Глава 12

Третьего марта 1774 года через узкие ворота Святого Мартина в Париж въехала почтовая карета. Серое небо низко нависло над городом. Надвигались сумерки. По городу только начинали зажигать огни. Карета остановилась на почтовом дворе и ее сразу же окружили носильщики.

Первым наружу выпрыгнул сухопарый, в белом припудренном парике мужчина средних лет. В руках он держал трость и круглую шляпу.

– Юзеф! – к мужчине подбежал молодой человек лет двадцати с вздернутым носом и веселыми глазами.

– Тадеуш! – Юзеф крепко обнял юношу, утер слезы платком.

– Сколько лет!!

– Шесть! Шесть долгих лет.

Братья Костюшко говорили по-польски и на них неодобрительно косились проходящие мимо парижане.

– Забирай багаж, я тебе снял небольшую комнату в Фобур Сен-Жермен у бакалейщика Прево. Небольшая мансарда.

Юзеф отдал указания и носильщики перенесли чемоданы на запятки фиакра. Начал накрапывать мелкий дождь.

– Monsieur, Russe? – к Юзефу обратился кучер, прислушиваясь к разговору братьев.

– Нет, поляк.

– Ah…bon… Russes, polonais, bon.

Громыхая колёсами, по улицам Парижа ехали кареты, верховые продирались через толпу пешеходов. Высокие серые и коричневые дома с крутыми крышами стеснили кривую, мощённую крупным булыжником улицу. Остро и едко несло вонью из дворов. Пронзительно кричали торговцы.

Тадеуш болтал ни о чем. Расспрашивал брата о дороге, восхищался парижскими ресторациями.

Улица раздвинулась. Фиакр въехал на маленькую площадь. В центре стояло большое стеклянное колесо лотереи, сзади него пёстрой горою были разложены выигрыши. Человек в высокой шляпе надоедливо звонил в колокольчик, рядом с ним стояла девочка с завязанными глазами. Кругом сгрудилась толпа.

– Новая парижская мода. Лотерея – пояснил Тадеуш – Платишь, девочка вытаскивает билет. В каждом втором случае – неплохой выигрыш. Некоторые даже умудрялись выигрывать доходные дома!

– Обман – Юзеф презрительно сморщился – Развлечения черни и буржуа. Боже, как же измельчали французы! Где новый Ришелье, где новый маршал де Виллар??

– Нынче во Франции всем заправляют фаворитки – пожал плечами Тадеуш – Да и те, ты прав, измельчали. Раньше хотя бы была мадам Помпадур. Теперь у Людовика пятнадцатого в фаворитках Жанна Бекю, графиня Дюбарри. Спелась с герцогом д’Амбуазом и первым министром де Мопу.

– Что же король?

– Заперся в своем Оленьем парке – особняке в Версале, никого не хочет видеть.

– Даже Марию-Антуанетту??

– Королеву в первую очередь – Тадеуш тяжело вздохнул – Франция нам не помощник, Юзеф. Аристократия погрязла в дрязгах с буржуа, что заседают в парламенте, ведет развращенный образ жизни… Поверь, брат, это все плохо кончится.

– Что же наши?

– Все по старому – князья, прелаты разливают желчь по салонам. Но есть и любопытные персоны. Познакомлю.

Фиакр приехал к дому бакалейщика Прево.

– Третий этаж – Тадеуш протянул Юзефу ключ, обнял – Заеду за тобой завтра, устраивайся.

По тёмной деревянной лестнице, вившейся крутыми изгибами, Костюшко поднялся за слугою в третий этаж и вошёл в мансарду. Маленькая каморка с громадной постелью ожидала его. Сухая вонь стояла в ней. Юзеф подошёл к окну и раскрыл его. Окно было низкое, до самого пола. Железные перила были внизу. Поляк пододвинул к ним кресло и сел.

Под ним кипела и волновалась улица. Дождь прекратился, молодая луна мутным пятном проблёскивала сквозь тучи. Она казалась ненужной: оранжевыми пятнами вились по улице фонари. Кто-то жалобным пропитым голосом пел под скрипку. Под самым окном мрачного вида господин говорил скороговоркой:

– Citrons, limonades, douceurs,

Arlequins, sauteurs, et danseurs…[1]

Хлопали хлопушки, был слышен смех. У кабачка с ярко освещёнными окнами, на отблёскивающей мокрой мостовой, две пары плавно танцевали павану. Там то и дело срывались аплодисменты.

Служанка пришла стелить постель.

– Что это у вас за гулянье сегодня? – спросил Юзеф – Вероятно, большой праздник?..

Служанка бросила одеяло, снисходительно улыбнулась вопросу, повела бровью и сказала:

– Праздник?.. Но почему мосье так думает?..

– Шумно так?.. Весело?.. Люди танцуют…

– В Париже?.. В Париже, мосье, всегда так!

* * *

Дама, с которой обещал познакомить Юзефа Тадеуш носила странное имя– Ali-Emete, princesse Wolodimir, dame d'Asov.[2]

Что-то русское было в этом имени. Костюшко насторожился.

Али-Эмете занимала особняк на ile St-Louis, у самой набережной Сены.

В гостиной, куда Тадеуш провёл Юзефа, было человек шесть мужчин и одна дама – хозяйка дома. Костюшко, не привыкшему ещё к парижской обстановке, показалось, что он вошёл в громадный зал, где было много народа. Обманывали зеркала, бывшие по обеим стенам комнаты, в общем совсем уж не большой, и много раз отражавшие общество.

Хозяйка лежала в капризной позе на низкой кушетке. Золотая арфа стояла подле. Чуть зазвенели струны, когда хозяйка встала навстречу входившим.

– Счастлива видеть вас, – сказала она, точно повторила заученный урок, и протянула Юзефу маленькую, красивую, надушенную руку – Спасибо, мосье Костюшко, что привели дорогого гостя. Он ваш брат?

– Уи, мадам – Тадеуш склонил голову.

Княжна Владимирская была в нарядной «адриене» с открытой грудью и плечами. Платье было модное, почти без фижм. Среднего роста, худощавая, стройная, с гибкими и вместе с тем ленивыми, какими-то кошачьими движениями, она была бы очень красива, если бы её не портили узкие, миндалевидные, косившие глаза. В них не проходило, не погасало некое беспокойство, которое Юзеф про себя определил двумя словами: «Дай денег…»

– Господа, позвольте познакомить вас – мосье Юзеф Костюшко, из Варшавы.

Она протягивала полуобнажённую руку со спадающими кружевными широкими рукавами и называла поляку своих гостей:

– Барон Шенк… Мосье Понсе… Мосье Макке… Граф де Марин-Рошфор-Валькур, гофмаршал князя Лимбургского.

Названный старик, с лицом, изрытым морщинами, с беззубым узким ртом, осклабился в приторной любезной улыбке.

– Михаил Огинский, гетман литовский.

Юзеф долгим и пристальным взглядом посмотрел на Огинского и низко ему поклонился. Тот кивнул в ответ.

– Все мои милые, верные, дорогие друзья, – сказала Али-Эмете, усаживаясь на кушетку.

Костюшин сел против неё и осмотрелся. Обстановка была богатая, но Юзеф заметил, что всё было в ней случайное, рыночное, наспех купленное, временное, наёмное. Казалось – принцесса Владимирская не была здесь у себя дома. Золото зеркальных рам слепило глаза, зеркала удваивали размер залы, но комната была совсем небольшая, и в ней было тесно. Общество было пёстрое, и, хотя разговор сейчас же завязался и бойко пошёл, было заметно, что все эти люди чужие друг другу и чужие и самой хозяйке, что они лишь случайно собрались здесь и что «свой» здесь только брат. Он уселся у ног хозяйки на низенький пуф, взял лист бумаги и начал набрасывать карандашом портрет, не спускал с принцессы нежного, влюблённого взгляда.

Макке стал рассказывать, как он был на прошлой неделе в Версале на королевском выходе к мессе.

– Плох король?.. – спросил, сжимая морщины, граф Рошфор.

– Не то что плох, а видно, что не жилец на этом свете. И нелегко ему.

– Ну вот… Везде де Мопу… Ему только соглашаться.

– Это уже не король – Макке повысил голос – Божества нет. Нет торжественности, трепета, всё стало бедно, скромно, Levee du roi – утренний приём у короля. Король вышел совершенно одетый, готовый к мессе, обошёл представляющихся, расспрашивал о делах… Какое же это «Levee du roi»!.. Когда-то, при Людовике XIV, да ведь это было подлинно пробуждение некоего божества, вставание с постели со всеми интимнейшими подробностями человеческого туалета… Доктор, дворянское окружение… Стул…

– Оставьте, Макке, – капризно прервала рассказчика принцесса Владимирская – Удивительная у вас страсть рассказывать всякие гадости, от которых тошнит, и покупать неприличные картинки с толстыми раздетыми дамами на постели. А когда дело коснётся высочайших особ – тут вам и удержу нет… Такая страсть под кроватями ползать.

– Princesse, я хотел только сказать, что раньше дворянству показывалось, что король тоже человек и, как говорят римляне, – nihil humanum…Не чужд ничему человеческому.

– Есть вещи и дела, Макке, о которых не говорят в салоне молодой женщины.

– Зачем же их публично делали во дворце?

– Мало ли что делается публично по всем дворам Парижа, но слышать разговоры об этом у себя в доме я не желаю… Меня просто тошнит от этого. Судари, кто из вас видал трагедию «Танкред»?..

Юзеф хотел было вступить в разговор, но что можно сказать о парижских театральных новинках?

– Я смотрел ещё в прошлом году, – сказал барон Шенк. – Мне не очень понравилось. Вот маленькая штучка «Новое испытание» – прелесть… Хохотал просто до упаду… И как играли!

Из соседней комнаты в гостиную прошёл прелат в чёрной сутане. Он кивнул головою тому, другому и сел в углу у корзины с искусственными цветами. Ливрейный лакей принёс поднос с маленькими чашечками с чёрным кофе и стал обносить гостей. Юзеф, понял – пора уходить. Разговор разбился. Граф Рошфор тяжело поднялся с кресла и подошёл к принцессе Владимирской.

– Простите, Princesse, от кофе откажусь.

– Всё приливы? – сочувственно, протягивая тонкую бледную руку, спросила принцесса.

– Да… вообще нерасположение… До свидания.

– До свидания, граф. Надеюсь – до очень скорого.

За графом поднялся и гетман Огинский. Кивнул Юзефу на выход. Разговор состоялся уже на улицу, на каштановых аллеях.

– Вы из Варшавы с депешей от конфедератов?

– Нет – покраснел Юзеф – Буду откровенен с вами, ваше сиятельство. Скрываюсь от долгов. Когда была образована конфедерация, я пожертвовал крупную сумму на наше общее дело. Пришлось заложить поместье. Нынче евреи-ростовщики возбудили дело о неуплате процентов…

– Да… все, мы пострадали – сочувствующе покивал гетман – Но ничего, французы опомнились, возобновили субсидии.

– Хорошая новость!

– Вот еще одна. Потоцкий тайно выехал из Османской империи в Польшу.

– О! Генерал готовит новое восстание?

– Именно сейчас у нас появился шанс свергнуть эту русскую марионетку Понятовского! Слышали, что творится у Екатерины на востоке?

Закапал новый дождь, мужчины открыли зонты.

– Какой-то бунт. Объявился некий, Пугачев, очередной самозванец. Объявил себя Петром III.

– Я поддерживаю переписку с нашими людьми в сибирской ссылке. Пугачев не просто самозванец, а весьма деятельный военачальник. Он уже взял Оренбург, Казань, Самару…

– Я думаю, гвардейские полки пройдут по его крестьянам парадом – пожал плечами Юзеф.

– Это большое заблуждение – Огинский понизил голос – Имел встречу с министром де Мопу. Серьезные люди делают ставку на Пугачева!

– Что за люди?

Гетман поколебался, но все-таки решился.

– Слышали про вольных каменщиков?

– Масоны?

– Да. Новое тайное общество. Пришло на смену иезуитам. Нынче они решают дела Европы.

– Но не Азии же…

– Зря вы так, Юзеф! Это наш шанс. Пока Екатерина занята делами на востоке, ударить…

– И она опять пришлет Суворова!

– Суворов в Константинополе.

Мужчины помолчали, каждый думая о своем.

– Очень рисковый план – Костюшко пожал плечами – Но почему бы нет? Ставка на Пугачева?

– Да. Но есть и запасной вариант. Видели эту dame fatale? – гетман махнул рукой назад.

– Али-Эмете?

– Да. Я слышал как она себя еще именовала княжной Таракановой посланнику Кастеру.

– Она и правда княжна? Не похожа.

– Дочка пражского пивовара – поморщился Огинский – Авантюристка каких поискать. Но умна. Этой зимой по Парижу начали ходить слухи, что она внебрачная дочь прежней русской императрицы Елизаветы и графа Разумовского. Дескать, имеет права на престол.

– Вот оно как – пробормотал Костюшко – Французы ставят сразу на несколько лошадок.

– И какая вырвется на финише – покивал гетман – Еще не известно!

* * *

Правду говорят – “пришел марток – надевай семеро порток”. Народная пословица очень точно отражала погоду в первые дни весны. Ударили морозы, поднялась вьюга. И тут я на совете министров объявляю о нашем выступлении на Нижний. Разумеется, это не вызвало энтузиазма.

– Померзнут солдаты! – покачал головой Перфильев.

– Выйдем как только спадет мороз и начнется оттепель – отмел возражения я.

– По Волге идти неделю – вздохнул Подуров – Где брать дрова? По берегам?

Рассказал, как можно обкладывать полатки вырезанными кусками льда и прессованного снега. Министры впечатлились.

– Откель сие знаешь, царь-батюшка? – поинтересовался Рычков.

– Северные народы чумы так свои строят – отмахнулся я – Об сем всем известно.

– Нужны пилы – озаботился вопросом Мясников – И как греться внутри?

– Костер можно зажигать в таком жилище. Снег сплавляется, дым выходит наружу через дырку. Афанасий Петрович – я обернулся к Перфильеву – Распорядись послать вперед “арапчат” на лыжах. С охраной. Пущай делают в каждом дневном переходе достаточно жилищ из снега.

Я взял бумагу, набросал строение типичного иглу. Особенно обратил внимание, чтобы вход в “иглу” был ниже уровня пола – это обеспечит отток из постройки тяжёлого углекислого газа и приток взамен более лёгкого кислорода, а также не позволяет уходить более лёгкому тёплому воздуху.

Задержка с выходом до марта обернулась двумя существенными плюсами.

В последний день перед выходом в город пришло сразу два каравана – с казанских и уральских заводов.

Первый привез пулелейки. Их тут же раздали в полки, начались пробные стрельбы. Пулю в стволе “шатало”, но дальность увеличилась сразу на сто с лишним шагов. Теперь даже крестьянские отряды представляли собой серьезную опасность.

Второй караван во главе с известным мне мастером Мюллером привез сразу десять больших мортир. Среди них выделялась своим размером и весом просто огромный сорока пудовый Петръ III Стрелял он бомбами, начиненными черным порохом, весом под два пуда.

Разумеется, я тут же захотел проверить дальность. После тестовых стрельб удалось замерить расстояние – почти три версты. Фактически речь шла о том, что из Петра III можно обстреливать города за пределами действия бастионной артиллерии.

– Срочно разряжайте бомбы – дал я команду Мюллеру – Будем начинять их другим зарядом.

– Каким же? – немец чуть не выронил трубку изо рта.

– Ваш соотечественник, Иоган Гюльденштедт, довел до ума перегонный куб – я поплотнее застегнул соболиную шубу, вдохнул холодный морозный воздух – Нынче можем делать зажигательные снаряды нового вида.

После долгих опытов, Иогану удалось не только добыть бензин с керосином, но и выделить некоторое подобие дизельного топлива. По моему совету он сварил его на медленном огне, с добавлением измельченного мыла. Теперь после окончания варки и остывания состава смесь осталось только разбавить бензином для лучшей воспламеняемости и текучести – и у меня появлялся напалм. А это смерть любым крепостям – ведь несмотря на каменное строительство и земляные бастионы, все внутренние перекрытия все-равно делаются из дерева. Напалм же может затечь в любую щель. Да и потушить его обычной водой просто невозможно.

– Ваше величество, разряжать бомбы не потребно – пожал плечами Мюллер – Я привез вдосталь пустых чугунных оболочек.

– Пойдемте стрелять – я тяжело вздохнул. Как бы церковники на меня анафему не возложили за огонь, который нельзя потушить. Попахивает дьявольскими кознями!

* * *

Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский жил на своей вилле под Ливорно. В саду цвели камелии и мимозы. Белые и красные цветы резко выделялись на тёмной зелени, припорошенной вдруг нападавшим и быстро тающим под весенним солнцем снегом. Раскидистые пинии шатром прикрывали небольшой красивый, как игрушка, двухэтажный дом. Внутри всё было последнее слово моды, изящества, искусства и красоты.

Сам граф, высокого роста мужчина, с голубыми глазами, в одиночестве, покачивая туфлей, слушал пение цыганского хора.

В гостинную с поклоном вошел лакей, прошептал на ухо графу: “курьер из Хранции”. Тот махнул цыганам прекращать пение, прошел в кабинет.

Развернул послание русского резидента, вчитался. Дипломат сообщал, что по Парижу ходят слухи о дочери Елизаветы Петровны и Разумовского, княжне Таракановой, которая была воспитана на чужбине и нынче заявляет свои права на престол. Резиденту даже удалось добыть несколько документов, которые распространяются по парижским салонам.

В одном послании рассказывалось жизнеописание княжны. Его Орлов прочитал быстро, морщась как от зубной боли. Другой документ вызвал уже громкие ругательства. В нем на французском было написано:

“Мы, Божию милостию Елизавета Вторая, царица всея Руси, объявляем всему народу нашему, что он должен решить, быть за меня или против меня, мы имеем все права против тех, кто отнял у нас нашу империю. Через короткое время мы объявим завещание покойной Императрицы Елизаветы, и все, кто посмеет не присягнуть нам, будут наказаны по священным законам, утверждённым самим народом и возобновлённым Петром Великим, Императором всея Руси”.

К этому документу были приложено воззвания к морякам средиземноморской эскадры. Оно начинались выдержкой из завещания Елизаветы, Императрицы всероссийской, сделанного в пользу её дочери Елизаветы Петровны. На основании этого завещания она, наследница престола, ныне совершает шаг во имя блага её народа, который стонет и несчастия которого дошли до предела, во имя мира с соседними народами, которые должны стать навеки нашими союзниками, во имя счастья нашей родины и всеобщего спокойствия.

Орлов ударил кулаком по столу, крикнул:

– Прошка, черт мелкий, где ты там?!

В кабинет забежал белобрысый парень, лет шестнадцати.

– Не видишь, чернила закончились? Быстрей неси, балбес. Или вдругорядь розог отведаешь…

Прошка метнулся в чулан, вынес бутыль с чернилами. Аккуратно налил их в чернильницу, но закрывая пробку, случайно уронил капельку на белоснежную, с вышивкой рубашку Орлова. Тот как с цепи сорвался. Начал бить парня по голове, схватил плетку, валявшеюся на диване, начала охаживать ею. Прошка лишь вздрагивал, молча сжав зубы. Из рассеченных бровей и щек хлестала кровь, из глаз лились слезы.

– Эй, там! – грозно крикнул Орлов, отдуваясь.

В кабинет вбежали гайдуки.

– Взять дурака – ткнул пальцем граф в парня – Выпороть на конюшне.

Слуги схватили Прошку, который все держал побелевшими пальцами бутылку с чернилами, поволокли прочь.

Орлов уселся за стол, перевел дух. Потом окунул перо в чернильницу, принялся писать Екатерине письмо.

“…ко всем нашим несчастьям с Пугачем, объявилась в Париже подложная дочь Императрицы Елизаветы Петровны»…

За окном раздался свист плетей, первый, самый мучительный крик Прошки.

«.. есть ли эдакая на свете или нет, я не знаю, – продолжал писать Орлов, – а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею – да в воду. Сие же ея письмо с амбициями на престол при сём прилагаю. Из него ясно увидишь желание добывать трон, из под тебя, матушка!. Да мне помнится, что и прелестные письма Пугача несколько сходствовали в слоге сему его обнародования… От меня ж будет послан нарочно верный офицер в Париж, и ему будет приказано с оною женщиною переговорить, и буде найдёт что-нибудь сомнительное, в таком случае обещать на словах мою услугу, а из того звал бы для точного переговора сюда, в Ливорно. И моё мнение, буде найдётся таковая сумасшедшая, тогда, заманя её на корабли, отослать прямо в Кронштадт; и на оное буду ожидать повеления: каким образом повелишь мне, матушка, мне в оном случае поступить, то всё наиусерднейше исполнять буду…»

Вечером к поротому Прошке пришла статная, длиннокосая Маруся… Были оба взяты Орловым из одной деревни, уже давно прислуживали графу в его поездках.

– Ой, божечки мой! – Маруся подняла рубашку, уставилась на вздувшиеся, окровавленные рубцы на спине Прошки, потом начала осторожно пальчиками трогать раны на лице парня – Ой, убил изверг!

– Ништо, отлежусь – простонал Прошка – Отлежусь, и убью графа! Ночью придушу, как собаку.

– Даже не мысли об сем – заплакала девушка – Он же медведь, забьет тебя до смерти.

– Нее – криво улыбнулся парень – Он на ночь кальян с гашишем курит. Пристрастился от турок. Пьяный лежит. Убью его и сбегу. На Русь, к истинному царю-батюшке, Петру Федоровичу! Слыхала, что люди молвят? – Прошка со стоном привстал на тюфяке – Сидит на железном троне законный амператор, внук Петра Великого. Судит всех по-правде. Дал волю крестьянам, казнит барей…

– Да тихо ты, тихо – зашептала Маруся, вытирая платком слезы – Как идти то на Русь? Через осман или поляков?

– Тама решим как – Прошка приник к уху девушки – Пойдешь со мной? Неужель не опротивело тебе лежать под Орловым, да плод потом травить?

– У ну замолчи! – Маруся оттолкнула парня, он со стоном упал обратно на тюфяк – Не тебе меня судить!

– А я и не сужу – Прошка отвернулся – Я может тебя в законные жены возьму…

Маруся опять заплакала, но теперь уже облегченно.

* * *

– Дровяные склады в пути запасены – жеребец Перфильева гарцевал рядом с моим Победителем. Всхрапывал, косил влажным глазом. На схватку вызывает? Кобыл вроде вокруг нет, конная свита стоит далеко, смотрит как первые полки под красными знаменами спускаются на лед Волги.

– Лошадей подковали гвоздями, кибитки для обугреву и сани у казанцев позабирали – продолжал Афанасий Петрович – Вон попы идут.

Вдоль берега растянулась целая процессия. Впереди шел митрополит Вениамин, за ним несколько священнослужителей с хоругвями, крестами. Почти крестный ход. Рядом быстро шагал одетый в тулуп Творогов. Приехал, успел.

– На молитву стройся – закричали полковники, солдаты начали быстро выстраиваться в длинные шеренги. Все-таки трехмесячная учеба дала свой результата.

Я спешился и первым подошел под благословение Вениамина. Выслушал слова напутствия. За мной потянулись генералы. Священники начали службу, а мы с Твороговым отошли в сторону.

– Еле успел добраться до Казани до твого отъезда Петр Федорович – вздохнул Иван Александрович – Тревожно мне что-то.

– Справишься – отмахнулся я – Казань поболе Оренбурга будет, зато и дела… ой как развернуться можно.

– Да я не об сем – махнул рукой новый глава губернии – Справимся, людишек продолжим учить в школах, да полки для тебя, царь-батюшка, верстать. Не об том тревожусь.

– Тогда об чем?

– Предательства боюсь!

Озакан уже отъехал обратно в Москву, Шешковского я забираю с собой… Волков? Этот тоже подписал отказное письмо, сейчас сидит в канцелярии, сочиняет манифесты для городов, которые еще не присягнули мне, пишет послания всему высшему генералитету русской армии. Одно дело “прелестные письма” для солдат – другое дело перетянуть на свою сторону хотя бы некоторых военачальников. Может и не получится, но попробовать стоит. Если на мою сторону переходят уже сенаторы, многих это заставит задуматься. Плюс Волков готовиn депеши для европейских дворов. Пора выходить на международный уровень и заявить о себе прусскому Фридриху, австрийскому Иосифу II (а точнее его матушке – “моей” крестной Марии Терезе) и другим королям и королевам.

– Тоже боюсь – я тяжело вздохнул, посмотрел в небо. Облака стремительно неслись вскачь куда-то на запад. Прямо как я.

– Но другого пути у нас нет. Афанасий Петрович – крикнул я генералу – Давай сигнал к выступлению!

Запела труба. Закончившие обряд священники расступились, полки под прощальные крики казанцев, что собрались на высоком берегу, продолжили сходить на лед Волги. В 1-м оренбургском голосистый запевала громко начал:

“…Наступает минута прощания,

Ты глядишь мне тревожно в глаза,

И ловлю я родное дыхание,

А вдали уже дышит гроза.

Дрогнул воздух туманный и синий,

И тревога коснулась висков,

И зовет нас на подвиг Россия,

Веет ветром от шага полков….”

Тут дружно, по выученному, подхватили солдаты всех полков:

“...Прощай, отчий край,

Ты нас вспоминай,

Прощай, милый взгляд,

Прости – прощай, прости – прощай…”

* * *

Первым во дворце проснулся сэр Томас Андерсен. Он с сожалением расстался со своими розовыми атласными подушками, обшитыми кружевами, и зевнул. Часы пробили шесть ударов. Сэр Томас прислушался: он привык в это время завтракать и уже чувствовал голод. Поэтому он подбежал к постели императрицы и залаял. Моментально всё его семейство проснулось и подняло разноголосый крик. Маленькие чёрные левретки, впервые ввезённые в Россию из Англии занимали в придворном штате почётное место и были весьма требовательны.

Собачий лай привлёк первую камер-юнгфрау Марию Саввишну Перекусихину. Она была некрасива – как и все горничные и фрейлины императрицы – и очень умна. Слово, вовремя сказанное ею, или камердинером Зотовым, или «шутихой» Матрёной Даниловной императрице, расценивалось среди придворных очень высоко. Они же были «глаза и уши государевы» по части всех городских сплетен, родственных ссор и сокровенных домашних тайн лиц, допускавшихся ко двору. Вельможи могли как угодно закрывать ворота и двери своих дворцов, надевать какие угодно костюмы и маски на маскарадах – к утру всё становилось известно императрице.

Мария Саввишна шагнула в спальню и увидела Екатерину Алексеевну уже встающей с постели.

Последний месяц императрица сильно сдала. Она сталась полна, под ее тяжелым подбородком появился еще один, и даже новомодный капот из Франции с широкими складками и чепец из розового крепа её совсем не молодили.

Екатерина перешла в умывальную, взяла у калмычки Екатерины Ивановны стакан воды, прополоскала рот; у Марии Саввишны – кусок льда, которым натёрла лицо, вымыла руки и пошла в кабинет. Ей подали кофе. Выпив две чашки подряд, императрица села за туалетный стол из массивного золота. Начался обряд «волосочесания». Парикмахер Козлов принялся убирать уже начавшие кое-где седеть волосы длиною до пят в «малый наряд». Это время отводилось для доклада главе Тайной экспедиции Суворову.

Сегодня Василий Иванович был особенно хмур и даже мрачен. Отказался от кофе, открыл папку заполненную документами.

– Что в перлюстрации? – первой спросила Екатерина после целования руки.

– Пишет цесарский посол Фиц в Вену. Предлагает Иосифу кроме Белграда требовать у нас переговорах Бухарест. Дескать, позиции Петербурга в связи со смутой слабы, можно получить больше…

– Где Орлов? – Екатерина бьет сложенным веером по руке Козлова – Осторожнее с заколками!

Парикмахер только кланяется – императрица сегодня встала не в духе.

Суворов старший сверяется с документами в папке – Подходит с полкам к Владимиру.

– Долго тянет, Гришенька – Екатерина тяжело вздыхает – Опять кружит воронье вокруг, так и наровят урвать свой кусок. Скорее надо маркиза разбить да в цепях в Питер привезти. Дабы все эти Фицы увидели нашу силу.

– Белград придется отдать – осторожно произносит Василий Иванович переминаясь с ноги на ногу.

– Этим только дай… Подумаю. Далее что?

– В Турции великий визирь купно с капитан-пашой в последней аудиенции, данной послу вашего величества Булгакову, большое нахальство проявляют. Грозят перемирие нарушить и вновь осадить Константинополь. Говорили разные поносные слова и угрожали войной.

– Они такие смелые стали потому, что цесарцы полки к границе подвели – Екатерина поморщилась, протянула руку. Тут же, как из воздуха рядом возник лакей, и подал золотую с бриллиантами табакерку, украшенную портретом Петра Первого. Екатерина взглянула на портрет, щёлкнула указательным пальцем, унизанным несколькими кольцами, по крышке, взяла щепотку табаку, понюхала, чихнула, глаза её просветлели.

– Надо немедля поручить коллегии иностранных дел скорейшие сношения установить с Махмуд-пашою в Солониках. Через Триест и Венезию, дабы его склонить к отделению от султана. Это остудит Абдул-Хамида.

Она подумала, взяла еще одну понюшку табака.

– Хмурый ты сегодня, Василий Иванович! Говори, что плохого то случилось.

– Мои люди докладывают, что Озакана у Пугачева в Казани видели. А також и Волков там обретается.

– Нет, каков подлец! – Екатерина оттолкнула руки Козлова, резко встала. Начала ходить по кабинету.

– Что османский резидент ищет связей с маркизом – то ожидаемо было. Но Волков! Я же простила его, приблизила после смерти мужа… Предательство. Кругом предательство и обман.

– Это еще не все – Суворов спрятал глаза, достал из папки вчетверо сложенный лист серой бумаги – Вашему величеству известен господин Новиков?

– Этот писака, сбежавший в Казань?

– Он начал издавать в городе газету Ведомости. Вот, полюбопытствуйте.

Глава Тайной экспедиции подал Екатерине листы. Та развернула их, принялась вслух читать:

– Указ Его императорского величества об организации в уездных городах губерний гошпиталей и лекарских аптек…

Перелистнула.

– Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Российском государстве и во иных окрестных странах.

Екатерина начала читать статью, потом в удивлении подняла глаза на Суворова – Ничего понять не могу! Прославляют победы русского оружия в Турции? Василий Иванович, ты посмотри как комплиментарно пишут о твоем сыне! Гений марсового искусства, победитель и устрашитель осман! Что-то тут нечисто!

Императрица подозрительно посмотрела на Суворова-старшего, потом властно махнула рукой – Все прочь!

Фрейлины, лакеи, парикмахер мигом испарились из кабинета.

– Говори правду, Василий Иванович! Что сие значит?

– Клин хотят промеж нас вбить, матушка – помявшись, ответил Суворов.

– В твоей верности, Василий Иванович я не сомневаюсь…Но та история с тайными письмами твоему сыну…

– Ночью был курьер из Константинополя. Александр уже отстранен от командования гарнизоном… Я полагаю нужным, вызвать его в столицу и лично допросить.

– Прямо как Петр I – усмехнулась Екатерина – Лично пытать сына будешь?

– Ежели надо – буду – твердо ответил Суворов.

– Ладно, даю дозволение – императрица перевернула еще один лист газета – Пущай едет. Так, что тут у нас еще… «Из столицы нам сообщают, что там на десять тысяч жителей-дворян находится более нежели тридцать тысяч человек парикмахеров, камердинеров, поваров, слуг и служанок, которых господа питают и одевают богато за счёт глада и наготы несчастных и грабимых ими крестьян….”. Ого, как зло Новиков то пишет!

Императрица подчеркнула карандашом пассаж: – Нет, ты послушай Василий Иванович каков наглец!

«…Мы увлекаемся некоторыми снаружи, блестящими дарованиями иноземцев, особливо из немцев и тем самым становимся их обезьянами и начинаем презирать и ненавидеть всё русское: наше прошлое, добрые свойства нашего народного характера, наш язык…»

Суворов изобразил на лице грусть, развёл руками:

– Отечественные газетиры они пострашнее Пугача бунтовщики.

– Курьера Орлову! Срочно. Чтобы живым брал их! Слышишь, Василий Иванович?! Только живыми! Четвертования им мало будет! Нет, каковы подлецы….

Загрузка...