Кавказский гамбит

1

Василий Панюшкин узнал, что проснулся, ощутив голыми ягодицами колкость шерстяного ковра, поскольку спал у стенки, а кровать была всего лишь полуторной, и Капа, жена, припирала его спиной да еще лягала во сне ногами. Спала она неспокойно и часто бессознательно щупала себя за грудь, где к бюстгальтеру изнутри английской булавкой был приколот пакет с деньгами. К тому же Капа храпела.

Подобные мелочи не могли испортить Ваське ликующего чувства нового дня. В отличие от многих соотечественников Вася не верил, что радость скрывается где-то в будущем, он жил настоящим. Ему все было хорошо, все по нраву. И крепость собственного тела, жилистого и неутомимого, и птичьи голоса за окном, и желтые звездочки по синему полю на диване под часами. Часы большие, на батарейках, с ежеминутным пощелкиванием, которое глушил толстый ковер, целиком закрывавший вторую стену. Третью занимала секционная полированная мебель-стенка, набитая вещами и посудой, там же, в нише, стоял новый японский телевизор с видиком: крутить фильмы по праздникам, когда заглянут внуки. Линолеумный пол тоже был плотно устлан коврами. Во влажном морском климате обилие ковров рождало специфический запах прелой земли, тяжелый для свежего носа. Васька, человек без претензий, принюхался.

Он приподнялся на локте. Стрелки показывали ровно пять, в чем Василий не сомневался, а сверялся с часами по привычке.

Панюшкин просыпался безо всякого будильника в одно и то же время с тех пор, как солдатом впервые попал в казарму. Правда, зимой, когда дождь и темень, он вставал в шесть, а летом, при любой погоде — в пять, как сегодня. Это по молодости они с женой в кино бегали, а теперь всю культурную жизнь им заменил телевизор. Книжек в доме не держали, газет не покупали. Капа написанное разбирала по складам, к тому же плохо видела без очков, а очки не покупала — зачем без надобности тратить нелегкие деньги. Если что интересное — убили кого, наводнение или власть сменилась (хоть у нас, хоть у негров каких), — по телику моментально покажут. Да и зачем чужой жизнью интересоваться — со своей бы управиться.

Васька — другое дело, тому сил девать некуда. Иногда по ночам, на малом звуке, смотрел футбол или бокс, а то еще такой срам изобразят, что неловко, хоть и любопытно. Однако и без телевизора вокруг столько занятного — голова кругом! Каждое утро он глядел на мир словно впервые и восхищался его великим разнообразим и красотой, такой яркой и осязаемой на юге. Южнее и теплее в нашей стране края нету.

Если бы Василий Панюшкин имел хоть малюсенькую склонность к размышлению, то подумал бы о благосклонности судьбы, об удаче или просто о везении. Но подобные мысли его не посещали. Он просто жил в свое удовольствие, удивляясь, отчего люди вокруг ссорятся, ругают порядки и даже погоду.

Он осторожно перелез через жену. Та на несколько секунд перестала сопеть, охранно провела рукой по груди и, убедившись, что деньги на месте, взялась трубить носом с удвоенной силой. Вася не помнил, храпела ли она молодой, так давно это было — сорок лет они спали вместе, что нравилось им обоим даже после того, как сын с дочерью выросли. Однако в последнее время Капа все чаще отказывала ему в удовлетворении неубывающих плотских желаний. Когда Васька приходил навеселе, то подкатывался ночью к жене под жесткий бок и давал волю рукам. Она внезапно спрашивала строгим громким голосом, словно и не спала:

— Опять нализался, чурбан чертов! Работать не хочешь, а водку жрешь!

— Не на свои пил, на чужие, чего кричишь. Я выиграл — они поставили. Отказываться, что ли? Я еще не больной на голову.

Выяснив главное, Капа снова погружалась в глубокий сон. Васька жены побаивался — зачем беса дразнить? Но однажды по пьяни отвесил ей оплеуху, чтоб заткнулась, и вдруг увидел в глазах Капы страх. Он так обрадовался, что хотел еще добавить, но она закрылась в комнате на замок. Васька покричал-покричал срывающимся петушиным голосом и лег спать, а утром, когда жена стала ему выговаривать, ничего не мог вспомнить. Но на всякий случай храбро сказал:

— Теперь будешь знать, какой я сильный, если разозлюсь. Это я в молодости тебя боялся, а теперь — ты меня бойся, теперь я тебя крепче. Глянь, как износилась, а туда же, в ферзи лезешь.

— Износисси-и! — неожиданно взвыла Капа на одной высокой ноте и заплакала.

Ваське стало ее жаль. Он обнял костистые плечи жены и поцеловал жесткие волосы.

— Пошутил я, не видишь, что ли? Нету у тебя мозгов, и где ж их взять, не понимаешь ты шуток.

Жаль-то жаль, а глядеть на скукожившуюся, шаркающую растоптанными подагрическими ступнями женщину удовольствие небольшое. Васька вздыхал и отводил глаза в сторону.

У Капы чутье как у собаки.

— Чего морду воротишь! Старая стала, да?

Ну как ей объяснить? Да, состарилась женка-одногодка, и это создавало проблемы. Энергия здорового, ничем не обремененного мужского тела давала о себе знать, потому Васька наладился захаживать с приятелями к одной девице. Ставишь бутылку портвейна, и она принимает всю компанию по очереди, каждого в своем роде, по заказу. Шик! Но это так, мелочи жизни.

Натянув просторные сатиновые трусы, прозванные семейными, Василий пошел в кухню, поставил греть чай и густой вермишелевый суп, приправленный желтым куриным жиром. Обед, ужин — этого он не понимал, еда есть еда. Беззлобно ругнув медленно нагревающуюся электроплиту под названием «Русь», сбегал в туалет — это у него завсегда по часам, как у строевого коня, потом в ванной небрежно прошелся безопасной бритвой по редкой щетине, плеснул в лицо холодной водой — горячей не подавали третий год, поскольку высотный блочный дом числился бесхозным: раньше принадлежал Совету курорта, который приказал долго жить вместе с советской властью. Однако отсутствие такой роскоши, как горячая вода, волновало Василия столь же мало, как политические события. Зимой Капа силком гнала мужа в баню, летом он изредка ходил на море, хотя купаться не любил и плавать не умел. Зубы никогда не чистил — крупные, желтые, без единой пломбы, подвели только раз — сломался коренник, не осилив грецкого ореха, пришлось идти в поликлинику и выдрать с корнем, так что вместо тридцати двух, ему служил только тридцать один зуб, но служил исправно. Вот у Капы уже обе челюсти пластмассовые, как ветерану труда их сделали бесплатно, а значит, топорно, надевала она их лишь затем, чтобы пожевать мясца да яблочка с огурчиком, и сразу возвращала в банку с водой — больно.

Еда толком разогреться не успела, и Панюшкин поковырял ложкой слипшуюся в комья вермишель, откусил шматок полукопченой колбасы с крупным жиром, наспех запил его кипятком из термоса, который Капа держала на случай — не всякий же раз из-за стакана чаю кочегарить плиту — электричество у нынешней власти золотое, натянул полотняные брюки с пузырями на коленках, первую попавшуюся под руку майку, сунул босые ноги в летние сандалии и выскочил из дома, словно опаздывал на поезд.

В глаза Панюшкину ударили первые солнечные лучи, заставив сладко прижмуриться, нос сморщился, ловя ароматы цветов, можжевеловой смолки и особенного южного воздуха, обласканного морем и смягченного таинственной прохладой самшитового ущелья.

Даже сидевшая на скамейке перед домом молодая толстозадая Мокрухина с неизменным пакетом семечек и своим дрянным псом, который спозаранку писал и лаял в подъезде, имевшем акустику лучше, чем оперный театр, а потому будил жителей всех двенадцати этажей, — даже Мокрухина в серой растянутой кофте, и тротуар из красно-желтой керамической плитки, обмытый ночным дождем, и усыпанная мелкими желтыми плодами мушмула, такая густая, что земля под нею оставалась сухой даже в дождь, — все имело свою невысказанную, но понятную Ваське прелесть. Он неосознанно страдал, удивляясь этой красоте в одиночестве, и искал, с кем разделить радость наступающего дня.

— Привет, Мокрухина! Погодка-то нынче славная, теплая! — закричал Васька, улыбаясь до ушей, при этом морщинистое лицо его еще больше сморщилось, а глаза, и без того узкие, превратились в щелочки. От переполнявших его положительных чувств Панюшкин обычно не говорил, а кричал, поднимая с постели тех, кто успел заснуть после собачьего лая. Уже который год приезжающий на лето из столицы Владимир Петрович Шапошников, в прошлом знаменитый пианист, а ныне пенсионер и постоянный партнер по шахматам, не раз просил сбавить тон, но напрасно — натура Василия пересиливала желание угодить. Во всяком случае, хозяину она не подчинялась.

— Че ей быть холодной? — игнорируя приветствие соседа, ответила толстуха с полным безразличием и смахнула повисшую на губе подсолнечную шелуху. — Юг — это тебе не Север, где ты в детстве хрен отморозил.

— Так он оттого только крепче стал. Только вот откуда тебе известно?

— То ж мне Штирлиц! — хмыкнула Мокрухина, шире расставляя ноги в домашних тапочках с целью улучшения вентиляции нижней части тела. — Двадцать лет в одном доме живем. Я про тебя и не то знаю. Например, как ты на Зинку пялишься.

Зинка — Зинаида Сероповна Черемисина, в девичестве Айдинян, дама лет пятидесяти с довеском, жила напротив, в одном подъезде с Шапошниковым. Хотя образования — десять классов и курсы машинописи, но по местным меркам вполне интеллигентная и Ваське не ровня.

— Я?! Ты чего, совсем сдурела? — испугался Василий. — На кой мне хромая армянка? Да мы тыщу лет в ссоре! Ты еще не родилась, как я ее в милицейском «Прожекторе» пропесочил за то, что клеши носила. Тогда женские брюки были под запретом.

Сказал и сам удивился — какие странные в разные времена случаются порядки, которые потом сами по себе куда-то исчезают, а на их место приходят новые. Теперь хоть голым по поселку шастай — никто головы не повернет! За сквернословие тоже на пятнадцать суток не заметут, да на всех и места не хватит: у нынешних мат — через раз, вроде довеска, без которого от слов впечатления нету. И за порчу скамеек в парке тоже не привлекают. Преступника мало словить, еще надо доказать, что он преступник. А зачем? Отрубить руку, чтобы плитку с парапета на набережной не отковыривал, тогда следующий подумает, прежде чем шкодить. Несерьезные нынче порядки, но уж какие есть, надо их соблюдать, не рассуждая, иначе выйдет бардак. И Панюшкин добавил:

— Я свои обязанности хорошо выполнял, потому Зинка меня терпеть не может.

— Так то она, а то ты, — резонно заметила толстуха, чем совсем сбила с толку собеседника.

Василий озадачился: иногда он пьяных девок под кусты затаскивает — что верно, то верно, от природы куда ж денешься. Но Зина? Казалось, он ничего такого про нее и не думал. Что же разглядела Мокрухина? Наловчилась шпионить, с утра до ночи сидит на скамейке, наблюдает.

На всякий случай решил отвести разговор в сторону:

— Лучше скажи, как тебе удается меня упредить? Встаю спозаранку, а ты уж на посту. Вовсе не спишь или здесь ночуешь — на живца ловишь? Лопай поменьше, а то ухажер рядом не поместится.

Привычная перепалка нисколько не повлияла на его настроение, напротив разогрела, как любил выражаться Панюшкин, энергию организма, требовавшего движения. Он миновал усыпанный белыми цветами куст мальвы, прячущий от чувствительных взоров контейнер с мусором, и неспешно зашагал по центральной улице вдоль пальм в сторону моря, выступая с достоинством человека, обходящего дозором собственные владения. Потому вертел головой во все стороны и сразу отмечал самые незначительные изменения.

Панюшкин жил тут так давно, что считал себя местным, хотя попал случайно, по армейскому призыву, прямиком из архангельского села, где в 41-м страшном году оказался с матерью и теткой в эвакуации. Беженцы там и осели — отец с войны не вернулся, хату на Смоленщине сожгли, родственников раскидало военными бурями кого куда, а может, и вовсе без вести пропали, разве теперь узнаешь? Срок служить подошел Василию в мирном пятидесятом. Повезло — сберег жизнь и не стал калекой, что могло произойти с большой долей вероятности. К тому же он изначально не был приспособлен к убийству даже самой ничтожной твари, не то что человека. Конечно, защищая свой живот, наверняка научился бы убивать, как этому все научаются на войне. Но Бог миловал, и Василий сохранил чистоту природного характера.

Призывник окончил всего пять классов, от недоедания был худосочен, кривоног, мал ростом и страдал хроническим фурункулезом. Был он в меру хитер и в меру глуп, в меру добр, трусоват и покладист, но когда надо — нахален и с виду ершист. Всего намешано, притом ни одна черта не подавляла другую — в общем, нормальный парень, а главное веселый. И везучий — это точно, этого не отнять. В важных делах ему везло обязательно, он даже по этому поводу никогда не волновался. Вот и военком — болезненного недокормленного призывника, умевшего плотничать, определил в стройбат и послал на Кавказское побережье восстанавливать всесоюзную здравницу, а заодно и хилое здоровье.

Василию на юге понравилось — ну слов нет как! Тепло, санатории с колоннами, и везде растения, каких он прежде не видел. Особенно поразили его воображение высоко уходящие в небо пики кипарисов и разные пальмы. В глубоком, довоенном Васькином детстве, которого он почти не помнил, были сад и лес за околицей, поэтому он вообще любил все, что растет и цветет, а тут такой праздник круглый год!

Небольшой поселок Хоста, куда привезли молодого солдатика, уютно примостился на самом берегу Черного моря в устье одноименной реки. Археологи нашли неподалеку дольмены и развалины крепостей, значит, люди давно приметили красоту здешнего края. Если забраться повыше — даже и не на самый верх — можно увидеть узкую, крутую дугу земли, прижатую к воде зелеными горами, с тетивой пляжей километра в полтора. Пяток улиц с частными домиками утопали в щедрой растительности. Поселок разделяла на две части горная речка, вытекавшая из глубокого ущелья. Каждое лето по сухому руслу прокладывала себе дорогу в новом месте узкая, но шумная на перекатах, тугая ледяная струя. С дождями вода в считанные часы заполняла широченное галечное ложе, поднималась, как на дрожжах, заливая хлипкие жилые бараки на правом берегу, и неслась с бешеной силой к морю, ворочая огромные валуны и бросаясь стволами деревьев, будто щепками. Василий в изумлении качал головой: вот это да, такого он еще не видывал! Привычная Двина — характера северного, умеренного, да и море там другое — серое, стылое, а к этому, яркому и теплому, вся страна летом съезжалась поплескаться в зеленых волнах.

После войны развернулось строительство и не без его, Василия, участия поселок стал менять деревенский облик на городской. Прежде всего втиснули в каменные берега норовистую реку — с тех пор наводнений не случалось. Набережную густо засадили могучими платанами: всякая ветка такой толщины, как у иного дерева ствол, концы ветвей перекинулись через высокий парапет и густая листва образовала сплошной тенистый коридор для пешеходов. На главной улице возвели с десяток нестандартных домов-«сталинок», на них и сегодня любо-дорого посмотреть; по обе стороны — кипарисы да пальмы, а между ними — кусты роз. Чуть позже, в шестидесятых годах, улицу продлили от моря до стадиона, заполнив пустые места кирпичными пятиэтажками. В каждой квартире балкон, что и хорошо, и плохо. Жильцы, имеющие разные вкусы и разные доходы, балконы самодеятельно застеклили и утеплили, эта дешевая пестрота общую картину не слишком украсила. Но гораздо больше испортили вид поднявшиеся в семидесятых несколько блочных башен, с квадратами черных швов. Панели скоро облупились и дома стали походить на больных псориазом, приезжающих в Хосту лечиться мацестинскими ваннами. Благо втиснули уродцев во второй ряд, под самую гору, почти вплотную к подпорной бетонной стенке, сдерживающей оползень. Но все равно улица, с уходящими вдаль шеренгами пальм, осталась в поселке не только самой длинной, но и самой красивой, хотя и другие — с каштанами, магнолиями, даже с голубыми елями были не хуже.

Единственный бетонный мост через реку потребности растущего населения удовлетворять перестал, и было решено соорудить два подвесных — один напротив рынка, другой ближе к морю, с выходом на главную торговую улицу и вокзал. Рядовой Панюшкин вырезал для мостов деревянные ограждения и стелил доски, их постоянно приходилось чинить — так всем полюбились изящные переходы, а ведь поначалу ступать боялись, потому что легкие сооружения сильно раскачивались.

Худосочный архангельский паренек отъелся, окреп и превратился в невысокого, но жилистого и выносливого мужчину. Климат самостоятельно избавил его от фурункулов, а в военном госпитале, что размещался в нынешней поликлинике, Василия излечили от неудобной болезни, которую он заработал, как правильно намекнула вездесущая Мокрухина, когда еще до призыва провалился под лед на Двине. В общем, во всех смыслах Панюшкин сделался справным кавалером и, отслужив в армии положенное, уезжать на Север не захотел, попросился на сверхсрочную в местную милицию, где прежде ставил оконные рамы и двери собственноручного изготовления. Теперь топор ему наскучил, а привлекала техника: в райотделе внутренних войск имелись два трофейных мотоцикла — один простой, другой с коляской, а еще опель «Адам», почти игрушечный, слегка помятый, без глушителя, но на ходу, крейсерская скорость — сорок километров в час. Управлять этими средствами передвижения любознательного Панюшкина обучили, правда, за отсутствием образования он долго пребывал в должности дорожного постового, что, однако, позволяло ему в охотку гонять по поселку на мотоцикле, вызывая жгучую зависть мальчишек и вздохи девиц, оставшихся после войны без женихов. Потом Василий состоял участковым и считался грозой поселковых стиляг, рыночных торговцев и бабулек, предлагавших отдыхающим зелень и ягоды в газетных кулечках прямо на улицах, что категорически запрещалось — антисанитария и искажение курортного вида.

Получив комнату в общежитии — бараке на крутом склоне горы в жилом секторе под названием «Украинка», Панюшкин сразу женился — надоело шляться по бабам, до которых он хоть и был охотник, но собственная сподручнее, да и к семейным на службе проявляли больше внимания, многократно возрастали перспективы на отдельную жилплощадь — тоже не последнее дело. Жену Василий выбрал по своим, крестьянским, меркам: домовитую и выносливую, работницу сытого профсоюзного санатория «Мыс Видный», а профсоюзы при советской власти были богатые, поскольку каждый работающий отчислял им с зарплаты и любого левого заработка два процента.

Когда женихались, Капитолина, желая показать интерес к прошлому ухажера, спросила:

— Расскажи про Север.

— Чего рассказывать? Деревня, как деревня. Ну, тротуары деревянные.

— Какие? — делала Капа большие глаза.

— Деревянные! Чтобы по мокроте не хлюпать.

— А еще чего?

— Еще? — Васька припомнил белесые призрачные ночи. — Еще летом сутками светло, молодежь после ночной гулянки сразу на работу идет.

— Ну, да? — ахнула Капа. — Прям совсем-совсем светло? Словно днем?

— Почти. Красотища.

У Капы воображение как у воробья.

— Чего хорошего-то! Ночь — она для того и ночь, чтоб было темно и спать.

Василий мало встречал людей, способных разделить его восторг перед природой. Тем более девки — о чем они, кроме замужества могут мечтать? Оттого ни в молодости, ни потом отсутствие фантазии в жене его не смущало. Свое дело она знала, а это главное. Надежды супруга оправдала с лихвой: работала с утра до ночи, родила и воспитала сына и дочь, да еще держала рядом с домом обширный огород. Когда получили двухкомнатную квартиру в высотке, землю эту закрепили за собой как дачный участок. Василий соорудил фанерную времянку и сдавал отдыхающим. Капе прибавилось стирки, но лишней копейкой она, детдомовка, привыкла дорожить. Экономила на всем: что умела — шила, перелицовывала, штопала, стригла детей и мужа — неужели на парикмахерскую деньги транжирить? Волосы, они ведь растут без остановки, за всю жизнь эти рубли в целые тыщи сложатся. Продукты покупала самые дешевые — лишь бы сытные.

Прошло долгое время, пока вконец измочаленная трудом женщина и еще крепкий телом и духом мужчина получили право выйти на пенсию. Замаячила возможность пожить в свое удовольствие. Дочь выросла, удачно вышла замуж за офицера в Ярославль, — неказистого, но хваткого интенданта, жила в достатке, троих родила. Сын работал автослесарем и женился на медсестре из Адлера, девке стервозной, с гонором, любящей наряжаться по моде. Ничего из богатого заработка мужу не оставляла, даже из-под стелек в ботинках деньги выуживала, говорила: «Ты мне кругом должен, на моей площади живешь». Квартира — всего в одну комнату, однако ж квартира, с ванной и водопроводом — досталась невестке от родителей.

Сыну, загруженному заказами, некогда было ни отношений выяснять, ни разводиться, да и детишки подрастали. Тогда Василий с Капой составили завещание — свои квадратные метры отписали дочке, а сыну, чтобы баба не грызла, начали возводить на дачном участке просторный шлакоблочный дом с мезонином и рядом просторный каменный гараж. Панюшкин идеей загорелся и возмечтал: вот построит дом, возьмет себе комнату в мезонине — из нее видно море и внуков, которые станут возиться в саду. Детей он любит, в детях жизнь. Для них расчищал участок от камней, корчевал кусты, для них посадит фруктовые деревья, с деревьями он возиться любит. Женщины вареньев наварят, компотов на зиму накрутят — подпол в доме запланирован глубокий, прохладный. А когда он совсем состарится и народятся правнуки, будет весь день лежать возле открытого окна, вдыхать запахи выброшенной прибоем морской травы, радоваться солнцу и голосам внизу. Разве человеку еще что-нибудь нужно для счастья?

Каждый день, после обеда, Василий ездил на дачу. Наблюдал, как продвигается строительство, втихаря от жены носил работягам выпить, не так, чтобы допьяна, но они потом свое добавляли и спали в тени кустов до вечера, а в темноте — какая работа, пора по домам. Вася и сам не дурак, выпивал с мужиками за компанию, а иногда и спал. Никто никуда не спешил — все при деле. Так и двигалась стройка — ни шатко ни валко. К осени нулевой цикл с грехом пополам закончили. Каменщик запросил по-божески, материалы доставали по знакомству и расплачивались частично самогоном, но средства потребовались большие. На пенсию не разгуляешься, пришлось потревожить деньги, отложенные по русскому обычаю на «черный день». Несколько лет дом сооружали, осталось совсем немного. Сын уже у себя в мастерской и решетки для окон сварил, а Василий двери-рамы в плотницком цеху из выдержанного дерева заказал и на место доставил. Но тут случилось несчастье: домкрат сломался, и сынка автомобилем, который он чинил, придавило насмерть.

Василий с женой горе пережили, крепко держась вместе. Часами лежали в обнимку и плакали, добрые слова друг другу говорили, а утешиться не могли, оставались еще дочь, внуки, всем надо помогать и дачу достроить, иначе скандальная невестка грозилась предъявить законные права на квартиру, отписанную по завещанию дочери.

Как всегда положение спасла Капа. Утерев слезы, свернула домашние дела и нанялась работницей в теплицы, которые возвели корейцы у реки Псоу на границе с Абхазией. Правда, ноги болят, но это ничего — главное, не помереть, дом закончить, а то Васька-шелапут все пропьет, профукает. Он разве о пользе когда думает?

Жена после смерти сына сильно сдала, однако крепкая, управится, считал Панюшкин. Он тоже мог бы шоферить, но работа таксиста требует нахрапистости, постоянной гонки за клиентами, соперничества с другими водителями — это ему противно, да и где машину взять? Мог бы плотничать, восстановив прежние навыки, но топором он еще в молодости намахался будь здоров.

Пять лет прошло, а дом еще недостроили, когда случилась новая беда. Капа наняла по дешевке штукатурить стены заезжих молдаван, мужа с женой, и ежедневно снабжала обедами да еще и аванс выплатила, чтобы потом цену не набивали. Васька по выходным вместе с ними водку-пиво пил, не думал, что после этого у людей рука подымется на чужое добро. Поднялась. Продали молдаване готовые двери и рамы вместе с решетками, материалами и инструментами, а сами исчезли. Панюшкин даже в милицию заявлять не стал — паспортов у работников не спрашивал, верил на слово. Да и милиция нынче не та, чего уж тут душой кривить. Искать не будут, если только за большие деньги.

Потеря вышла практически невосполнимая, работы остановились. С горы дом сиротливо глядел в морскую даль мертвыми оконными провалами. Мечта о комнате в мезонине и тихой старости если не погибла совсем, то отодвинулась до лучших времен. Раз в три дня Капа гоняла Василия на участок с большой флягой объедков: велела взять с улицы бродячего пса и привязать на длинную цепь, не то и урожай потаскают, и недострой по камушку разберут.

— Совести у людей совсем не стало, — сокрушалась Капа. — В церковь ходят! Чего в церковь ходить, если Бога не бояться? Бог нынче вроде баловства. На слово никому верить нельзя. Кругом одни жулики. Милиции за порядком смотреть некогда, она налог в свой карман с торговок укропом собирает.

Васька скривился, не любил, когда милицию ругала Капа. Плохая, хорошая — не ее ума дело.

— И когда ты чем довольна была!

— А какое такое довольство я в жизни видела? А? Скажи? Рожать, стирать, над грядками корячиться? И чего имею? Последнее старшему внуку на учебу отдала — невестка опять приходила собачиться.

— А за пазухой что прячешь?

Голос у Капы был визгливый, тем более, если она кричала, а кричала она почти всегда:

— Сколько ни есть — все мое! Тебе бы только пива нахлестаться со своими дружками, а дача на моей шее висит!

В общем, жизнь вошла в накатанную колею, но если Капе двигаться по ней становилось все труднее, то Василий возраста пока не ощущал и на пенсию, хоть и невеликую, смотрел как на манну небесную. Получить исключительно в собственное распоряжение крепкое, полное жизненной энергии тело да еще деньги в придачу — представлялось волшебным везением. И это состояние легкости и приподнятости над суетным миром, где большинство все еще продолжает борьбу за кусок хлеба, рождало в его душе фантазии.

Одну он уже осуществил — довел до совершенства процесс самогоноварения из фруктов, в обилии созревавших на дачном участке. Сам Василий из крепких напитков предпочитал водку, и ту пил без особой страсти и пьянел быстро, но наполненная прозрачной пятидесятиградусной жидкостью фляга из-под сметаны вызывала у него ребячий азарт и неубывающий восторг. Спиртное без ограничений и практически задарма — это же мечта любого русского мужика!

Второе увлечение пребывало в стадии воплощения. Василий, всегда неравнодушный к растениям, занялся доморощенными экспериментами по колировке роз и скрещиванию фруктовых деревьев, даже ездил в адлерский питомник южных культур на консультации — очень уж не терпелось получить впечатляющий результат.

Попросил селекционера показать на практике, где стебель разрезать, куда что приставить, как забинтовать. Вскоре бывший милиционер получил на алыче новый сорт слив, крупных, круглых и сладких, с авторским названием «Черноморская красавица Панюшкина». Нынешним летом ожидался первый полноценный урожай. Скрещивание нескольких сортов груш тоже дало необычный результат — крупную скороспелку, а то обычно скороспелки маленькие, как елочные игрушки. Вел Василий постоянную работу с персиками и розами. Как ни отбивалась Наталья Петровна, жена его нового приятеля — москвича Шапошникова, он регулярно приносил ей цветы, а также фрукты в бидоне из-под собачьей еды — сливы, яблоки, персики, груши, рыхлые кисти пахнущего клопами винограда «Изабелла», мелкую незрелую лещину, все вперемешку — целое и мятое, а то и с гнильцой, подобранное под деревьями вместе с мелкими черными муравьями.

Она просила, боясь обидеть:

— Васенька, я вас умоляю, не надо, у нас все есть, рынок же под боком!

— Так это свое, бесплатное. Не хотите так кушать, компот Владимиру Петровичу сварите.

— Ну, хорошо, только больше не надо.

Но он все равно нес и нес, а Наталья Петровна, крепко замотав пакет, чтобы не выпустить шустрых муравьев, тайком отправляла подношения на помойку.

Третья мечта Панюшкина — самая иллюзорная — научиться обыгрывать в шахматы Шапошникова. К игре Василий пристрастился еще на службе в милиции во время ночных дежурств. Был цепок, сметлив, никогда не пропускал чужих ошибок, слабых обставлял, сильным уступал, что, однако, страсти к процессу не умаляло. Даже начальная теоретическая подготовка у любителя-самоучки отсутствовала, между тем как Владимир Петрович играл красиво, по науке, и если не расслаблялся или не подставлялся, чтобы у партнера не угас интерес, объявить пианисту мат не удавалось. Выход один — навострить память и усиленно тренироваться, благо недостатка в желающих не наблюдалось. Панюшкин постоянно таскал в полотняной хозяйственной сумке большую доску с фигурами и мог проводить в шахматных баталиях сутки напролет.

Капа возмущалась:

— Вечно где-то шляешься, словно у тебя шило в заднице! Бездельник!

— Врешь. Я третьего дня абрикос на хурму привил — похоже, приживется.

— И кому твои дурацкие фокусы нужны! Нет бы захотеть чего нормального: дачу достроить, радиатор починить — течет с прошлой зимы, воду из ведра еле успеваю выливать.

— Сантехника позови.

— Ему деньги платить надо! Ничего не умеешь.

— Как не умею? — весело вскидывался Василий. — А детей кто тебе сделал?

— Так то ж не пальцем!

— Я и пальцами все могу, только времени на радиатор жалко. Время человеку отпущено, чтобы красоту сотворять. Я башковитый. Между прочим, на днях у Шапошникова партию выиграл. Думаешь, легко? Мне нельзя унитазы ремонтировать, во мне искра Божия. Сегодня на даче лавр у калитки под шахматную ладью стричь буду, чтоб наподобие сторожевой башни!

Капа расстроилась. Опять ерундой занимается. Что ни день, словно малолетка, придумывает себе новую игрушку. Ну, ладно Шапошников — все-таки бывшая московская знаменитость, пианист, от него плохого не будет. Но вокруг столько забот, а Васька витает в облаках. Была в этой черте мужа для Капы загадка.

Сегодня Панюшкин сумку с шахматами оставил дома, поскольку был приглашен москвичом на игру в собственную трехкомнатную квартиру, обставленную непривычно — картины, кресла с высокими спинками и ковры только на полу. Пианист вставал и завтракал тоже по городскому — поздно, поэтому хватит времени обойти весь поселок из конца в конец, хлебнуть пивка с приятелями, если кто угостит, а если таких не найдется, поставит сам. Выпивка за чужой счет была показателем солидарности мужской части поселкового населения, степени дружеских отношений и относительного благосостояния на данный момент. Но то были обычные мужики, свои. Пить у Владимира Петровича Васька стеснялся, хотя знал, что угощение обязательно случится и он не устоит, а Капа дома потребует: «А ну, дыхни!» — и станет ругаться, поучать, что пианист ему не ровня. Васька и без нее это знал, хотя не так ясно. Но с тех пор как Шапошников показал ему видеозапись своего концерта с оркестром, где крупным планом засняты руки, с молниеносной скоростью летающие над черно-белыми клавишами, Васька более не сомневался в чудесном происхождении своего шахматного партнера. Вытворять такое на глазах у массы народу не всякому смертному дано.

Солнце уже припекало, но шагать по новым тротуарам мимо магазинов с кондиционерами, куда всегда можно зайти охладиться, — одно удовольствие. Между тем нынешняя жизнь, совсем не похожая на прежнюю, многим активно не нравилась, даже отдыхающие стали другими, а раньше были такие же, как все, — бедные и скромные. Конечно, и новым приезжим улыбались во весь рот, поскольку от них зависело благосостояние сдатчиков жилья и процветание курорта вообще. Но в душе — презирали. За то, что никогда не видели инжира и, не доверяя советам продавцов, выбирали на рынке твердые сине-зеленые плоды вместо мятых, истекающих медовым соком ягод. За северную белокожесть и равнодушие к высоким ценам, за неуважение к местным нравам, предписывающим мужчинам носить брюки, а не шорты, женщинам не появляться в купальнике на улицах поселка. Богатых, заполнявших рестораны и гостиничные люксы (дешевые номера теперь ликвидировали), презирали более, чем тех, кто снимал комнату или койку, обедал в столовках и пляжных забегаловках, хотя по-настоящему богатые в Хосту не ездят — это курорт средней руки. Однако у пенсионеров и бюджетников чужаки, способные отвалить двадцать тысяч рублей за две недели проживания в однокомнатной квартире (без еды!), вызывали сложные чувства — нечто вроде смеси из благодарности с завистью.

Панюшкину при рождении достался счастливый билет — зависти он не знал, потому и новые порядки из колеи его не выбили, напротив, легкие деньги, пестрота, толчея, всеобщая торговая деятельность были ему по нраву — жизнь кипит! У Васьки даже ноги приплясывали на ходу и сами по себе куда-то рвались. На каждом шагу палатки. Чем плохо?

Сквозь густую толпу продающих, покупающих и жующих протискивались к морю курортники победнее, зажав под мышками надувные круги и матрасы. Другие, которые в хаосе приватизации уже успели оторвать сладкий кусок собственности, давили на клаксоны импортных авто и ругались, застревая в узком раздолбанном проезде. Автомобилей красивых прибавилось заметно. Моторы у них работали словно шепотом: если сзади не подудят, запросто под колеса угодишь. Машины нежно шуршали по колдобинам, поблескивая гладкими заграничными боками и заставляя мужское сердце замирать от восторга. Даже последний пастух с Калинового озера, что поставил фанерную палатку возле детской площадки, прозванной муравейником, за два года торговли фруктами купил себе «Форд» с тонированными стеклами.

Василий пошевелил пальцами, стосковавшимися по рулю, однако волю чувствам не дал. Как безглазый знает, что никогда ему не увидеть неба, так Васька понимал, что эдаким чудом ему никогда не обладать, потому в разряд мечты иномарка пока не переходила. Он старался о машине не думать, чтобы не отравлять радости жизни, однако глаза, которыми Панюшкин смотрел на автомобильных красоток, выдавали глубоко запрятанную страсть.

Возле подвесного моста он покричал в открытое окно второго этажа Генке-каменотесу, веселому заводному мужику, живущему в большом доме над муниципальной аптекой.

Генка не откликнулся, и Василий двинулся дальше, поигрывая в кармане штанов карамельками, которые носил на случай встречи со знакомыми. Дешевые конфеты таяли и прилипали к бумажным оберткам, но дело не в цене, дело во внимании. Женское население поселка Панюшкина восхищало. Ноги у девиц кончались на уровне Васькиных подмышек, смазливые — все, как одна, одеты модно, кто с пузом, а иные уже и с детской коляской. Детишки, раскинувшись свободно, болтали голыми ножками-ручками, розовенькие и упитанные, как поросятки. Еще бы — воздух чистый, пахучий, такой ощутимый, хоть ножом режь, и овощи-фрукты круглый год — это ж где найдешь! Даже старики, совсем древние и больные, в легких одежках шаркали по тротуарам домашними тапочками, облепляли скамейки и благостно щурились на солнце, грея старые кости. Он вспомнил мать и тетку, которые, как и другие северные жители, большую часть года, кроме бесконечных сумок с продуктами на всю семью, таскали на себе тяжелые, подбитые ватой пальто. Мать-то здесь, в теплом климате померла, под его присмотром, а к тетке надо осенью съездить, гостинцев свозить.

Висячий мост через реку делил поселок на две части: на левом берегу — спальный район, на правом начиналась торгово-развлекательная зона, жившая своей отдельной громкой и красочной жизнью. Из магазинов, ресторанов, из самой распоследней уличной кафешки на четыре столика неслась модная оглушительная музыка. Летом, по вечерам, в толпе разряженных приезжих трудно протолкнуться. Мужики — в шортах и открытых борцовских майках, а бабы в лифчиках и с прозрачным цветным платком на бедрах.

Иногда, если была охота, Панюшкин часами сидел на пластиковом стуле под уличным зонтиком, разглядывая прохожих и поджидая кого-нибудь, с кем можно душевно побеседовать. Впрочем, таких людей было крайне мало. Василий в основном общался с простыми работягами, жадными до дармовой выпивки и безразличными к чужим проблемам — своих хватает. Встречались и злые мужики, которые побывали в Афгане. Эти ни о чем другом говорить не могли и все втолковывали жизнерадостному Ваське, что в России цена человеческой жизни всегда была — полушка, унизить человека, растоптать, обобрать, послать на смерть — обыденность. Он им верил как-то отстраненно, примерно, как инопланетянам, если бы такая встреча случилась. Особое место среди знакомых Панюшкина занимал грузин Арчил — человек серьезный, никто не видел его пьяным или в компании местных, наверное, сильно богатый и светиться не хочет, своим прикидывается. Образованный, но уж очень деловой. Совета у грузина лучше не спрашивать — охотно он разговаривает только о деньгах, словно у него вместо сердца — кошелек.

Сегодня Василий задерживаться нигде не стал, не спеша, добрался до Вокзальной площади, где по праздникам проходили общественные мероприятия. В День Победы сюда привозили полевую кухню. Панюшкин надевал старую гимнастерку с тремя ленточками невнятных общевойсковых медалей и отправлялся на площадь. Кашевары документов не спрашивали, седому мужику в военной форме подносили стопку водки, в крышку от алюминиевого котелка смачно шлепали полевой каши с тушенкой. Выпив и закусив, Вася с приятелями отправлялся в Адлер, где все повторялось по нескольку раз, потом в Сочи — там площадок для угощения солдат еще больше, так что домой компания возвращалась затемно, сильно пьяная, довольная и шумная. Дома добавляли еще — от щедрот своих жен, которые такой праздник считали святым и мужей в тот день не ругали, а мирно укладывали спать.

Вокзал в Хосте — картинка с открытки: с одной стороны — синее море, с другой — финиковые пальмы, так и хочется спрыгнуть с поезда и остаться тут навсегда. Во всяком случае, так казалось Панюшкину, влюбленному в свой поселок. Сегодня у вокзала буднично соперничали автобусы и маршрутки, поджидали клиентов напористые таксисты, чтобы отвезти на Ахун-гору или в Красную Поляну — куда душа пожелает, хоть на озеро Рица в Грузинском государстве. Сам Василий везде побывал еще при советской власти — тогда кавказское побережье считалось нашим до самой турецкой границы — и все интересные места знал не хуже экскурсовода. Десять лет назад, когда москвичи Шапошниковы только купили здесь в качестве летней резиденции квартиру, он безжалостно таскал пианиста по окрестностям — и в Самшитовую рощу, и к пробковым дубам, и на Агурские водопады.

В последние годы пианист больше дома сидит, на ноги и руки сильно жалуется. А жаль, такой попутчик потерян, в красоте понимает! Васька глянул на подаренные Шапошниковым часы и направился мимо Дома художника через большой, когда-то роскошный, а ныне заброшенный парк, чтобы выйти на шоссе возле Звездочки — района с несколькими панельными домами, поднимавшимися уступами вверх по зеленой горе. Там жила одинокая мать Зины.

От Звездочки, миновав церковь, наконец-то закончившую своими силами долгий ремонт, Василий спустился прямо к бетонному мосту. Покрытие местами раскрошилось, образовались ямы, на которых непрерывный поток транспорта хрустел щебнем, поднимал пыль и громыхал железным нутром. Панюшкин не без гордости отметил, что во времена его милицейской службы дороги содержались лучше, и поглядел вниз. За мостом, на левому берегу, притулилось длинное панельное строение — пансионат для железнодорожников среднего и низшего звена. За ним вставали зеленые горы.

Здесь работала секретарем директора Зинаида Черемисина, бывшая Айдинян. Он знал ее больше сорока лет и помнил еще молодой разбитной девицей, за которой ухлестывал весь поселок. Гибкая талия, чуть прикрытая короткой кофтенкой, модные брюки на бедрах. У участкового Панюшкина от вида копны непослушных волос, перехваченных яркой лентой, от загорелой полоски голого тела с пятнышком пупка что-то внутри начинало ныть, как больной зуб. Он даже губу прикусывал от злости, оттого и решил Зинку на посмешище в стенгазете выставить, что и стало причиной их ссоры.

С тех пор Зина дважды побывала замужем, но уже лет пять как жила одна. Васька и прежде частенько наблюдал за ней на улице исподтишка, а теперь почти всякий будний день ровно в половине восьмого утра прятался за большим платаном возле реки и слушал неровный перестук каблучков по плиткам набережной — секретарша шла на работу. Когда звук отдалялся, он выходил из своего убежища и смотрел вслед маленькой одинокой женщине, пока та не скрывалась за поворотом.

Сейчас Панюшкин стоял на мосту, щурился на однообразную ленту балконов, перепоясывающих пансионат, и думал о Зине, как вдруг она материализовалась в галерее первого этажа и широким плавным жестом вылила воду из графина на клумбу. Василий застыл, завороженно глядя на открытые до плеч руки женщины. Такой удачи он не ожидал!

Между тем девица Айдинян давно превратилась в немолодую солидную даму. Крупная голова с начесом из поредевших крашеных волос, короткое туловище с большой грудью, утянутой в дорогую блузку. Она немного стеснялась полноты и особенно хромоты, которая образовалась совсем недавно, после перелома шейки бедра. Однако черные глаза не потеряли блеска и кожа оставалась гладкой и розовой, как в юности. Разодетая и надушенная, Зина любила по выходным вместе с приятельницами фланировать в пестрой толпе отдыхающих, в глубине души не веря, что красота и привлекательность остались в прошлом.

Для Панюшкина метаморфоза Зины из девушки в пожилую женщину происходила неприметно, да и была ли вообще? Время в Хосте текло медленно, скрывая от глаз течение жизни. Василий и сам не замечал, как стареет. Лишь однажды, разбирая коробку со старым барахлом, поразился, наткнувшись на свадебное фото — неужели это он? Такой глазастый и кучерявый? Удивление быстро прошло, вытесненное видом невесты: вот Капа действительно постарела — не узнать. Но Зина — совсем другое дело, Зина совершенно не изменилась и сейчас там, внизу, показалась ему необыкновенно привлекательной.

Секретарша постояла минутку, задумчиво провожая глазами быструю реку, и снова скрылась в помещении. Выражение ее лица было грустным. Почему? Василий почувствовал болезненную жалость. Хотелось утешить. Но как? Вопрос утонул в радости нечаянной встречи. Нынешний день задался с самого начала и казался удачлив даже более чем обычно. Василий бессознательно улыбнулся и отправился восторгаться жизнью дальше.