Казнить нельзя помиловать

Глава 3

Вечером я забрал телефонный аппарат к себе в комнату, запараллелил его и весь вечер наслаждался беседами отца с друзьями. Как только я понимал, что разговор принимал дискуссионный характер, я орал в трубку: «Ой, цветет калина в поле у ручья! Ой! Парня молодого полюбила я! Ой! Парня полюбила! Ой! На свою беду!..»

В дверях мгновенно материализовывался папахен, и я тут же смиренно клал трубку в гнездо, валился на кровать, принимая позу тяжело раненного бойца. Папахен исчезал: он не переносил людей выше себя ростом. Не скрою, мне было безумно стыдно, у меня нормальный папахен, у людей бывают хуже — цитирую мою мутхен, но я ждал звонка от Юли, однако в этот проклятый вечер Юлия Валентиновна так и не позвонила.

«Был у майора Деева товарищ майор Петров. Дружили еще с гражданской, еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку»…

Почему у меня нет товарища майора Петрова? С кем мне порубать белых шашками на скаку? Разве что с парнем в красном шарфе и Тортиллой Вербным? Или с Сергеем Петровичем? Или с агентом Резвым? Ваш выбор, господа!

Правда, один звонок все-таки предназначался мне.

— Денис, как твои дела?

— Нормально. — Мне больше не хотелось орать песни, я вспомнил, как Стрельников заставил меня писать объяснение. А вдруг тетя Галя завтра нагрянет в отдел и повторит подвиг Сергея Петровича?

— Отлично! — Она повесила трубку.

Странно, почему эти взрослые живут такой запутанной жизнью? Они интригуют, замышляют козни, все просчитывают, осушают болота, и все равно они несчастные какие-то. Мне двадцать три года, а я никак не могу понять, что такое жизнь. Мне твердят об этой жизни все время, кто угодно и когда угодно, но я не понимаю, что это такое. Может быть, она начнется после звонка Юлии Валентиновны?

Почему Юля не звонит на мобильный? У нее есть все мои номера…

Сердце гулко ухало, отпуская на каждый удар гораздо меньше положенного времени. Я повалялся еще немного, потом включил на полную громкость все звукоточки. Постоял над ними, представил, как мутхен с папахеном начнут возмущаться, и после некоторых раздумий дал отбой. Моя игра больше не волновала меня…

— Денис, иди ужинать. — Мама ласково положила мне руку на лоб. Она неслышно вошла в комнату и подошла ко мне.

Я больше не дергаюсь от ее прикосновений, и ей это нравится. Наверное, у меня все-таки состоялась черепно-мозговая травма, просто врачи ее не заметили.

На следующее утро по некоторым признакам я догадался, что в отделе царит легкое беспокойство. В коридоре курили озабоченные люди, до сегодняшнего дня я не видел их в отделе. Беспокойство и вышло. Стрельников собрал в кабинете весь оперсостав. Оперативники заняли все сидячие места, и я, не считая, догадался, что в отделе работает пятнадцать человек. Всего — семнадцать, включая меня и Стрельникова.

— Товарищи офицеры! На территории отдела произошло ЧП. На Набережной Фонтанки совершено очередное разбойное нападение с особой жестокостью и цинизмом. Схема действий преступников подпадает под серию глухарей — в квартиру входит девушка, следом за ней влетают отморозки в масках. К сожалению, потерпевший скончался в больнице, рано утром, — печальным голосом добавил Стрельников.

Оперативники недовольно загудели, и я, признаюсь, не понял, чего это они загудели. То ли были недовольны смертью потерпевшего, то ли очередным разбойным нападением.

— Потерпевший — известный в определенных кругах антикварщик, — продолжал Стрельников, внимательно разглядывая оперативников. — В связи с его смертью невозможно составить опись похищенного имущества, потерпевший проживал один в квартире. Со слов соседей, он никогда не открывал дверь незнакомым людям, задолго договаривался о встрече, дотошно перепроверял их данные, адреса, телефоны. Случайность исключается… В связи со всем сказанным в отделе объявляется чрезвычайное положение — выходные я отменяю, работаем по двенадцать часов, все подсобные силы бросаем на раскрытие преступления. Разбойное нападение на Фонтанке — на особом контроле в Министерстве внутренних дел. Министр лично звонил начальнику управления. Считайте, что мы уже прославились, разумеется, в кавычках.

Опера опять загудели, выражая явное недовольство отмененными выходными днями. Все пятнадцать человек, в свою очередь, разглядывали нового начальника, и, судя по выражению лиц, он им активно не нравился. Мне тоже не нравился Сергей Петрович, в нем проглядывало явное старание выслужиться. У нас на курсе есть такой хлюст, честно говоря, не один, их несколько, я имею в виду хлюстов. Они поодиночке не ходят, всегда держатся стаей. Создали молодежную организацию, назвали ее «Молодежь мира в борьбе за мир во всем мире» и уже поседели на собраниях. Меня они тоже как-то затащили на свое собрание, и там я видел, как этот хлюст читал доклад. Вот дребедень, с тоски можно умереть! Хлюсты и меня хотели принять в свою организацию, но я вовремя слинял от них.

Так вот, Сергей Петрович напоминал мне теперь этих хлюстов. Наверное, в молодости он был комсомольцем, выступал на собраниях и чихвостил загнивающих капиталистов, а сейчас призывает оперативников все бросить и срочно найти преступников. Тетя Галя насчитала сто один эпизод из этой серии, значит, нападение на антикварщика уже сто второе по счету.

— Ковалев, вы назначаетесь старшим оперативно-следственной группы. — Стрельников строго посмотрел на парня в шляпе. Правда, теперь шляпа лежала у парня на коленях.

Вот я и узнал, что сотрудник с красным шарфом на шее — Ковалев.

— Разыщите родственников потерпевшего, нужно срочно составить опись похищенного имущества. Возьмите у Белова поручения следователя, заново всех опросите, составьте свежие фотороботы по описаниям потерпевших. Учитывая, что по адресам могут поджидать небольшие неприятности, — в этом месте Стрельников улыбнулся и посмотрел в мою сторону — дескать, как там раненый поживает? — поодиночке в квартиры не ходить. Разбейтесь на группы и все адреса проверьте за сегодняшний день.

— А что, вызывать потерпевших в отдел запрещается? — раздраженно спросил Ковалев.

— На это уйдет очень много времени. Проверка адресов многое поможет прояснить, может быть, при осмотре мест происшествий что-то упустили, забыли, не обратили внимания на мелкие детали. А в нашем деле любая мелочь может пригодиться, — терпеливо, без тени раздражения пояснил Стрельников.

Так разъясняют методологические основы социологических исследований первокурсникам юрфака. Кажется, Стрельников выбрал не то поприще, из него мог бы получиться классный преподаватель, ухмыльнулся я.

— Я прошу вас, товарищи офицеры, из отдела не отлучаться, обед — в положенное время, но с разрешения руководства отдела. Доклад о проделанной работе — в восемнадцать пятнадцать, если что-то срочное, к работе подключается весь личный состав, включая стажера Белова. — Стрельников опять улыбнулся, посмотрев в мою сторону.

Меня уже по привычке замутило: что это он все в мою сторону оглядывается? Наверное, его Юмашева с толку сбила.

— Вы, Белов, изучите, пожалуйста, приметы преступников по объяснениям потерпевших и составьте фотороботы по тем описаниям, что уже имеются в делах. Мы потом сверим качество и составим единые портреты.

— Это же двойная работа! — возмущенно заголосил Ковалев.

Недаром красный шарф окутывает его шею, оказывается, у Ковалева слишком тонкий голос. Наверное, у него горло больное, какой-нибудь тонзиллит, трахеит, и от этого голос петушиный.

— Ничего страшного, зато мы найдем свои ошибки, устраним их и выйдем на след. Должен же остаться хоть какой-то след! Преступники — живые люди, они могут забыть на месте преступления окурки, записные книжки, оставить отпечатки пальцев, следы обуви, мобильники, в конце концов. Всякое бывает, вот в Красногвардейском районе на месте происшествия преступники потеряли записную книжку, а в Колпинском — мобильник. Оставалось только вычислить их, а это — плевое дело.

Я уже подумал, что Сергей Петрович ударится в дорогие сердцу воспоминания, но Стрельников вовремя остановился. Не ударился…

— Если они оставили след от обуви? Тоже плевое дело? — ехидным тоном спросил Ковалев. Петушиные голоса тоже, оказывается, могут быть ехидными.

— След от обуви имеет значение только в квартире на Фонтанке. Надо вторично произвести осмотр места происшествия, — посерьезнел Стрельников, не заметив сознательно не скрываемого ехидства в тоне Ковалева. Или сделал вид, что не заметил. Честно скажу, я не понял его игры. А может быть, это была вовсе не игра.

— По коням, товарищи офицеры! Встали и разбежались!

Стрельников схватил телефонную трубку, будто только и ждал, когда совещание закончится. Он не прерывал телефонные переговоры до самого обеда.

А я вбивал в компьютер описания преступников из объяснений потерпевших. Сто одно объяснение, сто второе не появилось на свет в связи со смертью потерпевшего.

Интересно, в какой больнице он скончался? Наверное, в Мариинской.

До самого обеда меня изводила мысль: кто обнаружил потерпевшего с Фонтанки? Неужели, он сам явился в больницу, искалеченный и изувеченный?

Приметы в объяснениях не сходились, точнее, они сходились только на «отморозках»: все пятеро в масках, все рослые, в черных вязаных шапочках. Классический портрет преступника международного уровня. А вот приметы девушек не сходились, все они были разные, хоть и без масок. Неужели на каждое нападение преступники ходили с разными девушками? Сто две девушки — сдохнуть можно от такого количества девушек! Зачем их так много?.. Мне бы работы было меньше. Красота, меньше девушек, соответственно, меньше работы, сидишь себе и плюешь в потолок. Никто тебя не дергает, не теребит, не достает. Так можно дослужиться до глубокой старости и превратиться в черепаху Тортиллу. Но в глубине души мне очень хотелось понравиться Стрельникову.

Я задумал небольшую комбинацию: я вбиваю в программу все приметы из объяснений свидетелей, а потом вывожу в один портрет и в конце рисую с помощью компьютера Мадонну. У меня всегда получались суперские портреты девчонок. Из десяти однокурсниц я лепил с помощью программы одну общую и выставлял на обозрение. Девчонки меня один раз даже отлупили и, стуча кулаками по моей костлявой спине, злобно приговаривали: «Никас Софронов, Илья Глазунов, Леонардо да Винчи ххренов!»

Да, да, они выговаривали слово «ххренов!» с двумя «х». Я уже тогда понял, что с девчонками лучше не связываться, кулаки у них оказались крепкие и острые.

Откуда я знал, что опыт с моей шуткой пригодится на поле борьбы с преступностью?

Приметы укладывались в однотипные слова, и где-то к обеду мне самому стало интересно, каким же получится портрет. Все потерпевшие по глухарям описывали совершенно разных девушек довольно однообразно: худощавого телосложения, брюнетка, блондинка, волосы короткие, длинные, глаза темные, роста среднего, в куртке, джинсах. Я уже изнывал от нетерпения, до колик в животе хотелось увидеть портрет преступницы, созданный умной машиной.

Компьютер меня заводит, вместе с ним я отгораживаюсь от внешнего мира и полностью погружаюсь в виртуальный. Там хорошо, там нет тоскующих мамулиных глаз, папахен не страдает из-за малого роста, тетя Галя не производит меня в герои современности. Дать бы ей волю, она бы всех оперов, включая Ковалева в красном шарфе, произвела одним росчерком пера или взмахом руки в герои. Она не сможет нормально существовать без героев современности. Для такой женщины жизнь — вечное поле битвы, а она сама жертвенный герой и всех вокруг видит — ни много ни мало — Александрами Македонскими.

А вдруг мой искусственный портрет окажется похожим на тетю Галю в ранней юности? Я хмыкнул и вдруг услышал голос Стрельникова:

— Что вас так рассмешило, Денис Александрович?

— Нет, ничего, — испуганно произнес я, в страхе от того, что Сергей Петрович поручит мне еще одно задание. А я с этим еще не справился.

Мобильник лежал на видном месте в полном затишье. Я потрогал его, пощелкал кнопками, даже позвонил со служебного телефона. Все о’кей, мой мобильный телефон находился в полной исправности. Юля забыла обо мне; наверное, для нее случай в квартире был очередным приключением. В первый раз в жизни мне захотелось увидеть лицо иного пола — цитата из университетских лекций, — и я не знал, о чем буду говорить с этим самым «лицом» при встрече. Вспоминать, как мы чуть не сгорели? Или нет — просто увидеть и помолчать, увидеть и умереть.

Нет, кажется, умереть — это слишком. Умирать мне абсолютно не хотелось. Тогда уж я точно не встречусь с Юлей, загробная жизнь существует разве что на Старо-Охтинском кладбище.

Как-то раз я познакомился с кришнаитами и провел с ними целый вечер. Таких придурков я больше нигде не видел и никому не советую с ними встречаться. Они на полном серьезе долго мне рассказывали про потусторонний мир, про загробную жизнь, про реинкарнацию и прочую белиберду. Я представил физиономию моей мутхен, если бы она узнала, что ее ненаглядный сынок «реинкарнировался» в кришнаиты, ее бы точно Кондрат хватил.

Портрет получился не ахти, какой-то авангардистский, в стиле Модильяни, все авангардистское и непонятное в искусстве я отношу к творчеству Модильяни, мне ужасно нравится его фамилия.

Как только портрет вылез из принтера, я понял, что Юля мне никогда не позвонит. Оно ей надо? Она же умоляла меня не говорить настоящим ментам про нее, я ничего и не рассказал. Неужели она сама проявится, как портрет в моей игрушечной программе? Наверное, у Юли есть собственный парень, она с ним гуляет по казино и дискотекам. Меня только мучила мысль, почему она случайно попала в ту квартиру, где ей «настучали по репе» и подожгли. Мое случайное вторжение в такую квартиру не считается: если бы не закрыли военную кафедру, я бы ходил себе на работу в банк. Мамуля нашла мне очень теплое местечко в качестве начинающего юриста, а здание банка располагается прямо под окнами нашего дома. Такой маленький уютный особнячок, теперь я прохожу мимо него и смертельной завистью завидую курящим молодым людям. Они дымят на улице, синие от холода, и презирают всех, кто проходит мимо.

— Что это у вас, Денис Александрович? — Сергей Петрович тихо, как кошка к миске с «Вискас», подобрался к моему столу.

— Портрет подозреваемой.

Пришлось придвинуть мое произведение поближе к Стрельникову. А он даже не взял его в руки, так и разглядывал рисунок, нависнув над столом. Шевелил пальцами в карманах брюк и мычал нечто нечленораздельное. Потом по слогам произнес:

— Идите домой, Денис Александрович.

И-ди-те до-мой, Де-нис А-лек-санд-ро-вич!

Очень длинно и неудобно произносить чужое имя по слогам. Значит, мой портрет не получился. А жаль! А еще мне стало жаль Стрельникова, столько мук он терпит со мной. Проходя по коридору, я удивился: старые газеты больше не мешались под ногами, краска на стенах подсохла, двери кабинетов зияли разверстыми пастями, и оттуда доносились громкие голоса, нецензурная брань и дым валил коромыслом. В коридоре сидели, стояли и даже лежали всякие темные личности. Когда я вижу на улице таких, я сгибаюсь под тяжестью своего роста и стараюсь превратиться в муху или комара. Комарику всегда легче прошмыгнуть мимо темных личностей, ведь я не знаю, какие мысли шевелятся в головах отверженных. Но еще ни разу я не встречал их в таком количестве, когда в одном месте собрано чересчур много деклассированных элементов, а это чревато для обоняния. Я дернул носом и в два шага преодолел коридор. Мне ужасно не хотелось погружаться легкими и сознанием в мир этих людей. Интересно, а у них есть мамули со страдающими глазами?

На улице подморозило. Какая холодная весна! Я передернул плечами и застегнул «молнию» на кожаной куртке. Мне ужасно не хотелось идти домой, не знаю почему. Если я приду, обязательно позвонит мамина подруга и спросит: «Как твои дела, малыш?»

От ее ласкательного «малыш» меня обязательно вырвет, не будешь же каждому объяснять, почему…

Я ей отвечу: «В Багдаде все спокойно!»

И она повесит трубку. Потом мама позовет ужинать, отец спрячется за ящиком с рыболовными снастями. Я не сразу как-то заметил, что перестал мысленно дразнить маму детским прозвищем мутхен и мутер, а отца папахеном. В детстве я звал мою мамулю Тушканом, и она охотно отзывалась на это имя.

Что со мной произошло, почему мне не хочется идти домой? Даже аппетит пропал…

Я брел по улице Чехова, совсем как тот одинокий солдат по пустыне, загребающий ботинками зыбучий песок.

Так я добрел до улицы Фурштадтской и на перекрестке увидел, что летний пивной павильон уже работает. Это в такую-то холодину, на улице дубак, а два каких-то умника пьют пиво и сидят, словно им на черепушки льется жаркое солнце. Они упарились, вспотели и решили слегка охладиться. При внимательном рассмотрении я понял, что охлаждаются эти двое давно, наверное, с полдня сидят на холодном ветру. Оба сине-фиолетовые, с сизыми носами, зато куртки у обоих распахнуты, и они о чем-то спорят, горячо доказывая друг другу свои истины. Причем истина у каждого своя и другим усвоиться никак не может. Вот они и спорят, размахивая руками и галдя на всю улицу. Я даже прислушиваться не стал, а сразу понял, о чем они спорят, Вербный и агент Резвый. Твердым шагом я продефилировал прямо к их пластмассовому столику и уселся на третий стул с гибкой ножкой. Стул все время кренился набок, но я, обхватив его ногами, заорал:

— Добрдень, Леонид Ваныч, добрдень!

— А-а, это ты, сынок!

Тортилла даже привстал от радости. Он облапил меня толстыми ручищами и прослезился, правда, слезы у него все время текли ручьем, и не поймешь, то ли с горя, то ли с радости.

Если мне кто-нибудь сказал бы, что Вербный рад нашей встрече, в жизни не поверил бы, но от его слез у меня защемило в сердце, правда, я еще не знаю точно, где находится мое сердце, кажется, в правой стороне: там все время что-то стучит и пульсирует.

— Да, Леонид Ваныч, это я, — осклабился я, оглядев с ног до головы и агента Резвого.

Мне все время казалось, что костыль у него не настоящий, что-то вроде деревянной прикладки с ремнями.

Нет, костыль у Резвого оказался самым настоящим, из желтой блестящей деревяшки с подковой, с затертыми ремнями — все, как положено.

— Сынок, что там у нас? Как новый шеф? — обеспокоился Вербный, словно без него весь отдел мог взлететь на воздух.

— Ничего, ремонт сделали, чисто стало. Батарею починили, уборщицу сменили, все о’кей.

Никак я не мог понять, для чего я подсел к этим двум старикам. Что мне от них было надо?

— Сынок, может, пивка для рывка? — засуетился Леонид Иваныч.

— Можно! — сурово буркнул я, подтверждая желание «дернуть пивка для рывка» кивком головы.

От кивка мой подбородок уткнулся в жесткий воротник куртки, в шее что-то хрустнуло, и я наконец-то въехал, для чего мне понадобился Вербный.

— Познакомься с моим товарищем.

Тортилла наливал пиво в пластмассовый стакан, одновременно создавая огромную желтую лужу на столе. А когда он кивнул на Резвого, дескать, это и есть мой старый товарищ, все пиво из бутылки вылилось мимо стакана. Вербный тоскливо охнул и достал из авоськи еще одну бутылку «Адмиралтейского». Я таких авосек, честное слово, не видел уже лет тридцать, хоть мне самому только двадцать три.

— Это Геннадий Иваныч.

Геннадий Иваныч резво вскочил, забыв, что он инвалид первой группы, схватил меня за руку и стал трясти изо всей силы. Надо сказать, что он обладал недюжинной силой, так как решил отхватить мою руку до основания или оттрясти ее вконец и выбросить. Я дернулся и вырвал руку, стараясь не показывать товарищам, что мне неприятно, когда меня дергают за руку. Пальцы у Геннадия Иваныча потные и скользкие, а я этого до тошноты боюсь. Сглотнув горькую слюну отвращения, я припал к пластмассовому стакану.

«Авось, полегчает», — подумал я, взглядывая на отечное лицо Тортиллы. И еще не додумал до конца свою основную мысль: а что мне, в общем-то, надо от Вербного?..

— Ты нашел свою Юлечку? — огорошил меня вопросом Тортилла.

Поперхнувшись пивом от такого выпада, я закашлялся, а Геннадий Иваныч услужливо стал бить меня по спине, очевидно, желая вытрясти на сей раз мою душу. Я пригнулся ниже к столу, и рука Резвого проехала мимо моей спины, а он изо всей силы шлепнул ладонью по столику, пивная лужа от удара потекла на землю, и только после этого агент успокоился. Уселся на шаткий стул, шумно поерзал, устраивая удобнее свой костыль, и веско произнес:

— Я знаю, где твоя Юля.

Мой кашель разнесся по всей улице Фурштадтской, мне даже почудилось, что эхо отнесло его на улицу Чехова.

— Г-г-де? Где же она? — Мой кашель неожиданно прекратился, и я встал, держась обеими руками за пластмассовый шаткий столик.

Старики замерли, со страхом глядя на стаканы с пивом; кажется, они до смерти перепугались, что я опрокину их и им придется еще раз опустошать авось-чу, лежавшую под столиком прямо на земле.

— Она живет на Кирочной, на съемной хате. Я видел ее недавно на Мальцевском рынке.

Резвый с опаской отстранил меня от столика, расцепив мои пальцы. Вербный выдохнул воздух и заметно повеселел.

— Дайте адрес! — потребовал я, усаживаясь на колченогий стул и припадая к стакану с «Адмиралтейским».

— Завтра принесу Сергею Петровичу сообщенки, и ты все узнаешь, — заважничал Резвый.

Завтра может быть поздно, мы все становимся другими; проживая на этом свете даже доли секунды, мы меняемся каждое мгновение. В университете нам какой-то хмырь по психологии вдалбливал свои ценные мысли о перевоплощениях: дескать, человек состоит из материи, а материя имеет свойство меняться.

А вдруг хмырь прав? Вдруг завтра мне не захочется увидеть Юлю? Я изменюсь, как кусок вечно меняющейся материи.

— Сейчас давайте! — Задвигавшись на колченогом стуле, я снова попытался добраться до края стола. — Дорога ложка к обеду.

— Ген, дай ему адрес. У него любовь-морковь.

Вербный осторожно прикрыл стаканы рукой, чтобы драгоценная влага не расплескалась.

— Откуда вы знаете? — пробурчал я, краснея, как вареный рак.

— В больнице понял. Ты же ничего путного не рассказал, все скрыл, сказал, что ничего не помнишь, а это уже любовь. — Тортилла ударился в философию. — Я же знаю, какой адрес ты проверял.

Я попытался вспомнить, что нам читали на лекциях преподаватели-философы, но ничего умного так в голову и не пришло.

Резвый покопался в своих карманах и выудил откуда-то потрепанную рваную бумаженцию, исписанную мелким почерком.

— Пиши! Кирочная, 22, квартира 60. Код на двери 3876. Телефон пробьешь по компьютеру, там теперь есть база данных из адресного. — Резвый спрятал бумаженцию обратно в недра бездонных карманов.

Завтра он принесет свою информацию Стрельникову. Интересно, что он накопал про Юлю? Неужели она причастна к банде разбойников?

— Она причастна к банде? — спросил я. И честно скажу, в моем голосе прозвучал металл.

Я не знаю, каким образом в человеческом голосе может звучать металл, это противоречит законам меняющейся материи, но он прозвучал. Я лично слышал. Наверное, я даже сделал ужасное лицо, потому что Резвый вдруг струхнул, весь задергался вместе со своим костылем и ляпнул ни к селу ни к городу:

— За разглашение гостайны полагается статья.

Мне сразу захотелось дать ему в морду, но я посмотрел на пивную лужу на столе, на сизые носы двух товарищей, на костыль, небрежно отставленный в сторону, и залпом выпил холодное пиво.

Вообще-то я не пью, и не потому, что боюсь маминых страдающих глаз; я не пью, потому что мне не нравится сивушный запах. Иногда мне приходится выпивать в компании университетских знакомых, и запах сивухи еще долго преследует меня, я даже иногда просыпаюсь и обнюхиваю воздух. Особенно ненавижу тех придурков, которые кривляются и пьют пиво прямо из бутылок в метро или в троллейбусе, будто всем остальным должно жутко нравиться такое зрелище. Как в цирке, ей-богу, сидишь, смотришь, вроде тебя не должно задевать, а все равно задевает, хоть и не приносит видимого вреда организму. Из-за этого я даже в метро перестал ездить, а до университета добираюсь окольными путями.

— Да это ему ни к чему, — заступился за меня Вербный, — он еще стажер.

Наверное, ему до сих пор икается от разноса, что устроила Юмашева, вот он и заступается. Дескать, мало ли, еще придется столкнуться с великой женщиной.

— Вот и я говорю, что ему это ни к чему. — Резвый затряс головой и добавил, обращаясь исключительно ко мне: — Ты сам выясни, причастна она или нет. А в чужие дела нос не суй, мал еще!

Когда я поднялся, стул упал, сломленный непосильной ношей. Я посмотрел на него и понял, что больше на нем никто уже не сможет сидеть, слишком уж я его помял. Может быть, я трус, а может быть, и не трус вовсе. Поэтому я посмотрел на двух товарищей сверху вниз и сказал, обращаясь к ним, как английский пэр:

— И выясню!

Про английского пэра я прочитал в какой-то глупой книжке на даче, он тоже встал со стула и брякнул, обращаясь к неким двум придуркам, остававшимся сидеть за столом: дескать, я раскрою эту тайну. Какую он тайну раскроет и к кому он обращался, я не помню, даже название книжки не помню, но мне очень хотелось выпендриться перед старичками. Ведь они оставались на холоде со своим мерзким пивом, жалкие и убогие, а я уходил к красивой молоденькой девушке, которая вовсе и не была бандиткой. Это я точно знал! Я был уверен, что Юля не может быть бандиткой!

От Фурштадтской до Кирочной улицы ходьбы пять минут от силы. С моими ногами, привыкшими топтать пустыню с зыбучими песками, разумеется, мысленно, дойти до Кирочной вообще полминуты. Но я шел медленно, соображая, что я скажу Юле-Юле-Юлечке-Юлии-Юлии Валентиновне. Как она меня встретит? И почему Резвый с его костылем знает, где поселилась моя Юлечка-красотулечка?

Наверное, он назначил тайную встречу Леониду Иванычу, чтобы спросить его, стоит ли передавать ценную информацию новому хозяину в лице Сергея Петровича Стрельникова. Но Вербный, как настоящий служака, не собирается наносить урон любимому ведомству и заодно конкуренту, подсидевшему его в должности.

«Вербный оказался совсем не вредным», — подумал я и рассмеялся.

Какая-то тетка шарахнулась от меня, испуганная неожиданным задиристым смехом. А я смеялся, повторяя вслух: «Вербный совсем не вредный, Вербный совсем не вредный!»

«Двадцать второй дом, квартира шестьдесят, код тридцать восемь семьдесят шесть», — повторял я между присказками о Вербном совсем не вредном.

«Что я ей скажу? — подумал я, нажимая кнопки кодового замка. — Просто посмотрю ей в глаза и уйду!»

С этими мыслями я переступил первые ступеньки на лестнице.

Наверное, я все-таки трус, потому что внутри у меня начало что-то дрожать и посылать всякие дурацкие сигналы по всему организму. А вдруг там сидят еще какие-нибудь друганы? И они снова меня подвесят к люстре?

Я представил себя в бездонной палате Мариинской больницы, мамины потуги на мужество, ее с трудом сдерживаемые слезы, и мои ноги повернули вспять, совсем как сибирские реки по пустыне. Про сибирские реки я недавно слышал по телику, там московский мэр голосил, что надо срочно две сибирские реки загнать в другую сторону и продать туземцам за золото. Я никак не мог понять, откуда у туземцев золото, если у них даже воды нет в наличии. И потом, если московский мэр начнет продавать сибирскую воду в пустыню, где же будет бродить мой одинокий солдат в огромных ботинках? Где он найдет пустыню? И так все пустыни заняты то американцами, то еще кем-нибудь.

Я открыл дверь на улицу и понял, что домой идти мне по-прежнему не хочется. Тогда я снова повернул обратно и махом одолел три этажа. Я даже не сосчитал, сколько ступеней на лестнице, а ведь всегда это делаю, еще с пятого класса, с той самой поры, когда прочитал, как Шерлок Холмс заставлял доктора Ватсона считать ступени, замечать плевки и подбирать окурки, дескать, все это сгодится при раскрытии очередного преступления. Наверное, бог меня наказал за то, что я целых десять лет только тем и занимался, что считал ступени, запоминал номера на машинах и обращал внимание на все окурки, что валялись передо мной. Слава богу, окурки я не подбирал. До этого дело не дошло.

И все равно мне захотелось провалиться сквозь землю, когда дверь открылась и на пороге возникла Юля в белой пижаме.

Я сразу вспомнил слова из знаменитой песенки: «То ли девочка, а то ли виденье…»

Юля и впрямь больше походила на неземное создание, ей совсем не подошла бы роль бандерши, налетчицы, наводчицы, пособницы. Эти слова я так и не записал на лекции по оперативно-розыскной деятельности, но они засели в моей голове. Юля скорее всего походила на куклу, только не Барби, а другую, из самой настоящей сказки. Скажу по секрету, самая настоящая сказка находится в моей голове, все остальные, что мне читали в детстве мама и тетя Галя, какие-то совсем ненастоящие.

— А-а, это ты, — равнодушным голосом сказала Юля и презрительно оглядела меня с головы до ног.

Правда, для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Она вытянулась во весь рост и превратилась в летящую стрекозу с прозрачными крыльями. Из квартиры на меня пахнуло вкусным запахом — коктейлем из духов и жареного мяса. Еще пахло сигаретным дымом, кофе и молодой девушкой. Честное слово, до сих пор я и не знал, что молодые девушки так вкусно пахнут. Мои однокурсницы пахнут духами и пивом, сигаретами и алчностью. Что такое алчность, я не знаю, наверное, это что-то нехорошее. Это слово я тоже слышал на лекциях, оно означает жадность и стремление к наживе, это-то я усвоил, но как оно отражается на личности человека, пока усвоить никак не могу. Я лишь подозреваю, что мои одноклассницы и однокурсницы алчные девчонки, потому что они все время треплются о «Мерседесах», богатых женихах, долларах, тряпках, заграничных поездках и всяком таком барахле. Я, между прочим, бывал в заграничных поездках, дважды моя мамуля отправляла ненаглядного сыночка в Америку по школьному обмену. Представляю, чего это ей стоило! Ничего хорошего в Америке я не нашел, весь измучился, все ждал, когда у мамы проснется совесть и она заберет меня домой. У мамы совесть просыпалась точно в срок, день в день, когда заканчивался обмен, и она долго причитала надо мной, почему я не оценил все достоинства западного менталитета. Да-да, так и сказала — «западного менталитета». Такая вот у меня умная мамуля!

— Проходи, — таким же равнодушным тоном пригласила Юля и прошла на кухню.

Складки белой шелковой пижамы мягко взвивались и опадали, лоснясь и облегая стройное тело. Я отвел глаза, потому что почувствовал, что мои уши разгорелись жгучим огнем. Они горели, будто факел на маяке. Про факел я просто так сказал, я еще ни разу не видел, как горит настоящий факел, тем более на маяке. Я и маяк-то никогда не видел. Наверное, я много чего еще не видел.

— Чего пришел? — спросила Юля, присаживаясь на стул, стоявший возле окна.

— Узнать, как твои дела, — еле слышно пролепетал я.

— Все хорошо. — Она отчаянно взмахнула руками и недовольно вскрикнула: — Я же сказала, что сама позвоню. Зачем ты пришел?

— Пришел посмотреть на тебя, — честно признался я.

А мне ничего не оставалось делать. Чистосердечное признание облегчает вину. Это я в каком-то фильме услышал, имею в виду чистосердечное признание.

— Посмотрел? — Юля сузила ярко-песочные глаза.

«Наверное, такие глаза бывают у молодых волчиц», — невольно подумал я и чертыхнулся. Это уже вслух, мне надоело вспоминать всякие глупости, какие пришлось впитывать с рождения. Настоящих волчиц я точно никогда не встречал на своем коротком жизненном пути.

— Что ты ругаешься? — спросила Юля.

— Да так, вспомнил одну деталь, — засмеялся я.

Мои уши перестали вспыхивать факельными бликами, сердце, кажется, оно находится все-таки справа, перестало колотиться и выплескивать бурными потоками кровь. Оно успокоилось, и я даже не чувствовал, где оно находится, может, вообще перестало биться и улетучилось из моего организма. Я выпрямился и спросил:

— Юля, ты думала обо мне?

— Конечно, Дэн! Ты никому про меня не рассказывал? А то тут один с костылем все кругами ходит. Я знаю, что он в ментовке свой человек, несколько раз уже его там видела. Я в магазин — и он в магазин, я на рынок — и он туда же. Но мне скрывать нечего, я ни в чем не замешана. Никого не знаю, никого не видела, я чиста перед законом. Можешь передать своим ментам. Хочешь чаю? У меня хороший, сейчас его все пьют, парагвайский, называется «Матэ». Я даже калебасу купила, научилась заваривать, как положено. Будешь?

Я радостно замотал головой. Лучше уж чай пить, чем изображать из себя бедного рыцаря или монаха-расстригу. Про монаха-расстригу я недавно в газете прочитал, он предал своих братьев по вере и рассказал про все тайны монашеской жизни журналисту. А тот написал разоблачающую статью, вот монахи и предали своего собрата анафеме.

— Вот это калебаса. Продолбленная дыня, видишь, нутро какое, сухое и волглое. Теперь я сыплю заварку и заливаю горячей водой. Ни в коем случае нельзя заливать крутым кипятком.

Я заметил, что Юля нервничает, иначе с какого дубу она стала бы мне заливать про калебасу?

У нее дрожали пальцы мелкой, еле заметной дрожью, от чего она просыпала горсть модного и дорогого «Матэ» на пол. И тут же кинулась подбирать чаинки, потом схватилась за веник, поболтала им по полу, разметая чай по всей кухне, вдруг прижала веник к груди и горько заплакала.

Я так и прирос к стене. Можно было ждать чего угодно, только не слез. Почему она плачет? Вообще-то я не знаю, что должен делать мужчина в подобных случаях. Когда плачет моя мамуля, я деликатно удаляюсь в свою комнату.

— Когда ты плачешь, у тебя плечи вздрагивают, — зачем-то сказал я.

У Юли мелко дрожали не только плечи, но и руки, кончики пальцев выбивали барабанную дробь, тряслись коленки. Надо думать, у девчонки началась самая настоящая истерика. Она горестно отмахнулась от меня. Черт бы ее побрал, даже в истерике эта девчонка оставалась прекрасной.

Я видел однажды, как плакали мои однокурсницы. Они были зареванные, страшные, с размазанной по круглым щекам тушью, просто ужас! Потом еще три дня все девчонки ходили, словно родились в Монголии. Я так и называл их: Таня-сан, Маша-сан, Галя-сан…

А вот Юле очень к лицу страдание, она преобразилась вся, стала тонкая и одухотворенная. Это я, конечно же, заливаю про тонкость и одухотворенность, но слезы не обезобразили Юлиного лица.

— Молчи ты! — рыкнула «тонкая и одухотворенная» Юля. И я мгновенно заткнулся.

Поболтав ногой, я исподтишка осмотрел кухню. Кухня — шикарная, я таких еще ни у кого не видел. Оборудована по полной программе, под грот, все кухонное оборудование с кнопочками, сигнализацией, проводками и мигающими лампочками, звоночками и таймерами. Красота! Юля в белой шелковой пижаме классно вписывалась в темный грот, словно к техническим чудовищам забрело небесное создание.

— Дэн, помоги мне! — Юля переключила рыдания на мольбы о помощи, будто включила систему кухонного оборудования.

Это у нее тоже отлично получилось. Она уселась напротив меня, закинув ногу на ногу. Короткие штанины пижамы задрались, и я увидел, нет, я ничего не увидел, я быстро отвел глаза, потому что мои уши мгновенно включили таймер на духовку, хоть я ничего не переключал.

— Дэн, понимаешь, я ни в чем не виновата. Но менты взяли меня на крючок, они уверены, что я заодно с бандитами. Ну, с теми, что хаты громят. Об этой банде слухи по всему городу ходят, их никто поймать не может. А я боюсь мужика с костылем, он все время за мной ходит. Я его постоянно встречаю. Кто это? Что ему от меня надо? — Юля наклонилась вперед, от чего пижама раскрылась до пупка.

Без пуговиц пижама, что ли?

Отведя глаза в сторону самого темного угла грота-кухни, я вспомнил Резвого с его колючими глазками, спрятавшимися в набухших веках. Почему он так просто дал мне новый Юлин адрес? Из-за дружбы с Леонидом Иванычем? Или устроил мне провокацию? Да нет, гнал я от себя дурные мысли, просто он дал мне адрес как сотруднику уголовного розыска. Он же сказал: дескать, возьми и выясни, кто она, эта девочка Юля. И сразу я вспомнил название древнего фильма про советского разведчика: «Кто вы, доктор Зорге?»

Так кто вы, девочка Юля?..

— Я хочу спрятаться от всех, чтобы меня никто не отыскал. Как ты-то меня нашел? Тоже следил за мной?

Еще секунда, и она вцепится в мои пылающие уши. По крайней мере мне так показалось. Молча покивав головой, не выдавать же агента Резвого, я перевел взгляд в другой угол грота. Мне не хотелось разглядывать некоторые подробности, выглядывавшие из-под распахнувшейся пижамы.

— Все кончено! Сегодня же съезжаю на другую квартиру. Ты мне поможешь?

Юля вскочила со стула и принялась заваривать чай в калебасе. Наверное, этот новомодный чай вообще заливают студеной водой, потому что Юля вылила в высохшую дыню остатки воды из чайника. А чайник она так и не включила.

Так же молча я покачал головой, дескать, помогу, отчего не помочь попавшей в беду, добродетельной российской девушке?

— Вот и хорошо, — обрадовалась Юля и налила злополучный чай в чашки. — Знаешь, у меня ведь беда, Дэн! — продолжала она, отхлебнув сразу полчашки бодрящего напитка.

Честно говоря, мне не очень-то хотелось пить сырую воду, и я держал чашку в руке.

Вытянув голову в сторону, я задавался немым вопросом: а какая беда приключилась с вами, доктор Зорге? Я боялся говорить вслух, вдруг от звука моего голоса Юля опять бросится в слезный омут и начнет рыдать.

— Я залетела от одного чухонца, да, да, я беременная! А он не хочет признавать меня! Пришлось нанять адвоката, я буду подавать в суд, разумеется, финский суд. Мне сейчас ни до чего, а мне менты дело шьют.

Мне пришлось встать и дойти до раковины: еще немного — и я умру от подступавшей тошноты. Лучше бы она ничего не говорила.

Когда я учился в девятом классе, одна девчонка из нашего класса тоже залетела. Конечно, сначала она ходила самая крутая, ну, там джинсы всякие в облипку, ресницы по килограмму, волосы, как вороново крыло, тени до бровей, кожаная куртка, браслеты, цепочки. А потом вся школа забурлила от несварения, девчонка оказалась в «залете». Все курили прямо по пачке сигарет, задыхались и наперебой обсуждали девчонку и ее будущие перспективы. Никаких перспектив не оказалось, эта дура потом приходила в школу с колясочкой, я видел, как она завидовала всем нам. Однажды она пришла к школе, а с ней никто не захотел разговаривать. Тогда эта дура прицепилась ко мне и попросила, чтобы я донес ей сумки с детским питанием. Сумки и правда были тяжелыми, я молча пер их, а эта дура гордо катила свою колясочку рядом со мной. Все наши бабки ахали и показывали пальцами, дескать, какая молодежь ранняя пошла. Я чуть со стыда не сгорел, ей-богу! С тех пор я никаких беременных видеть не могу.

Уши вдруг перестали пылать, и я остановился в нерешительности возле крана с водой, не зная, как включить воду. Слишком сложный кран! Вдруг он подключен к сигнализации? — подумал я и снова уселся на стул.

В голове что-то ухало, бухало, отдаваясь в ушах странным шумом, и я не мог понять, почему все кружится и мелькает. Как я все это выдерживаю? Бывают же такие жестокие девочки?!

— Помоги мне, Дэн! — Юля умоляюще смотрела на меня.

— Помогу! — брякнул я зачем-то и посмотрел на Юлин живот. А она даже не смутилась. Не покраснела, не разволновалась. Почему я не поверил ей? Не знаю… Но мне все время казалось, что Юля заливает про беременность, она, видно, хотела создать себе имидж романтической девушки, познавшей роковые страсти, но она абсолютно не вписывалась в образ распутной девчонки. Да и живота у нее никакого я не заметил. А я так не хотел ее терять!

— Живота еще не видно. У женщин так бывает. Я пойду собираться, Дэн?

Моя голова задергалась во все стороны: иди, девочка Юля, собирайся на новое место жительства.

Со мной всегда происходят всякие чудеса: то военную кафедру в университете закроют, то беременная девочка навстречу попадется. Я представил Юлю с круглым животом, и меня опять замутило. Чудное видение исчезло. «То ли девочка, а то ли виденье…»

— Я готова! — Юля возникла в дверях, ободряя меня веселой улыбкой. На лице никаких следов от горьких слез, сияет, словно собралась на свиданку со своим женихом-чухонцем. — Тачка уже подъехала.

— А чья это квартира? — Я обвел рукой по окружности кухни-грота.

— Не знаю, кто-то сдал, наверное, деньги были нужны. Но мне тоже бабки требуются, а эта квартира очень дорогая. Мне не по карману. Я теперь должна экономить!

Мы вышли из квартиры, Юля хлопнула дверью, и где-то внизу отлетел кусок штукатурки.

«Вот бы кому-нибудь на голову упал, а лучше мне», — мрачно думал я, плетясь мелким шагом за Юлей.

Тяжелые сумки оттягивали руки, и я злился: неужели я всю жизнь буду таскать сумки всяким беременным женщинам?

В такси я молчал, так же молча я отнес сумки на девятый этаж в многонаселенном доме где-то в Веселом поселке. Лифт, разумеется, не работал. На двери лифта красовалась табличка с надписью: «Дверью лифта не хлопать! Лифт не работает уже полгода».

Юля тоже онемела. Она все вздрагивала и трясла плечами. На прощание она сказала, чмокнув меня в щеку, от чего я передернулся:

— Да не дергайся ты! Не укушу! Никому не давай мой адрес! Пожалуйста!

В тоне Юлиного голоса назревала ярость, это я понял по количеству восклицательных знаков в конце обращений. Например, «не укушу» — восклицательный знак, «не дергайся» — восклицательный знак, даже после «пожалуйста» — тоже восклицательный знак.

Домой я все-таки пришел. Родители уже спали. Мама почему-то не вышла из своей комнаты. Она всегда просыпается, когда я прихожу поздно. Я прошел на кухню и припал к кастрюле с котлетами.

Как Васисуалий Лоханкин — в зеленых карпетках у кастрюли с борщом ночью на кухне после тяжких раздумий о судьбах интеллигенции, — думал я о себе, поедая четвертую холодную котлету. Разбитое сердце не позволило сгинуть зверскому аппетиту. После опустошенной кастрюли я долго стоял под душем, смывая с себя горечь тяжелого известия. Но горячая вода так и не смыла с меня противные слова, сказанные Юлей в кухне-гроте.

Устав от льющейся воды, прямо в мокром полотенце, я повалился на кровать и долго пялился в потолок, освещенный уличными фонарями. Электрические блики играли на потолке, я переваривал холодные котлеты и мучительно соображал, как жить дальше. Так ничего и не придумав, я заснул. На границе между сном и бодрствованием меня пронзила мысль, точнее, сначала она пронзила мозг, а потом все остальное: «Она мне наврала! Не могла она залететь! Юля — врунья! Она хочет казаться крутой, вот и все».

На этом интересном месте я уснул.