Кавказский гамбит

4

Родители Серопа Айдиняна счастливо избежали турецкой резни в 1915 году и переселились на русский Кавказ. Армяне получили землю и начали выращивать виноград, давить вино. Хорошо жили до самой Отечественной войны, когда Серопа призвали в армию и послали на передовую. Но и тут, можно сказать, повезло: вернулся он домой с победой, хотя без правой руки. Жена Ашхен страшно обрадовалась — могли ведь вообще убить, соседки по бараку вместо мужей спят с похоронками. А что значит одна рука, если любишь человека целиком?

Маленького сынишку Ашхен в лихое время не сберегла, зато теперь родила сразу двух близняшек. Муж устроился ночным сторожем на склад, а днем за девочками приглядывал. Ашхен тоже улыбнулась удача — взяли хлеборезкой на санаторную кухню. Раскрошившиеся куски, обломившиеся корки, недоеденные остатки супа и гарнира ей перепадали. Однажды повар пролил на стол для овощей немного подсолнечного масла — темного, горьковато-душистого, не то что нынешнее — безвкусное и почти бесцветное. Ашхен аккуратно сгребла его горстью в блюдце и отнесла домой, чтобы дочки попробовали. Вскоре карточки отменили, жизнь налаживаться стала, дороги и дома стали строить. У Серопа появилась мечта — переехать из подмытого наводнениями барака в новую квартиру. Большая мечта, почти несбыточная — много людей еще хуже жили.

Изредка мать водила двойняшек в церковь, которую открыли во время войны, хотя и не в собственном помещении, занятом телефонной станцией, а рядом, в подвале. На тех, кто не скрывал, что больше надеется на Бога, чем на советскую власть, смотрели косо, но Ашхен никого не боялась — и по складу характера, и потому, что взять у нее, кроме жизней близких, было нечего. Вот их жизнями она за свое скупое счастье и расплатилась. Серопа убили бандиты, которые пришли грабить склад. Ему бы тихо сидеть, а он кричать начал, на подмогу звать, вот и убили. Теперь сестры, которым исполнилось уже по пять лет, целыми днями играли вдвоем в ожидании, когда мать принесет из санатория поесть. Спали валетом на узкой железной кровати и обе в один день заболели корью. Особенно плоха была Зина. «Не жилица», — качали головами сердобольные соседки.

Однажды во двор зашла чужая женщина с темным лицом, в грязном цветастом платье. Села на колоду, попросила воды и рубль.

— Нет ни копейки, — ответила Ашхен. — А если бы были, тебе не дала. Детей одна поднимаю. Теперь еще болеют. Воды выпей, не жалко.

Хмуро глядя в стакан, женщина сказала:

— Дочка твоя, Татевик, скоро помрет.

Мать схватилась за сердце, и губы у нее задрожали.

— Уже и имя вызнала? Врушка цыганская! Ручку позолотить нечем — вот и пугаешь! Врач обещала — скоро выздоровеет!

Женщина зло блеснула черными глазами.

— Я не цыганка, а сербиянка и много чего знаю. Знаю, что род твой на тебе закончится!

Непрошеная вещунья тряхнула пыльными юбками и ушла, даже не напившись. Ашхен погрозила ей вслед кулаком и забыла — как истинная христианка она не признавала гадалок. Через неделю слабенькая Зина выздоровела, а Татевик неожиданно умерла ночью от менингита. Вдова повязала ей голову платочком, воткнула в руки свечу и ушла на работу. Весь день Зина просидела у окна, боясь взглянуть в сторону мертвой сестры. Вечером Ашхен принесла кастрюльку рассольника — серого отвара из перловки, в котором плавали куски соленых огурцов с крупными белыми семечками. Мать и дочь поели и легли спать — утром надо было идти на кладбище, хоронить Татевик. Зашитое в старую простыню худенькое тельце всю дорогу мать несла на руках — заплатить за гроб и машину было нечем.

Квартиру вдове солдата все-таки дали, однокомнатную, на Звездочке. К тому времени Зина уже училась в седьмом классе, училась хорошо, старалась радовать любимую маму, которая школы не знала и каждую пятерку в дневнике дочки целовала с восторженными криками:

— Соседи! Глядите, глядите все — какая Зина умница! Радость моя! У тебя будет хорошая жизнь!

Свою она старалась не вспоминать. Из близких никого нет в живых — война, несчастья и болезни всех прибрали, осталась одна радость — доченька, Зиночка. Чтобы накормить и красиво одеть единственное чадо, Ашхен работала с утра до ночи. Когда классная руководительница жаловалась, что поведение девушки оставляет желать лучшего, армянка шумно возражала:

— Смеется и с мальчиками кокетничает? Вся в мать пошла. Я тоже веселая была. Меня судьбина к земле прибила, так пусть хоть ребенок радуется!

Дома она для порядка бранила дочь:

— Зачем такая легкомысленная? Был бы жив отец, он бы расстроился.

Но мать сердилась на Зину недолго и как-то несерьезно. Они обожали друг друга, хорошо понимали и вскоре уже заливались смехом, передразнивая строгую учительницу. Замуж веселая девица выскочила рано. Ее избранником неожиданно оказался полузащитник столичной футбольной команды железнодорожников «Локомотив», которая прибыла летом в Хосту отдохнуть и потренироваться на местном стадионе. Черемисин так увлекся яркой армянкой, что, торопя события, женился, но потом уехал в Москву и исчез — ни ответа, ни привета. Через год заскочил на пару недель, чтобы развестись. Остановился в сочинской гостинице и даже на свидание к жене не пришел. Судачили, Зинка, мол, убивается, руки на себя хочет наложить. Да, видно, передумала.

Однако характер у нее с тех пор изменился. Она сделалась недоверчивой, перестала стрелять красивыми глазами и соблазнительно встряхивать волосами. Впрочем, сказать, что у Зины был выбор — обольщать или нет, значит, погрешить против истины. Гульнуть, попользоваться брошенной бабой — охотников хватало, но найти человека для серьезных отношений всегда непросто. Помыкавшись не один год в одиночестве, Зина уже потеряла надежду, когда к ней прилепился чернокудрый местный парень, выходец с Украины по имени Нестор, по фамилии Писяк. Низенький, толстый, добродушный, любитель поесть и поспать. Он еще школьником без памяти влюбился в Зинку-разведенку. Отслужив по призыву на Северном флоте три года корабельным коком, Писяк работал рубщиком мяса в скромном хостинском гастрономе, недавно переименованном в соответствии с модой нового времени в супермаркет. Вялый, как завалявшийся в холодильнике огурец, Нестор повсюду таскался за Зинкой, закатывал черные, как маслины, глаза и безнадежно вздыхал. Ей было худо без мужчины, и в конце концов она переехала к своему обожателю, хотя в загс идти отказалась, наверное, постеснялась возраста или фамилии избранника, которая для украинского уха, возможно, звучала вполне пристойно. Но «Черемисина» — это не просто красиво, это все, что осталось ей на память от короткой, но яркой любви. А еще жила в ней хрупкая, почти призрачная мечта, что футболист вернется, упадет перед ней на колени, попросит прощения и они снова будут счастливы. А если не сам Черемисин, то кто-то такой же стройный, высокий, способный одним взглядом заставить бешено колотиться открытое для нежности женское сердце.

Но судьба ничего ей не уготовила лучше влюбленного коротышки-мясника. Неизменно он встречал секретаршу с работы, чтобы маленькие нежные ручки не надрывались от сумок с продуктами, прихваченными в пансионате и по пути на рынке. Парное мясо, естественно, приносил сам и сам же его готовил, а за ужином не прочь был выпить, и немало, но не возбуждался, не шумел, а сразу ложился спать. Зина тоже пристрастилась к рюмочке. В свободное время Нестор убирал квартиру, стирал и гладил, навещал старую Ашхен Рубеновну, которая вышла на пенсию, и давал ей деньги, денег у него водилось достаточно.

Много лет Зинаида жила припеваючи, ни в чем себе не отказывала, располнела, повеселела и, похоже, забыла о футболисте. Вот только детей Бог ей не дал, а без детей — какая радость в ее-то годы? Пока не поздно, она брак с мясником все-таки зарегистрировала, чтобы иметь право усыновить малютку из Дома ребенка, и уже наметила кого именно, но Писяк неожиданно умер от инфаркта, а Зина на похоронах оступилась — кладбище-то на крутой горе — и сломала шейку бедра. Счастливая семейная жизнь не состоялась, и нога срослась неправильно — стала на несколько сантиметров короче другой. Врачи предложили поломать ногу наново (за деньги, конечно), чтобы исправить ими же допущенный просчет. Секретарша хромой себя не представляла и согласилась, позабыв о своем возрасте и ограниченных возможностях провинциальной медицины. Дополнительные страдания, утомительное лежание в одной позе на вытяжке хромоту не устранили. Так Зина потеряла прошлое и рассталась с надеждой на будущее. Она потускнела, погрустнела, кое-что в своей жизни переоценила и, вернувшись из больницы в пансионат, тесно сдружилась с двумя товарками, тоже обиженными судьбой, — сестрой-хозяйкой Валей и кастеляншей Фаней.

Валя, вялая крашеная блондинка, несла следы скорби, как носят ордена: после четверти века совместной жизни ее бросил муж, прельстившись соратницей по бизнесу, а может, ему просто надоела толстая, неряшливо одетая, всегда чем-нибудь недовольная жена. Валя который год ждала, что он вернется — все-таки два взрослых сына. Зина по опыту полагала надежды напрасными, но помалкивала — каждый хочет утешиться. Кастелянша Фаня относилась к той категории русских женщин с приятной, но ничем не примечательной внешностью, которым мужа просто не хватило по демографическому раскладу, и она перебивалась редкими случайными знакомствами, не переставая предаваться пустым мечтам, что кто-нибудь из них в конце концов назовет ее женой. Частенько к этой грустной компании присоединялась третья приятельница, кассир Таня. Муж у нее был, но вроде и не был, поскольку пил и гулял сильно и частенько не приходил ночевать, иногда неделями, но когда являлся, Таня ему скандалов не устраивала, даже не выговаривала, как будто он в командировку ездил — считала, что лучше такой мужик, чем никакой. Сделав однажды выбор между одиночеством и унижением, Таня заливала горечь водочкой, поэтому на Зинкиной кухне была, как говорится, в теме.

Каждый вечер подруги, возвращаясь с работы, тяжело поднимали на пятый Зинкин этаж грузные тела, привычно втискивались в узкое пространство между плитой и холодильником, где стоял кухонный стол, крепко выпивали и нехотя закусывали. Разговор тянулся лениво, вокруг однообразных ежедневных событий попутно перемывались косточки сослуживцам: кому какую премию выписали, что за блядь у дежурной администраторши мужа увела, зачем директору ведро шпингалетов. Директор крутил роман с завпляжем и на всякий случай, втихую от семьи, строил для новой пассии дачу. Ей же полагалась и самая большая квартальная премия, хотя она и без того, не стесняясь, брала деньги и подарки за левые пропуска.

— Во устроилась баба! А ведь скоро сорок стукнет, сын в армии и морда лошадиная, только что размалеванная! — сказала Таня. — Ты бы Зинка тоже любовника завела, чего добру пропадать.

— Какой, блин, любовник, — сокрушалась секретарша. — После перелома не могу ляжки растопырить по-человечески. Лучше пусть Фанька похудеет, она из нас самая молодая, у нее шансов больше, а мы присоседимся.

Все рассмеялись, потому что картинка выглядела забавно. Валя первая вернулась в реальность.

— Ну, да, похудеет, ждите! А двадцать лет назад она со своими шансами где была? Правильно, в заднице, а я — замужем. Нет у нее давно никаких шансов.

Валя всегда думала только о себе и одну себя считала несчастной. Чтобы отвлечь обиженную Фаню, Зина пожаловалась:

— Сегодня опять плохо спала. Соседи квартиру курортникам сдали: поп и чужая жена, уж не очень-то и молодые. Так они всю ночь пятками стенку лягали и кроватью скрипели. У нас же слышимость как в палаточном городке.

— Откуда знаешь, что поп? — поинтересовалась Таня.

— Соседка сказала, они каждый год к ней приезжают. Тайком, из разных городов.

— Вот это любовь! — завистливо сказала Валя. — А на днях по радио передавали: американцы изобрели новые строительные панели — какие-то прозрачные.

— Глупости. Зачем?

— А кто его знает.

— Это чтобы не только слышать, как за стенкой трахаются, но и видеть, — сказала секретарша и засмеялась, запрокинув голову и обнажив гладкую белую шею.

Кастелянша с трудом отвела взгляд:

— Ты каким кремом мажешься? Французским? Недаром на тебя Панюшкин заглядывается.

— Очень мне нужен этот ментовский козел!

— А я бы не отказалась, — со вздохом произнесла Фаня.

Зина махнула рукой и сказала Вале, замещавшей кладовщицу, ушедшую в декрет:

— Выпиши мне итальянский смеситель для ванны и обоев покрасивше — штук десять.

Та удивилась:

— Ты же недавно полный ремонт сделала, все поменяла! Я из-за тебя третий душ как негодный списываю!

— Железная дорога не обеднеет, с пассажиров же и сдерут.

— У тебя и так шкафы ломятся.

— Пусть лежит. Жизнь длинная, пригодится. Директору бумага пришла: зимой зарплату платить не будут, только в сезон, а пенсионеров вообще с работы попрут. Нам до пенсии — всего ничего. Потом за каждую мелочь свои деньги платить придется.

— Точно. Свои деньги — не чужие, — подтвердила кассирша. — Сколько через мои руки этих бумажек за день проходит, я их деньгами не считаю. А как только в собственный карман сунула — совсем другое отношение.

Посиделки тянулись до сумерек. По субботам Зина обязательно появлялась на Звездочке — приносила продукты, стирала, убиралась.

— Зачем беспокоишься? — сердито протестовала старая Ашхен. — Я крепкая, сама справляюсь. И пенсии мне хватает.

На самом деле, забота грела ей сердце. По церковным праздникам они возобновили совместные походы в храм — от Звездочки совсем рядом, зажигали свечки за упокой души близких, по которым Ашхен, как подобает армянке, до сих пор носила траур. Молились, благодарили Господа за то, что было и будет. Горячая и насмешливая, мать была глубоко верующей и давала дочери пример смирения: «Все в руках Божьих».

Зина с готовностью кивала, но за пределами церковной ограды погружалась в привычную суету, даже креститься перед сном забывала. Сегодня она знала, что будет завтра, и в этом заключалось какое-то лукавое издевательство, вызывавшее невыносимую тоску. Но все познается в сравнении, и скоро этот период без событий стал вспоминаться как настоящее благо. Несчастье долго откладывалось, а все-таки свершилось: у старой Ашхен случился инсульт.

Зина за голову схватилась — дорогая мамочка, единственный свет в окошке! Всех врачей на ноги подняла, самые дорогие лекарства раздобыла. Болезнь протекала не слишком тяжело, и через три недели мама уже была дома, но с постели больше не встала из-за правостороннего паралича. Дочь разрывалась между нею и работой. Бабьи посиделки и ночные купанья закончились. В обеденный перерыв секретарша брала такси и ездила кормить больную, вечером возвращалась, чтобы искупать, перестелить простыни, постирать ежедневную смену белья, приготовить завтрак, который ей в постель подавала сердобольная соседка. Поздно вечером Зина возвращалась от матери домой короткой дорогой, — через парк. Сердце бешено колотилось — она панически боялась темноты и насильников. Ложилась за полночь, а вставала на рассвете — нужно успеть привести себя в порядок, чтобы выглядеть бодро и красиво, не то могут и на пенсию попросить, теперь с этим просто. Пенсия маленькая — подгузники для лежачих дорогие, надо работать. Но такой изматывающий темп долго не выдержать. Переезжать к дочери Ашхен отказалась:

— Желаю умереть в своей кровати!

Если Зина переберется к матери, то придется спать с нею в одной комнате и даже ночью не знать покоя, к тому же трудно отказаться от привычных удобств. Квартира на Звездочке давно нуждалась в капитальном ремонте.

Наконец, Зине удалось за умеренную плату найти дневную сиделку. Стало чуть полегче, расстраивало одно: заболевание непостижимым образом совершенно изменило мамин характер. Она сделалась вздорной, нетерпеливой и напрочь забыла имя Бога и его заповеди. Часто впадала в гнев из-за ерунды: то не так сварен компот, то плохо лежат подушки. Больная прикидывалась и хитрила, ей нравилось изводить дочь. Когда повода не находилось, говорила без обиняков:

— Уходи и не приходи больше. Ты хочешь моей смерти, я тебе в тягость.

Зина потихоньку вытирала слезы над тазом с бельем, а мать продолжала отпускать в ее адрес обидные словечки.

Быстро пролетели лето и осень, наступила непривычно холодная зима. Снег, которого на Черноморском побережье не видели годами, завалил дороги, под наледью рухнули опоры электропередачи. Поселок оставался без света, без воды, без хлеба целую неделю. Добираться со Звездочки стало еще страшнее — темнело рано, и секретарша бежала через парк, почти зажмурив глаза. В конце февраля пришло календарное тепло, зацвели миндаль и алыча, воздух наполнился пряными запахами, и Зина впервые ощутила, что оживает, несмотря на ежедневную карусель забот. Мама тоже чувствовала себя прилично, хотя и похудела, стала легкой, как перышко, однако дури своей не оставила.

— Что ты мне принесла, — заругалась она в очередной раз. — Творог со сметаной! Да разве я кошка или ребенок? Дай мне мяса!

Творог она выплюнула, но и курица не пошла ей в горло.

— Хочу есть! — повторяла она страдальческим голосом, и Зина побежала на кухню разогревать любимый мамин плов.

Ашхен набила полный рот и стала усердно жевать, запивая компотом, но опять не смогла ничего проглотить. Зина пальцем выгребла жвачку, умыла, переодела маму во все чистое, расчесала волосы.

— Передохни немного. Какая же ты у меня красавица, — сказала Зина, любуясь материнским лицом и делом своих рук.

— То-то ты хочешь уморить меня голодом, — ворчала больная. — Готовить, что ли, разучилась? Не хочу тебя видеть! Пошла отсюда вон!

Ашхен распалилась: щеки порозовели, глаза заблестели, как в молодости. Она и правда была хороша в своем придуманном гневе. Зина выскочила в переднюю, накинула плащ, повертела ключом в замочной скважине и затаилась. Мать, изогнувшись на кровати и вытянув шею, пыталась заглянуть в коридор — ушла или нет?

— Доченька, заинька, — запела она заискивающим голоском. — Спасибо тебе, доченька, спасибо, родненькая.

И, не слыша ответа, встревожилась:

— Где же ты?

— Там, куда ты меня отправила. Я вкалываю день и ночь, живу без мужа, помочь некому, а ты издеваешься, треплешь мне нервы.

— Не сердись, — сказала вдруг старуха таким глубоким голосом, что сердце у Зины перевернулось. — Тропина у меня была очень тяжелая. Такая тяжелая! Такая крутая! А ты помнишь, как я вам с Татевик сладких груш принесла? По горам целую ночь лазила — тапки развалились, ноги в кровь побила и единственную кофту порвала. Душа моя голая на ветру осталась, вот это она и сердится до сих пор, не я.

— Ладно, — откликнулась дочь, еле сдерживая слезы, — спи, завтра вечером увидимся.

Зина без оглядки неслась домой мимо черных деревьев и кустов, когда внезапно навстречу из темноты шагнул человек. Она завопила так громко и с таким животным ужасом, что мужчина оторопел:

— Да не ори так. Это я. Проводить тебя хочу.

— Блин! Напугал до смерти. Предупреждать надо.

— Здравствуй, — неуверенно сказал незваный кавалер.

Зина поглядела с недоверием — чего ему от нее надо — ночью, в парке?

— Ну, здравствуй.

— Все злишься. Тридцать годов прошло.

— Прошло так прошло, — согласилась она и двинулась дальше, но уже значительно смелее — рядом шагал бывший милиционер Васька Панюшкин.

— Хочешь, буду каждый вечер сопровождать? — спросил он.

«С перепою, что ли, — подумала трусливая секретарша».

— Если времени не жалко — пожалуйста. Тут бывает ребята шляются — старшеклассники и техникумовские из летнего краевого лагеря. Я этих недорослей до смерти боюсь! Им энергию девать некуда. Да хоть бы знали, чего хотят! Вчера прямо возле Дома творчества камнями забили беспризорного пса. Новые урны из крученого прута на набережной поотрывали — это же сколько силы надо? В металлолом сдали. С военных могил на кладбище железные звездочки ободрали, а сколько надгробий разбили просто так, от нечего делать! Скажи, почему они такие? И кто они? Днем — милые мальчики, на море прямо с портфелями бегут купаться, а ночью пиво пьют, сквернословят, поселок разоряют. Или это другие? Прилетают к нам из космоса?

Василий подумал.

— Да нет, нашенские, современные. Сытые, одеты хорошо, жизни не знают. Дети еще. Мы внуку тоже за учебу платим — своего ума не хватило в институт поступить. Да на девочек даем сотню в неделю. Жестокости я в нем вроде не замечал. Равнодушие.

— А это нормально — тянуть деньги с деда и бабки?

— Теперь считается нормально. Где ж ему взять?

— Заработать. У меня трудовая книжка с шестнадцати лет!

— Мы были другими.

— Потому никто и не боялся ходить ночью по поселку, — сделала вывод Зина.

— Да уж, ты любила погулять.

— А ты злился, что я клеши ношу.

— «Молнию» на стенде начальство велело оформить. А ты мне нравилась, но как сказать? Ты — школьница, а я милиционер, да еще женатый.

Зина засмеялась: какие тайны скрывало время! Васька всегда считался недалеким, необразованным, с таким было зазорно водиться. Возможно, он стал лучше, а может, лучше не надо? С ним спокойно и нет нужды выпендриваться.

За разговорами дошли до дома. В подъезде было темно.

— Какая сволочь опять лампочки выкрутила? — заругалась Зина. — Все кости переломать можно! Дай руку.

Василий, стоял в нерешительности, ощущая себя диверсантом. Предстояло ступить на нейтральную полосу, перейти границу и оказаться на чужой территории.

— Ну? — торопила Зина. — Вызвался провожать, так провожай. Не бойся. Я сама боюсь.

Она сдержанно хохотнула и потянула спутника за рукав. Панюшкин почувствовал себя заколдованным, душа сжалась и комом полезла в горло. В темноте они молча взобрались на последний этаж.

Секретарша открыла железную дверь, зажгла везде свет.

— Отдыхай. Я халат надену, а то устала засупоненная — с семи-то утра. Да еще маму сегодня купала — уже и не весит ничего, а пока до ванной тащила — вся надорвалась.

— Ничего. Поможем, — сказал Панюшкин, приходя в себя от таких обыденных слов. — Колеса от велика возьму, к стулу приспособлю, будешь мамашу по квартире катать без проблем.

Зина покачала головой:

— Какой ты, Вася, легкий человек. И глаз у тебя детский. Все-то тебе ничего.

Пока она переодевалась, гость огляделся. Комната светлая, чистая, но, конечно, хламу, как у всякой бабы, хватает, вот и хрусталь знакомый, и тюль, и павлиньи перья в вазе. Однако было и непривычное: в углу над диваном висела небольшая темная иконка, на тумбочке лежала толстая черная книга, он прочел: Библия. Васька Библии прежде ни разу не видел и в церкви никогда не был, да в родном селе и не работала она. Попы сидели тихо, никуда не лезли. Денег у людей водилось мало, и говорить о них считалось зазорным. Теперь попы и деньги взяли власть. В голове Василия церковь и деньги, хоть и пришедшие в одно время, вместе не укладывались. Поэтому он для себя их разделил: признал пользу денег, оставшись безбожником. Ну, а Зина пусть верит — ее личное дело.

Хозяйка появилась в шелковом халатике без рукавов, куцем — по последней моде. Поставила чайник и положила вязаные салфетки на низкий полированный столик, открыла коробку дорогих шоколадных конфет, вытащив наугад из стопки на серванте. Сказала:

— Сама сладкое не ем. И так толстая. Посетители дарят: всем чего-то надо. Мне полезнее плавать. Из-за маминой болезни, уже забыла, когда на пляже была. А я так люблю море ночью! Вода парная, усталость снимает разом. Только надо без купальника. И с кавалером, — добавила Зина лукаво и засмеялась то ли шутке, то ли приятным воспоминаниям.

«Как была в молодости хулиганкой, так и осталась», — подумал Василий, шокированный неожиданной откровенностью, и на всякий случай уточнил:

— Я плавать не умею.

— Плохо. Сразу видно — не наш. Хостинские учатся нырять с буны прежде, чем ходить.

Засвистел чайник. Зина побежала на кухню, он двинулся следом, боясь потерять контакт.

— Если хочешь, я тоже прыгну.

Зина улыбнулась:

— Ладно уж, обойдемся. Еще утопнешь. Кто меня провожать станет?

Чай пили молча, сидя друг против друга. Панюшкин, чувствуя, что надо поддержать беседу, сморозил глупость:

— Одна живешь? Скучаешь или завела кого?

Но Зина не обиделась, похоже, даже обрадовалась такой теме.

— Куда уж! Поздно. Ничего хорошего на семейном фронте так и не вышло. Первого мужа любила я, второй любил меня. Не совпало.

И вдруг добавила горячо и очень доверительно:

— Я Черемисина так любила, Вася! Так любила! Больше ничего похожего не случалось. Мясник за мной таскался — упрямый хохол, однолюб. Я его гнала, а потом согласилась — уже все равно было.

— Понял, — сказал Панюшкин.

— Что понял? — удивилась Зина, потому что понимать было нечего — простая история, как у многих. А то, что она на самом деле пережила и отравиться хотела — это совсем другое, этого не понять никому. А сочувствовал Вася искренне. Глаза ее повлажнели, она отвернула голову, пряча слезы, но он заметил и нежно провел ладонью от белого женского плеча до кончиков ухоженных пальчиков. Зина вздрогнула, как от удара током. Энергии такой счастливой силы, что исходила от этого простоватого пенсионера, она давно не ощущала. А может, и вообще никогда. Бесшабашный эгоист Черемисин мало заботился о чувствах партнерши, у мясника отсутствовал темперамент, другие представители сильного пола появлялись в Зининой постели настолько редко, что вообще в счет не шли. Как мужчина Панюшкин Зину конечно же интересовать не мог. Она даже фыркнула про себя. Морщинистый, неотесанный, плохо выбритый. Даже поп за стеной по сравнению с ним выглядел героем сериала. Но что-то притягательное в бывшем милиционере, несомненно, было.

Панюшкин смотрел на домашнюю Зинаиду, не в силах сдержать радостной улыбки. Полы ее модного халатика разъехались, обнаружив круглые незагорелые коленки. Глубокую ложбинку между полными грудями лишь слегка прикрывали кружева. Он скосил узкий глаз и вздохнул: у Капы смолоду были тощие сиськи, которые со временем превратились в мятые торбочки, а подобной роскоши и так близко он никогда не видел. Сердце кувыркнулось в Васькиной груди, впервые показав, что имеет какое-то отношение к ощущению блаженства. Затем он почувствовал неукротимое восстание плоти и похолодел — Зинка еще молодая, интересная, на должности. А он кто? Никто. Ни виду, ни шерсти. Вот заработает на собственный автомобиль, прокатит ее со свистом по эстакаде до самого Сочи, тогда и трахнет с чистой совестью.

Предложение Арчила поехать в Германию за машиной как нельзя кстати. Тем более что вчера грузин условия смягчил, говорит, хочешь, сделаем наоборот — первая твоя, а потом — четыре мне, и не под залог квартиры, а под нотариальную долговую расписку на год. Выходит, без особого риска можно и автомобиль заработать, и на мир за чужие бабки поглазеть. Все сочинские окрестности и селения он давно облазил до самой абхазской границы, а тут — Европа! Только дурак от такой поездки откажется. Капитолине — что! У нее воображение как у воробья. Если он надумает — спрашивать не станет, поедет.

Впрочем, мечта о личном транспортном средстве с некоторых пор по притягательности уступала страсти, которую он испытывал к женщине. Это тоже была мечта, и звалась она Зина. Держать ее за руку — наслаждение невыразимое, необъятное. Остальное могло и обождать. Плотские желания мельчали и растворялись в этом блаженстве. Зачем спешить?

— Зина, — сказал поселковый стратег.

— Чего?

— Ничего. Зина, — повторил Василий и зажмурился.

Зина — сладостное сочетание звуков. По сравнению с этим именем другие мало что выражали. Он не хотел придавать смысл ненужным словам, пускай смысл будет сам по себе. Молча приложил к губам маленькую женскую ладошку. Секретарша просияла от неожиданности. Она не знала, что Васька научился этому у Шапошникова, который на видео после концерта обязательно целовал руку первой скрипке.

— Завтра вечером встречу.

Василий покидал квартиру на пятом этаже в полном смятении чувств и непривычной задумчивости. К Зине его тянуло неудержимо, тянуло помимо воли, вопреки собственному эгоизму и заведенному порядку вещей. В этом влечении все выглядело странно. Головокружительная сладость от душевной близости вовсе не требовала немедленного обладания телом, всегда чуточку стыдного и греховного. Эта бестелесность и неконкретность приближала Васькины переживания к разряду мечты, не похожей на прежние, мечты самой высшей пробы, поскольку в ней напрочь отсутствовала материальная составляющая. Наверное, именно такую мечту называла хрустальной Наталья Петровна. Но, как в настоящей мечте, на недоступной ее глубине сквозило хрупкое зерно несбыточности. Василий гнал от себя сомнения и старался меньше думать. Не думать было легко. И жизнь опять делалась прекрасной.