Казань

Глава 5

Императрица Екатерина приняла Орлова в своем кабинете, где со шкафов смотрели мраморные бюсты великих людей, где на полках стояли толстые книги в тисненных золотом переплетах. Фике была вся в черном, и это очень шло к ней. Ее глаза подпухли от слез, складка над переносицей сдвинулась резко, она была бледна.

После целования руки она просто указала графу на стул около себя.

– Ваше величество! – первым, волнуясь, начал Орлов – Разрешите принести глубокие соболезнования в свете последних злоключений…

– Ах брось, Гриша – Екатерина залилась слезами – Кругом обман и предательство. Видно Бог нас наказывает.

Граф бросился на колени перед императрицей, обнял ее. Екатерина подалась вперед, обхватила Орлова за шею. Некоторое время бывшие любовники не могли разомкнуть объятия. Первая отстранилась императрица.

– Что делать будем, Гришенька?

– Сей же час смотр гвардейским войскам на Марсовом поле и на Москву. Оттуда через Нижний на Казань. К весне выбьем самозванца из города, казним мятежников.

– Бибиков уже пробовал.

– У него было мало войск.

– А до него Кар.

– А этот и вовсе трус и предатель!

– Гриша, только что курьер приходил. Пугачевцы взяли Самару.

В кабинете воцарилось тяжелое молчание.

– Я решила возвернуть половину второй южной армии обратно – Екатерина показала Орлову недописанное письмо – Крым уж очищен от татар… посему…

– Надо учинять новые мирные договоры с османами – мрачно произнес Орлов – Одной 2-й армией мы не обойдемся. Ежели взята Казань и Оренбург – Сибирь також падет.

– С кем учинять? – резко произнесла императрица, припудривая нос – Мустафа III при смерти. Ему наследует Абдул-Хамид. Он десять лет был в затворниках во дворце. Тихий, богобоязненный, говорят умом тронутый.

– Прямо как царевич Иоанн Антонович – тихо произнес Орлов, но Екатерина услышала.

– Я же запретила упоминать его имя!

– На каждый роток не накинешь платок – пожал плечами граф – Сама про грехи наши заговорила.

– Искупим! Клянусь, ежели свернем голову маркизу – построю сто церквей по всей Руси.

– Двести – иронично произнес Орлов – Надо договариваться с пашами и визирями. Они сейчас в Османской империи все решают.

– Долго – отмахнулась Екатерина – Пока будем сносится – падет Нижний и Москва. Князь Волконский так бунтовщиков и не унял – заперся в Кремле, шлет депеши. Езжай Гришенька в Первопрестольную. Бери полки и езжай. И Павла возьми с собой.

– Павла??

– Надо бы его от Паниных оторвать. Вьются коршуны – Екатерина отбросила пудренницу – Нашептывают. Низложить меня хотят. И Павла на царство объявить.

– Бл…жьи дети! – выругался Орлов – Кто сие доложил?

– Новый обер-секретарь Тайной экспедиции. Я назначила Суворова.

– Генерал-майора? Александра Васильевича?? Румянцев на него жалуется, своеволен.

– Нет, отца его, Василия Ивановича. Старик суров, был сибирским губернатором. Кому как не ему знать чаяния казачков… – императрица тяжело вздохнула – Эх, как же не хватает Степана Ивановича. Значть бы чем этого волка Пугачев приманил.

– Шешковский, паскуда – опять заругался граф – Лично удавлю ежели поймаю.

– Езжай, Гришенька – 2-я армия будет выходить из крымских пределов дай бог к лету. На тебя, да на гвардейцев вся надежда.

– Не подведут. Но на всякий случай отзови полки из Польши. Смирно там, а оставлять Питер без войск…

Екатерина согласно кивнула, взяла Орлова за руку:

– Задавишь ребеленов – станешь вместо Чернышева.

Граф мстительно улыбнулся. Занять вакансию главы военной коллегии – была его мечтой.

– Иная награда меня манит! – Орлов возбужденно посмотрел на Екатерину. Перевел взгляд на ее шею, грудь.

– Все получишь! – твердо ответила императрица – Торопись!

Ранним вечером дорога скрипит снегом. По ней идет к родной деревне Левашовке веселыми тульскими местами звенигородского полку унтер-офицер Николай Куропаткин.

Уволен в чистую – ему ведь под Шумлой оторвало ногу по колено османским ядром. Теперь там деревяшка, проваливающаяся в снег.

Идет Куропатки бойко, на костыль опирается. Как положено – кафтан зеленый, епанча серая, у костров сзади прожженная; за плечами мешок. В мешке – гостинцы родне в Левашовке.

Вот уж видать господский дом встал на горке, за парком. Сквозь облетевшие липы да березы от вечернего солнца горят его окна… Маковки берез тоже горят и крест на колокольне церковной. На войне – пушки, гром, крики…А тут тишина, покой. Поля белеют, березки гнутся под ветром, ветками длинными качают, словно здороваются.

Спустился Куропаткин с горки, под горкой деревня – тут же темно, холодно. Ветер так и завывает… Идет унтер-офицер, а позади ребятишки бегут, дивятся: что за человек? Сколько лет прошло, позабыли. Да и малышня новая народилась.

Постучал Николай в окошко родной избы, отодвинулось окно. Старушка смотрит оттуда в повойнике, беззубым ртом шевелит, жует:

– Чего тебе, служивый?

– Мамушка, родная, неужель не признала??

Вытянулся Куропаткин во фрунт, треуголку снял, костыль отставил – одна нога только у него ровно у петуха – подшиблена. Стоит бодро.

– Унтер-офицер Николай Куропаткин представляется матери родной по случаю прибытия домой со славной войны. Честь имею явиться с царской службы. Вот он я!

– Коленька, чадушко родное! Болезный мой! Да что ж это у тебя ножка-то? Об одной ноге ты, что ли? Ай-ай-ай!

Спешит старая из избы, ноги подкашиваются, слезы льются, сына обнимает, целует…

– Ах ты несчастный какой… Господи-батюшка!

– Никак нет, счастливый я, матушка, – голову-то домой принес… А сколько там нашего брата полегло… Не счесть. А батюшка где?

Сказал да примолк.

Втихую облилась слезами старая, рукой глаза прикрыла, на церкву машет.

– Там, давно там, родимый… Отмучился… На погосте лежит. А вон брат Зиновей с вырубки идет… Да и Ульянушка, твоя женка-то, с с бабами бежит…

Жена с радости о землю грянулась, заголосила. Соседи сбежались – руками машут, дивятся… Староста пришел, Селиверст Семенович. Сидели в избе, и за полночь рассказывал Куропаткин про свои походы. И как под Бухарестом свое геройство доказывал, и как под Шумлой пострадал…

Рассказывает Николай, рукой поводит, а в темной избе уж на полу убитые товарищи лежат, всем чудится, кровушка их течет, раненые стонут и поперек всей избы едет на гнедом жеребце генерал Румянцев, весь в регалиях, брылья распустил.

Слушал народ Куропаткина невесело, а брат Зиновей, тот поднял голову, глазами сверкнул:

– У нас в деревне жизни нет! Баре немцам продали…

И стал втихую, шепотом рассказывать…

– Старый-то наш барин, Василий Акинфиевич, дай ему господи царство небесное, с год уж как померши. Молодой барин со службы сразу в деревню вернулся, стал жить да поживать. Говорит – тут как все налажу, в Питер перееду… В Питер он, барин, жить поедет, а вы-де, мужики, меня кормить будете… Барин-то молодой, Акинфий Васильевич, старосту нашего Селиверста Семеныча уволил, да, уволил…

– Уволил он меня, – сказал и Селиверст Семенович и кашлянул – Это точно.

И почесал в бороде.

– А теперь у нас новый прикаcчик… Господин Хаузен… Бывший пленный из пруссаков. Был у нас рыжий кобель, на цепи что сидел – помнишь? Так пруссак этот куда лютее. За один месяц все недоимки за три годах с мужиков собрал… У мужиков все чуланы, все чердаки, все погреба обыскал, излазил. Душу вытряс… У мужиков, говорит, ничего своего нету. Все барское. И сами вы, тоже барские… Рабы одно слово… Ну, баре и рады…

Низко свесил Зиновей свою голову, сидит, замолчал. А Николай свесил еще ниже. Cколько он ни воевал, сколько своей крови ни лил – вон оно как дело-то обернулось. Нету тут тишины… Так чего делать?

– Есть на аспидов управа – тихо заговорил Селиверст Семенович, наклонившись вперед – Говорят на Яике царь Петр Федорович объявился. Жив он, не убили его Орловы.

– Слыхали, слыхали – зашевелились мужики.

– Собирает войско, дал всем крестьянам волю. И барскую землю також!

– Вот куда надо идти – сжал кулаки Зиновий – Вот где жизнь то!

– Казань под ним уже, да город Ренбурх.

– Тихо ты! – осадил брата Николай – Нельзя об сем! У нас в полках за прелестные письма, да такие сказки насмерть пороли.

Глянули – а уж в окошке светает.

– Расходитесь пока – утро вечера мудренее.

А пока что пошел Куропаткин с Ульяной спать на печку.

Наутро, почистив пуговицы на кафтане, подтянув пояс, заковылял Николай на барский двор. Утро свежее, легкое. Подморозило. Дом стоит барский широкий, низкий, перед домом снег расчищен. Долго ждал Куропаткин, уходил, возвращался. Наконец пустили в дом – а там в гостинной уж сидит барин – в пестром халате, в малиновой ермолке. С трубкой. Чай он кушает. Барыня за самоваром, в чепчике белом, кругом ребят насыпано… Учитель с ними молодой.

Барин выбил трубку:

– Ты кто таков, герой? – спрашивает, а сам кусок пирога в рот запихивает… – Ммм… А! Куропаткин! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Звенигородском? Так, так… Ну что ж…. Раз вернулся, ты работать должен.

– Я нынче после службы вольный!

– Это да, есть такой указ – согласился барин – Но человек без работы – злодей…Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь еще пирожка… Хорош! Хвалю!

– Покорнейше благодарю! – отвечает Куропаткин, усы поправляет – Только вот на одной-то ноге мне стоять неспособно… Ежели как я работать должен, так на какую ты меня, батюшка-барин, поставишь?

– Ну, уж этого – про работу – я и не знаю… Теперь у нас Густав Адамыч все ведает… Мы-то сами в Питер скоро уедем. Неспокойно стало. Матушка-императрица, – барин поднял вверх глаза, указательный палец в небо и многозначительно вздохнул, – Собирает всех дворян в ополчение… Так-то, брат… Так ты уж к управляющему обращайся… Вот он идёт… Густав Адамыч… Херр Хаузен! Битте!

В гостинную зашел мужчина – немец лет сорока, в черном кафтане, словно аршин проглотил, в буклях пудреных, в руке трость держит.

– Шесть часов завтра имей явиться! – сказал господин Хаузен.

А сам на его треуголку медведем смотрит.

– Так вот, Густав Адамыч! – говорит хозяин, а сам опять к Лизоньке нагнулся, пирожка еще просит – Уж больно хорош… В Питере таких уж не поешь, в деревне все свое…

– И в Питер мужики все одно будут нам из деревни припас доставлять – говорит Лизонька и пухлым кулачком подперла алую щечку. – Чего уж!

– Разве что… мм… Вот, Густав Адамыч, пришел с войны наш мужик… – говорит барин и салфеткой трет красные губы луковкой, все в масле – Был мужик, а теперь герой… Ногу только потерял. Ну, что с ним делать?

И Куропаткин был поставлен сторожем на барские овины. Днем и ночью в сарае рядом караулить, мерзнуть… День-деньской в работе помогать, что сможет… По способности. Работает Куроптев и видит, и слышит, как Густав Адамыч людей обижает…

– Эй, русски свинья! Пофорачифайся жифей! Лениф работник! Шорт такой! Жифей!

Барину что – сел в сани да и укатил с барыней, с ребятами в Питер… Только и делов… Отступился от своих мужиков барин, делай приказчик с ними хоть што хошь… Ну, тот и лютует, старается.

Стал Николай думу думать, у овинов прохаживаясь. А как падет ночь, слышен шорох… Не воры то, а Зиновей-брат к нему идет. И другие мужики приходят… Говорят. И сколько ни слушай – все одно везде. Всюду немцы орудуют… В Туле городничий из пруссаков поставлен. В Москве, в Петербурге – полицмейстер… А в Питере-то и сама императрица такая. А что делать? Зиновий правильно говорит, что взять бы их в топоры, и боле ничего…

Начался рождественский пост, говения. И тут по деревне полыхнуло – приказчик соседскую девку Анютку испортил, да после ее же и высечь приказал, чтоб не плакала. Поднялись мужики. Как тени, неслышно, собрались они в Левашовке, толпой стали подыматься в горку, к барскому дому… У каждого за поясом топор.

Барский дом темный стоит, никого не видно. У церкви остановились…

– Стой, товарищи! – шепчет Николай – Ежели отвечать придется – целуй крест, что все виноваты… Запираться никто не будет…. Хотели-де свободно жить. Как люди!

Каждый из-за ворота вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.

– Пошли, товарищи!

– Стой! – Зиновей достал из кармана тулупа несколько маленьких отрезов красной ткани – Покрепите на одежду. Так у Петра Федорыча, заступника нашего, заведено в войске.

– Откель знаешь? – удивился Николай, перевязывая крепом рукав.

– Казак знакомый проезжал, рассказывал – брат поудобнее перехватил топор, несколько раз взмахнул им.

– Все, пошли! Пошли! Пошли!

И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пес – Нера. Учуял из будки пес, что потиху идет много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло – Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:

– Нера, Нера, вас ист дас?

А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пес, разрубил псу голову.

Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает – отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.

Жил у управителя в холуях дворовой парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешку из конюшни управителева коня, да как махнет мимо мужиков прямо в Тулу. Только его и видели.

Гром пошел кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тесаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куропаткин впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того. Уж во дворе, на сеновале сыскали.

На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать.

И вышел тут Николай. Стоит в треуголке, в, кафтане, только одна нога на деревяшке.

– Мужики, – говорит, – Не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Бей его, ребята!

Первым ударил управителя Зеновий. Всю его домашность в топоры взяли, все изрубили, все вино выпили. Крики, брань, пляс…

И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге змеится колонна фузилеров. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куропаткин, только на войне еще не бывали, ноги все целы.

В треуголках, в зеленых кафтанах, епанчах. Амуниция мелом наведена, медь горит. А впереди на коне командир едет – секунд-майор.

– Робята! – закричал Зеновий – Солдаты идут!

Высыпали мужики на улицу – смотрят. Бабы заголосили, завыли. Мать Куропаткина бросилась ему в ноги.

– Коленька, миленький, беги! Не дай себя погубить!

Отставной солдат растерянно обернулся. Некоторые мужики уже бежали к лесу. Николай, махнул рукой, обнял мать и захромал к околице. Через час солдаты вошли в Левашовку.

– Вы смеете допрашивать своего государя?! – я поднялся из-за стола, Максимов тоже встал.

– Поймите – сквозь усилие произнес доктор – Маша у меня единственная дочь, я вдовец… Случись что, кто о ней проявит заботу. Ежели ваше отношение к ней носит романтический характер…

Мало мне митрополита Вениамина, который регулярно попрекает небрежением рождественского поста и службами – так еще один морализатор возник.

– Все! Ни слова больше! – мне пришлось повысить голос, в аптек заглянул Никитин с охраной – Никто из верных мне людей не останется без награды и опеки.

Я кивнул на орден Трудового Красного Знамени, что был прикован на сюртуке доктора.

Молча, дуясь друг на друга, мы отправились в полковую школу, что располагалась в одном из бывших барских домов. Тут как раз начались дневные занятия. С полусотни поручиков и подпоручиков, в трех классах изучали письмо и чтение, оказание первой помощи на поле боя – лекции читал один из докторов Максимова – и военное дело. Последний предмет вел бывший Ефимовский.

Отпустив Максимова проверять коллегу, я встал у дверей класса бывшего графа. Прислушался.

Ефимовский давал материал навалом. Тут были и “народные” советы в стиле “При заряжании приклада на землю отнюдь не ставить. Отскакивает шомпол? Пуля некрепко прибита” и тактические построения – “На походе плутонги вздваивают в полудивизионы, солдатский шаг аршин, в захождении полтора аршина. Начинает барабан, бьет свои три колена…”.

Системы не было и начинать надо было, как я понял – с самых простых вещей. Во – первых, с парт – офицеры сидели по скамьям, писали гусиными перьями на бумаге, положенной на колени. Во-вторых, нужны доски под мел для изображения карт местности.

Я тяжело вздохнул. Легче сказать чего не нужно было.

– Энтот Ефимовский – сзади ко мне неслышно подошел хмурый Шешковский – Под подозрением у меня.

– Что случилось, Степан Иванович? – я с трудом подавил свою неприязнь.

– Вчерашним днем перехвачена корреспонденция графа была.

– Бывшего графа – поправил я “палача Екатерины”.

– Бывшего – согласился Шешковский – Первым делом, как мы с Афанасием Тимофеевичем по вашему слово возобновили Тайный приказ, тут же посадили своего человечка на почтовую станцию.

Ага, дело Курча живет и процветает. Ну и правда, если иезуита можно было поймать на переписке, почему бы не приглядеть и за бывшими дворянами? Шешковский знал свое дело.

– И что же там?

– А вот, полюбопытствуйте! – мне было вручено вскрытое письмо. Я повертел его. Стыдно было читать чужую переписку, но государь должен быть выше предрассудков. На кону миллионы жизней. И возможность осуществить то самое Дело, ради которого я здесь волей высших сил появился.

“От штабс-капитана лейб-гвардии егерского полка Алексея Феофанова графу Николаю Ефимовскому в военные казармы города Казань.

Здравствуй, мой друг Коленька. Получил твое письмо, кое оказало на меня ужасающее впечатление. Я поблагодарил Бога за то, что ты выжил, хоть и столь страшной ценой как отказ от присяги и дворянства. Все петербургское общество содрогнулось от новостей из Казани да Оренбурга. Маменька твоя плачет цельный день – все салоны города отвернулись от вашей фамилии. Да то тебе, наверняка, ведомо.

У нас же все по-старому – казармы да караулы. Сегодня заступил дежурным по полку, и посему есть время черкнуть пару-тройку строк.

Пишу тебе, а сам мучаюсь, глядя на плац. Нижние чины, вместо строевых смотров и выполнения ружейных артикулов занимаются исполнением работ, которые следовало выполнять исключительно градским обывателям. Разве должен защитник Отечества шить сапоги, латать исподнее для мещан или вязать перья на продажу? А унтер-офицеры, превратившиеся в коробейников, распродающих по столице товары своих солдат?

В полке неладно. Как и во всей России. Порой закрадываются в голову крамольные мысли. А не послана ли сия фрондерская угроза, к коей ты примкнул к нам свыше?

Я гоню от себя сие мысли и тебя прошу одуматься! Ради нашей дружбы, ради своей матушки. Императрица – милостлива, простит. Кинься ей в ноги, покайся. Умоляю тебя.

Писано 15 декабря, семьдесят третьего году”.

– Да… – протянул я – И что же вы об этом думаете.

– Заговор в городе зреет – Шешковский пожал плечами – Одно письмецо мы перехватили, два пропустили. Поди курьеры то шныряют по Казани.

– Поехали в Тайный приказ – решился я – Соберемся и обмыслим, что нам теперь делать.

В Тайном приказе мы тоже попали на учебу. Шли классы у “шведов” и вернувшихся из поездки по России казаков, которых я тоже определил к Шешковскому и Хлопуше. Разумеется, наградив, сверх всякой меры. Мои глошатаи получили медали, повышение в чине и по сто рублей каждый. Увы, вернулись не все. Из семидесяти станичников сгинуло сорок два человека. Остальные приехали истрепанные, некоторые раненые.

– Значица поддеть здеся и нажать вот тута – я опять остановился в дверях большого барского зала, превращенного в учебный помещение и прислушался. Хлопуша давал мастер-класс взлома. Для этого бывший катаржанин притащил целую дверь с навесным замком и показывал инструмент взломщика – все эти фомки, отмычки и прочее – в действии. Ученики один за другим подходили и пробовали повторить движения Афанасия Тимофеевича. Даже Шешковский смотрел на все это с интересом и после того, как очередь закончилась, попытался вскрыть замок. Не получилось. Хлопуша засмеялся гулким басом, поправил повязку на глазнице. Потом увидев меня, поклонился. Ученики тоже отвесили поклоны, встав со скамей.

– Отдохните покель, покурите – я заметил у многих в руках табачные трубки. Казачье развлечение, привезенное из столиц.

С табаком надо было что-то делать. Если повальное пьянство мне удалось остановить “сухим законом”, опий и другие дурманящие средства я просто запретил в свободную продажу, то с курением ситуация обстояла одновременно хуже и лучше. Женского курения не было в принципе, мужское ограничивалось трубками. Папиросы и сигареты еще не придуманы, завозы табака в страну невелики. Можно было обложить его повышенным налогом или вообще запретить продажу молодежи – доверившись способу естественного вытеснения курева из оборота. Надо было тщательно все это обдумать.

Вместе с Хлопушей и Шешковским мы поднялись на третий этаж барского дома и сели в кабинете.

– Мыслю заговор зреет – первым начал Степан Иванович – На хуторах видели остатки солдат Бибикова. В городе появились подозрительные людишки.

– Поймали?

– Кем ловить то, Петр Федорович? – Хлопуша огорченно развел руками – Тайников пока учим, да и не все к нашему ремеслу сподобны.

– Самое важно нынче – я встал, подошел к окну. Солнце разгонало облака, заискрило по снежным наносам – Это ремесло слежки. Поделите казачков напопалам, пущай один отряд тишком добирается от Кремля к рыбной слободе по одному. И обратно. А другой – следит за ним. Потом они меняются, описывают вам, кто за ними следил.

– Дельная идейка – согласился Шешковский – Можно еще стребовать оторваться от наблюдателей.

– Таким макаром можно учить не только слежке – присоединился к коллеге Хлопуша – Но и шпионству.

– Это второй шаг – кивнул я – Как научатся таковому – следить и убегать, пущай выкрадут какие документы из канцелярии бургомистра и вам отдадут. Или подкупят кого из писцов. Деньги у вас на то есть. Я дозволяю траты.

– Заодно и канцеляристов Каменева проверим – восхитился Шешковский – Двойная выгода.

– Вот еще что – решился я на грязный трюк – Надо бы написать тайных писем и отправить в первую и вторую армии, что воюют турок.

– Зачем? – удивился Хлопуша.

– Есть у тебя Степан Иванович там свои людишки? – я повернулся к Шешковскому.

– Найдем, но кому письма?

– Вот список военачальников – я достал из-за пазухи и пожал тайникам лист. Первым номером шел Александр Суворов. Вторым – Потемкин – Надо бы им написать так, чтобы письма перехватили заранее.

И Хлопуша и Шешковский смотрели на меня недоуменно. Я вздохнул, стянул с пальца китайский перстень с воющим волком.

– Поди приставлены человечки из Экспедиции к Румянцеву или Голицыну. Вот приходит такой человек к генералу и говорит, мол перехватили письма от бунтовщиков Суворову. Показывает бумагу с моей печатью.

– А там что? – Шешковский подался вперед – В письме?

– Да ерунда какая, ералаш. Дескать все по нашей уговоренности, деньги отдали родственникам. Или ждите нашего человека в условленном месте, прибудет с векселями английского банка… Главное чтобы письма были разные, да необычные, непонятные непосвященному.

– Я никак не уразумею – покачал головой Хлопуша – Зачем сие?

– Ну вот представь себя на месте тайника Катькиной – начал я объяснять – Ты приставлен к армии наблюдать за генералами. И вдруг перехватываешь подозрительное письмо к Суворову. Что будешь делать?

– К Румянцеву пойду – ответил за Афанасия Шешковский – Как вот с этим письмом Ефимовскому.

Степан Иванович ткнул в бумагу, которую мы обсуждали час назад в полковой школе.

– А Румянцев что сделает? – повернулся я к “палачу Екатерины”.

– Заарестует Суворова для начала – пожал плечами Шешковский – На время разбирательств.

– Вот! – я назидательно поднял палец – А разбирательство долго длятся?

– Точно – согласился Степан Иванович – Пока снесутся с Москвой, да Питером, узнают, что никакие людишки к родственинкам не приходили, да денег не приносили…

– Полгода пройдет – закончил я мысль за Шешковского – И мы выиграем время пока военачальники в дрязгах своих будут…

– Ох, ну и голова у тебя, царь-батюшка – восхитился Хлопуша. Степан Иванович тоже посмотрел с уважением.

– А насчет заговора – я задумался. Агентурной сети нет, специалистов по слежке тоже… Что же делать?

– Устройте покель облавы в городе. Пущай новики попробуют себя в вашем деле. Обыски подозрительных людишек, допросы задержанных…

– Дозволяешь пытать, царь-батюшка? – живо поинтересовался Шешковский.

В эти времена со средствами расследования не церемонились. Людей подвешивали на дыбе, выворачивая суставы, били кнутом. После этого отправляли в камеры отлежаться, чтобы через несколько дней подвергнуть истязаниям снова. По установленному порядку обычно пытали три раза. Если не находили в ответах противоречий или изменений – появлялся шанс избежать дальнейших допросов. Презумпция невиновности не работала, да и не изобретена она еще даже в Европе.

Я задумался. Следственные порядки надо облегчать – под пыткой люди оговаривали и себя и других, что прибавляло следователям бессмысленной работы. Причем в ситуации цейтнота.

– Лучше б по иному расспросы вести, людишек не отягощая понапрасну – сказал я.

– Как же по иному-то? – пожал плечами опытный Хлопуша, побывавший лично не под одним следствием – Кто ж без прямых оговорщиков, да без пытошного страху сам на себя вину скажет?

– Ежели похватали сразу несколько подозрительных – ответил я – Надо по одному за един день опросить, да сказать им о том, что кто первый без утайки всё расскажет – ему облегчение в приговоре будет. Ежели кому запираться захочется – тому за всех ответ держать. Токмо расспросы надо вести таковым видом, чтоб не смогли договориться меж собой.

– Хитро – оценил идею Шешковский.

– Впрочем пытка також не исключена – тяжело вздохнул я. Местные нравы быстро не исправишь, надо двигать вперед маленькими шажками.

– Плохие они люди, злые!

– Что? – я оглянулся.

Сзади меня стояла Акулька в новом овчинном тулупчике и смотрел на меня ясными глазами. Я же разглядывал Колю Харлова и Васю-птичника, которые раскладывали на площади казанского Кремля наш воздушный шар. За время приезда из Оренбурга, Харлова с новой артелью швей из бывших дворянок умудрилась сделать из красной ткани огромную надпись ПЕТРЪ III и теперь нужно было пришить ее на шар. Следом должна была последовать на другой стороне монгольфьера изображение Богоматери с младенцем-Христом.

– Люди они злые.

– Кто?

– К коим Колька бегает. Видела у ворот одного. Глаза страшные, черные…

У меня внутри тревожно екнуло.

– Какие люди?

– А я поди знаю – пожала плечами девочка – Но дух от них идет смрадный, смертельный!

– Николай, подь сюды – я махнул рукой парню.

Харлов младший подбежал, поклонился.

– Звал царь-батюшка?

– Что за люди, с коими ты встречался у ворот? – я обернулся, но Акульки сзади уже не было. Стояли лишь казаки конвоя, поправляя сбруи на лошадях.

– Так это возчики были – глаза парня бегали, но ответил он твердо – Сестра послала денег им за дрова отдать.

Ответ Николая мне не понравился, я поставил в себе памяти зарубку узнать у Харловой, что за возчики приезжали в Кремль.

– Голубятню обустроили? – перевел я разговор на волнующую меня тему.

– Да – парень вытер сопли рукавом теплого кафтана – Споймали новых голубей по дворам. Как только Васька приучит их к месту, раздадим с фурьерами в полки.

– Молодец! – я тронул Победителя каблуками.

– Петр Федорович! – парень замялся – Я правду говорят, что вы немцам продались?

– Кто сие лжет? – я натянул поводья.

– Так генерал Чернышев десять лет тому назад почти победил Фридриха. А вы повелели воротить полки домой.

– Откуда ты это слышал? – я подал лошадь ближе к Харлову.

– Слыхал как двое мужей болтали у лавки, что на торгу. Сестричка с поручением посылала, случайно подслушал – Коля покраснел, отвел глаза.

Мнда… К самозванцу добавилось предательство. Кто-то хитрый все это вкидывает.

– Меньше слухай сплетен. Полки я велел воротить ибо не наша это война была. Русскую кровь лили за хранцузов, да англичашек. А те добра не помнят!

Казаки подъехали ближе, важно закивали.

– Чем больше европцы друг другу чубы рвут – я обернулся к конвою, добавил еще немного геополитики – Тем нам лучше. А ежели они объединятся, да союз учинят – пиши пропало. Нападут и разорвут нас на части.

Церковь по-прежнему живет по Юлианскому календарю, поэтому первым наступает Рождество Христово. Предпразничные богослужения начались за пять дней до праздника. Я присоединился к ним лишь в предпоследний день, когда ко мне слишком зачастили святые отцы в главе с митрополитом с напоминаниями. Мне как царю, практически по должности полагалось присутствовать на всех торжественных богослужениях. Так что один из главных русских праздников мне запомнился практически безвыходной двухдневной службой в Благовещенском соборе казанского Кремля. Рождественский сочельник с литургией и чтением Царских часов, всеношные бдения, литии и праздничные заутрени, литургия Иоанна Златоуста, в общем, вся мои дела остановились, ноги бесконечно гудели от усталости.

За прошедшие два дня я так утомился от церкви, что на третий день, на праздник Собора Пресвятой Богородицы, меня тащили чуть ли не силком. Я просто кожей чувствовал, как утекает время – армия не готова, тайная служба только-только приступает к своей работе…

Следующие дни святок я просидел в губернаторском доме, лишь изредка выходя на улицу посмотреть на гуляющий ряженый народ. Священники были весьма довольны моим благочинным отказом от переодеваний, видимо убедить в греховности этих традиций им удавалось весьма мало прихожан. Я же больше всего страдал оттого, что совершенно не возможно было уговорить кого-либо начать работать. Приходил лишь глава города – мы час сидели вместе и обсуждали прототип конки на деревянных рельсах. Каменев соглашался, что Казань будет расти и понадобится общественный транспорт, но опасался народного возмущения.

– Ежели дама в платье, поднимется на второй ярус конки – сомневался бургомистр – Так это же любой подлец ей под юбку сможет заглядывать!

Мнда… Вот что волнует чиновника!

Наступил новый, 1774-й год. Праздновали его широко, красочно. На улицах Казани жители по моему указу нарядили елки, со стен палили пушки. Иоган Гюльденштедт, оторвавшись от своих химических опытов с бензином, в самый последний момент умудрился сделать цветные фейерверки и шутихи.

Разумеется, закатываю в губернаторском доме новогодний бал, который также проходит “на ногах”. Сразу, как только часы на Спасской башне бьют 12, мы высыпаем на улицы, кричим “ура”. Раскрасневшиеся на морозе женщины – прекрасны, кавалеры, казаки – бравы и веселы.

После бала, не ложусь спать, а устраиваю с Харловой интимный вечер. Поздравляем друг друга, дарим подарки. Татьяна очень рада рубиновому перстню из моей оренбургской “коллекции”, в ответ девушка презентует мне расшитую двуглавыми орлами красную рубаху.

На столе, по моему заказу у нас стоит квашеная капуста и практически настоящий винегрет, только что без картошки. Вкушая эти блюда, я искренне радуюсь, что озаботился осмотреть кладовые. Жаль, что не успел рецепт майонеза подобрать – можно было бы праздновать с почти салатом оливье. Впрочем успокаиваю себя – не успел в этом году – наверстаю в следующем. Ну и ещё картошки надо раздобыть.

Праздник Крещения проходит благопристойно, никто меня в прорубь лезть не заставил – такого обычая просто еще нет в помине. Да я бы и не занырнул – несмотря на все усилия Максимова, болеть в эту эпоху категорически не рекомендовалось, воспаление лёгких практически гарантировано летальным исходом.

Село Большое Подберезье, Казанская губерния.

– Шапки долой! Шапки снять! – краснея от натуги, орал тщедушный староста, пулей проносясь перед собравшейся толпой.

Семен неторопливо снял треух, весело глядя на кричащего сухого старика. «Ишь носится как наскипидаренный, едрена вошь. Выслуживается. Откуда только голосище такой».

– Сейчас царский манифест читать будут, – подал голос стоящий по соседству кум.

– О воле? – спросил Семен, оборачиваясь – Ды мы уже давно знаем об сем. Седьмицу назад фискалы царские приезжали, да землемеры. Неужель не помятуешь какой ор стоял?

– Как такое забудешь – вздохнул кум – Мне сосед нос расквасил. Но я ему в ухо хорошо заехал. Эх… как по весне земельку то делить будем? Народец то у нас отчаянный, поротый, да батогами битый… За топор же возьмется!

– Не возьмется! – ответил Семен – Миром все решим, общиной. Роспись староста уже начал делать.

– Да он на самые хлебные земли сыновей своих пишет, да зятьев – загорячился кум – Как быть то?

– Судом царским припугнем – махнул рукой Семен, с приязнью глядя на кума – Слыхал небось, в Казани судей выбрали, да и в нашем стане появятся…

Дядю Ваню в селе любили. Пусть кум и был немного глуповат, зато добрейшей души человек. К тому же здоров как бык и силы на пятерых. По две подковы за раз ломал. А если к вышесказанному добавить, что этот, считай, единственный Семенов родственник в деревне и души не чаял в своем племяннике…

Было солнечное январское утро. Валивший всю ночью снег белым полотном укутал скованную морозом землю. Яркий свет, отраженный от высоченных, по самые окна, снежных сугробов, немилосердно бил в глаза.

Все мужское население деревни стояло, переминаясь с ноги на ногу на трескучем морозе, растирая уши и дыханьем согревая мерзнущие руки. Наконец приехавший для оглашения манифеста бородатый фискал поднялся на специально выкаченную для него телегу, развернул лист и, прокашлявшись, начал.

– Божией милостью Мы, Петр Третий, император и самодержец всероссийский… – начал зачитывать полный титул императора чиновник – Объявляем всем нашим верноподданным указ о Рекрутском наборе…

Когда зазвучало имя царя, Иван тихо перекрестился, краем глаза отметив, как крестится спохватившийся кум.

Все, казалось, замерло. Даже ветер утих. Не скрипел под ногами снег, не шуршала одежда, не лаяли собаки. Деревня будто вымерла. Было что-то необычное в этой замершей в абсолютной неподвижности толпе. Так стоят вольные люди. Распрямившись, не отводя взгляда.

Семен не знал грамоты, не знал счета, не знал многих слов. Да и не нуждался в этом. Он вообще мало чего знал и видел. Вся его жизнь протекала вокруг родной деревни. Но сейчас он, как никогда ясно, понимал главное. Он теперь свободный человек. А такие люди должны защищать свои вольности – об этом прямо было сказано в начале указа. Иначе баре да аристократы вновь закаболят.

Толпа зашевелилась, зашумела, все переспрашивали друг у друга, верно ли они разобрали.

– Семен, вправду я расслышал? – спросил кум, толкая его рукой в бок – Всего пятков годов в службе, а потом домой, либо за деньгу прапорщиком или унтером?

– Так и есть – кивнул парень.

Подождав, пока загомонившие крестьяне успокоятся, государев человек развернул новый указ, продолжил:

– Общинные недоимки в пользу казны милостиво нами прощаются, с чаяньем впредь такому не повториться…

Что тут поднялось… Толпа не умолкала минут двадцать. Даже староста, позабыв о своих обязанностях, о чем-то радостно говорил с сыновьями. Только чиновник застыл на телеге со скучающим видом. Очевидно, наблюдать такую картину ему было уже не впервой. Вот и не стал понапрасну рвать глотку в попытках угомонить разошедшийся народ. Наконец крестьяне начали успокаиваться.

– А ну, ша! – наконец крикнул он – Грамотные в деревне есть?

– Осип, Осип, – послышалось со всех сторон.

Вперед вышел сгорбленный старик с клюкой.

– Значит, так. Осип, сейчас при мне перепишешь молодых парней и со списком поедешь со старостой в город к главному управляющему рекрутской канцелярии. Сдашь под крестное целование. Каждый год таковую бумагу будете предоставлять от общины, а по весне отправлять рекрутов на сборные станы. Там их будут учить, верстать в полки.

– А можно…

– Нельзя! Мне в другую деревню надобно. Вас много, а я один, – отрезал чиновник и, усевшись в сани, хлопнул извозчика по плечу. Двойка лошадей резво сорвалась с места и на рысях вылетела вон из деревни.