для исполнения слова Божия: поэтому всякое распоряжение власти являлось у них облеченным в характер непогрешимости и всякий нарушитель был врагом Божиим. Конечным последствием мюридизма было уничтожение в человеке идеи о личной ответственности. Перед каждым поставлен внешний закон, в буквальном исполнении которого он должен искать спасения; к каждому приставлен учитель, отвечающий за то, чтобы человек исполнял закон и спасался, волею или неволею. Мюридизм раздел жизнь донага и взамен всего, чего он лишил человека, наполнил его душу сумасбродствами мусульманского мистицизма. Этим средством он образовал невиданное до сих пор политическое общество в несколько сот тысяч людей, передавших в руки власти и волю, и совесть. Если не буквально, то, по крайней мере, в главных чертах, мюридизм осуществил этот идеал и сейчас же обратил созданное им братство в военную машину против нас.

Население гор переродилось. Повелевая всем и всеми беспрекословно, мюридизм заменил скудость своих средств энергией и в диких горах, целые тысячелетия отвергавших всякое гражданское устройство, создал общественную казну, провиантские магазины, пороховые заводы, артиллерию, крепости. Вместо отдельных обществ без связи и порядка нас встретила в горах сплошная масса, отражавшая каждый удар общим усилием. Когда наши войска вступали в земли какого-нибудь общества, жители волею и неволею покидали на жертву свои дома и хлеб своих семейств и скрывались в трущобах, куда каждый шаг с нашей стороны стоил огромных потерь. Потом женщин и детей, лишившихся денного пропитания, размещали по соседним деревням и прокармливали как-нибудь до будущей жатвы; а мужчины, как стая голодных волков, бросались в наши пределы и жили разбоем. Умершие с голоду, как и падшие на войне, считались мучениками, достигшими наконец цели своей жизни. Мирные и немирные общества были почти в одинаковой степени заражены учением исправительного тариката. Разница между ними состояла только в относительной неприступности заселенных ими мест; одним этим они мерили свои отношения к русским. Но первое появление мюридов почти всегда служило сигналом к восстанию покорных племен. Мирная деревня, только что пройденная русскою колонною, через час иногда обращалась в неприятельскую позицию. Где бы ни стоял русский отряд, тыл его не был никогда обеспечен. Неожиданно устремляясь то в одну, то в другую сторону, мюриды беспрестанно разжигали в крае пожар и заставляли наши колонны бросать начатое дело и бежать назад, для защиты таких мест, за которые никогда прежде не опасались. Увлекаемые фанатизмом, горцы не думали о завтрашнем дне и без вздоха покидали отцовский дом и маленьких детей, чтобы пойти резаться с русскими. И теперь еще, проезжая по Дагестану, видишь всюду каменные остовы деревень самой прочной, вековой постройки, совершенно пустые; жители их были у Шамиля; они бросили и родовое жилище, и привольные места, чтобы забиться на голые утесы, жить чем бог послал, но встречать гяура не иначе как с оружием в руках. Этот разгар неистового фанатизма начал потом остывать, но в продолжение пятнадцати лет кавказская земля буквально горела под русскими ногами. Мюридизм, как дикий зверь, грыз свою клетку, стараясь вырваться на волю. Если б русская сила не обхватила его железным поясом, можно быть уверенным, что он разлился бы По мусульманской Азии неудержимым потоком и теперь стремился бы к осуществлению второго халифата. Уж один титул имама, принятый начальниками мюридов, достаточно показывает, куда метило новое учение.

Мюридизм, со всеми оттенками, через которые он прошел, олицетворялся, можно сказать, воплощался в лице четырех человек, по очереди предводивших его судьбою. Первый был творец нового учения, мулла Магомет, кадий кюринский[18]. Он создал мысль и систему мюридизма, совершенно законченную, со всеми ее последствиями. В его сельской школе, в деревне Яраг-ларе, посреди русских владений, родилась и созрела мысль будущей борьбы; оттуда она была разнесена проповедью по Дагестану. В маленьком садике, который и теперь можно видеть, несколько темных мулл, учеников Магомета, держали в 1828 году последний совет, на котором было положено переобразовать исламизм и выбить русских с Кавказа. Последствия известны. Мулла Магомет был душою мюридизма, но сам никогда не выступал на сцену, не принимал начальства, даже не проповедовал публично. Он только создал учение и приготовил людей. Все предводители мюридизма вышли из его школы.

Знамя газавата, войны за веру, поднял его любимый ученик Кази-Мулла[19] и разом увлек за собой весь приморский Дагестан[20]. Кази-Мулла был неглубокий богослов и нехитрый политик, но человек, обладавший в высшей степени качеством, увлекающим массы, — страстным убеждением. Когда он говорил в народном собрании или обращался к войску во время боя, толпы покорялись ему, как один человек, жили только его волею. И теперь горцы, вспоминая о Кази-Мулле, говорят: «сердце человека прилипало к его губам: он одним дыханием будил в душе бурю». Рванувшись в первой горячке фанатизма в открытую борьбу с русскими, мюридизм сначала все поднял вокруг, выдержал много кровавых сечь, заставил нас напрячь силы, но наконец был сбит с приморской страны и загнан в горы, где еще немногие племена ему сочувствовали. Кази-Мулла погиб на завале в Гимрах.

На несколько лет мюридизм исчез с глаз, как будто его вовсе не бывало; о нем забыли. Но в это время он жил и работал всеми силами. Сбитый с поля, он засел в недоступных для нас горах и там, обольщением и войною, изменою и открытою силою, соединял мало-помалу все горские племена под одну духовную власть. Предводителем его в это время был Гамзат-бек, человек, как будто нарочно созданный для подобной роли. Для мюридизма уже прошло время страстных увлечений и открытой борьбы. Ему приходилось пока действовать подземными путями, потихоньку, день за днем. Гамзат-бек, набожный, молчаливый и безжалостный, глубоко обдумывавший свои предприятия и исполнявший их быстро и без огласки «для бога, а не для себя», как говорил он, в три года достиг цели, утвердил мюридизм в горах на трупах друзей и недругов; ему было все равно. В этот-то период и были вырезаны лучшие люди в горах, для утверждения всеобщего равенства. Когда Гамзат-бек погиб под ударами убийц, мстивших за кровь[21], мюридизм уже владел горами и мог снова выйти на борьбу под начальством нового предводителя, Шамиля, также ученика муллы Магомета.

Утвердившись в горах, мюридизм перестал быть религиозной партией. Он образовал себе государство по своему образцу, и Шамиль, первый из предводителей этого учения, соединил в своем лице власть духовного начальника и народного правителя. Он действительно стал на высоте этого положения, слил горцев в одно общественное тело, создал средства, до него не виданные, осуществил политический идеал мюридизма, чудовищный, конечно, но верный своей цели. Упрочиваясь постепенно, по мере того, как укоренялась в горах привычка к повиновению и остывал фанатизм, власть Шамиля принимала оттенок обыкновенного азиатского деспотизма. Но в первое время своего начальствования Шамиль был имам, религиозный вождь, более всех своих предшественников; и в это время происходила самая кровавая борьба с мюридизмом, распространявшимся неудержимо во все стороны, пока наконец дело не дошло до того, что в 1843 г. Чечня была вырвана из наших рук, наши раздробленные и слабые войска сбиты с поля в Дагестан, и 5-й пехотный корпус должен был двинуться с Днестра на Кавказ, для восстановления проигранного дела.

Первый взрыв мюридизма удивил, конечно, но не озадачил кавказское начальство. Это был бунт покоренного мусульманского населения, дело нежданное, но всегда возможное и потому совершенно ясное. Сначала бунт имел простор, оттого что большая часть наших войск была далеко, в глубине азиатской Турции. Но по заключении мира в Дагестан двинули достаточные силы, и возмущение приморского края было задавлено двумя походами 1831 и 1832 годов. Тогда мюридизм скрылся в непокорных горах, и мы потеряли его из виду. Считая все конченным, не обращали уже никакого внимания на внутренние распри лезгинских племен, распри, которыми мюридизм в несколько лет подчинил себе весь горный Дагестан. Совершенное пред тем по адрианопольскому трактату приобретение западных гор[22] отвлекло в ту сторону главное внимание кавказского начальства. Подчинение русскому владычеству восточного берега Черного моря было, без сомнения, чрезвычайно важным событием, предавая нашей безраздельной власти весь кавказский перешеек; и как договор был только буквою, которой черкесские племена не хотели знать, то принудить их к покорности можно было одним оружием. В продолжение шести лет, с 1832 по 1839 год, главные силы кавказского корпуса, до тех пор действовавшие на восточном Кавказе, были исключительно обращены против западных гор, со стороны Кубани и Черного моря. В Чечне и Дагестане остались незначительные силы под управлением местных начальств, лишенных всякой самостоятельности. В настоящее время нельзя не видеть, что такое внезапное изменение образа действий было великою ошибкою. Конечно, империя должна во что бы то ни стало покорить весь Кавказ. Но завоевание западных гор не было первостепенным и самым спешным делом в Кавказской войне. Черкесы живут в углу страны, составляющей кавказское наместничество. С одной стороны они окружены русским населением кавказской линии, с другой — грузинским населением Имеретии и Мингрелии, твердо нам преданным. Как ни храбры горцы, они не могут одолеть в открытом бою регулярного войска и силою завладеть какою-либо частью края. Их вторжения опасны для нас только там, где они увлекают за собою фанатическое туземное население, противопоставляя нашему оружию бесчисленные препятствия народной войны. Непокорные племена западного Кавказа, многочисленные и отважные, но окруженные отовсюду христианскими народами, не могут предпринять ничего подобного и самою силою вещей безвыходно заключены в своей земле, лежащей в углу Кавказа, вдали от всех наших сообщений. Напротив того, непокорные племена восточного Кавказа были для нас чрезвычайно опасны. Два единственных сухопутных сообщения России с Закавказьем, по Дарьяльскому ущелью и по Каспийскому прибрежью, идут у самой подошвы восточной группы гор, огибая ее, так что малейший успех неприятеля в ту или другую сторону пресекал путь, соединяющий государство с его загорными областями. Восточная группа Кавказа лежит посреди мусульманской части наместничества, естественно сочувствовавшей единоверцам. В этих горах, наконец, только что было поднято знамя газавата, войны за веру; оттуда раздался призывный клич всем мусульманам — стать грудью против владычества гяуров. Подобное положение, опасное и в мирное время, могло стать гибельным при внешней азиатской войне; встречая неприятеля с лица, наши войска могли быть внезапно отрезаны с тыла. Восстание, произведенное мюридизмом, было подавлено в прикаспийском крае; но было известно также, что остатки его укрылись в Лезгистане.

После примера 1831 года благоразумие требовало продолжать настойчивее, чем когда-нибудь, начатое покорение восточных гор, еще по-прежнему разделенных на мелкие общества, и не ослабевать в усилиях до конца. Западному Кавказу пришла бы своя очередь. Но в то время увлеклись новостью приобретения и мыслью, несостоятельность которой выказалась вполне в 1854 году, о необходимости оградить эту часть владений, еще не покоренных, со стороны Черного моря. В продолжение шестилетних действий против западных гор мюридизм, явившийся в Лезгистане изгнанником, но не преследуемый с нашей стороны, разросся в страшную силу и покорил всю страну. Занятие нашими войсками Аварии, после того как мюриды истребили фамилию аварских ханов, подчиненных России, снова поставило нас лицом к лицу с мюридизмом. Надобно было оградить от врагов эту область, вдвинутую в самое сердце гор и подверженную нападению со всех сторон. Военные действия 1837 и 1838 годов, предпринятые местными средствами дагестанского отряда, обнаружили силу, до которой дорос мюридизм по нашей вине, и в 1839 году заставили опять перенести главные действия с западного Кавказа на восточный. Но дело было уже неисправимо. Генерал Граббе взял после кровопролитной осады Ахульго резиденцию Шамиля, истребил при этом цвет горской молодежи, стекшейся под знамена имама, заставил самого Шамиля бежать на другой конец гор, в Шатой; но мюридизм до такой степени успел укорениться в умах, что чрез несколько месяцев после нанесенного Шамилю поражения Чечня, бывшая до того нейтральною, сама восстала против нас и признала власть имама. Мюридизм овладел всею восточною группою Кавказа и обратил силы ее на газават, войну против неверных. Нельзя уже было надеяться подавить его в горах иначе, как покорив самые горы. Но для этого надобно было изменить всю систему войны. Мы имели теперь дело не с обществами, ничем не связанными между собою, сопротивлявшимися или покорявшимися отдельно, но с государством, самым воинственным и фанатическим, покорствующим перед властью, облеченною в непогрешимость, и располагающим несколькими десятками тысяч воинов, защищенных страшною местностью; с государством, вдобавок, окруженным сочувствующими ему племенами, готовыми при каждом успехе единоверцев взяться за оружие и поставить наши войска между двух огней.

Очевидно, что при таком положении дела никакое вторжение в горы, предпринятое в смысле европейского похода, не могло иметь успеха, какие бы силы ни были для того употреблены. Цель подобного вторжения состоит в том, чтобы разбить вооруженные силы неприятеля, овладеть главными центрами его земли и, доведя его до невозможности, продолжать сопротивление, заставить принять наши условия. В Кавказских горах вооруженные силы — все жители, от двенадцати лет и до последней дряхлости. Центров населения там никаких нет. В Чечне жители разбросаны мелкими хуторами по дремучим лесам. В Дагестане больших аулов довольно много, но все они — крепости; большая же часть населения живет и там в маленьких деревушках, по нескольку домов с башнями, налепленных, как птичьи гнезда, по ребрам скал и горным карнизам. К чеченскому аулу надобно было продираться сквозь чащу, занятую неприятелем, ловким и быстрым, как лесные звери, и платить человеком за каждый шаг пути. Дагестанский аул надо было брать штурмом, карабкаясь по отвесной тропинке, под градом пуль и камней, сбрасываемых со скал. Подле чеченского хутора стоял другой хутор, подле горного аула другой аульчик, с которыми должно было повторять то же самое. И там, и здесь в наших руках оставались одни стены, потому что жители всегда успевали уйти. Продовольствовать войско надо было из своих пределов, ограничивая срок похода взятым провиантом, или посылать за ним колонну, с опасностью, что она будет истреблена, потому что пройденный путь смыкался за отрядом, как след лодки в воде. Жители, зная, что вся цель похода — разорение, стояли за свое имущество с ожесточением. Понятно, что при такой системе обороны, для разрушения всех чеченских хуторов и всех дагестанских аулов, не могло стать никакой армии, хоть бы она была многочисленнее Батыевой. Покориться же отдельно, для избежания разорения, уже ни одно горское общество не могло, если б и хотело; совокупные силы мюридизма разгромили бы его. Для того чтобы заставить какую-нибудь часть гор признать нашу власть, необходимо было раскрыть ее постоянными сообщениями, сделать доступной во всякое время года, оградить туземное население войсками, возвратив им естественные преимущества регулярного оружия уничтожением тех препятствий, которые покровительствовали неприятелю. Одним словом, война должна была сделаться методическою, состоять в том, чтобы побеждать природу, побеждая людей на столько лишь, сколько было нужно для беспрепятственного производства наших работ.

Само собою разумеется, что наступать подобным образом от окружности к центру, везде разрабатывая местность, было бы невозможно для самой многочисленной армии, если б пришлось наступать со всех сторон. Восточная группа гор, которою в то время овладел мюридизм, имеет около девятисот верст в окружности. Все это горное пространство до такой степени загромождено хребтами, прорыто ущельями, одето наполовину непроницаемой чащей лесов, что даже на рельефной карте представляет совершенный хаос, в котором глаз с трудом схватывает главные очертания. Нужно было бы употребить полвека, если не больше, и пожертвовать полумиллионом солдат, чтобы сделать доступной всю страну, хребет за хребтом, ущелье за ущельем, преодолевая на каждом шагу ожесточенное сопротивление горцев. Но, несмотря на действительно хаотичный вид, этот военный театр имеет, как и всякий другой, свои стратегические линии, владение которыми решает владение известною частью края. Хребты, доступные только летом, разрезают его на части почти самостоятельные; реки, прорывающие бездонными пропастями высокий горб Кавказа, образуют линии самой прочной обороны. Даже племенные деления в горах составляют такие же резкие грани, как и природные черты, по взаимной неприязни племен, сдержанной, но не уничтоженной мюридизмом; грани, которые могли служить этапами завоеванию. Стратегические линии существовали; но только для того, чтобы разглядеть их в такой загроможденной местности, нужен был глаз полководца, которого долго не появлялось на Кавказе; для того, чтобы подойти к ним как следует, нужно было совершенное знание здешней войны. Но, если в продолжение восемнадцати лет, с того времени, как главные усилия были снова направлены против восточного Кавказа, и до последнего трехлетия в кавказской армии не появилось первоклассного военного человека, который умел бы покорить горы, то, конечно, были умные и чрезвычайно опытные генералы, которые могли бы идти к этой цели хоть медленно, но верно, и во всяком случае сдержать дальнейший напор мюридизма. Но вот в чем состоит главный недостаток человеческой власти в целом мире — полное понимание современности принадлежит только умам первостепенным, которых мало на свете; круг идей людей обыкновенных, хоть и умных, так же, как и массы, определяется не действительною современностью, но периодом, непосредственно ей предшествовавшим, который успел уже высказать, согласить свои понятия и пропитать ими общее мнение. Если в текущем периоде складывается что-нибудь новое и развивается быстро, очень умные люди все-таки подступают к нему со старыми приемами, покуда долгая неудача их не забракует, и постоянно отстают от действительного положения вещей. Совершенно так случилось на Кавказе.

После того как мюридизм покорил население восточных гор и преобразовал его в воинствующий мусульманский орден, кавказские начальники долго еще не хотели понять, что двадцатилетние труды для покорения этой страны пропали, что о них надо забыть и приняться за дело вновь, как будто мы только что пришли на Кавказ; что против горцев, слившихся в одно политическое целое, нельзя действовать так, как действовали против горцев разъединенных не только генерал Ермолов, но даже генерал Розен в 1832 году, принуждая общества к покорности, погромом их земли; что теперь уже отдельные общества не могли покориться, если б и хотели; что землю непокорных горцев надобно было обрывать клочок по клочку, просто утверждаясь в занятой местности. Для методической войны, конечно, нужны значительные силы. Но ведь нашли же тогда 18 батальонов для Черноморской береговой линии[23], которую должно было бросить при первом неприятельском выстреле; имели средства делать сильные экспедиции за Кубанью, что не составляло самой спешной потребности в Кавказской войне; и даже в Чечне и Дагестане собирали отряды в 10 и 12 батальонов такой же силы, как отряды, ныне покорившие Кавказ. За этими отрядами не было столько резервов, как теперь, правда; но этот недостаток резервов был причиной действовать медленнее, а не причиной действовать фальшиво. Но воспоминания предшествующего периода слишком сильно еще тяготели над решениями кавказских начальников. Трудно было также и признаться, что огромные жертвы, принесенные для покорения Кавказа, пропали даром, что за дело надо приниматься сызнова. Не признаваясь в этом, на горцев устремились с ожесточением, чтобы разом исправить ошибку многих лет. Главные удары были направлены на Шамиля лично — на его резиденции и поборников, в надежде ниспровергнуть мюридизм и разбить его власть над горцами. Но мюридизм был уже не партией, он был государством. Наши войска везде встретили единодушное сопротивление. В течение нескольких лет неутомимо производили экспедиции в Чечню, Ичикерию и страны, окружающие Аварию, с тою целью, чтобы разорением земель заставить горские общества отложиться от Шамиля. Иногда войска углублялись довольно далеко в неприятельскую страну, иногда с первых шагов упирались в неодолимые препятствия; но всегда эти экспедиции имели один и тот же результат: несколько сожженных мазанок, стоивших нам несколько сот, иногда несколько тысяч солдат. Эта беспрерывная, но почти безвредная для горцев война до того подняла их, что несколько десятков человек, засевших в своей трущобе, не боялись завязывать дело с колонною в несколько батальонов и, отвечая одним выстрелом на сто наших, наносили нам гораздо большую потерю, чем мы им. В продолжение этих годов случалось не раз, что горцы, надеясь на крепость своей земли, в то самое время, когда наши войска углублялись в нее, бросались сами в наши пределы, возмущали покорное население и иногда утверждались совсем в занятых ими участках. Круг, охваченный мюридизмом, расширялся медленно, но постоянно, вытесняя нас шаг за шагом с восточного Кавказа.

Чтобы положить конец этому несчастному ходу дела, в 1842 году был прислан на Кавказ бывший военный министр князь Чернышев. Незнакомый с положением страны, он не мог заменить одной системы другою и, чтобы прекратить постоянные неудачи, вовсе прекратил военные действия. Мюридизму был дан целый год отдыха, в продолжение которого он окончательно устроился. В 1843 году горцы сами ринулись из глубины своих ущелий, отняли у нас Аварию и Кайсубу, несмотря на то что население этих стран храбро стояло за нас, истребили несколько отрядов, взяли девять укреплений и разлились по всему Дагестану, где в наших руках остались только два пункта: Темир-Хан-Шура и укр. Низовое. Несмотря на то что войска кавказского корпуса постоянно усиливались с 1831 года увеличением числа батальонов в полках и сформированием 47 новых линейных батальонов, весной 1844 года пришлось двинуть на Кавказ еще массу в 40 т. штыков. В этом году наши войска действовали против горцев не отрядами, а целыми корпусами; и со всем тем, как ни странно сказать это теперь, нравственный перевес оставался на стороне горцев. Войска хорошо знали свое превосходство; но начальники боялись решиться на что бы то ни было, постоянно ожидая от мюридов какого-нибудь необыкновенного и сокрушительного маневра; так приучили их к этому опасению происшествия двух предшествовавших годов. События Кавказской войны до того обманывали самые вероятные ожидания, что наконец даже опытные люди стали считать ее совершенно необычайным явлением, выходящим изо всех правил и расчетов.

Но главная опасность для русского владычества на кавказском перешейке состояла не столько в неодолимости гор, как в настроении племен, окружающих горы. Если бы враждебная нам сила ограничивалась независимыми горцами, эту опасность можно было бы рассчитать математически и всегда противопоставить ей достаточные средства. Но как уже сказано, вся разница между покорными и непокорными мусульманскими племенами состояла только в относительной крепости их земли; одним этим они мерили свои отношения к нам. Всякое вторжение мюридов влекло за собою восстание мирных, так что в случае внешней войны невозможно было рассчитать обширность пожара, который мог разгореться в нашем тылу. Все вокруг мюридов не только сочувствовало им, но даже было направлено почти официально к тому, чтобы при первой возможности протянуть им руку. В этом отношении управление краем было еще более ошибочно, чем самый образ ведения войны.

В мусульманстве вся общественная и частная жизнь людей, все отношения определены раз навсегда шариатом; так что в чисто мусульманском духе всякое законодательство становится невозможным: оно навеки утверждено неизменною волею божией, и все люди, совершенно равные между собою, одинаково обязаны ему повиноваться. На практике в мусульманских землях существуют многие нарушения этого коренного закона; но правило неизменно, и мюридизм, подчинив все духовному закону беспрекословно, только довел до конца учение, общее всем мусульманам. Истолкователями закона, естественно, должны быть духовные, которые этому учатся, и потому введение в какую-нибудь страну законоположения по шариату предает всю власть над народом духовенству. Нечего и говорить, что на Кавказе мусульманское духовенство было втайне предано мюридизму. Это учение осуществляло самые задушевные убеждения и желания его. При прежнем племенном устройстве духовенство не пользовалось влиянием. Горские и подгорные племена подчинялись или владетелям, или высшему сословию, или народному собранию; но вообще управлялись по древнему обычаю, иногда очень сложным и уравновешенным образом. С двадцатых годов началось уничтожение властей, созданных народною жизнью, и стало распространяться господство шариата. К этому одинаково стремились и кавказское начальство, и Шамиль со своими последователями. Мюридизм напрягал все силы, чтобы истребить местных правителей и высшие сословия, искоренить стародавние народные обычаи, разделявшие и отличавшие племена, заменяя их повсеместным владычеством шариата и духовенства. Кавказское начальство делало то же самое в покорных обществах, по весьма понятной причине: ему легче было основать народное управление на шариате, писаном законе, чем на неизвестных племенных обычаях, которые надо было еще привести в ясность и узаконить в такое время, когда на Кавказе не существовало даже правильно организованных местных властей. Но только по этой системе русскими руками обрабатывали почву, на которой потом сеял мюридизм. Учение исправительного тариката разносилось по Кавказу лицами, состоявшими на русском жалованье. Чего было ждать от населения, вооруженного и невежественного, которому ежедневно проповедовали самые зажигательные идеи, между тем как оно видело своими глазами бессилие русского оружия против мюридизма, сбросившего маску? Естественно, все подгорное население ждало только удобного случая, и мюридизм мог питать самые фантастические надежды.

В этих затруднительных обстоятельствах главное начальство на Кавказе было вверено покойному князю М.С. Воронцову, облеченному полномоченными правами. Постоянные неудачи предшествовавших походов приписывали тогда не ложной системе, но неискусному командованию лиц, которым было вверено начальство. Полагаясь на громкую известность князя Воронцова, ждали самых решительных успехов с первого шага его на Кавказе. Первоначальное военное предприятие князя Воронцова, даргинский поход, было решено под влиянием этих ожиданий и исполнено по образцу прежних экспедиций, только в больших размерах; но оно же было и последним предприятием в этом роде. Урок был достаточный. Поход, предпринятый в горы с многочисленным и превосходным войском, снабженным всевозможными средствами, одушевленным личным предводительством знаменитого и уполномоченного генерала, кончился потерею пяти тысяч человек и трех орудий, без малейшего результата. С этих пор произошел перелом в Кавказской войне. Нельзя сказать, чтобы князь Воронцов заменил прежние головоломные экспедиции цельной системой, вполне примененной к настоящему положению дела. Во время его начальствования наступление происходило систематически только в одном углу военного театра, на чеченской плоскости. Там, в первый раз при мюридизме, добились положительного результата; хорошо соображенною и неуклонно исполняемою вырубкою просек через леса враждебное население было выбито из малой Чечни и начата разработка большой. На других пределах неприятельской земли — в Дагестане, Владикавказском округе и на Лезгинской линии экспедиции все еще происходили ощупью, были попытками без твердо определенной цели. Невозможно сказать, при самом большом желании, чтобы осады Гергебиля, Салтов и Чоха, походы в Джурмут или Капучу были звеньями какой-нибудь общей системы или ступенями, которые бы подвигали нас к чему-нибудь положительному. Со всем тем образ действий князя Воронцова был проникнут одною общею идеею и действительно произвел благодетельный перелом в Кавказской войне.

Главный характер этого образа действий состоял в том, что мы на время вовсе отказались от покорения гор, которого прежде так настойчиво и так тщетно добивались, не отказываясь, однако ж, действовать и пользоваться обстоятельствами, где это оказывалось возможным. Экспедиции стали вести осторожно, недалеко от наших пределов, не подвергая действующие войска большим случайностям. Кавказский корпус, усиленный по отбытии 5-го пехотного новою дивизией в 20 батальонов, стал вокруг гор теснее, потому что войска не отвлекались больше в дальние концы края или в глубь неприятельской земли; непокорные горцы везде увидели вокруг себя железную стену, и таким образом положен был конец победам и распространению мюридизма, в чем состояла великая заслуга князя Воронцова. Конечно, в десять лет можно было сделать больше. Но так же точно, как до 1846 года, увлекаясь старыми воспоминаниями, хотели сломить горцев сразу, так, после этого времени, напуганные необычайными успехами мюридов, стали опасаться их чрез меру. Мы брали дорогою ценою крепости, теряя для осады целое лето и несколько тысяч солдат, с тою целью только, чтобы занять неприятеля, и потом бросали их; между тем как половина отряда, употребляемого для осады, могла бы без потери разбить горцев, если б они вздумали вторгнуться в наши пределы. Соображениями опять руководили впечатления не текущего, но предшествовавшего периода. Тем не менее тесное десятилетнее обложение подействовало на непокорных горцев. Хотя враждебное расположение подгорного населения нисколько не ослабело, потому что зажигательное владычество шариата и влияние Духовенства были в этот период времени окончательно возведены в систему, но фанатизм утратил отчасти свои неопределенные надежды, составлявшие половину его силы. Непокорные, безвыходно запертые в своих горах, не могли уже думать о том, чтобы сбить нас с Кавказа своими собственными силами, и остыли сердцем. Власть, основанная мюридизмом, понемногу оселась. Поборники ее сделались значительными людьми и заняли место аристократии, вырезанной ими в тридцатых годах. Шамиль привык к положению азиатского султана, заставил горские общества признать своего сына наследником по себе и стал думать об основании владетельного дома. Отчаянные предприятия уже не привлекали устаревших витязей мюридизма. Народ, на первых порах предавшийся всею душою новому учению, охладел к нему, когда испытал на деле чудовищный деспотизм управления, обещанного ему вначале как идеал земной жизни. Увлечение проходило понемногу, но место его заступали привычка и чрезвычайное развитие политической власти, основанной мюридизмом. Материальные средства горцев неимоверно возросли — они имели уже отличные крепости, пороховые заводы, литейные, — заменяя пыл фанатической толпы общественным и военным устройством. Восточный Кавказ, как Протей, всякое десятилетие менял свой вид, оставаясь в одинаковой степени неодолимым для нашего оружия.

К концу управления князя Воронцова военные действия происходили исключительно на Чеченской плоскости, где начальствовал нынешний главнокомандующий князь Барятинский. Там мы шли вперед, постепенно раскрывая просеками большую Чечню; там же было положено начало разумному управлению туземным населением, основанному на племенной самобытности, с устранением по возможности духовного элемента. Но действия начальника левого фланга были ограничены и недостаточностью средств, и подчиненностью его положения. На остальном протяжении враждебных пределов войска стояли, можно сказать, ружье у ноги, не смея ничего предпринять, но не смея также ослабить себя одною ротою, чтоб снова не дать простора покушениям мюридизма. Мысль о покорении гор, сначала отложенная на неопределенное время, стала исчезать совсем, даже в умах людей, посвятивших свою жизнь Кавказской войне. В начале пятидесятых годов очень немногие люди, верившие возможности победить мюридизм, только удивляли, но никого не убеждали своими словами. Пятидесятилетняя борьба на кавказском перешейке привела к тому результату, что империя должна была приковать к восточной группе гор целую армию, исключив ее не только из общего итога русских сил, но даже из числа подвижных сил кавказских, не предвидя, притом, никакого исхода из этого положения.

В 1853 году вспыхнула внешняя война. До тех пор борьба с мюридизмом происходила среди глубокого мира, позволявшего империи свободно располагать своими силами. Тогда в первый раз предстал в действительности вопрос, давно уже тревоживший дальновидных людей: каково будет наше положение, когда кавказскому корпусу придется, при внутренней войне, принявшей такие громадные размеры, выдерживать еще натиск внешних сил. Вопрос этот был разрешен богатырством кавказских войск, несколько раз побеждавших вчетверо и впятеро сильнейшие регулярные армии. И, однако ж, в продолжение трехлетней войны участь русского владычества на Кавказе несколько раз, как говорится, висела на волоске. Кавказские войска должны были биться лицом в обе стороны, встречая неприятеля и с севера и с юга, посреди населения, ожидавшего только первого успеха единоверцев. Устаревшие предводители мюридизма не предприняли в это время ничего решительного; но они могли предпринять и предприняли бы, наверное, если б наши оборонительные линии с их стороны были ослаблены: излишняя уверенность могла обратиться нам в гибель; стоило только вспомнить 1843 год. Несмотря на то что кавказские войска были усилены в течение войны 4-мя дивизиями и вся масса их простиралась до 270 000 человек под ружьем, способных, при своем превосходном качестве, сломить какого бы то ни было европейского врага, необходимость сдерживать внутреннего неприятеля до такой степени поглощала все силы кавказского корпуса, что на полях сражения в Турции, участь войны, от которой зависела участь Кавказа, решилась в 1853 году — 9-ю[24], в 1854-м — 17-ю батальонами[25]. Эти отряды должны были биться в пропорции одного против пяти и побеждать во что бы то ни стало, потому что с мюридизмом в тылу отступления не было; даже нерешенное дело имело бы для нас все последствия полного поражения. Войска, действовавшие на кавказской границе с 1853 по 1855 год, были сильны духом и уверенностью в себе; но так слабы численностью, что небольшое еще приращение неприятеля, что было так легко для союзной армии, неизменно склонило бы весы на его сторону. Теперь, после падения Шамиля, можно сказать откровенно, несмотря на целый ряд подвигов истинно беспримерных, мы удерживались на Кавказе благодаря только тому обстоятельству, что Франция, располагавшая главными сухопутными силами в истекшей войне, чуждая собственно азиатскому вопросу, не имела интереса сбить нас с Кавказа; а когда английская армия была доведена в 1856 году до такой численности, что могла начать самостоятельные действия, внезапный мир положил конец ее предприятиям. При том положении, которое создал нам на Кавказе мюридизм, было более чем сомнительно, чтобы в 1855 или 1856 году из 270 000 человек под ружьем, составлявших кавказский корпус, можно было безопасно отделить силы, достаточные для отражения 50-тысячного европейского десанта. Зимой 1855–1856 года, в трехмесячный срок не могли собрать за Сурамским хребтом довольно войска, чтоб дать сражение Омер-Паше, вторгнувшемуся в Мингрелию с 25 000 турок.

Истекшая война привела в ясность положение русской силы на Кавказе, как и многие другие вещи в империи. После подобного примера нельзя уже было считать кавказскую борьбу делом местным, влияние которого простирается только на один угол русских владений. На деле оказалось, что эта борьба отнимала у государства половину действующей силы, которою оно могло бы располагать для внешней войны. Из 270 тысяч войска, неподвижно прикованного к Кавказу с 1854-го до половины 1856 года, оборона Кавказа от внешних врагов, считая тут и все гарнизоны пограничных крепостей, занимала едва ли 70 тысяч человек; остальные 200 тысяч представляли бесплодную жертву, вынуждаемую от государства мюридизмом. При высокой стоимости войск на Кавказе эти 200 тысяч равнялись, для материальных средств государства, по крайней мере 300 тысячам в России, т. е. почти всей массе наших действующих сил, состоящих из гвардейского, гренадерского, резервного кавалерийского и 6 армейских корпусов. Притом эти 200 тысяч кавказских солдат и казаков были не ополчением или запасными батальонами, которых, пожалуй, в случае нужды можно набрать сколько угодно, но которые могут служить только для внутренней обороны края; это было первое войско в свете, именно тот элемент, которого у нас недоставало в Крымской войне и который у союзников состоял в 20 тысячах алжирских солдат, решавших все дела. Отсутствие такой массы отборного войска с театра войны низводило действительную силу русской империи в силу государства не с 70, а с 30 миллионами жителей. Какой же был конечный результат этой безмерной жертвы? Тот, что при внешней войне 270 000 войска оказывались недостаточными для обороны Кавказа, покуда в средине его стоял вооруженный мюридизм.

После подобного опыта нельзя было колебаться. Русская империя не могла бросить Кавказа, не отказываясь от половины своей истории, и прошедшей, и будущей; стало быть, она должна была воспользоваться миром, чтоб покорить горцев как можно скорее. Необходимость безотлагательного завоевания гор была сознана, но это сознание еще нисколько не облегчало разрешение самой задачи. Для Кавказской войны были употреблены такие силы, она прошла чрез столько систем, удовлетворительных на бумаге, но оказывавшихся совершенно несостоятельными на деле, что тут уже не было места сомнению. Для окончания войны нужны были не одни силы и не одни военные планы, как бы хорошо они ни были составлены; нужен был полководец. Оставалось только найти его.

III ПОКОРЕНИЕ КАВКАЗА

С окончанием заграничной войны государь император избрал главнокомандующим отдельным кавказским корпусом генерал-адъютанта князя А.И. Барятинского, приготовленного к этому званию долгой и деятельной службой на Кавказе. В распоряжении нового главнокомандующего были оставлены, сверх сил кавказского корпуса, через некоторое время переименованного в армию, 13-я и 18-я пехотные дивизии; кроме того, были сформированы еще три новых драгунских полка. С 1856 года правительство постоянно поддерживало на Кавказе силы и материальные средства, достаточные для самого настойчивого ведения войны.

Кавказское войско и кавказское население приняли назначение князя Барятинского с единодушною радостью. Кто был тогда на Кавказе, не забудет, какой вид праздника принимала вся страна по мере того, как распространялось это известие. Общее чувство весьма понятно в этом случае; назначение князя Барятинского было назначением естественным, которого весь Кавказ желал и ожидал. Особенность этой страны, столь отличной от других частей империи, так же, как исключительный характер войск, занимающих ее и воспитанных в ней, давно уже выразились резкими и самостоятельными чертами, которые надобно вполне понимать для того, чтобы разумно начальствовать на Кавказе. Одному богу известны все последствия, происшедшие от внесения идей a priori в управление Кавказом и ведение Кавказской войны со стороны людей, которым надобно было учиться, прежде чем брать на себя ответственность распоряжений. Независимо от личности князя Барятинского, давно уже высокоценимой, Кавказ верил ему как своему человеку, который знал и людей, и вещи и мог прямо взяться за дело. Назначение его главнокомандующим произвело глубокое впечатление в войсках, в народе, в непокорных горах. Газета «Кавказ» наполнилась радостными отзывами со всех концов страны. Ей писали между прочим: «двести тысяч кавказских солдат считают назначение князя Барятинского наградою за свою службу. Заброшенные в край, совершенно не похожий на остальную Россию, поставленные в исключительных обстоятельства, они поневоле Должны были выделать себе своеобразную личность; и конечно, никто об этом не пожалеет, когда в этой личности есть такие черты, например, что кавказский солдат на царской службе не считает смерть или победу последнею степенью энергии воина; что он поклянется своему полководцу победить и исполнить клятву хоть бы против неприятеля, вчетверо сильнейшего, потому что он не считает никого сильнее себя, пока оружие у него в руках. Но чем развитее и чем своеобразнее личность кавказского воина, тем важнее для него быть под рукою начальника, который его понимает. Вот отчего, когда разнеслась весть о назначении князя Барятинского командующим нашим корпусом, на всех концах Кавказа старые служивые говорили молодым товарищам: смотрите, «за богом молитва, за Царем служба никогда не пропадают». В то же время, в первый раз от начала горской войны, имам мюридизма, встревоженный общим народным опасением, разослал по племенам объявление, что русские собираются в два года покорить все горы и что теперь настала пора, когда каждый истинный мусульманин должен положить жизнь за веру. Совсем не так думали горцы при назначении прежних главнокомандующих, или, лучше сказать, они вовсе об этом не думали, мало заботясь, посреди своих твердынь, кто начальствует русскими. Но жизнь нередко подтверждает тот опыт, что великим событиям действительно как будто предшествует тень их, которую массы, всегда одаренные дивным инстинктом, уже ощущают, между тем как самые передовые люди еще ничего не видят. Так было при назначении князя Барятинского главнокомандующим. До тех пор мысль о покорении гор мелькала только как возможность, в неопределенно далеком будущем. Когда новый главнокомандующий принял начальство, войска пошли в поход с мыслью, что они делают теперь не одну из бесчисленных экспедиций, но начинают завоевание гор; между тем как тревожное ожидание решительных событий разлилось в непокорном населении. Я не знаю, почему такое общее настроение овладело краем; военная слава князя Барятинского тогда не была еще довольно утверждена, чтобы внушить подобную уверенность; но это было так.

Одновременно со своим назначением князь Барятинский исходатайствовал новое разделение военных командований на Кавказе. До тех пор они существовали в том же виде, как были установлены до мюридизма, отвечая потребностям совсем другой эпохи, когда целью военных действий было только охранение наших пределов или наказание хищных обществ, ничем не связанных между собою. С тех пор племена восточного Кавказа слились в одно политическое тело, и неприятель, окруженный сетью мелких командований, стал сильнее каждого из противопоставленных ему военных начальников, так что дело вышло совсем наоборот: единство со стороны неприятеля и раздробление с нашей. Приступая к решительным действиям, надобно было на каждом самостоятельном военном театре вручить власть самостоятельному начальнику. В августе 1856 года, по естественному делению Кавказа, учреждены 5 командующих войсками, облеченных правами корпусных командиров. Против адыгов западного Кавказа два: с северной стороны гор — командующий войсками правого крыла, с южной — кутаисский генерал-губернатор. Против мюридов восточной группы три: один на северном склоне — командующий войсками левого крыла, которому подчинены Чечня (бывший левый фланг), Владикавказский округ и Кабарда (бывший центр); другой в Дагестане, и ему вверен весь прикаспийский край; третий — на Лезгинской линии, с южной стороны гор, обращенной к Грузии. Деление это было непроизвольное. Каждый из означенных больших отделов очерчен самою природою, имея свои резко отличные климатические и местные условия; особое основание — военное и продовольственное, и перед собою другого неприятеля и отдельный военный театр, который местным войскам нужно было разработать прежде, чем приступить к совокупным действиям.

Главнокомандующий не мог сам вести операций, пока они носили местный характер; исполнение своего плана он должен был предоставить помощникам, от таланта и энергий которых зависела половина успеха. Выбор корпусных командиров для Кавказской войны был еще затруднительнее, чем для европейской, потому что действия их независимее; личность людей была в этом случае делом особой важности. Первым помощником главнокомандующего стал, разумеется, начальник главного штаба армии. Князь Барятинский пригласил на это место генерала Милютина, который, не занимая еще до того времени высоких должностей, приобрел уже общую известность как отличный офицер, как писатель и как творец военной статистики, возведенной им в первый раз в науку. Кроме чрезвычайно трудной должности начальника главного штаба такой разнородной армии, как кавказская, на генерала Милютина было возложено еще приведение в систему нового военного управления Кавказом, которого только главные черты были обозначены учреждением командующих войсками. В военно-административном отношении можно было перечесть почти все годы русского владычества на Кавказе по разным существовавшим в то время учреждениям, выражавшим каждое характер и потребности различной эпохи; между тем на Кавказе, где ведется война местная, даже боевые действия относятся к общей администрации, как приложение к теории. Генерал Милютин развил по идее главнокомандующего новую систему военного управления с такою полнотой и стройностью, которые надолго останутся памятником нынешнему кавказскому начальству. Не оконченная во всех частях еще и доныне по чрезвычайной обширности труда, новая административная система обняла уже главные предметы, положила основание разумному управлению горцами и, распределяя Учреждения по действительным потребностям края, стала заменять живой организацией прежнее единство бюрократизма или произвола, распространенного на разнообразнейшую в мире страну. Основанием и образцом для новой системы послужило управление чеченским народом, устроенное князем Барятинским в бытность его начальником левого фланга и в это время уже оправданное долголетним опытом. Совершение этого истинно государственного труда, в котором генерал Милютин был единственным помощником главнокомандующего, не могли замедлить ни походы, ни другие его бесчисленные занятия. Труды и действия генерала Милютина доставили ему редкое нравственное положение: всеобщее уважение армии и края, без малейшего оттенка мнения.

По плану главнокомандующего, самые обширные и трудные военные действия предстояли командующему войсками левого крыла. На эту должность, вместе с новым разделением Кавказа, был назначен генерал (ныне генерал-адъютант и граф) Евдокимов. Лесистая Чечня была классической страной неудач, чтобы не сказать поражений, которые мы испытывали от горцев; но покорение должно было начаться отсюда; нашим войскам предстояло проникнуть в глубь этой земли в то время, когда мюридизм стоял еще во всей своей силе. При таком условии план главнокомандующего мог состояться только при совершенно безукоризненном исполнении. Здешняя местность была везде местностью ичикеринской и даргинской экспедиций; один неловкий шаг привел бы к тем же результатам; а значительная неудача с нашей стороны, только одна, снова отодвинула бы покорение гор на неопределенное время. Граф Евдокимов исполнил планы главнокомандующего с редким совершенством. Можно сказать положительно, что он ни разу в продолжение трехлетней войны не допустил горцев дать нам дело там, где они хотели или где это могло быть для них выгодным. Совершая предприятия, по-видимому, самые рискованные, граф Евдокимов всегда успевал решить дело маневрами, спокойно кончал предположенные работы и заставлял горские скопища разойтись без боя, что более всего роняло дух в неприятеле. Его система действий, в которой не штык, а топор был главным орудием завоевания, по необходимости обременяла войска чрезмерными трудами и причиняла им такую же убыль от болезней, как прежде от огня; но нравственное последствие для войны той или другой потери совсем неодинаково. Снявши голову, по волосам не плачут, а Кавказ теперь покорен.

В Прикаспийском крае был оставлен прежний командующий войсками генерал-адъютант князь Орбелян, опытный генерал, пользовавшийся доверием и любовью войск. Через год князь Орбелян получил другое назначение и сдал свою должность генерал-адъютанту барону Врангелю, которому досталось окончить дело графа Евдокимова и в последнем походе, под личным предводительством главнокомандующего, нанести смертельные удары мюридизму. Командующим войсками на Лезгинской линии был назначен отважный барон Вревский, сложивший голову в этой войне, и по смерти его молодой, но уже опытный генерал князь Меликов. Я ограничиваю этот обзор предметом сочинения, восточным Кавказом. Выбор и распределение главных начальников, совершенно приноровленное к характеру предстоявших им действий, обеспечивали точное исполнение военного плана главнокомандующего.

Главные усилия были направлены против восточных гор, по причинам, уже изложенным выше. Эта часть Кавказа отрезала наш тыл, постоянно угрожая сообщениям, и в то же время служила мюридизму крепостью, откуда он держал в постоянном волнении покорное мусульманское население. Восточные горы составляли главную опасность и главную препону для русского владычества на кавказском перешейке. Князь Барятинский оставил на западном Кавказе ограниченные силы, достаточные для того, чтоб постепенно разрабатывать доступ в горах и исполнить все приготовительные работы к сроку, когда кончится война на восточном. Затем все наличные силы были двинуты против последнего.

План покорения восточного Кавказа, задуманный князем Барятинским еще задолго до назначения главнокомандующим, был исполнен в три года, слово в слово и черта в черту, как, может быть, еще никогда не исполнялся военный план, что совершенно известно людям, читавшим письма или даже донесения князя, писанные за год и более до событий; со временем эта верность соображений будет доказана историей. План этот в главных чертах, но в огромных размерах был похож на правильную осаду крепости, соединяя все предшествовавшие системы в должной постепенности. Главные средства обороны горцев находились не в середине их земли, но по ее окружности. Пограничная черта была как бруствер, к которому мы подходили открытые, между тем как неприятель сидел уже за сильными местными преградами; на пограничной черте были расположены крепости мюридов; на ней жило население, воспитанное ежечасною войною, состоявшее поголовно из закаленных воинов, обращенных полувековою борьбою в наших личных врагов. Большей части этих препятствий не существовало в глубине гор. Став раз в самых горах, местные преграды уравновешивались Для врага и для нас; заранее устроенных средств обороны там не существовало; население, удаленное от нас и никогда не тревожимое, было гораздо менее воинственно, гораздо менее пропитано ненавистью к нам и более дорожило своим благосостоянием, чем полукочевые абреки пограничных обществ. Главная задача состояла в том, чтобы проложить себе обеспеченный путь в середину гор. Первым условием для успеха такого предприятия был верный выбор пути наступления. Затем оставалось действовать как при осаде: прочно занять подступы к горам, подвигаться вперед методически, сбивая с обеих сторон мешающие нам преграды, твердо стать в самых горах, на избранных пунктах, и тогда перейти к быстрому наступлению всею массою войск, разрывая неприятельскую страну из середины и заставляя пограничную линию пасть без сопротивления. Очевидно, что по самой сущности этой программы завоевание должно было пройти через три периода: период приготовительный для занятия должных подступов, период методической войны в горах и, наконец, период решительного наступления.

Сравнение с осадою крепости выражает только общую идею плана. Исход зависел от верного выбора предметных пунктов и операционных линий, решающих скоро и полно успех предприятия. До тех пор определение непосредственно цели действий составляло камень преткновения в Кавказской войне. Постоянно оказывалось, что занятие пунктов, считаемых решительными, не доставляло никакой пользы и мы сами бросали их. В такой загроможденной местности, как кавказская, этот выбор чрезвычайно труден; но в нем и выказалось уменье полководца.

С тех пор как мюридизм соединил все восточные племена в один народ, горские общества стали частями организма, одинаково чувствовавшим удары, с какой бы стороны они ни наносились; племенная самобытность уже наполовину растаяла в политическом единстве. Подчиненные общей власти, передвигаемые толпами из одной части края в другую для защиты своих пределов, вынужденные меняться произведениями исключительно между собою, потому что подгорный край был заперт для них, горцы отчасти стали уже гражданами одного государства. При таком состоянии общественного быта покорение значительных племен с одной какой-либо стороны должно было отозваться во всех горах, поколебать мужество и уверенность всего населения. Завоевание Дагестана решало нравственно участь Чечни и обратно. Стало быть, выбор пути для наступления зависел главнейше от относительной легкости, с какою можно было совершить вторую часть операции — методическую войну в горах.

С южной стороны непокорное население было ограждено снежным хребтом, чрез который перевалы протаивают только на три летних месяца. В остальное время года переход через этот хребет невозможен для массы войск. При наступлении с южной стороны, надобно было оставлять войска без сообщения по 9 месяцев в году посреди сплошной массы враждебного населения. На Лезгинской линии были возможны только быстрые вторжения летом. Экспедициями этого рода, как давно уже было доказано, нельзя покорить горцев; но войска всего надежнее прикрывали подгорный край, наступая на неприятеля; в то лее время они постепенно обессиливали его ко времени решительных ударов. Для действительного наступления оставался только выбор между Дагестаном и Чечнею.

Десятилетние экспедиции на пределах непокорного Дагестана, с Ахульго до Чоха, доказали тщетность подобных попыток. Каждая деревня в этой стране была Сарагосою[26]. Мы брали укрепленный аул ценою нескольких тысяч жертв, для того чтоб открыть за ним целый ряд таких же аулов, требующих таких же жертв. Дагестан был гнездом мюридизма. Духовная власть рабски подчинила себе дагестанское население, овладела и мыслью и волею людей и царствовала над ними беспрекословно. Невозможно было надеяться поколебать в этой стране политическое могущество мюридизма, пока он стоял еще во всей целости, располагая всеми средствами гор. Но еще меньше можно было надеяться разбить открытою силою широкий пояс крепостей и укрепленных аулов, ограждавших Дагестан с нашей стороны, покуда жители их готовы были защищаться с решительностью. Потери были бы так громадны в подобном предприятии и успех так сомнителен, что нельзя было и предлагать его.

Чеченцы бесспорно храбрейший народ в восточных горах. Походы в их землю всегда стоили нам кровавых жертв. Но это племя никогда не проникалось мюридизмом вполне. Из всех восточных горцев чеченцы больше всех сохраняли личную и общественную самостоятельность и заставили Шамиля, властвовавшего в Дагестане деспотически, сделать им тысячу уступок в образе правления, в народных повинностях, в обрядовой строгости веры. Газават (война против неверных) был для них только предлогом отстаивать свою племенную независимость и производить набеги. Многие тысячи чеченцев из отложившихся в 1840 году с тех пор снова переселились к нам и пользовались под образцовым управлением, для них созданным, благосостоянием, соблазнявшим их одноплеменников. Шамиль никогда не доверял чеченцам и не считал их прочно укрепленными за собою. Распадение горского союза, основанного мюридизмом, всего скорее могло начаться с Чечни. В военном отношении наступление в этой стране было также удобнее. В Дагестане мы встречали сопротивление в определенных пунктах, которых нельзя было миновать, между тем как овладевание ими всегда стоило больших жертв. В Чечне, и плоской и нагорной, почти нет места, где неприятель мог бы удержаться против нашего натиска; там всегда происходило одно застрельщичье дело на движении[27], если только наши цепи были довольно сильны, чтобы Удержать натиск неприятеля. Расчистив местность в известных направлениях, по Чечне можно было ходить без выстрела; а с Достаточными силами, при методическом образе действий, гораздо легче рубить просеку в лесу, занятом неприятелем, чем осаждать крепость, в которой защитники сели насмерть; тем больше, что расчищенная местность принадлежит нам навсегда, между тем как взятый аул до тех пор только наш, покуда занят. Можно было основательно рассчитывать, что в известный срок мы прорубимся сквозь леса, составляющие оплот чеченцев, и, раскрыв их жилища, заставим покориться этот воинственный, но не фанатический народ, откроем через его землю доступ в самую глубь гор и зайдем таким образом в тыл оплотам, которыми горцы уставили свои пределы со стороны Дагестана.

До тех пор экспедиции производились периодически, в известное время года, смотря по местности; затем войска распускались по квартирам. Эта перемежка давала горцам отдых, совершенно для них необходимый, так как их сила состоит в народном ополчении, которое должно кормиться собственным трудом. Князь Барятинский положил вести войну безостановочно, не давая горцам ни сроку, ни отдыха до совершенного покорения. В то же время он изменил самый характер занятия покоряемых стран. Вместо городов, воздвигаемых в каждой новой штаб-квартире, устройство которых надолго поглощало всю деятельность выдвинутых войск, по плану князя Барятинского было положено на вновь занимаемых пунктах устраивать только вал, располагая войска в бараках и кибитках; сохранив таким образом силы войск для войны, бросать пункт, исполнивший свое временное назначение, и безостановочно идти вперед; утверждаться же прочно лишь на тех пунктах, за которыми и после покорения гор должна была оставаться неоспоримая стратегическая важность.

Расположение войск по отделам было соображено с значительностью предполагаемых действий. На правом крыле и трех военных отделах восточного Кавказа, кроме линейных батальонов и казачьих войск, находилось по пехотной дивизии, в составе 21-го батальона, равняющейся численностью двум нынешним действующим дивизиям. Из прикомандированных 13-й и 18-й дивизий, первая разделена была по бригаде между правым крылом, слишком обширным для одной дивизии, и левым, откуда предполагалось повести главное наступление. 18-я дивизия осталась за Кавказом, как резерв и наличная сила для производства дорожных работ, необходимость которых была указана истекшею войною. (В 1859 году 13-я пехотная дивизия возвратилась к своему корпусу и была заменена кавказскою резервною.) Кутаисское генерал-губернаторство, несмотря на чрезвычайную важность этого края, прикрывающего весь Кавказ со стороны Черного моря, и спешную надобность разработать его в стратегическом отношении, могло быть занято, за недостатком войск, только одною бригадою линейных батальонов.

Военные действия были рассчитаны на основании изложенных выше соображений. На Лезгинской линии наши отряды должны были ежегодно разорять неприятельские общества и довести их к решительной минуте до изнеможения. В Прикаспийском крае было положено прежде всего прочно занять Салатавию, разъединявшую Дагестан с восточною оконечностью левого крыла, чтобы открыть путь в горы с северной стороны и прочно связать оба войска к тому времени, когда им придется действовать совокупно. На левом крыле решено было сначала кончить покорение чеченской плоскости, чтобы твердо стать у подножия гор; затем перенести войну в самые горы, никогда еще не видавшие русских знамен; направить первый удар в ущелье Аргуна и занятием его до снежного хребта[28] отделить малую Чечню от большой и отрезать весь западный угол страны, подвластной мюридизму, потом перейти в Ичикерию, где находилась резиденция Шамиля — Ведень, и тем довершить покорение чеченского племени. Когда эти завоевания будут совершены и мы станем твердою ногою в глубине гор, а Шамилю останется один Дагестан, разом двинуть всю массу войск и кончить дело с мюридизмом одним ударом.

Таков был в главных чертах военный план князя Барятинского, решивший в три года полувековую борьбу, окончания которой не надеялись уже ни войска, бившиеся против горцев, ни Россия.

Занятие плоскости и предгорий (большой Чечни, Ауха и Салатавии) было в сущности только приготовительным действием; оно еще не давало нам видимого перевеса, но создавало уже новое положение, из которого можно было перейти в решительное наступление. Период этих приготовительных действий обнимает осень 1856-го и весь 1857 год.

Первую зиму с ноября по апрель войска левого крыла под предводительством генерала Евдокимова в четыре похода окончили сеть просек в большой Чечне, начатую еще при князе Воронцове, и раскрыли эту страну по всем направлениям, преодолевая на каждом шагу сильное сопротивление чеченцев, поддержанных огромными сборами из Дагестана. Дремучие леса были повалены в одну зиму. В то же время особый отряд, действовавший на Кумыкской плоскости под начальством генерала барона Николаи, расчистил вход в Аух. Туземное население, рассыпанное по лесам мелкими хуторами, еще осталось покуда на своих местах; но большая Чечня была уже как крепость с отбитыми воротами, гарнизон которой должен положить оружие по первому требованию.

Летом 1857 года войскам левого крыла не предстояло похода. Действия должны были открыться со стороны Дагестана и Лезгинской линии, где высокая местность, полгода засыпанная снегами, бывает проходима только в летние месяцы. В этот период времени надобно было устроить, сообразно с новыми видами, материальное положение левого крыла, где по расположению укреплений и дислокации войск были перепутаны все системы, поочередно сменявшиеся в Кавказской войне. Полкам левого крыла приходилось отдохнуть в последний раз и потом вступить в непрерывный поход до последнего выстрела, который раздастся в восточных горах.

Отряды дагестанский и лезгинский вступили в горы почти одновременно. Генерал-адъютант князь Орбелян должен был основать в Салатавии постоянную штаб-квартиру одного из своих полков, чтобы связать прямым сообщением Прикаспийский край с левым крылом и дать дагестанскому войску опорный пункт для наступления в горы с северной стороны. Для исполнения этого плана надобно было преодолеть упорное сопротивление горцев. Салатавия уже была наводнена неприятельскими скопищами под личным предводительством Шамиля. Князь Орбелян быстро преодолел первое препятствие — Теренгульский овраг, столько раз бесплодно орошаемый русскою кровью, и занял по другой стороне позицию у старого Буртуная, признанную удобной для возведения штаб-квартиры. Горцы, сбитые почти без бою с первой позиции, рассыпались вокруг отряда и отрезали наши сообщения завалами, устроенными по дороге из Буртуная в укр. Евгеньевское, откуда войска получали продовольствие. Отряженная из лагеря колонна сбила их с этого пункта и раскрыла сообщения, положив на месте несколько сот мюридов. Тогда Шамиль занял в четырех верстах от возводимой штаб-квартиры непроходимую лесную местность и стал со своей стороны строить крепость, которая должна была постоянно блокировать нашу. Князь Орбелян не тревожил его в этом убежище до самой осени, заботясь только о скорейшем окончании предпринятых работ. Когда новая штаб-квартира была достаточно устроена, чтоб принять на зиму войска, наш отряд внезапным ночным движением овладел неприятельскими укреплениями и разметал их. В Салатавии был прочно водворен дагестанский пехотный полк; но разбежавшиеся по лесам салатавцы еще не покорялись.

В то же лето генерал Вревский перешел становой хребет со стороны Кахетии и в несколько недель разорил большую часть сильного Дидойского общества, сжигая аулы и вытаптывая хлеба. Это был единственно возможный образ действий на Лезгинской линии; от него ждали не покорения, но только ослабления горцев и безопасности наших пределов. Непомерные труды, сопряженные с походом в самую высокую и непроходимую часть Кавказа, невозможность везти с собой достаточное продовольствие всегда чрезвычайно сокращали срок похода на Лезгинской линии и делали из него только большой набег. Отвлеченный салатавскими делами, Шамиль предоставил оборону этой части края местным средствам, и потому сопротивление неприятеля было слабо. Немногие дидойцы держались в своих башнях и гибли. Уже к концу похода, когда наши войска предприняли обратное движение, на выручку опустошаемого края явился с сильным скопищем сын Шамиля — Кази-Магома и пытался обойти наш отряд. Но, отбитый с первого шага, он принужден был неподвижно смотреть с высоты на удалявшиеся войска, оставлявшие за собою одни развалины. Дидойское население, доведенное до крайности, должно было провести жестокую зиму без крова и пищи, живя подаянием соседних обществ. Но надежда на будущее еще не была достаточно потрясена в душе горцев; из всей этой бедствующей массы на этот раз к нам никто не вышел.

Мюридизм так крепко сплотил общественное устройство горцев, что в продолжение целого года, с осени 1856-го до осени 1857 года, нанося им целый ряд поражений и занимая местность за местностью, мы не покорили еще ни одного человека. Но решимость обществ, над которыми больше всего разражались наши удары, уже колебалась, особенно в Чечне, менее фанатической, чем другие племена. С открытия зимних действий начался перелом войны.

Генералу Евдокимову предстояло в течение зимы сделать первый шаг в горы — занятием Аргунского ущелья; но этот поход можно было совершить только при том условии, чтобы в тылу наступающих войск не оставалось неприятеля. Вторжению в горы необходимо должно было предшествовать совершенное покорение плоскости. В октябре 1857 года генерал Евдокимов внезапно поднялся по р. Гойте в лесные предгорья, где жило население малой Чечни, сбитое с плоскости еще экспедициями генерала Фрейтага. После кровопролитного, хотя короткого дела горцы были разогнаны по лесам и жилища их истреблены на всем пространстве между Гойтою и Аргуном. Очистив от неприятеля правую сторону предположенной операционной линии, генерал Евдокимов перешел в большую Чечню и направился к Мичику, показывая вид, что все наши силы сосредоточиваются против Мичиковского общества. Скопища Шамиля стеклись для защиты этого наибства. Утвердив их в уверенности, что мы идем на Мичик, генерал Евдокимов быстро перешел Качкалыковский хребет, соединился с Кумыкским отрядом и вторгнулся в Аух, куда доступы были раскрыты еще с прошлого года. Эта страна была занята во всю глубину, прежде чем горское скопище, стоявшее на Мичике, узнало о цели нашего движения. Горцам пришлось не защищать свою землю, но сбивать нас с твердо занятых позиций, что было им не под силу. Чеченский отряд спокойно прорубил просеку сквозь ауховские леса и заложил в глубине их укрепление Кишень-Аух. Окончив это предприятие, генерал Евдокимов снова перешел в большую Чечню, постоянно разъединяя своим движением чеченское население, жившее к северу от большой подгорной просеки, и шамилевские скопища, которые он оттеснил в лесные горы, к югу. Став в этом положении, он потребовал покорности от жителей большой Чечни. Страна их, раскрытая просеками еще с прошлого года, была доступна во всех направлениях; между ними и мюридами стояло русское войско. Измученное 17-летнею войною, всегда холодное к делу исправительного тариката, население большой Чечни покорилось и было переселено на левый берег Аргуна.

Обе стороны устья аргунской теснины были очищены от неприятеля, тыл наш обезопасен, можно было наконец вступить в горы. В январе 1858 года генерал Евдокимов подступил к аргунским воротам, где неприятель сосредоточил свои силы в крепких завалах. Бой мог быть чрезвычайно кровопролитным; но искусное обходное движение предало нам горские укрепления без потери. Овладев долиною, образуемою за аргунскими воротами слиянием двух рек этого имени — Чанты и Шаро — Аргуна, генерал Евдокимов заложил здесь укрепление, названное Аргунским, которое должно было служить начальным этапом в завоевании гор. Новое укрепление выросло из-под снега с необыкновенною быстротою. С первою оттепелью главный чеченский отряд мог уже идти далее.

Влево от Аргунского укрепления, с берега Шаро-Аргуна, подымается высокая гряда Даргин-Дук, обросшая по скатам дремучим лесом, но голая наверху, соединяющаяся далее с Андийскими горами и выводящая рядом высоких, удобно проходимых горных полян в тыл Ичикерии и находящемуся в ней Веденю, столице Шамиля. Окончив работы по возведению укрепления, генерал Евдокимов внезапно взобрался на вершину Даргин-Дука, предупредив сопротивление неприятеля в местности, которая при достаточной обороне была бы непроходима; заняв командующие пункты, чеченский отряд без выстрела прорубил просеку, открывшую нам свободный доступ к этой природной горной дороге. Даргиндукская просека достигала одинаково двух целей. Если б признано было выгоднейшим обойти Ичикерию, она вела нас в тыл этой страны удобною дорогою; если б найдено было лучшим действовать в другом направлении, опасность, которой подвергал горцев вновь открытый путь, приковывала все-таки их внимание и силы к Даргин-Дуку, что значительно облегчало наши предприятия.

Как только чеченский отряд возвратился с хребта в Аргунскую долину, горцы сейчас же заняли Даргин-Дук сильным скопищем и стали преграждать просеку рвами и укреплениями. Оставляя их спокойно сидеть на этой высоте, генерал Евдокимов устремился через Аргунскую долину в тыл аулам малых чеченцев, которым еще прошлою осенью был нанесен сильный удар. Это племя поняло свою участь и покорилось. Ему нельзя было уходить дальше в горы, где за ним жили другие общества, дорожившие своею землею. Жители малой Чечни, больше 10 лет укрывавшиеся в лесных предгорьях и производившие оттуда беспрерывные набеги в наши пределы, были выселены на свои прежние места, между горами и Сунжей.

Покорением малой Чечни кончились зимние действия с 1857 на 1858 год; северные плоскости и предгорья были завоеваны, вход в горы открыт. С летом начались походы в глубину гор, сокрушившие мюридизм в течение 15 месяцев. Но, несмотря на смелое направление наших войск в сердце трущоб, до того времени неизвестных и считавшихся недоступными, эти экспедиции надобно было в продолжение еще целого года производить методически, разрабатывая местность на каждом шагу и считая нашею только ту землю, на которой неприятель не мог больше сопротивляться. Горский союз, початый только по краям, был еще слишком силен, чтоб наступать на него открыто.

В июне войска должны были двинуться в горы с трех сторон. Чеченский отряд вверх по ущелью Чанты-Аргуна, дагестанский от Буртуная к Мичикалу, угрожая вторжением в Андию; лезгинский через Канучу во внутренние горы Лезгистана, лежащие на восток от Дидойского общества. Главная операция была возложена на чеченский отряд, которому предстояло занять течение Аргуна до снежного хребта. Дагестанский отряд совершал только диверсию. Лезгинский отряд вместе и развлекал неприятеля, и продолжал начатое предприятие — разорение непокорных обществ южного Лезгистана.

Между тем старый имам, стесненный, как ему еще никогда не доводилось, видя невозможность удержать наши стремления с лица, старался возобновить средство, столько раз ему удававшееся прежде, — возжечь народное восстание в нашем тылу. Мюридическая пропаганда работала среди мирного населения, как в сороковых годах; но на стороне горцев уже не было увлечения удачи, и самые жаркие приверженцы исправительного тари-ката не смели начать восстания. В это время приказано было Назрановскому обществу, живущему под Владикавказом и давно мирному, но беспокойному и хищническому, селиться большими аулами по примеру чеченцев, вследствие доказанной невозможности управлять горским населением, рассыпанным мелкими хуторами. Поджигаемые агентами Шамиля, назрановцы возмутились. Радостный клик отвечал их восстанию во всех горах; до тех пор довольно бывало искры для произведения пожара. Шамиль, готовый заранее, устремился к Назрану через малую Чечню, надеясь, что и это племя, только что покоренное, увлечется примером соседей. Но с нашей стороны также были приняты меры заблаговременно. Колонны, тесною сетью окружавшие подгорье, мгновенно стянулись к пункту, где Шамиль вышел на равнину, и отбросили его назад. В то же время Назран был усмирен оружием. Движения, вынужденные этим происшествием, не замедлили ни одним днем предположенной экспедиции.

Чеченскому отряду предстояло победить местность самую неприступную, может быть, на всем Кавказе. Выше по Аргуну лежит богатая Шатоевская долина, занятие которой наполовину решало дело; но она была за хребтом и к ней вела только одна тропинка, по правому обрыву глухой теснины, прорытой Аргуном в высочайших горах. Один завал мог остановить здесь целую армию. Кругом и горы, и ущелье одеты дремучим лесом, без следа и дороги. Покуда собирался отряд, наши войска сделали несколько демонстраций к подошве Даргин-Дука, окончательно убедивших горцев, что русские пойдут по этому пути. Главное неприятельское скопище расположилось над даргин-дукской просекой, откуда оно уже никак не могло поспеть вовремя на шатоевскую дорогу; но ущелье Чанты-Аргуна было также занято партией в несколько сот человек, совершенно достаточной, чтоб не пропустить нас. Генерал Евдокимов повел в ущелье просеку; горские наибы, хорошо зная непроходимость этой местности, приняли наши работы за демонстрацию и еще бдительнее стали стеречь Даргин-Дук. Тогда генерал Евдокимов перевел ночью отряд на левый берег Аргуна по мосту, скрытно устроенному в глубоком корыте реки, и с рассветом устремился к Шатоевской долине, без дороги, прямо через лесной хребет Микен-Дук. Движение чеченского отряда было основано только на тайне и расчете времени, необходимого горцам, для того чтоб перейти Аргун и взобраться на высокий хребет; потому что встреча значительного числом неприятеля в Мексендукском лесу была бы для нас поражением. Расчет был сделан верно. Дрались только несколько местных жителей, и голова отряда уже вышла на Варандинскую поляну, когда против нее показалась первая запыхавшаяся толпа горцев. Мюриды должны были без боя воротиться в ущелье.

Главное препятствие было пройдено; но за отрядом расстилался Мексендукский лес, через который надобно было проложить сообщение. Почти целый месяц войска чеченского отряда разрабатывали дорогу назад, по обойденному ими ущелью, и вперед, к Шатоевской долине. В это время наши колонны вступили в горы и с других сторон. Дагестанский отряд под предводительством генерал-адъютанта барона Врангеля, заступившего место князя Орбеляна, двинулся к Мичикалу, разрушая завалы, ограждавшие доступ в Андию. Генерал Вревский с лезгинским отрядом перешел снежный хребет и проник в Капучинское общество, между тем как другой небольшой отряд действовал с той же стороны навстречу генералу Евдокимову, на верховьях Аргуна. Атакованный разом несколькими массами, опытный предводитель мюридизма сейчас же понял, откуда ему наносится главный удар, и, оставляя своим нагибам начальство в других пунктах, обратился с сыновьями и главным скопищем против генерала Евдокимова. Горцы заняли у «аула Большие Варанды чрезвычайно сильную позицию, прикрывавшую единственный доступ к Шатоевской долине. Но Шамиль, наученный опытом, не доверял больше крепким позициям; зная, к чему приведет дальнейшее движение русских в глубь страны, он решился остановить его вторжением в наши пределы. Оставя половину своего многочисленного скопища на позиции перед Шатоем, имам устремился с другою половиною к Владикавказу, где он надеялся найти союзников в назрановцах; при счастии, Шамиль мог там взять верх над нашими слабыми войсками, что повело бы к восстанию племен всего центрального Кавказа, еще веривших мюридизму. Но счастие давно уже изменило старому военачальнику; его отважное намерение обратилось ему в гибель. Предпринимая поход в глубь гор, генерал Евдокимов расположил на плоскости колонны таким образом, что они взаимно поддерживали одна другую и могли сосредоточиться на всяком угрожаемом пункте. В один и тот же день Шамиль, спустившийся на плоскость близ Владикавказа, был наголову разбит генералом Мищенко; а генерал Евдокимов, пользуясь отсутствием имама, рассеял скопище, занимавшее Варандинскую позицию, и овладел Шатоем. Шамиль был отрезан и должен был подняться по Аргуну почти до снежного хребта, для того только, чтобы бежать домой.

Тогда все нагорное чеченское население, общество за обществом, восстало против мюридизма. Предупреждая движение наших колонн, жители аргунского края стали везде изгонять и резать своих наибов, духовных и всех дагестанцев, кто бы они ни были. Чеченские племена одни за другими присылали к генералу Евдокимову депутатов с изъявлением покорности. Это движение распространилось далеко; даже на такие племена, которых мы не могли поддержать за отдаленностью и которым, поэтому, должны были сами советовать, чтоб они подождали более благоприятного времени. Чеченцы мстили мюридизму за восемнадцатилетний гнет, давивший их своевольную личность, и со свойственной им пылкостью искренно протягивали нам руку. Из всего чеченского народонаселения у Шамиля осталась только Ичикерия, которою он управлял лично, и получеченское, полутавлинское общество Чаберлой. Но он не мог уже сомневаться, что и эти племена, при первом появлении русских, последуют общему движению.

В конце октября 1858 года обширное пространство гор от Военно-Грузинской дороги до Шаро-Аргуна признавало русскую власть. Для свободного движения войск вдоль Чанты-Аргунской долины была разработана удобная дорога, прикрытая тремя укреплениями; в Шатое водворена штаб-квартира навагинского пехотного полка. Оставалось только раскрыть вновь приобретенный край продольными путями и привести в порядок мелкие разбойничьи общества, населявшие его западную оконечность.

Пока происходили действия на Аргуне, генерал барон Вревский перевалился за снежный хребет и через общество Капучу вторгнулся во внутренние земли Анкратля, куда еще никогда не проникало русское оружие. Главные силы Шамиля были далеко; но многочисленное местное население, помня прошлогоднее опустошение Дидойского общества и опасаясь подобной участи для себя, стеклось под знамена своих наибов, с ожесточением оспаривая каждый шаг у наступающего отряда. Препятствия, противополагаемые в этом крае нашему движению природою и упорством жителей, были чрезвычайны. Заоблачные хребты, бездонные обрывы, леса, каменные аулы составляли почти непроницаемый лабиринт, где каждая десятина земли была крепостью для лезгин. Все время похода наши войска должны были пробиваться вперед открытою силою, штурмуя огражденные завалами кручи, колеблющиеся мостики, повешенные над бездной, и аулы с башнями, венчающие вершину почти отвесных скал. Несмотря на упорное сопротивление лезгин, защищавших такую местность, наш отряд в течение пяти недель опустошил семь обществ Анкратля, разорил более сорока каменных аулов и взял три укрепления с артиллерией. Но успех этой экспедиции дорого нам стоил. На приступе аула Китури генерал Вревский и несколько отличных офицеров были смертельно ранены. Принявши начальство над отрядом, полковник Корганов продолжал наступление, разорил последние дидойские аулы, оставшиеся на восточных пределах этого общества от прошлогоднего истребления, и затем только спустился с гор. Двукратное опустошение и потеря веры в Шамиля, все лето терпевшего поражения, произвели свое действие на жителей неприступного Лезгистана. Видя невозможность отразить наши удары и не смея принести покорность в своей земле, которой с наступлением осени мы не могли оградить, четыре тысячи анцухцев и капу-чинцев выселились с гор в наши пределы.

Движение генерал-адъютанта барона Врангеля к Мичикалу было, как уже сказано, только демонстрацией, назначенной для отвлечения сил и внимания Шамиля от Шатоя. Для решительного наступления со стороны Дагестана еще не пришло время. В 1858 году дагестанским войскам предстояло много невидных, хотя весьма важных трудов; надобно было вполне достигнуть цели, для которой была занята Салатавия, разработкою из Буртуная путей на Аух и на Кумыкскую плоскость. Завоеванием Салатавии связывались в одну действующую силу, сосредоточенную против северной стороны гор, войска Прикаспийского края и левого крыла; но для того, чтобы они связывались действительно, надобно было провести из Буртуная к оконечностям страны несколько просек, собрать рассеянное и до тех пор еще враждебное салатавское население и покорить ауховцев, упорно державшихся в своих лесных хуторах. Салатавский отряд был занят исполнением этих предприятий все лето 1858 года и всю следующую зиму. Кроме действий в Салатавии, дагестанским войскам приходилось еще охранять длинную пограничную линию от Сулака до снежного хребта. С основанием Буртуная главные силы Прикаспийского края были стянуты в северо-западном углу этой страны, отчего необходимо ослабели оборонительные средства собственного Дагестана; а между тем, как ни был стеснен неприятель, он располагал еще большими силами, и необходимость отчаянных мер могла устремить его на покорный Дагестан, как устремляла в этом году к стороне Владикавказа. В Прикаспийском крае надобно было действовать весьма осторожно.

Главные действия зимою, как и истекшим летом, предстояли генералу Евдокимову. С занятием Аргунского края войска левого крыла были раскинуты на слишком обширном пространстве, а между тем на них лежало исполнение самых важных предприятий. Главнокомандующий усилил левое крыло 8 батальонами из гренадерской и 18-й пехотной дивизий. При этом подкреплении генерал Евдокимов мог разделить свои силы. Оставляя на Аргуне отряд, достаточный для прикрытия последнего завоевания и новых чеченских поселений, он сосредоточил другие войска в Галашках, на западной оконечности страны, занятой чеченским племенем, у пределов военно-осетинского округа. Галашский отряд приступил к разработке этой глухой страны, составлявшей до тех пор одну безвыходную дебрю, в которой гнездились разбойничьи деревушки и беглецы со всего левого крыла. Войска расчистили просеки; но им невозможно было настигнуть малочисленное население абреков, скрытое по самым диким местам. Для этого генерал Евдокимов послал в горы две тысячи наездников из только что покоренного населения малой Чечни, под предводительством их наиба. Чеченцы рассыпались по лесам, истребили упорствовавших разбойников, а прочих заставили выселиться на плоскость. К концу года эта часть края была раскрыта и успокоена.

Покуда генерал Евдокимов находился в пределах военноосетинского округа, Шамиль, с деятельностью, возраставшей по мере обрушившихся на него бедствий, задумал новый поход, в надежде изгнать нас из вновь завоеванного Аргунского края. Выше Шатоевского укрепления было заложено укрепление Евдокимовское, составлявшее верхний пункт нашей линии по Аргуну; далее начинаются отроги снежного хребта, преграждающие всякий путь войску в эту пору года. Между Шатоевским и Евдокимовским укреплениями Аргун течет в каменной трещине неизмеримой глубины, в которой вьется, изгибаясь по карнизам скал, единственная тропинка, сообщающая два укрепления. Шамиль расположил в предгорьях большой Чечни сильное скопище, с целью привлечь к этой стороне наши войска, а с другой партией бросился внезапно к ущелью между Шатоевским и Евдокимовским укреплениями; он надеялся захватить ущелье, разрезать наши силы, растянутые по Аргуну, и открыть себе доступ в зааргунский край, где быстрые движения были невозможны для регулярных войск в эту пору года. Оставленным в Чечне силам он приказал, при первом известии об успехе его предприятия, устремиться к этому же пункту. План Шамиля был соображен с истинно военным взглядом и мог поставить нас в затруднительное положение. Но мюриды действовали посреди чеченского населения, разорвавшего уже нравственно союз с ними. Их движения не могли оставаться для нас тайною. Шамиль встретил батальоны на пунктах, которые он надеялся захватить нечаянно, и должен был отказаться от своего смелого предприятия.

Для полного покорения всего чеченского племени оставалось только овладеть Ичикерией. Шамиль предвидел, куда направятся наши силы, и целый год занимался укреплением своей столицы — Веденя. Не надеясь на туземцев, он созвал для защиты Ичикерии сборы изо всего Дагестана. Перед Рождеством генерал Евдокимов двинул в Ичикерию три отряда. Первый отряд, под его личным предводительством, вступил в ущелье Басса из Шали; второй, под начальством полковника Бажанова, направился к этой же реке горами из укрепления Аргунского; князь Мирский привел третий отряд с Кумыкской плоскости через большую Чечню. К Новому году отряды сошлись на Бассе. Наши войска, по мере движения вперед, рубили лес и прокладывали дорогу. Дагестанцы дрались упорно, никогда не уступая без боя чужой для них земли; но ичикеринские чеченцы оказывали сопротивление только под глазами тяготевших над ними союзников и сейчас же сдавались, как скоро дагестанцы бывали принуждены отступить от их жилищ. В три недели до тысячи семейств этого племени было выселено на плоскость. Подвигаясь вверх по ущелью Басса, чеченский отряд подступил к сильной позиции в урочище Таузень, заблаговременно укрепленной неприятелем. Генерал Евдокимов отрядил колонну в обход завалов по горам, засыпанным глубокими снегами; когда появление ее на хребте, выше Таузеня, распространило между горцами колебание, генерал Кемферт, подступивший к позиции с фронта, сбил их одним быстрым ударом. После этого дела разработка местности потребовала опять значительного времени. В начале февраля ущелье Басса было расчищено до аула Алистанжи, пункта, откуда дорога в Ведень выходит из ущелья на горы. Эта часть страны представляла горцам все удобства для самой сильной обороны. Генерал Евдокимов предпочел пробиться до Веденя разом и поставить войска в укрепленном лагере перед неприятельскою крепостью, а потом уже разрабатывать дорогу в тыл. Особая колонна была направлена по хребтам для обходного движения, фланкировавшего линию, по которой следовало наступать главным силам. Этот маневр, совершенный нечаянно и чрезвычайно быстро, открыл отряду путь к Веденю. Наши войска заняли гору в двух верстах от укрепленной резиденции Шамиля. Здесь чеченский отряд должен был остановиться на продолжительный срок, пока в тылу позиции не откроется удобное сообщение до наших пределов. Сбив горцев с окрестных высот, генерал Евдокимов окружил свои лагери засеками и приступил к устройству дороги назад, по пройденному пути. Ненастное время года делало работы чрезвычайно затруднительными. Между тем войска, расположенные перед Веденем, заложили постоянную крепость, которая возвышалась понемногу в виду неприятельской. Дорога к Бассу, несколько раз смываемая дождями, была кончена и обсохла только к половине марта. Тогда лишь, с прибытием к отряду артиллерии (чеченский отряд имел до тех пор с собою одни горные орудия), можно было приступить к осаде.

Ведень расположен в долине, при слиянии двух глубоких оврагов, ограждающих его с северной стороны, откуда пришли наши войска. С востока его огибает цепь бугров, постепенно понижающихся от хребта; на ней был устроен горцами ряд сомкнутых редутов. Горские укрепления состояли из толстых и высоких брустверов, сложенных из бревен, пересыпанных землей, с прикрытием для стрелков, рвами, палисадами, блиндажами и тур-бастионами. Ведень был занят гарнизоном из семи тысяч человек, под начальством 14 наибов, подчиненных сыну Шамиля — Кази-Магоме. 17 и 18 марта заложены первые траншеи, одна с западной стороны крепости, другая против отдельного укрепления, названного Андийским, замыкавшим с нашей стороны линию редутов. Особая колонна была поставлена для прерывания сообщения неприятельского гарнизона с Ичикерией; ему оставалось отступление только на Андию, которое было не заставлено нарочно, чтоб не доводить сопротивления горцев до крайности. Главные силы неприятельских укреплений заключались в линии редутов, окружавших Ведень с востока; они командовали собственно крепостью, так что и штурмовать ее, и держаться в ней после штурма надобно было под их огнем. Для того чтоб сбить эту линию, следовало только стать на одной высоте с нею, заняв один из редутов. В последних числах марта атака была доведена с западной стороны до оврага, откуда наша артиллерия обстреливала подножие редутов, обращенное к крепости, и разрывала неприятельский гарнизон на две половины без сообщения; с восточной она подвинулась на 60 шагов к андийскому редуту; 1 апреля назначена была штурмовая колонна под начальством генерала Кемферта. На закате после сильной канонады, засыпавшей андийский редут снарядами, он был атакован и взят мгновенно. Случилось, как рассчитывал генерал Евдокимов. Гарнизон соседнего редута, видя несравненно превосходнейшие силы атакующих возле себя и на одной высоте, счел сопротивление невозможным и отступил в редут, лежащий далее. Это отступление сообщилось всей линии, и через два часа редуты были брошены неприятелем. С этой минуты крепость была открыта прицельному огню сверху. Движение колонны полковника Черткова по ущелью Хулхулау, на единственную линию отступления, остававшуюся горцам, покончило дело. Неприятель зажег крепость и ушел на гору. После кровавых штурмов предшествовавшей эпохи, стоивших столько тысяч людей, штурм, решивший участь Веденя, обошелся в 26 человек, выбывших из строя.

Пока продолжалась осада Веденя, генерал-адъютант барон Врангель вступил в Ичикерию с востока, для проложения просек в тех самых местах, по которым наши войска отступали из Дарго в 1845 году. Новые просеки были проложены с этой стороны. К началу лета, беспрерывными действиями чеченского и салатавского отрядов, разбросивших колонны по всем направлениям, Ичикерия была раскрыта и покорены населения этой страны, Ауха и выходцы большой Чечни, скрывшиеся от нашей власти в лесных предгорьях. Большая Чечня снова заселилась своими прежними жителями, собранными в большие аулы. Совершенная безопасность, даже для одиночного путника, водворилась на всем пространстве только что покоренного края.

Сейчас же после покорения Веденя значительное Габерлоевское общество, последняя чеченская земля Шамиля, не дожидаясь русских колонн, само восстало против его власти, выгнало мюридов и прислало депутацию генералу Евдокимову.

Весь чеченский народ был покорен до последней деревни. Шамилю оставался один Дагестан. Но покуда Дагестан стоял под знаменем мюридизма, наше господство на Кавказе осталось столь же шатким при владении Чечнею, как и без нее. В Дагестане заключалась вся нравственная сила мусульманского восстания.

Этот обширный, малоизвестный в своих глубинах, неприступный край, населенный воинственными и изуверно-фанатическими племенами, рабски покорствующими перед духовною властью, мог отстаивать свою независимость и без содействия Чечни, как это было доказано прежними годами. Во время ахульгинского похода[29], еще до восстания чеченцев, когда мы владели в средине гор преданными нам Аварией и Койсубу, когда далеко еще не все дагестанские племена стояли за мюридизм, против Шамиля были направлены с двух сторон главные силы кавказского корпуса. В то время русские войска положили пять тысяч человек перед одной деревней, разрушением которой ограничился результат похода. Теперь Шамилю повиновался весь Дагестан, устроенный и обставленный крепостями; силы мюридизма были гораздо значительнее, чем в 1839 году. Разница состояла только в относительном положении нашем и неприятельском; но в этой разнице уже заключалась вся последующая судьба войны. Завоевания двух предыдущих годов изменили коренным образом стратегические условия наступления на Дагестан и глубоко потрясли уверенность горского населения в неодолимости его убежищ. До сих пор мы могли проникать в Дагестан только с двух сторон: с южной и восточной. Южная сторона защищена снежным хребтом, за которым нельзя было утвердиться; восточная — широкой оборонительной полосой, где продолжительная война обратила каждую деревню в крепость. И там и здесь наступающие войска должны были теснить горцев от окружности к центру, в неизведанные глубины края, слишком обширного, чтоб его можно было пройти в один раз; с каждым шагом внутрь страны силы горцев возрастали, а для нас увеличивались затруднения продовольствия и сообщения. Эти условия до сих пор делали возможною в горах только войну методическую. С завоеванием Аргунского края и Ичикерии мы открыли наступлению третью сторону Дагестана, где ничто не было приготовлено для энергической обороны — ни люди, ни жилища их; поставили свое военное основание подле той самой неизвестной глубины гор, на которую опирались пограничные племена. Опыт лезгинских походов показал уже, как было слабо сопротивление горцев внутри Дагестана, — отряд, который там брал штурмом по три аула в день, был бы недостаточен для осады одной деревни на пограничной восточной полосе. Во всяком случае, с северной стороны, открытой последними завоеваниями, Дагестан был естественно не сильнее, чем лезгинская линия, с которой сняли бы прикрытие снежного хребта. Но, кроме того, вступая в Дагестан с этой стороны, мы с первого шага овладевали самым сердцем края и теснили горцев уже не от окружности, опрокидывая их на наши пограничные линии и заходя в тыл их оплотам. Это новое стратегическое положение было последствием и целью всех предыдущих походов. Пока происходило завоевание Чечни, войска Прикаспийского края упрочивались в Салатавии; к лету 1859 года прежний базис наступления на Дагестан со стороны моря был уже брошен; оба войска, левого крыла и дагестанское, сосредоточились на одной линии, в твердо занятых пунктах, против северной, вновь раскрытой стороны гор. Только отряд Лезгинской линии, действовавший со стороны Грузии, по необходимости составлял совершенно отдельную массу.

Уверенность в себе горского населения, так долго составлявшая силу мюридизма, была глубоко потрясена последними событиями. В 1858-м и первых месяцах 1859 года все поражения обрушивались на тавлинцев, так как чеченское население, имевшее уже свою очередь, по возможности уклонялось от боя и покорялось при первом успехе с нашей стороны. Тавлинцы изведали достаточно в чужом краю, насколько самые сильные позиции, вверенные их обороне, удерживали в последнее время русские войска; они не могли ждать для себя ничего другого и дома. Народный энтузиазм и решимость защищаться до последнего поддерживались уверенностью в возможности отбиться; с падением этой уверенности необходимо должна была ослабеть и энергия массы. Оставался Шамиль с своею прочно утвержденною властью, за которую стояли все присяжные лица мюридизма, то есть вся мыслящая часть населения, выходящая из народной толпы. Шамиль располагал еще большими силами; он мог выставить против нас много тысяч храбрых воинов, имел верных и опытных помощников, неприступные крепости, значительные материальные средства. Но в это время, с ослаблением надежды отбиться от русских, каждый горец, естественно, стал думать о себе лично, о своем семействе и имуществе. Не подлежало сомнению, что толпы, собранные под глазами Шамиля или его главных наибов, будут драться решительно; но с ослаблением народной веры в успех эти толпы становились войсками, в определенном смысле слова, войсками, за которыми не сражался уже каждый камень; на них можно было наступать по чисто стратегическим соображениям, как во всякой другой войне, и решить дело быстрым вторжением.

Теперь это ясно. Но в прошлом июне Дагестан представлялся еще такою непроходимою трущобою, так была свежа память кровавых и бесполезных попыток, двадцать лет сряду повторявшихся против этой земли, что казалось невозможным кончить дело одним разом. Никто не сомневался, что теперь стало возможным сломить Дагестан; но сломить его в несколько приемов, методически, как это происходило в Чечне, рассчитывая действия на известное число лет. Все были тогда убеждены в этом, положительно все, кроме одного человека; к счастью, этот человек был главнокомандующий. Завоевание Дагестана совершилось в пять недель, и Кавказ навсегда избавился от мюридизма, грызшего, как язва, его внутренности[30].

Общее наступление предположено было начать со всех сторон одновременно, в первых числах июля. Главный чеченский отряд, в числе 14 тысяч человек под ружьем, под личным начальством графа Евдокимова, был сосредоточен около Веденя; другой небольшой отряд левого крыла, полковника Кауфмана, готовился выступить из Шатоя. В Прикаспийском крае главный отряд, салатавский, в составе около 9 тысяч, которые должны были впоследствии еще усилиться, собрался в Буртунае. Всем этим войскам, составлявшим массу около 25 тысяч штыков и коней, назначено было произвести наступление с северной стороны гор. Восточная сторона Дагестана, обращенная к Каспийскому морю, охранялась отрядом в пять батальонов, расположенным на Турчидаге под начальством генерала князя Тарханова, готовым сейчас перейти в наступление. Из Темир-Хан-Шуры также готовы были двинуться, в случае надобности, около 2 тысяч человек в промежуток между салатавским и турчидагским отрядами. Эти три отряда состояли в распоряжении генерал-адъютанта барона Врангеля, находившегося при салатавском отряде. На Лезгинской линии, под начальством командующего войсками генерала князя Меликова, сосредоточился на горе Пахалистова отряд в 7000 человек, фланкируемый двумя небольшими отрядами со стороны крепости Новых Закатал и Тушетия, под предводительством князя Шаликова и князя Челокаева. Вся масса войск, собранная с величайшими усилиями для наступления в горы с трех сторон, не превышала 40 тысяч человек под ружьем из 240 тысяч, составлявших в эти месяцы кавказскую армию (из 160, если не считать войск правого крыла и кутаисского генерал-губернаторства). Разительный пример локализирована, можно сказать, поглощения войск, для потребностей мелкой обороны и занятия края, бывших последствием Кавказской войны.

Действия трех отрядов — чеченского, дагестанского и лезгинского, фланкируемых зависевшими от них второстепенными колоннами, были подчинены одному общему плану; но каждый командующий войсками был самостоятелен на своем военном театре и руководствовался местными соображениями для достижения поставленных ему целей. Наибольшая сила оборонительной системы неприятеля состояла в линии Андийского-Койсу, прикрывавшей непокорные горы с севера, от снежного хребта до Сулака, прочно укрепленной и занятой многочисленными скопищами горцев. Эта линия останавливала наступление чеченского и дагестанского отрядов почти с первого их шага в горы. Лезгинский отряд, действовавший с южной стороны, находился некоторым образом в тылу этой линии, не отделенный от нее обширным пространством самых недоступных гор, в которые наши войска еще никогда не пытались проникнуть. По плану князя Барятинского, отряды должны были сойтись против среднего течения Андийского-Койсу, разрушая совокупным усилием оборонительную линию горцев. Главная, хотя пассивная роль в общем наступлении принадлежала чеченскому отряду, напиравшему против самой неприступной части неприятельской линии; к этим войскам прибыл сам главнокомандующий, чтобы находиться в центре действий. Чеченский отряд, многочисленнейший из трех, шел кратчайшим путем к среднему течению Андийского-Койсу; через несколько времени, с углублением в горы других колонн, он должен был стать связующей и опорной массой для всех наступающих войск. Присутствие в чеченском отряде главнокомандующего и самое направление отряда, — в сердце непокорной земли, — необходимо заставляло мюридов обратить все внимание на эту часть наших сил, ждать решительного удара только от нее и сообразовать свои действия с ее действиями. Подвигаясь медленно, ничем не обнаруживая своих намерений, главнокомандующий приводил Шамиля в недоумение и заставлял его держать в массе свои главные силы; тем легче фланговые отряды могли нанести горцам внезапный удар. Достаточно было одному из них достигнуть правого берега Андийского-Койсу, чтоб ниспровергнуть всю оборонительную систему неприятеля. По всей вероятности, действующая роль должна была выпасть на долю дагестанского отряда. Он наступал рядом с чеченским; успех с каждой стороны был общим. В нижней части течения Койсу неприятель имел менее сил, чем в средней. За рекой, против Гумбета, лежат Койсубу и Авария, общества, твердо стоявшие за нас в 1843 году и претерпевшие потом долгое гонение от Шамиля. Прорвавшись за реку в нижней части течения, мы прямо вступали в этот край, единственный в Дагестане, на дружелюбие которого можно было рассчитывать немедленно. С восстанием Аварии в Дагестане должно было начаться такое же разложение, какое предало нам Чечню. Во всяком случае, с содействием или без содействия Аварии, раз прорвавшись за реку, дагестанскому отряду стоило только протянуть правый фланг вверх по ее берегу, чтоб взять в тыл укрепления, нагроможденные горцами против Технуцала. Тогда чеченский отряд мог свободно перейти Койсу и протянуть руку лезгинскому, который до тех пор был отделен, как бездною, от сил, действующих с севера. Но если бы дагестанский отряд встретил со своей стороны препятствия непреодолимые, то в этой крайности лезгинский отряд мог проникнуть в глубину гор и выйти в тыл неприятельской линии, хотя с гораздо большим риском и значительною тратою времени. Во всяком случае, тот или другой должен был обойти Шамиля и овладеть переправами через Койсу. Тогда все три отряда соединялись с сердцем гор и исход борьбы становился несомненным; оставалось только быстро преследовать Шамиля, не давая ему утвердиться в какой-либо части края.

По этому плану чеченский отряд должен был в начале похода действовать методически, разрабатывая дорогу из Веденя в Андию; лезгинский отряд — продолжать систему, которой он держался уже два года, — разорить неприятельский край, подвигаясь понемногу в глубь гор; решительное наступление с первого шага предстояло только дагестанскому отряду. Как на графа Евдокимова было возложено исполнение планов главнокомандующего в методической войне, так теперь возлагалось на барона Врангеля нанести мюридизму быстрые и окончательные удары.

Северная сторона Дагестана, на которую наступали соединенные силы левого крыла и Прикаспийского края, ограждена по всему протяжению чрезвычайно высоким, но не снежным хребтом, который тянется сплошною стеною к северо-востоку, от пределов Хевсурии до Салатавии, отделяя чеченское население от тавлинского. За хребтом, на расстоянии от 15 до 20 верст, течет в глубочайшей пропасти Андийское-Койсу. Чрез хребет нет ни одного ущелья; надобно лезть на его вершину и потом опять спускаться в страшную глубину. Через реку переправы существуют только в немногих местах, где пробиты тропинки, ведущие к руслу наискось по отвесным скалам. Длинная полоса между хребтом и рекою разрезана на несколько отдельных клеток контрфорсами хребта, упирающимися в самый берег Койсу. Шамиль устроил с глубоким военным взглядом оборону этой страны. Войска левого крыла и Прикаспийского края должны были наступать отдельно, имея особое основание военное и продовольственное, одно в недавно покоренной Ичикерии, другое в Салатавии. Перед чеченским отрядом лежала Андия, перед Дагестанским Гумбет, разделенные высоким контрфорсом, через который эти страны сообщаются только по двум путям: верхним, через так называемые Андийские ворота, и нижним, над рекою. Шамиль укрепил правый берег Койсу и этот перпендикулярный к реке контрфорс. Против Технуцальской долины, около аула Конхидат, куда должен был спуститься чеченский отряд и где река течет в плоских берегах, на противоположной стороне, была устроена горцами целая система укреплений, каменных стен с бойницами и батарей, в 8 верст длиною. Брать силою эти укрепления, которым бешеная река служила природным рвом, могло считаться почти невозможным. Далее, на значительном расстоянии, Койсу непроходима по самой местности. Против Гумбета, на пути наступления дагестанского отряда, Шамиль укрепил Согритлохский мост блиндированными галереями, скрытыми в скалах и не досягаемыми ни с какой стороны, даже для артиллерийского огня. Мосты через Койсу он оставил только в недоступных для нас местах, оградив их завалами. На остальном течении не только мосты были сняты, но даже скалы над рекою оборваны отвесно. Верхний путь, соединяющий Андию и Технуцал с Гумбетом, был перерезан башнями и завалами в Андийских воротах и на соседних тропинках. На нижнем пути, в том месте, где контрфорс упирается в реку, Шамиль сильно укрепил Килитлинскую гору и расположился на ней с главными силами, как в центральном пункте. Все население Андии, Технуцала и Гумбета было принуждено перевести семейства и стада на другой берег реки и сжечь свои аулы. При таком расположении обороны все стратегические выгоды были на стороне горцев. С первым шагом в неприятельскую землю дагестанский и чеченский отряды разъединились занятым горцами контрфорсом и упирались в препятствие почти неодолимое, — Андийское-Койсу; между тем как неприятель мог отказываться от боя когда хотел, запираясь в своих укреплениях; мог также устремлять против разъединенных отрядов или колонн, отряжаемых ими, всю массу своих сил, нисколько не опасаясь за тыл и фланги. Лежавший перед нашими отрядами военный театр представлял шахматную доску, в которой все границы между клетками во власти неприятеля. Мы имели только одно преимущество — тактическое превосходство наших войск. Если можно было найти случай где-нибудь воспользоваться этим преимуществом и только в одном пункте прорвать оборонительную сеть неприятеля, дело было выиграно, потому что горцы не могли возвратить себе утраченной выгоды открытым боем. Предстоявшие действия были рассчитаны на этом соображении.

К 1 июля в крепости Грозной собрались: начальник главного штаба, начальники специальных оружий армии и походный штаб. 4 июля прибыл к войскам главнокомандующий, прямо из Петербурга, куда он уезжал на короткое время. Через несколько дней началось наступление.

14 июля главный чеченский отряд выступил из Веденя и расположился у озера Яниам. Два дня сряду потом главнокомандуюший производил рекогносцировки к стороне Андии. 17-го отряд перешел к озеру Ретло. 18-го снова была большая рекогносцировка. В это время Шамиль жег андийские и технуцальские деревни. 22-го чеченский отряд опять подвинулся вперед и стал на краю андийского хребта, над долиною Технуцала. При каждой стоянке войска разрабатывали через горы удобную колесную дорогу. Шамиль напряженно следил за действиями главного отряда из своих укрепленных позиций. Тем временем участь первой половины похода была уже решена на другом пункте.

Генерал-адъютант барон Врангель в первых числах июля занял с бою позицию у Мичикала, на северной подошве гумбетовского хребта. Получив здесь последние инструкции главнокомандующего, он двинулся вперед в тот же день, как и чеченский отряд, 14 июля. За хребтом, на дороге отряда, горцы заняли крепкий аул Аргуани, взятие которого в 1839 году стоило нам 800 человек; но дагестанский отряд, достигнув последних вершин хребта, направился по отрогу, выходящему в тыл деревни. Горцы должны были бросить эту позицию без боя. С высот около Аргуани открылось расположение половины, по крайней мере, Шамилевых скопищ. Они теснились у Андийских ворот и по всему контрфорсу, ожидая, очевидно, что дагестанский отряд будет силою открывать сообщение с чеченским. За рекой никого не было видно; владея несколькими мостами, горцы могли беспрепятственно переходить с одного берега на другой и потому не озаботились предварительно занять противоположную сторону. Барон Врангель, не теряя минуты, воспользовался этою оплошностью. Несмотря на чрезвычайное утомление войск после усиленного перехода по горам, зная, что у его дагестанских солдат всегда станет силы, когда впереди есть нужное дело, барон Врангель сейчас же двинул к Согритлохскому мосту колонну под начальством генерала Ракуссы. Эти войска нашли мост снятым и вокруг такую местность, что к реке можно было подойти только правильными работами, под убийственным неприятельским огнем; поэтому они не могли перейти реку немедленно. Но на другое утро найдено было, в версте ниже, место, на которое горцы не обратили внимания и где было возможно, хотя с величайшими затруднениями, накинуть мост. Выше и ниже совершенно отвесные берега не позволяли даже спуститься к воде. Прибыв на передовую позицию, генерал Врангель решил переправляться в этом пункте. Войска заняли высоты левого берега, командующего правым только в одном этом месте, и сейчас же покрыли их завалами для стрелков и артиллерии, прежде чем неприятель успел занять противоположную сторону значительными силами. С этой минуты мы владели переправой; наш огонь засыпал другой берег до такой степени, что, когда опоздавшие скопища горцев прибыли к Согритло и привезли свои пушки, они не могли уже ни спуститься к реке, ни строить против нас завалов, ни ударить в голову переходящей колонне; все действие их ограничилось тем, что они с окрестных гор обстреливали лагерь и переправу. Оставалось только сладить с бешеною рекою; но это была самая трудная часть дела. Все материальные средства для переправы, принесенные на солдатских руках, состояли в веревках и нескольких досках. Два дня работа не удавалась. Несколько человек переправились в люльке, скользившей над пучиной по канату, и засели в пещере противоположного берега, вырезав защищавших ее мюридов. Но по канату нельзя было переправить отряда, а между тем горские скопища с часу на час усиливались и покрыли все окрестные горы. Только на третий день через Койсу была перекинута зыбкая веревочная плетенка[31] в 15 саженей длиной и несколько вершков шириной, по которой люди должны были переходить в одиночку. На рассвете несколько рот стянулись на другом берегу и смело пошли в тыл галереям, ограждавшим Согритлохский мост. Несмотря на чрезвычайное численное превосходство, горцы уклонились от открытого боя и отступили на горы. В Согритло, где скалы над рекою почти сходятся, немедленно был устроен постоянный мост.

Чтоб открыть доступ в Аварию, оставалось взять ахкентскую гору, круто подымающуюся над рекой и уже огражденную завалами. 21 июля, как только сообщение между двумя берегами было прочно установлено, барон Врангель двинул вперед штурмовую колонну, под начальством генерала Ракуссы. Войскам надобно было подняться по извилистой тропинке на два чрезвычайно высокие уступа и через густой лес, у подошвы отвесного каменного гребня, взойти на вершину, от которой ряд высоких горных полян тянется до самой Аварии. Войска двинулись перед рассветом, взобрались на первый уступ, сбивая неприятеля снизу вверх, прорвались через лес; но тут увидели перед собою крепкие завалы с бойницами и тур-бастионами, к которым нельзя было подойти иначе, как медленно карабкаясь на крутизну, под прицельным огнем горцев; успех штурма был сомнительный, а потеря неизбежно была бы огромная. С быстротою и уверенностью в себе, отличающими кавказского солдата, батальоны поворотились направо и полезли прямо на гребень, под которым шли. Люди взбирались на отвесную крутизну, подсаживая друг друга, цепляясь за расщелины и растения, проросшие в скалу, под градом сбрасываемых на голову камней; через час передние батальоны были уже на вершине; горцы бежали с обойденных завалов. В тот же вечер дагестанскому отряду покорился аул Цатаных, где прежде было наше укрепление, взятое в 1843 году Шамилем.

22 июля весь дагестанский отряд расположился на горах, у аула Ахкент. Когда войска разбивали палатки, цатаныхцы прискакали в лагерь просить помощи против угрожавшей им партии мюридов. Партия оказалась депутацией всех аварских селений, присланной к барону Врангелю. Аварцы говорили: «Мы уже шестнадцать лет грызем железо Шамиля, дожидаясь, чтоб вы протянули нам руку. Теперь пришел конец его царству».

Покуда барон Врангель наступал со стороны Андийского-Койсу, собранные в Темир-Хан-Шуре войска, соединившись с турчидагским отрядом, взошли под начальством генерала Ма-нюкина на хребет, ограждающий Койсубулинское общество с восточной стороны, и разрушили горское укрепление Бурундлук-Кале. С 22-го числа койсубулинцы перестали сопротивляться; пограничная крепость Улли-Кале открыла нам ворота. Генерал Манюкин занял гарнизонами эту крепость и многие пункты на пути и приступил к устройству переправы через Аварское-Койсу, чтобы открыть барону Врангелю прямое сообщение с Темир-Хан-Шурою.

В несколько дней Авария и Койсубу были приведены в подданство русскому престолу. Вместе с этим дружелюбным населением покорилось самое враждебное, гумбетовское, неуклонно стоявшее за мюридизм со дня его появления на Кавказе. В Койсубу и Гумбете было восстановлено народное управление, подавленное мюридизмом. Власть над Аварией, по предварительному разрешению государя императора, вручена Ибрагим-хану Мехтулинскому, ближайшему родственнику угасшего аварского дома. Покорившиеся жители сейчас же выставили ополчение против мюридов. Но, кроме того, с завоеванием северо-западной части гор дагестанский отряд мог располагать местными перевозочными средствами, которые жители охотно предлагали и тем чрезвычайно облегчили главное затруднение горной войны — продовольствие войск. Жительские транспорты могли передвигать склады провианта всюду, где была в них надобность, не требуя никакого прикрытия. С этим пособием, быстро и искусно организованным, дагестанский отряд получил подвижность, о какой прежде нельзя было и думать; непроходимая местность гор раскрылась для него.

С занятием Койсубу и Аварии оборонительная линия горцев падала сама собою; дагестанский отряд мог в два перехода зайти ей в тыл. 18 июля Шамиль прискакал с килитлинской горы к Со-гритло, чтоб удостовериться в переходе русских через Койсу, и видел своими глазами наши батальоны на правом берегу. С этой минуты предводителю мюридизма оставалось одно из двух: или запереться в завалах килитлинской горы, откуда ему уже не было выхода, но где его нелегко было взять; или сейчас же очистить берега Койсу и отступить со всем скопищем в Карату (ставшую столицей гор после падения Веденя), пока в окружавшей его толпе не начался еще разброд. Под глазами имама горцы не положили бы оружия, и Шамиль мог продлить еще несколько времени свое владычество над народом. Но тот и другой шаг доказывали бессилие мюридизма перед русским оружием. Шамиль колебался несколько дней и потерял все разом. Весть об изъявлении покорности аварцами и койсубулинцами мгновенно разнеслась по горам и вызвала наружу чувства, давно накипевшие на сердце народа; каждый стал думать о своей личной безопасности, отказываясь приносить жертвы очевидно проигранному делу. Установленные мюридизмом власти лишились всякого значения в глазах толпы. Народная партия, тридцать лет безмолвствовавшая перед духовным деспотизмом, вдруг выступила вперед и взяла верх. Политическое могущество мюридизма рухнуло в три дня.

С этой минуты русские лагеря наполнились бывшими предводителями горцев и народными депутациями. Значительные люди наперерыв друг перед другом торопились заявить преданность новой власти, в надежде сохранить приобретенное положение; общества спешили принести покорность, чтоб избавиться от погрома и опеки бывших начальников, полетевших к ставке победителя. Все, имевшее какое-нибудь положение, устремилось куда было ближе, — к главнокомандующему, барону Врангелю или князю Меликову. Не много достоинства и характера выказали в этом переломе люди, тридцать лет удивлявшие Россию своею непреклонною твердостью; но к таким явлениям при общественных переворотах истории уже не привыкать, ни в Европе, ни в Азии.

Когда Шамиль, после нескольких дней колебания, решился наконец отступить в Карату, собранные им толпы не признавали уже ничьей власти. Люди, принадлежавшие к покорившимся обществам, первые бросили вверенные им посты и воротились домой; их пример увлек прочих. Только что Шамиль съехал с килитлинской горы, вверив оборону крепости одному из наибов, занимавший ее гарнизон разграбил склады провианта и разбежался. Из нескольких тысяч горцев, занимавших берег Койсу, только несколько десятков человек последовали за Шамилем. Каратинцы, несмотря на свою крепкую местность, отказались защищаться. Все средства сопротивления разом иссякли для Шамиля. Видя свое дело окончательно проигранным в северном Дагестане, он решился броситься на юго-восток, в тот пояс крепостей и воинственного населения, о который до сих пор разбивались все усилия русских. Дальновидный имам давно уже приготовил себе в этом крае убежище, на неприступной горе Гуниб. Явившись в пору в Андалале, Шамиль мог надеяться удержать в повиновении многочисленное и фанатическое население этой страны и если не поправить, то по крайней мере затянуть дела на неопределенное время. Андалал огражден природою со всех сторон: с юга — снежными горами, с востока и севера — бездонными пропастями, в которых текут три Койсу. Население этой части гор сгруппировано в огромных каменных аулах, которые могут, каждый, выдержать правильную осаду. Утвердившись в средине Андалала на гунибской горе, действительно неприступной при достаточных средствах обороны, Шамиль мог поддерживать решительность окрестного населения, привлечь в Андалал толпы фанатиков и преданных ему людей изо всех гор и противопоставить нам сопротивление, которого никакими силами нельзя было сломить сразу. Остаткам мюридизма надобно было только удержать оружие в руках до наступления зимы. Наши войска не могли продолжать похода по горам, засыпанным снегами, за невозможностью продовольствовать лошадей, и Шамиль остался бы с глазу на глаз с населением, двадцать пять лет дрожавшим перед его именем. В Андалале должен был решиться исход войны.

Покорение Аварии отозвалось в этом крае, как и в других. Враждебная Шамилю партия сейчас же выступила вперед; но во главе ее стал не приверженец старины, а один из основателей мюридизма, целый год боровшийся с Шамилем за верховную власть, известный Кибит-Магома. Лишенный официального значения, но чрезвычайно влиятельный в горах, этот человек увлек за собой население Тибитля, одного из главных андалальских аулов, и послал депутацию к генералу Врангелю. Поборники мюридизма были, однако ж, еще сильны в Андалале, и прочие аулы молчали. Исход дела зависел от того, какая партия возьмет там верх. Получив депутацию Кибит-Магомы, барон Врангель немедленно двинул к пределам Андалала князя Тарханова, стоявшего на восточном рубеже Дагестана; но в турчидагском отряде, после занятия стольких пунктов, оставалось очень немного людей. Князь Тарханов, известный своею решительностью, двинулся прямо к Чоху, одной из главных твердынь Шамиля, взбунтовал население аула, заставил мюридов бежать из крепости и ввел в нее русский гарнизон, но Чох поглотил его последние силы; дальше ему не с чем было идти. Другие войска Дагестанского отряда были разбросаны быстрым вторжением по Гумбету, Койсубу и Аварии; правые колонны его протянулись к Карате, для открытия сообщения с чеченским отрядом. Тем временем Шамиль ускакал с немногими приверженцами из Караты в Андалал. Два раза ограбленный на дороге, отброшенный в леса Караха людьми Кибит-Магомы, он успел, однако ж, добраться Гуниба. Присутствие имама на неприступном Гунибе, посреди Андалала, которого главные аулы еще не изъявили покорности, снова запутывало дело и требовало самых быстрых мер.

Сообщение между дагестанским и чеченским отрядами через Карату было открыто 27 июля. Через три дня потом в главный отряд прибыл генерал-адъютант барон Врангель. С обеих сторон путь в глубину гор был свободен. Главнокомандующий решился немедленно двинуть на Андадал все наличные силы, какими только мог располагать, чтобы подавить в этом крае приверженцев имама прежде, чем они успеют соединиться; тесно окружить Гуниб и запереть на нем безвыходно Шамиля с его последними мюридами. При виде развитых нами сил партия Кибит-Магомы должна была взять верх в Андалале; но все зависело от быстроты действий.

Главнокомандующий был уверен в спокойствии вновь покорившегося населения, которое не могло после такого крутого перелома снова перейти через несколько дней во враждебный стан. Полагаясь на энергию, если не на верность толпы, князь Барятинский двинул в Андалал все колонны, рассеянные по Аварии, Гумбету, Койсубу и Кара-Койсу, оставляя в только что завоеванных горах лишь несколько рот, для прикрытия мостов и складов провианта. Из чеченского отряда была направлена туда же колонна через Карату. Главное затруднение при этом непредвиденном сосредоточении войск в юго-западном углу гор состояло в их продовольствии. Заготовленные для похода провиантские склады дагестанских войск находились в Салатавии; на пределах Андалала ничего не было запасено. Немедленно были приняты чрезвычайные меры. Энергическое исполнение их начальником штаба Прикаспийского края князем Мирским позволило развить военную операцию со всею самостоятельностью, без малейшей потери времени; местными средствами, найденными в горах, черводарским транспортом, полковыми вьюками войска, собранные в Андалале, продовольствовались со дня на день через хребты Гумбета, Койсубу и Аварии; между тем как обозы, внезапно сформированные в покорном Дагестане, вывозили запасенный в горах провиант к ближайшим пунктам, откуда, после первых дней, андалальский отряд должен был уже правильно продовольствоваться.

Со вступлением значительных сил в Андалале враждебная Шамилю партия немедленно восторжествовала. Вся страна и окружающие ее горные общества изъявили покорность перед бароном Врангелем. Наши войска тесно обложили Шамиля, засевшего с несколькими стами отчаянных людей на недоступной вершине Гуниба.

Двинув генерал-адъютанта Врангеля в Андалал, главнокомандующий спустился 4 августа с чеченским отрядом в долину Технуцала и стал лагерем на Андийском-Койсу, около селения Конхидатль, против покинутых горских укреплений. На другой день в конхидатльский лагерь прибыл с кавалерией командующий войсками Лезгинской линии генерал князь Меликов.

Покуда происходили описанные действия в северном и западном Дагестане, лезгинский отряд наступал на страны, лежащие по истокам Андийского-Койсу, в самых диких, едва проходимых горах. Князь Меликов двинулся в поход ранее других отрядов. Стянув свою главную массу у подножия горы Пахалис-Тави, он стал 6 июля на хребте, разграничивающем Дидойское и Капучинское общества, устраивая здесь вагенбург и разрабатывая дорогу к иланховским деревням. В то же время вышли на горы боковые колонны, в двух оконечностях Лезгинской линии: тушинская — в верхнее ущелье Андийского-Койсу, закатальская — против истоков Аварского-Койсу. Оставив тяжести в вагенбурге, князь Меликов перешел на хребет Бешо и предпринял оттуда ряд движений против лезгинских обществ. Он разорил поочередно селение Китури, стоившие в прошлом году жизни генералу Вревскому, деревни в верховьях дидойских притоков Койсу, большой аул Хупро, вновь отстроенный после разгрома 1857 года. Тушинский отряд, между тем, привел к покорности жителей верхнего ущелья Андийского-Койсу и через Дидойское общество, истребляя лежащие на пути аулы, присоединился к князю Меликову. Не видя конца опустошениям, многие лезгинские селения стали выдавать аманатов. В это время разлилось по горам движение, начавшееся с Аварии. Выборные и значительные люди изо всех окрестных обществ стеклись в лагерь лезгинского отряда. В несколько дней покорились общества: Дидо, Иланхеви, Тиндаль, Кварешно. В начале августа, исполняя план главнокомандующего, князь Меликов предпринял смелое движение к Технуцалу, через снежные отроги Богоского хребта, по глубинам края, никогда еще не видевшего русских. Этот поход был совершен с особенною быстротою и точностью. Лезгинский отряд дошел до селения Тинды над Андийским-Койсу. Оттуда князь Меликов продолжал путь с одной конницей и вышел на Конхидатль, следуя между чеченским обществом Джамалал и лезгинским Богулал, которые Шамиль прозвал своею Сибирью. Таким образом непокорный край был пройден по всем направлениям. Три отряда, вступившие в горы с разных сторон, — северо-западной, северо-восточной и южной, — вошли в связь, как было предположено, в средней части Андийского-Койсу, опираясь на центральную массу чеченского отряда. По возвращении из Конхидатля князь Меликов должен был перейти со своим отрядом с верховьев Андийского-Койсу на верховья Аварского, приводя к покорности южные лезгинские общества, занять Ириб, считавшийся главным пунктом всего Лезгистана, и прибыть под Гуниб, где главнокомандующий назначил ему новое свидание. Как в первой половине похода, так и во второй, операционные линии всех действующих сил должны были пересечься в одной точке, определяющей общее направление похода; теперь эта точка была перенесена с средины Андийского-Койсу к юго-восточной оконечности гор, в Андалал. Заложив на самом месте лагерного расположения мостовое укрепление, названное Преображенским, главнокомандующий выехал 10 августа под прикрытием небольшого конвоя к войскам, сосредоточенным в Андалале, через Койсубу и Аварию. Чеченский отряд остался в Андии, под начальством генерала Кемферта, оканчивать предпринятые работы.

Путешествие победителя Кавказа через покоренный им край имело вид торжественного шествия. Его встречали речами и адресами, салютационные залпы гремели в аулах, бесчисленные толпы стекались, чтобы взглянуть на него. Князь Барятинский проезжал Аварию, покорившуюся только две недели тому назад, не в голове войск, но как правитель, с одною конвойною сотнею; иногда даже его сопровождали исключительно туземцы. Горцы поняли, что теперь война действительно кончена.

18 августа главнокомандующий обогнул гунибскую гору и прибыл на кегерские высоты, в главную квартиру дагестанского отряда. С этого места можно было обнять глазом всю массу Гуниба, встающую к востоку за глубоким обрывом Кара-Койсу.

Гуниб, метко прозванный солдатами Горой-гитарой, имеет действительно очертание этого инструмента без шейки, наклоненного с востока на запад, к левому берегу Кара-Койсу. Он стоит уединенно в группе окрестных гор, господствуя над ними. Скаты Гуниба чрезвычайно круты, более 45° и поднимаются на версту и более, оканчиваясь отвесным каменным поясом в несколько десятков сажень вышины, которым окружена вся верхняя площадь горы, составляющая не менее 100 квадратных верст; этот пояс поднят и над внутреннею стороною, так что самая поверхность горы образует как бы чашку. У подошвы окружность Гуниба около 60 верст. С высшей, восточной окраины по наклонной площади течет небольшая речка, низвергающаяся потом каскадами в Койсу. На Гунибе находятся аул и несколько хуторов, мельницы, березовые рощи, пастбища и пахотные поля — все, что нужно для жизни человека. На гору ведет только одна тропинка, с берега Кара-Койсу, спертая на некотором протяжении отвесными скалами. Шамиль перегородил это место высокою стеною с бойницами. На северной стороне венец скал, оканчивающий крутизну, в одном месте немного раздвигается, оставляя узкий проход; горцы перерезали его завалами, хотя туда вовсе нет дороги. С других сторон в каменном поясе есть несколько дождевых промоин, по которым смелые охотники поднимались с помощью веревки: но на глаз эти всходы совершенно недоступны. При силе, достаточной для занятия стрелками всей верхней окружности Гуниба, на что нужно не менее полуторы тысячи человек, эта гора действительно неприступна. Но у Шамиля было только четыреста ружей (считая в том числе население аула) и 3 пушки. Но даже при таких силах защитников гунибская позиция была чрезвычайно крепка; глядя на гору, нельзя было придумать, с какой стороны подступить к ней.

При Шамиле находились только три или четыре человека, заметные по их прежнему положению. Он привел с собою на Гуниб небольшое число своих домашних мюридов, несколько отчаянных абреков, несколько изуверных последователей тариката и сотню беглых солдат, до того обремененных преступлениями, что они не смели воспользоваться дарованным всепрощением и явиться с повинной, вместе с товарищами. Созданное мюридизмом государство, тридцать лет боровшееся против русской империи, началось горстью фанатиков и кончалось шайкою разбойников.

Еще до прибытия главнокомандующего барон Врангель тесно обложил Гуниб. Все тропинки, ведущие на пол горы из лежащих внизу аулов, были заняты отдельными колоннами. С восточной стороны, обращенной внутрь гор, блокада была вверена полковнику Радецкому; против юго-восточного угла и всей южной стороны — полковнику Тергукасову; по берегу Койсу — полковнику Кононовичу; с северной стороны — генералу князу Тарханову. Засевшие на горе мюриды были заперты безвыходно.

17 августа Шамиль прислал к барону Врангелю парламентеров с предложением перемирия. Предложение было принято. По прибытии главнокомандующего в кегерский лагерь немедленно начались переговоры о сдаче, но не привели ни к чему, несмотря на самые великодушные условия, объявленные Шамилю, и полную безопасность, обещанную его людям. Старый предводитель мюридизма, очевидно, колебался между убеждениями всей жизни, заставлявшими его биться против неверных до последнего вздоха, и привязанностью к многочисленному семейству, которое находилось с ним на Гунибе; кроме того, взросший в непримиримой вражде к русским, он еще не вполне Доверял нашим обещаниям. Последние слова Шамиля, заключившие переговоры, были: «Гуниб высокая гора; я сижу на ней. Надо мной, еще выше, бог. Русские стоят внизу. Пусть штурмуют».

Во время переговоров в кегерский лагерь прибыл генерал князь Меликов, исполнивший предписанное ему движение. Лезгинский отряд прошел глубиною гор с верховьев Андийского-Койсу на правый берег Кара-Койсу, привел к покорности остальные племена Лезгистана, везде встречавшие наши войска с Радушием, занял Ириб и разрушил укрепления этого аула. Из Ириба князь Меликов выступил с одною конницей. Восточные горы были покорены до последней деревни, кроме Гуниба, на котором соединилось все оставшееся от мюридизма.

23 августа атака Гуниба была поручена, под главным начальством генерал-адъютанта барона Врангеля, начальнику инженеров кавказской армии генералу Кеслеру. 24-го колонна князя Тарханова заняла с боя сады, лежащие на северной стороне Гуниба, и стала у самой подошвы горы; колонна полковника Кононовича поднялась из русла Койсу и заложила стрелков[32] на первом уступе берега. В ночь с 24-го на 25-е предположено было устроить на полугоре ложементы для этих двух колонн; но войска, раз ринутые в бой, пошли дальше и дальше. Полковник Кононович, поднимаясь по дороге, встретил самое сильное сопротивление и должен был остановиться. Но в то же время полковник Тергукасов, стоявший против юго-восточного угла Гуниба, высмотрев предварительно большую промоину в скалистом поясе, венчающем гору, устремился к ней на рассвете и с помощью веревок и лестниц взошел на верхнюю площадь. Князь Тарханов сделал ночью фальшивую атаку, заставившую мюридов сбросить вниз заготовленные ими груды камней. Два часа гора гудела под прыгающими обломками скал. Когда кончился этот каменный дождь, князь Тарханов двинул свои колонны вверх к прорыву, раздвигающему в этом месте скалы карниза, разметал неприятельские завалы и стал на горе. Наши войска заняли две противоположные окраины Гуниба. Большая часть защитников горы была истреблена или взята. Шамиль с остальною частью заперся в аул, около которого сошлись все три колонны.

В полдень прибыл на Гуниб главнокомандующий и потребовал от Шамиля немедленной сдачи. Вокруг небольшого аула, занятого сотней мюридов, тесно стояли 14 батальонов. Остатку неприятеля не было возможности ни уйти, ни отбиться. После двух часов колебания старый имам вышел из аула и сдался на волю победителя.

В березовой роще, на камне, где сидел князь Барятинский, принимая пленного Шамиля, вырезаны год, день и час окончания Кавказской войны: «1859 года, 25 августа, 4 часа пополудни».

Шамиль был взят ровно через три года, изо дня в день, с назначения князя Барятинского главнокомандующим — 25 августа 1856 года.

Князь Барятинский известил из-под Гуниба армию о совершившихся событиях двумя последовательными приказами. Первый приказ был отдан 22 августа:

«Воины Кавказа! В день моего приезда в край я призвал вас к стяжанию великой славы государю нашему, и вы исполнили надежду мою.

В три года вы покорили Кавказ от моря Каспийского до военно-грузинской дороги.

Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно со всею силою душевного моего выражения до сердец ваших».

Второй приказ от 26 августа:

«Шамиль взят — поздравляю кавказскую армию».

Во время начальствования князя Барятинского, до личного его выступления в поход, у горцев взято 8 орудий; при окончательном покорении гор 52, — всего 60 орудий. Наших пленных освобождено свыше двух тысяч обоего пола.

Восточные горы покорены навсегда. Такое явление, как мюридизм, не повторяется дважды в жизни народов. Но даже мюридизм, выразивший последнюю степень фанатизма самого фанатического из верований, превращавший всего человека в страсть и взросший на самой благоприятной почве, какая только могла встретиться для того в мире, соединил против нас горцев лишь вследствие обстоятельств, совершенно исключительных. Когда началась на Кавказе проповедь исправительного та-риката, глубина гор была еще неизвестна и почти недоступна; все совершавшееся в ней было скрыто от наших глаз. Не вглядевшись хорошо в характер вновь приобретенного края, русская власть начала свои действия ложной системой — уничтожением самобытных общественных учреждений, ломкою властей, взросших из народной почвы, заставлявших каждое племя дорожить своею самостоятельностью; русское начальство собственными руками разбило плотины, через которые мюридизму трудно было бы прорваться. Затем, для наружного удобства управления, стали повсеместно вводить законодательство по шариату, предавая горское население безграничному влиянию враждебного нам учения. Как только мюридизм, бывший еще малочисленною сектою, укрылся в горах, как нарочно, усилия кавказского корпуса были направлены в другую сторону, и в продолжение нескольких лет поборники исправительного тариката имели полный простор на восточном Кавказе. Горцы тридцатых годов были подготовлены веками для нравственного пожара, внезапно охватившего Кавказ. Эти богато одаренные люди жили только непосредственными впечатлениями, дожидаясь первой идеи, которая могла бы проникнуть в их умы. В кавказских горцах сливаются свойства двух пород, которые они разграничивают. Со страстною впечатлительностью азиатцев они соединяют энергию, независимость личности и предприимчивость европейцев, так резко отличающие их от расслабленных единоверцев, живущих за ними до самого края азиатского материка. Мюридизм увлек горцев с обеих сторон их природы, создав для них идеал жизни, не требующий никакого нравственного усилия человека над собою, состоящий из битв, приключений, опасностей и грабежа, увенчанных раем. Пока нужно было только действовать, горцы стекались под знамена имама с беспримерною ревностью. Но когда мюридизм стал устраивать их жизнь на основании шариата и наложил на человека религиозную опеку, они обратились против него. Предоставленные самим себе, глаз на глаз с шариатом, горцы не выдерживают мусульманского характера. Через несколько времени религиозная сторона мюридизма исчезнет в народном воспоминании; о нем останется только предание, как о великой борьбе кавказских племен против русских. Теперь, с падением мюридизма, горское население опять распалось на отдельные племена. Древние народные учреждения, сообразованные с потребностями русской власти, отчасти уже восстановленные, будут везде приведены в ясность и формально узаконены.

Восточный Кавказ, разделенный на две большие области — Левого крыла и Прикаспийского края, подразделен на 11 округов; в каждом округе должны находиться суд и расправа по обычаю, из народных старшин и выборных. Обществами, составляющими округ, управляют наибы из почетных, преданных нам туземцев. Этот образ управления, в первый раз основанный в Чечне князем Барятинским, во время его командования левым флангом, оправдан долголетним опытом. Вновь покоряемые чеченцы твердо стояли за нас даже при сомнительной еще борьбе; страна их пользовалась относительно безопасностью, между тем как нельзя было пройти без сильного конвоя через земли других обществ, покорных уже полстолетия. На Кавказе народное самоуправление, основанное на ясно определенных правах, с устранением духовного влияния, лучше охраняет спокойствие края, чем тысячи штыков. По мере того как в разных частях Кавказа замолкали выстрелы, храброе, но голодное население гор складывало ружья и жадно принималось за мирный труд. С развитием народного благосостояния непременно возникнут новые общественные потребности, не удовлетворяемые древним обычаем, и сами вызовут постепенное введение просвещенного законодательства. Внутренность гор деятельно раскрывается удобными дорогами. В последние три года наши войска подвигались вперед не иначе как с лопатою и топором в руках; где прошли они, там теперь по бывшим горным тропинкам ездят на колесах; а дороги в горах то же, что окна в доме; ими только проходит свет снаружи. Через год группа восточного Кавказа будет прорезана искусственными путями по всем направлениям; переправы и дефилеи будут ограждены небольшими сомкнутыми укреплениями, требующими лишь несколько рот гарнизона для всей страны. Кавказ будет покоен, потому что будет доступен во всех глубинах и со всех сторон. Кроме того, воинственное население гор станет само себе охраной. Набранные из туземцев войска служат так же верно, как и русские, что давно известно на Кавказе, а для охранения спокойствия в горах они гораздо действительнее последних. Туземные дружины, привлекая к себе самую решительную молодежь, облечены в глазах горского населения не только материальною, но чрезвычайно нравственною силою, которой оно не смеет противиться; эти дружины составят звено между горными племенами и русскою властью. Продолжительная, ожесточенная война слишком сильно развила и без того воинственный дух кавказских племен, чтоб не дать ему исхода; в горах слишком много людей, привыкших кормиться одним оружием, чтоб оставить их голодать без занятия. Эти самые люди — качаги, абереки, разбойники всяких наименований, делавшие окрестности гор непроездными на сто верст кругом, поступив охотниками в горские дружины, будут верными солдатами, как это доказал конно-дагестанский полк, лучшею полицией в горах и превосходным войском для внешней войны, — французскими туркосами[33], только высшего качества. Для содержания спокойствия в горах, устроенных и раскрытых, потребуется весьма немного войск. Кавказ, поглощавший до сих пор половину действующих сил империи, скоро сам станет для нее источником новых сил.

Покорение восточных гор внезапно изменило условия оборонительного и наступательного положения кавказской армии. С нынешнего года перешеек между Черным и Каспийским морями навеки укреплен за Россией, какие бы политические сочетания ни произошли в соседних странах, какие силы ни были бы направлены против Кавказа. Но до сих пор империя только обеспечила себе владение перешейком. Для устройства этой страны в том виде, как оно должно быть, чтобы вполне соответствовать целям и пожертвованиям государства, остается сделать еще очень многое. Только через несколько лет напряженных усилий, при неослабленных средствах, можно будет сказать: готово!

Первое дело, предстоящее на Кавказе, дело, которое должно окончить как можно скорее, есть покорение западных гор. С падением Шамиля тыл кавказской армии обеспечен, рассеянные силы ее собраны; но то и другое совершенно еще не вполне, покуда кутаисское генерал-губернаторство отделено от кубанской линии широким поясом непокорных гор, покуда значительная масса войск неподвижно прикована к одной части края. Враги России, кто бы они ни были, все еще имеют союзника на Кавказе. Одна возможность бороться против русской империи, постоянно доказываемая на деле, в каком бы отдаленном углу страны ни происходила борьба, необходимо держит все население в тревожном состоянии и разжигает надежды, которые без этого не могли бы существовать. Тем более такой пример опасен в мусульманском крае. Кроме того, непокорные адыги владеют берегом моря, открывающим им сообщение с целым светом. Я нисколько не разделяю мнения, чтобы земля адыгов была воротами, раскрытыми для вражеского вторжения в сердце Кавказа. Пройти эту землю так же трудно союзникам, как и врагам; а буйные убыхи или шапсуги, кроме того, могут быть чьими-нибудь союзниками разве только на три дня. Но и без посторонней поддержки существование открытого врага между Кубанью и Абхазией довольно обременительно и опасно. Теперь, с падением восточных гор, борьба на Кавказе нравственно решена. Против таких действующих сил, которыми располагает кавказская армия, адыги не могут долго держаться; но только против таких сил. Уменьшение армии ранее полного успокоения страны снова затянуло бы дело на Кавказе и в сложности стоило бы гораздо дороже, чем сильные, но кратковременные действия. Если в 1816 году, с назначением генерала Ермолова на Кавказ, ему отделили несколько полков, возвратившихся из заграницы, империя избежала бы тридцатилетней войны с мюридизмом и сократила свои жертвы сотнями миллионов рублей и сотнями тысяч людей. Западные горы должно покорить неотлагательно, не щадя для того никаких жертв.

Второе дело, необходимое для Кавказа и в военном, и общественном отношении, для армии и для края вместе, есть сооружение закавказской железной дороги. Я не могу развить здесь этот вопрос, уже обсужденный властью; для подобного развития понадобилась бы другая книга, таких же размеров; но укажу его главные черты. Если в истекшей войне судьба страны, занятой с лишком двухсоттысячной армией, решалась на поле сражения девятью батальонами, это происходило столько же от поглощения наших сил горскою войной, сколько от чрезвычайной медленности сообщений, заставлявшей разбрасывать войска по всем пунктам, на которых мог показаться неприятель; иначе мы не поспели бы туда вовремя; а на Кавказе, при извилистом очертании границы, и сухопутной и морской, есть несколько линий, ведущих прямо от окружности к центру; линий, владение которыми стратегически решает судьбу войны. Продовольствие надобно было заготовлять задолго вперед, с величайшими затруднениями, сообразно с первоначальным расположением войск, которого потом уже нельзя было изменить, за невозможностью двигать магазины. Войска были прикованы к своим провиантским складам, несмотря на то что военные обстоятельства принимали иногда совсем другой оборот; отчего происходили раздробленность и слабость массы, в совокупности довольно значительной. Для того чтобы сила русских войск в Закавказье и в оборонительном, и в наступательном отношении соответствовала их действительной численности, надобно прорезать край железною линией от моря до моря. Тогда закавказские войска, бывшие до сих пор слабыми по своей раздробленности, составят одну массу, и удар их во всякую сторону станет неотразим. При быстром развитии волжского и каспийского пароходства, Закавказье, связанное в одно целое железною дорогою, станет во всех своих пунктах на трехнедельном маршрутном пути от главных центров государства, войдет в общий состав русских областей. Вместо многочисленной армии, которую теперь по необходимости, даже и без горской войны, надобно содержать в этом отдаленном пограничном крае, Закавказье надобно будет занимать сильно только в военное время, как и всякую часть границы, соразмеряя эти силы с видами правительства или действительною опасностью, а не со всякою возможною случайностью, как теперь, когда загорный край отстоит от внутренности России на полгода пути.

Экономия для государства будет огромная, могущество его со стороны кавказского перешейка утроится, а в то же время кавказская армия сделается подвижною, как все действующие войска империи. На благосостояние загорного края железная дорога будет иметь то же влияние, какое имеет орошение на плодородную, но спаленную солнцем почву. До сих пор все природные силы Закавказья спали в земле; единственным потребителем здесь была казна. Железная дорога сделает эти области, доставлявшие покуда только один расход, самостоятельною и богатейшею частью империи. Наконец, линия железной дороги от Баку до Поти, венчающая наше положение на Кавказе, обеспечена в экономическом отношении гораздо более, чем всякая из русских линий, которым предстоит возбудить и привлечь к себе движение, пока еще не существующее; между тем как груды товаров на 25 миллионов рублей, ежегодно наводняющие Персию и всю верхнюю Азию через Трапезонт, дожидаются только удобного пути, чтобы направиться по Закавказью и Каспийскому морю. В настоящую пору эта торговля пробивается через самую негостеприимную страну — высокую горную площадь турецкой Армении, без дорог и на вьюках. Железная дорога между двумя морями необходимо притянет ее к себе и удвоит количество товаров, уменьшив их продажную цену. Стоимость дороги, по сделанным уже исчислениям, разве очень немногим превзойдет стоимость русских линий; ценность груза трапезонтской торговли должна с избытком окупить эту сумму, даже при высоких процентах. Это предприятие, необходимое в политическом и военном отношении, в то же время выгодно в отношении экономическом.

С завоеванием западных гор и устройством железной дороги между Черным и Каспийским морями кавказская армия войдет в состав действующих сил империи. Покуда нельзя определить даже приблизительно, насколько это возвращение двухсот тысяч солдат, может быть первых в свете, исключенных до сих пор из итога русских сил, возвысит военное могущество государства. Беспрерывная и беспощадная война образовала на Кавказе целый ряд поколений, воспитанных в боевом ремесле почти наследственно. Новобранец, вступив в кавказский полк и еще не видавши неприятеля, привыкает уже к мысли о войне, как о натуральном и повседневном деле жизни; сделав несколько походов, он развивается лично, не только как солдат, но как боец. Он беспрестанно встречается с врагом один на один — в лесной цепи, на горной тропинке, в штурмуемой сакле — и привыкает надеяться только на себя — на свое сердце и свое ружье. Когда потом смыкается колонна из этих людей, совершенно уверенных в себе поодиночке, в ней рождается такое убеждение в своей неодолимости, что устоять против нее может только несоразмерная материальная сила. Мы довольно видели примеров этому в минувшей войне. Подобное воспитание давалось только древним войскам, где каждый солдат был боец, и утратилось совершенно в войсках европейских с той минуты, когда долг солдата стал стоять лишь в том, чтобы идти массой за своим знаменем и слушать команды. Каков кавказский солдат, таков в своем роде и офицер. Русской отваге нужно широкое поле; в мирное время только на Кавказе гремит оружие и манит в эту сторону людей с военными наклонностями. Молодые офицеры, которых сердце влечет к боевой жизни, понемногу сами собою стекаются на Кавказ. Горская война быстро развивает их военный инстинкт, выделывает из офицера настоящего начальника, способного управлять людьми и распоряжаться боем. И в лесу и в горах, как бы ни был многочислен отряд, ротный командир, вступивший в дело, становится отдельным начальником, одним из виновников общего успеха или неудачи; ему предоставляется вести почти независимое дело, в котором его характер и распорядительность получают самостоятельные права. Ответственность за военные соображения спускается на Кавказе гораздо ниже, чем в европейской войне, и люди, поставленные пред ежедневною расценкою опыта, сортируются сами собою. Кроме того, особенные обстоятельства жизни и действия развили в кавказских полках, в самой сильной степени, дух военной семьи, гордость своего полкового мундира и своего знамени, оправдываемые всегда каким-нибудь высоким военным качеством, которое полк исключительно себе усвоил. Отношения взаимной ответственности между людьми всяких степеней выделились в них гораздо теснее, чем в каком бы то ни было войске, и, естественно, внушили отдельному лицу полную уверенность в своей части, как части возможность полагаться на каждого из составляющих ее людей. Беспрерывные походы закалили кавказского солдата, сделали из него первого ходока в свете, научили жить где бы то ни было и чем бы то ни было. Кавказская война образовала для России армию, которая, под своим знаменем, готова считать себя дома на краю света, которая сразу понимает всякое приложение военного дела, которую противник должен истребить, для того чтоб победить. Когда кавказский батальон становится лицом против врага, он считает сражением только то время, которое ему нужно для того, чтобы добежать до неприятельских рядов; эту уверенность разделяют по опыту все чины его, от командира до барабанщика.

Кроме регулярной армии, кавказская война взрастила для России еще другое превосходное, единственное в своем роде войско, — казаков линейных и черноморских. Одинаково способные к сомкнутому строю и наездничьей службе, конница и пехота вместе, эти люди, бесстрашные, неутомимые, быстрые как ветер, могут осуществить, употребляемые в значительном числе, такие стороны военного дела, о которых не слыхали прежде, — блокировать неприятельскую армию в ее собственной стране, разъединить ее, обхватить с тыла и флангов, разорвать сообщение между отдельными колоннами. До сих пор линейные казаки бывали в европейской войне только дивизионами и оставили, однако ж, живые воспоминания о себе. С окончанием Кавказской войны сорок тысяч казаков, при надобности и больше, могут присоединиться к армии. В этом удивительном войске выразились стороны русской природы, которых нельзя и заметить в спокойном быту. Лучшие линейные полки формировались на наших глазах, из поселян; до такой степени дух казачества живет еще, если не в уме, то в крови русского человека. В несколько лет эти поселяне, поставленные на порубежной неприятельской черте, делались самыми отважными и ловкими наездниками, настоящими абреками, превосходящими чеченских, и в то же время послушными, вполне дисциплинированными солдатами, способными ко всякого рода службе. Так быстро развивался в этих поселянах военный дух, что через несколько лет девушка, вчерашняя крестьянка, не хотела на посиделках сказать ласкового слова казаку, не слывшему удальцом. Россия, при своем безмерном протяжении, живет еще жизнью разных столетий. На украйнах — кавказской, сибирской, киргизской — казачество существует еще в тех же условиях, как в 16-м веке оно существовало на Днепре и на Дону. Воины и вместе поселяне, казаки разрабатывают землю, занятую ими с оружием в руках, вносят русское отечество в чуждые пустыни и должны быть для империи тем же, чем американские передовые колонисты для Соединенных Штатов. На Кавказе было бы невозможно управиться с горцами без заселения казаками передовых линий. Через несколько времени кавказские казачьи полки будут еще далеко выдвинуты вперед и казачье население, подкрепляемое новыми выходцами, значительно возрастет. Тогда уже не сорок, а может быть, семьдесят тысяч кавказских казаков готовы будут стать под знамена, при первом призыве отечества.

Третий элемент новой силы, которою покоренный Кавказ дарит империю, состоит в горских войсках. При системе, принятой ныне, число их может быть велико, а в качестве нельзя сомневаться. Лучше конно-дагестанского полка и анапского эскадрона не может быть войска. Для кавказских горцев битвы и опасности такая же необходимость, как для древних скандинавов. Надобно только дать правильный исход их воинственности, чтобы Кавказ выбросил из своих недр дружины, которым, может быть, придется удивить свет под русскими знаменами.

Покорение восточного Кавказа стоило империи больших жертв; покорение западного будет еще стоить, может быть, в продолжение некоторого времени. Но покорение это будет совершено в возможно короткий срок, естественные и личные силы страны будут правильно развиты; в этом можно поверить человеку, которому весь Кавказ, хороший оценщик практических людей, поверил с первого его шага сюда. С окончательным усмирением перешейка эта часть русской империи вполне вознаградит государство в политическом и военном отношении, отчасти даже в экономическом. Уже одно возвращение кавказской армии в итоге действующих сил, прекращение бесплодных жертв и всегдашнего опасения за эту страну составляют успех чрезмерной важности. Можно с основательностью думать, что если бы горы были усмирены в 1853 году, истекшая война[34] приняла бы совсем другой оборот. Теперь, по крайней мере, это великое дело совершено; исполнение остального, при том же сильном управлении, можно рассчитать вперед наверное. Утверждение бесспорного русского владычества на кавказском перешейке, вполне устроенном, будет событием всемирным, всех последствий которого не исчерпают и несколько поколений. В настоящее время еще невозможно обнять человеческим соображением всего, что может развиться из окончательного покорения Кавказа, этого моста, переброшенного с русского берега в сердце азиатского материка. Будущее не во власти человека; но люди властны быть достойными великого будущего. Покуда будем довольны совершенным и скажем с Богданом Хмельницким: будет что будет, а будет то, что бог даст.