Кёнигсберг в Пруссии: история одного европейского города

Первый король

Когда курфюрст после долгих переговоров и больших жертв добился согласия императора на возвышение герцогства Пруссия до королевства, а его самого до короля Пруссии, Кёнигсберг с его почти 40000 жителей был вдвое больше Берлина. Своими стенами и воротами, узкими улицами и пристройками перед домами город производил впечатление средневекового, да и замок был ещё таким, каким его оставили герцоги Альбрехт и Георг Фридрих. Различными мануфактурами, кофейнями и чайными, новыми домами французских и английских купцов в трёх городах, дворянскими поместьями в слободах, новой ратушей в стиле ренессанса в Альтштадте, с реформатской церковью, построенйой старшим строительным директором курфюрста Иоганном Арнольдом Нерингом, Кёнигсберг покидал средневековье, врастая в новое время. Коронация короля во многом способствовала изменению внешнего вида города.

Коронация стала прежде всего придворным праздником, в котором горожане участвовали только как зрители. Она не столько относится к истории города, сколько к истории прусского государства, но отложилась в памяти кёнигсбержцев впечатляющим спектаклем. 18 января — «День коронации» — остался праздничным днём Кёнигсберга.

Семья курфюрста вместе с многочисленными придворными и огромным обозом прибыла в Кёнигсберг 29 декабря 1700 года. Тот факт, что наступает новое столетие, обошли вниманием, но через несколько дней курфюрст официально сообщил членам муниципалитета и пасторам о своей коронации. 17 января Фридрих учредил первый прусский орден, Орден «Черного орла» с девизом suum cuique (каждому своё).

День коронации, вторник 18 января 1701 года, был типичен для восточно-прусской зимы: много снега, солнце и мороз. Народ, толпившийся на улицах, поначалу мало что видел. Коронация проходила в замке в три приёма перед придворным обществом. Сначала курфюрст короновал себя и свою супругу в аудиенц-зале замка. То обстоятельство, что он не разрешил себя короновать, а сам возложил на себя корону, причём не в церкви, а в светском помещении своего замка, говорит само за себя. Затем последовала присяга сословий в приёмном зале. И только после этого их высочества вместе со всем двором, депутатами сословий, университетскими профессорами, духовенством и высшими чиновниками направились в Замковую церковь, украшенную золотом и пурпуром. Здесь состоялся последний, то есть самый малозначительный акт — миропомазания. Придворный проповедник-кальвинист Урзинус, специально по этому случаю возведённый в сан епископа, совершил миропомазание королевской четы, преклонённой перед алтарём под тронным балдахином. Фанфары и литавры, звон церковник колоколов и гром орудий оповестили торжествующий народ об этом великом событии. Кёнигсберг стал королевской резиденцией.

Из продлившихся до марта празднеств, в которых теперь участвовали и магистрат и горожане, следует выделить: освящение немецкой реформатской церкви Бургкирхе, состоявшееся 23 января, где король, вопреки всем традициям, появился в Божьем храме с короной на голове; учреждение королевского приюта для 12 лютеранских и 12 реформатских мальчиков и 6 дворянских сирот, что явилось свидетельством нового времени духовной и социальной толерантности; признание пиетистской^{68} школы, которую в 1697 году основал чиновник лесного ведомства Теодор Геер, названной Королевской Фридрихсколлегией. Это было первое учебное заведение, возникшее не на основе церковной школы и не принадлежавшее ни одному из трёх городов, так как было расположено в слободе. В духе толерантности король в 1703 году позволил кёнигсбергским евреям устроить в Трагхайме своё кладбище. Предводителем их общины выступал богатый ювелир Иеремиас Бендикс, который приобрёл дом в крепостной слободе. Это был исключительный случай, так как евреям не разрешалось приобретать землю в частное пользование. Они жили по особому закону, как и повсюду в Германии, но не в гетто.

Государство в те времена относилось к своим подданным терпимее, чем они сами друг к другу. Ссорились между собой евреи, в университете сторонники Аристотеля с картезианцами^{69}, в духовенстве ортодоксы с пиетистами. Король не был религиозным борцом, но взяв под свою защиту от завистников пиетистскую школу Геера, он проложил дорогу мировоззрению, которое овладело и следующим поколением.

Фридриха больше всего занимала идея превращения Кёнигсберга в королевскую резиденцию. Ему повезло — в лице Иоахима Людвига Шультхайса фон Унфридта он нашёл зодчего, который оказался способным придать городу новый облик, соответствовавший вкусу «регулярности» и «равномерных пропорций». Унфридт создал королевский строительный надзор, который следил за сносом всех будок и пристроек, сужающих улицы, за соблюдением фасадных линий домов. При этом он часто натыкался на неразумие и устаревшие привилегии городского магистрата. В королевских слободах Унфридт имел больше прав. Важнейшей его работой стала перестройка замка в резиденцию, отвечающую стилю барокко. На месте крепостных стен и рвов на восточной стороне заложили репрезентативную Замковую площадь. Что касается самого замка, то была построена лишь его юго-восточная часть. Большая часть замка Альбрехта, к счастью, уцелела, так как скупой Фридрих Вильгельм Ⅰ приказал прекратить работы. В результате восточная сторона сохранила до разрушения своё двойное лицо, знакомое каждому жителю Кёнигсберга: Дом Альбрехта в северной части и постройки Унфридта в южной.

Кроме замка Унфридт построил здание сиротского приюта у ворот Закхаймер Тор, ворота Россгертер Тор, придворный почтамт и Трагхаймскую церковь. По примеру Берлина он постепенно заменил открытые колодцы водоколонками, заботился о чистоте улиц, отводе сточных вод, о6 очистке прудов и рвов от ила. Не задумываясь, он приказал убрать мешающие движению средневековые городские ворота. Правда, сделать это удалось лишь после того, как в 1724 году все три города объединились. В то время чуть было не возник четвёртый город. Жители крепостной слободы хотели, чтобы её признали четвёртым городом Кёнигсберга, и добились поддержки короля, так как намеревались дать этому городу имя Фридрихштадт. Против этого была направлена акция муниципалитетов и купечества трёх старых городов, подкреплённая денежным подарком влиятельному министру, графу фон Вартенбергу, приведшая к провалу данного плана.

В третий раз в течение одного столетия Пруссия оказалась в театре военных действий Северной войны между Швецией, сильнейшей морской державой на Балтике, и Польшей, континентальной державой, место которой всё больше стала занимать Россия. Но на этот раз, в отличие от прошлых лет, Пруссия смогла избежать быть втянутой в войну. Суверенитет оплатился сторицей. Мирный Кёнигсберг стал прибежищем польских эмигрантов, а Петр Великий ещё дважды кратковременно посетил город.

Более тяжёлые последствия, чем война, нанесла мирному островку Восточной Пруссии чума, которая в 1709–1710 годах пришла из Литвы и Польши, опустошив страну. Она явилась крупнейшей катастрофой, постигшей Восточную Пруссию до страшного 1945 года. Даже облечённое большими полномочиями государственное ведомство по охране здоровья не смогло остановить эпидемию. Правительство покинуло Кёнигсберг и переехало в Велау. Были наняты служащие по борьбе с чумой, носившие одежду из чёрной клеёнки и жившие отдельно от здоровых: чумные проповедники и чумные врачи; чумные мужчины и чумные женщины, работавшие в чумных домах; чумные носильщики, доставлявшие трупы на кладбища; чумные писари, описывавшие наследство. Несмотря на значительные сборы, пожертвования, меры по обеспечению бедных питанием и заботу о сиротах, росла нищета. Продовольствия поступало мало, в то время как толпы голодающих, которых чума гнала сюда из деревень, заполняли город. Цены росли, мораль падала, не столь строгими стали порядки. Всякий сброд проникал в заражённые и заколоченные дома, грабя их и разнося чуму дальше.

Патрули из числа населения день и ночь прочёсывали улицы. Суды назначали суровые наказания. Все три чумных дома были плохо оборудованы и переполнены. Чумные врачи работали без устали, четверо из них стали жертвами своей профессии. С десяти часов вечера до часа ночи никто, кроме сторожей, не имел права появляться на улице. В эти часы чумные носильщики подбирали мёртвых и грузили их на обвешанные колокольчиками телеги. На чумном кладбище вблизи пруда Купфертайх их хоронили в общих могилах. Чумные проповедники произносили короткие молитвы, а траурная процессия состояла только из уставших, отупелых чумных носильщиков.

Общественная жизнь стала затухать. Учреждения и школы не работали. Всяческие собрания были запрещены. Только церкви были открыты; они с трудом могли принять толпы ищущих утешения людей. На улицах и рынках, в церквах и жилищах жгли можжевельник и дубовые дрова, в огне которых сжигались шкуры, волосы и перья. Богатые люди использовали для окуривания янтарь. Уксусу также приписывалась очистительная сила. В каждом торговом заведении покупатели должны были класть деньги в чашки с уксусом, из которых их затем забирали продавцы.

Так как чума не отступала — в середине октября она достигла своего апогея, унеся 650 жизней за одну неделю, — то военный губернатор потребовал от Берлина полностью закрыть город. Против выступили прусское правительство, Санитарная коллегия и городские магистраты, но губернатор сумел настоять на своём. С 14 ноября по 21 декабря город был окружён военным кордоном. За воротами вне кордона организовали три рынка, на которых покупатели и продавцы разделялись двойной перегородкой. Товары и деньги передавались через неё на длинных досках. Рынки находились вблизи виселиц и живодёрен на размокшей от дождей пашне и были очень опасны для здоровья; цены тут стояли высокие, так как только немногие крестьяне решались их посещать.

К концу года эпидемия начала спадать и весной 1710 года отступила. Примерно в 1000 заражённых жилищах за время с 3 сентября 1709 года по 23 апреля 1710 года умерло 9368 человек не только от чумы, но также от дизентерии и других болезней. Таким образом, город потерял приблизительно четверть своего населения.

В Кёнигсберге не было недостатка в безобразных, но объяснимых явлениях, связанных. с эпидемией. Страсть к жизни соседствовала со страхом смерти, обжорство с голодом, распутство со смирением. Особенно после того, как чума стихла, власти вынуждены были призывами и штрафами бороться против бьющей через край радости жизни, «неуёмных кутежей, обжорства и пьянства». Тем самым велась борьба против образа жизни, который объяснялся не только радостью тех, кто пережил чуму и выжил, но и тем, что он вообще был характерен для эпохи барокко. Богатые торговцы ездили в церковь в каретах с одетыми в ливреи слугами, а ремесленники стремились во всём им подражать. На крестинах, свадьбах и похоронах делались такие расходы, что власти решились пойти на применение предписаний, регулирующих и направляющих этот процесс, причём расходы определялись, как во времена средневековья, по сословиям, так как «ценностная шкала и всё, что касается платья и других внешних знаков отличия, дано от самого всевышнего Бога и является чистым доказательством благоразумности организованного управления», — писал в 1708 году advocatus fisci (государственный казначей), назначенный блюстителем общественного порядка. К этому богоугодному порядку относилась и существовавшая тогда резкая разница между богатыми и бедными. Некоторые семьи не могли собрать денег даже на уплату налогов за похороны и хоронили своих покойников тайно ночью. Знамением времени стали стремление к рангам и титулам, упадок некоторых старых бюргерских обычаев и цехового духа. Бывшие писари стали называться только секретарями, а из некоторых ремесленных цехов образовались «ассоциации».

Фридрих Вильгельм Ⅰ, архитектор государства

Фридрих Вильгельм Ⅰ, во всех отношениях прямая противоположность своему отцу, целеустремлённо, по-волевому, а в необходимых случаях и твёрдой рукой превратил страну в то, что мы понимаем под Пруссией. Его жизнь была работой во имя государства. Он залечивал нанесённые чумой раны, щедро восстанавливал опустошённую провинцию, и, невзирая на сословные и местные традиции, превратил Восточную Пруссию в составную часть, в краеугольный камень государства. С помощью новых людей и новых мероприятий он включил город Кёнигсберг в абсолютистское государство.

Новый стиль молодого короля проявился уже во время церемонии присяги. Она продлилась всего один час и была проведена между смотром войск в Кляйнхайде под Кёнигсбергом и посещением администрации и казначейской палаты. На торжества не оставалось времени.

В первую очередь король заботился о своих солдатах. Он увеличил гарнизон Кёнигсберга и создал для него два новых центра, превратив старый, на его взгляд, бесполезный парк Люстгартен в учебный плац (Парадную площадь), на краю которого намечалось построить гарнизонную церковь, и построив для начальника гарнизона служебное здание, походившее на замок, на территории каретного двора у рынка Россгертен Маркт. Оно затем много раз перестраивалось и до последнего времени использовалось как офицерский клуб и военное служебное помещение. К этому зданию в начале улицы Кенигштрассе примыкал квартал генералитета, заканчивавшийся возведённым в 1711 году Остауским замком; в 1731 году король купил его, а затем перестроил под свою резиденцию. Он неохотно жил в большом старом замке; кроме того, по Кёнигштрассе проходила дорога на смотровой плац передового форта Кальтхофа, который под названием Девауер Платц стал первым учебным плацем прусской армии. Кроме нескольких конюшен и старой крепости Фридрихсбург, других зданий или казарм, принадлежавших армии, ещё не было. Полки были распределены по городским районам и расквартированы в бюргерских домах по слободам; солдаты маршировали на улицах и площадях перед своими квартирами.

Укрепление королевской армии означало конец гражданского ополчения. Города должны были сдать старые орудия, а военные подразделения гильдий и цехов выступали только по торжественным поводам, например, в качестве бутафории во время визитов монархов; лишь в гильдии стрелков сохранились остатки прежней воинской повинности граждан. Порочная практика вербовки рекрутов являлась злом, которое король терпел, невзирая на многие протесты. Так, например, немало высокорослых студентов вынуждены были спасаться бегством от вербовщиков, в их числе и молодой доцент Иоганн Кристоф Готтшед, который прославился впоследствии в Лейпцигском университете.

Кроме уже упомянутых военных построек Фридрих Вильгельм Ⅰ обогатил город только одним значительным зданием — гугенотской церковью на Кёнигштрассе, которая была освящена в его присутствии в 1736 году. Она была последней постройкой Унфридта. После того, как грандиозно задуманное архитектурное оформление Парадной площади не было приведено в исполнение, этот гениальный зодчий вынужден был ограничиться мелкой работой, руководя выпрямлением улиц и устранением препятствий для транспорта. Жертвой этой деятельности стала большая часть средневековых городских укреплений и почти все башни и ворота. Сохранилось до ⅩⅨ столетия только трое ворот и остались те части городской стены, которые не являлись транспортной помехой. Они постепенно разрушались, служа как бы каменоломней для новостроек, как, например, в 1768 году для восстановления сгоревшей лёбенихтской церкви. Скромным, но в буквальном смысле заметным прогрессом в облике улиц стало введение уличного освещения. До этого довольствовались сосновыми факелами или переносными фонарями. В 1731 году магистрат приобрел 1241 масляный фонарь. Они горели только в зимние ночи. Когда же у магистрата не хватало денег на масло, то улицы оставались, как и прежде, неосвещёнными.

Не было ни одной области в общественной и хозяйственной жизни, в которую бы король не вмешивался, направляя и воспитывая. В первые два десятилетия его правления на Кёнигсберг вылились целые потоки указов, которые почти ничего не оставили без изменения, часто к неудовольствию граждан. Но они осмеливались разве только на подобострастные замечания, но никак не на открытые протесты. По этим указам Кёнигсберг подчинялся Берлину или, как тогда говорили, «шагал в ногу с Берлином», и был окончательно включён в империю. Эти указы можно здесь только перечислить: установление берлинских мер и весов, новый порядок акцизов, учреждение королевского торгового суда (Коммерческой коллегии), уголовной, медицинской и сиротско-попечительской коллегий, генеральной привилегии для пивоваров, введение законов о ремесленниках, об одежде и каретах, о прислуге, о почтовом ведомстве и извозе, о торговле, о рынках, о снабжении дровами, о мельницах и множество других. Особенно много споров вызвали мероприятия, при помощи которых король хотел переключить экономику на потребности государства: запреты на ввоз и вывоз, установление цен, складское хозяйство и особенно введённое в 1723 году положение об устройстве специальных зерновых рынков. Когда в 1721 году в результате богатого урожая цены на зерно упали, друг и доверенный короля Леопольд фон Дессау предложил отделить внутренний хлебный рынок от внешнего, предусмотрев для внутреннего Альтштадский рынок и Соборную площадь. Для иностранной торговли выделялись два специальных зерновых рынка на Прегеле, окружённые частоколом и охраняемые солдатами. Цены здесь устанавливались чуть ниже берлинских, передававшихся в Кёнигсберг по почтовым дням, ибо «каждому начальнику надлежит следить за тем, чтобы при дарованном нам Богом благословенном урожае хлеба не возникло удорожания и, таким образом, никому не грозила нужда». Ценорегулирующий рыночный закон распространялся также на лён и кожу. Если этот закон диктовался намерением удержать низкие цены как для потребителей, так и для производителей, то своим серьёзным вмешательством в торговлю солью король преследовал другую цель — вытеснить заграничную соль с кёнигсбергского рынка и заменить её своей из Халле. Подобные вмешательства нарушали издавна устоявшуюся в Кёнигсберге торговлю зерном и солью. Польша и Литва стали избегать этот город. Из-за подобных и других мер кёнигсбергские купцы пришли к мнению, что берлинские власти ставят бранденбургские интересы выше прусских. Только в 1727 году король решился закрыть специальные зерновые рынки и снова разрешил ввоз французской соли. Но торговля хлебом была ограничена в пользу собственного сельского хозяйства. В урожайные годы ввоз иностранного зерна запрещался.

Частью деятельности короля по установлению нового порядка стало и мероприятие, которое направило развитие Кёнигсберга по новым рельсам, а именно: объединение трёх старых городов по «Ратушскому регламенту» от 13 июня 1724 года.

Исходным пунктом для объединения трёх городов Кёнигсберга стали не государственно-правовые соображения, а трезвый экономический расчёт. Несмотря на мероприятия короля и его чиновников, направленные на укрепление общегосударственных интересов, внутренняя жизнь города всё ещё оставалась неотрегулированной из-за множества мелких дрязг и споров, стоивших много сил и средств. Разветвлённый и трудноуправляемый аппарат трёх магистратов, судов и полицейских управлений вместе с разболтанной финансовой системой давно уже возмущали короля, который заботился о бережливости и экономии. Необходимость требовала упрощения в управлении и кассовом хозяйстве под усиленным надзором государства. Начиная с 1718 года королевские чиновники изучали «управленческие дела», а комиссии разрабатывали предложения для реформ. В принципе же речь шла не только об устранении непорядков — тут столкнулись две концепции государства: патриархальная, заключавшаяся в том, что городская собственность должна находиться в распоряжении магистрата, и современное чиновничье государство. Король, отделивший бюджет своего двора от государственного, обязывал и магистраты быть не полновластными хозяевами городских средств, а только их распорядителями, причём под контролем королевских служб. Примером служило объединение пяти берлинских городов в один город, проведённое в 1709 году, и «Ратушский регламент» города Штеттина. Королевская комиссия провела проверку всех касс и выявила значительную задолженность, после чего составила первый бюджет для всего города, одобренный королём. Только после того, как были: отрегулированы финансы, король подписал план нового регламента. 28 августа 1724 года торжественно провозгласили новую городскую конституцию.

Сначала бургомистр Альтштадта Хессе зачитал новый регламент в ратуше Альтштадта, где обычно обсуждались общие дела всех трёх городов. Затем фон Лезгеванг, первый президент палаты военных и государственных имуществ, образованной за год до этого, объявил в кнайпхофской ратуше об объединении трёх муниципалитетов. Обербургомистром города должен был стать коммерсант Негеляйн, которого высоко ценил король. Но так как тот отказался от этого поста, то Первым бургомистром стал Цахариас Хессе, бывший до этого бургомистром Альтштадта. Кнайпхоф выдвигал Второго бургомистра и Лёбенихт Третьего. Магистрат всё ещё был довольно большим. Он состоял из 16 действительных и пяти экстраординарных советников. Из них пятеро были профессорами, а значительная часть остальных служила в королевских учреждениях и воспринимала свою работу в городском ведомстве как королевскую службу. Крупные коммерсанты, которые раньше формировали муниципалитеты, остались теперь в меньшинстве.

После объединения трёх городов Кёнигсбергу необходимо было иначе распорядиться ратушами. Администрация объединённого города заняла кнайпхофскую ратушу и оставалась в ней до 1926 года. В альтштадской ратуше находился городской суд (до 1879 года), лёбенихтская ратуша, восстановленная после пожара, была сдана в аренду. С 1724 года Кёнигсберг носил административное название «королевский прусский столичный город-резиденция», имел герб, в котором все три герба старых городов были объединены под защитой прусского орла. За пределами нового городского образования остались замок и королевские слободы. Они были включены в общину только в 1809 году с принятием «Городского уложения». Совершенствование в управлении было достигнуто ценой исключения гражданской ответственности. Ни один горожанин не хотел более быть избранным на общественный пост. Все городские мероприятия планировались королевскими ведомствами и приводились в исполнение городскими чиновниками. Развитие города шло в различных областях. Гражданам эти улучшения были на пользу, но теперь у них почти не было возможности влиять на этот процесс.

Кёнигсбергская торговля шла своим проторённым путем. Палата военных и государственных имуществ с полным правом упрекала купцов в том, что те не ездят дальше городских ворот, что они ничему не научились, кроме как обсчитывать крестьян. Торговцы, в свою очередь, жаловались, и тоже с полным правом, что берлинское правительство не должно ставить прусскую торговлю на одну доску с бранденбургской, а должно рассматривать её в сравнении с Данцигом и Ригой. Коммерция с Литвой и Польшей проводилась преимущественно в самом городе между кёнигсбергскими купцами и агентами польских и литовских знатных землевладельцев. В Нюрнберге закупали в основном игрушки, главным образом, для рождественской ярмарки. Самыми богатыми купеческими семьями были семьи Негеляйн, Сатургус, Фаренхайд и Хойер.

Рядом с ними выросла новая бюргерская верхушка — фабриканты и владельцы мануфактур. Как и большинство государств того времени, Пруссия проводила меркантильную экономическую политику. Ввоз чужих товаров она стремилась ограничить, налаживая производство ввозимых ранее товаров в собственных мастерских и фабриках, причём не только для внутригосударственного потребления, но и на экспорт. Руководя экономикой, государство впервые стало использовать статистические данные о потреблении и спросе, а также календарное и территориальное планирование новых производственных мощностей и их финансирование посредством кредитов и субсидий для строительства.

Часть нового верхнего слоя общества происходила из ремесленнического сословия. И до тех пор, пока машины приводились в движение вручную (отсюда и термин «мануфактура»^{70}), между мастерской ремесленника и мастерской фабриканта не было существенной разницы. Некоторые мануфактуры возникли путём укрупнения или объединения ремесленных мастерских; в результате место работы и жильё постепенно отделялись друг от друга. Большинство фабрикантов являлись, однако, предпринимателями, привыкшими думать и действовать независимо от цеховых экономических форм. Ими были евреи и иностранцы, преимущественно англичане и французы. Проводя с их помощью новую экономическую политику, королевские власти способствовали смене устаревшего общественного строя. Новая мануфактурная экономика приносила большую выгоду преимущественно столице Берлину и курфюршеству Бранденбургу. В Кёнигсберге во времена Фридриха Вильгельма Ⅰ дальше добрых намерений дело не доходило. И тем не менее мы слышим про табачную, проволочную, кожевенную фабрики, шерстяную и льняную мануфактуры, про шелкоткацкую фабрику, которой владели гугеноты.

Берлинские власти затрудняли Кёнигсбергу торговлю, вменив ему в обязанность принимать определённый объём продукции берлинских и бранденбургских мануфактур, ограничивая этим ввоз чужих товаров.

Ремесло продолжало существовать в рамках цехового хозяйствования, но регламентировалось строже, чем до сих пор. Из меркантильных соображений власти повели борьбу против всего, что считали бесполезным: против «дедовских и суеверных церемоний» на цеховых собраниях, против форм приветствия, против праздников по случаю возведения домов под крышу и связанных с ними приговорок. Много старинных обрядов было утеряно именно в то время.

Но старое гражданственное сознание по отношению к церкви и общественной группе, к которой каждый относился, не исчезло. В неразрывном смешении набожности с желанием выделиться богатые бюргеры дарили своим церквам в одиночку или сообща серебряные приборы, органы и кафедры, либо облагодетельствовали в своих завещаниях легатами^{71} и стипендиями вдов и сирот, бедных и больных. После того, как король Фридрих Ⅰ учредил сиротский приют, тотчас же появилось много дворянских и бюргерских пожертвователей. Оба городских приюта для вдов и сирот, кнайпхофский и альтштадтский, были основаны в этот период и, следовательно, не могли бы быть созданы без пожертвований богатых горожан.

Хотя Фридрих Вильгельм Ⅰ выступал за регламентацию, контроль и бережливость, было бы неверным считать, что он совсем не заботился о культуре. По его мнению, она должна была приносить пользу. Театр и изобразительное искусство он поэтому не признавал, зато покровительствовал церковной музыке, считая её средством для воспитания набожности. Но это относилось только к музыке при богослужении. Оратории и крупные музыкальные произведения он запретил. В Кёнигсберге в то время жили два видных кантора и композитора: Иоганн Георг Найдхардт и Георг Ридель, а также два выдающихся мастера-строителя органов: Иоганн Йозуа Мосэнгель и Адам Готтлоб Каспарини; была большая литейная мастерская Копинуса, где поколениями, вплоть до 1876 года, отливали колокола. Следует назвать поэта Иоганна Валентина Питча — аптекаря, врача и профессора поэзии, певца прусской монархии и учителя Готтшеда по поэтике.

Университет, красой и гордостью которого до самой своей смерти являлся Питч, интересовал короля не столько как обитель свободной духовной жизни, но более как учреждение, нуждающееся в наведении порядка и нацеленное на выполнение главной задачи — подготовку способных государственных чиновников. В этом отношении, действительно, дела обстояли не лучшим образом.

Носителями реформ выступали пиетисты, посланные из города Халле Августом Франке или прошедшие у него обучение. Несмотря на резкие нападки ортодоксов они сумели обосноваться во Фридрихсколлегии. Теперь они (Фридрих Рогаль, Генрих Лизиус, Франц Альбрехт Шульц) с помощью короля завоевали и университет. Королю нравилось то обстоятельство, что это движение исходило не от духовной аристократии; ремесленники и солдаты, слуги и служанки были первыми сторонниками пиетизма. У них не было своей церкви, но они не были и сектой за пределами официальной религии, а собирались на молитвенные собрания, проявляя деятельную набожность.

Среди сторонников ортодоксальности особенно выделялся Иоганн Якоб Квандт, выходец из старинной кёнигсбергской семьи. Когда у власти оказались пиетисты, то они стали такими же нетерпимыми, какими прежде были сами ортодоксы, и стали бороться против утверждающейся философии просветительства.

Самое большое достижение пиетистов лежит в области народного образования. Старые городские школы они реорганизовали по примеру тех, что были в Халле, и создали первые народные школы, называвшиеся в то время ещё школами для бедных.

Книгопечатание, издательское дело и книготорговля в то время ещё не были разделены. Единственной значительной книжной лавкой был магазин Халлерфорда, который три поколения подряд находился в собственности семьи. Когда в 1759 году он прекратил своё существование, то другая книжная лавка уже находилась на пути к процветанию: родившийся в Гримме под Лейпцигом Кристоф Готтфрид Эккарт, несколько лет проработавший у Халлерфорда, добился в 1722 году привилегии на книготорговлю. Его магазин находился на кнайпхофской стороне моста Шмидебрюке, стало быть, недалеко от университета. Торгуя книгами, присланными на продажу от других книгопродавцов, а также издавая их сам, он стал первым крупным книготорговцем Кёнигсберга. Его книжный магазин в 1740 году перешёл в собственность Иоганна Генриха Гартунга, сына органного мастера из Тюрингии. Гартунг, владевший типографией, объединил в одну фирму книгопечатание, издательское дело и торговлю книгами. Из этой фирмы впоследствии вышло знаменитое книжное издательство Грефе и Унцер. О нём речь ещё пойдёт ниже.

Такой же значительной, как фирма Гартунга, была фирма Филиппа Кристофа Кантера, которая во второй половине века стала также бурно развиваться. Оба издателя печатали несколько журналов, и сегодня ещё представляющих интерес как исторические источники. В газетном деле всё ещё господствовала типография Ройснера, где на основе привилегии 1640 года выпускалась газета «Königlich preußische Fama» («Королевская прусская Фама»^{72}), которая с 1741 года стала называться «Neue Merkwürdigkeiten von politischen und gelehrten Sachen» («Новое и интересное в делах политических и учёных»). Фридрих Вильгельм Ⅰ, всегда стремившийся к увеличению государственных доходов, хотел и из газетного дела извлечь выгоду. Поэтому он организовал сначала в Берлине, а затем и в провинциях «конторы объявлений и известий для интеллигенции», которые подчинялись генеральному почтовому ведомству в Берлине и издавали так называемые «листки для интеллигенции» («Intelligenzblätter»). Их существование он обеспечил тем, что отдал им монополию на объявления и заставил все ведомства и всех чиновников выписывать эти газеты. Кроме того, он потребовал от кёнигсбергских профессоров публиковать здесь свои сочинения. Это пришлось делать и Канту. В Кёнигсберге такой «листок для интеллигенции» печатался у Ройснера и до 1774 года назывался «Wöchentliche Königsbergische Frag und Anzeigungsnachrichten» («Еженедельные кёнигсбергские известия по различным вопросам с объявлениями»). Эта газета просуществовала под различными названиями до отмены принудительного абонемента в 1850 году.

Кёнигсберг многим обязан Фридриху Вильгельму Ⅰ. Вполне понятно, почему город воздвиг этому королю памятник, первый в Кёнигсберге вообще. Посредственное творение данцигского скульптора Иоганна Генриха Майсснера, исполненное в стиле барокко, в 1736 году, то есть ещё при жизни короля, установили перед почтамтом, в центре городского движения, и уже после того, как место вокруг замка освободили, памятник нашёл свое место у облицованного основания Замковой горы. Характерным в отношении города к своему властелину было то, что магистрат решился на это чествование не из благодарности к нему, а из страха. Этим самым он пытался усмирить справедливый гнев короля. «Мы должны стремиться, к тому, чтобы успокоить поднявшееся волнение, и почтамт является хорошей для того оказией».

Фридрих Великий и его преемники

Время от прихода к власти Фридриха Великого и до смерти Канта является классическим периодом Кёнигсберга, временем полнейшего расцвета духовной и хозяйственной жизни. Но заслуга в этом принадлежит не королю. Многое в эту эпоху выросло из того, что посеял Фридрих Вильгельм Ⅰ. Фридрих Великий, как известно, больше заботился о Берлине, Силезии, а позднее и Западной Пруссии, чем о провинции, которая была радостью и заботой его отца. И если, несмотря на это, в 1740 году в истории Кёнигсберга начался новый этап, то только потому, что в лице Фридриха господствовали дух просвещения, оптимистическая философия прав человека и граждан мира, в которую немецкий Восток внёс такой значительный вклад и которая вместе с государственным мышлением получила развитие в специфическом прусском гуманизме.

Когда молодой властелин объявил палате военных и государственных имуществ, что прибудет для принятия присяги в Кёнигсберг, он писал: «Впрочем, на нашем пути мы не желаем в городах никаких церемоний и шума с шествиями, фанфарами, стрельбой, с расстиланием цветов, аира, травы и тому подобного». Так его и встретили, когда он прибыл 16 июля в город — без триумфальной арки и конного эскорта. В первой карете — рядом с монархом сидел не министр или дворянин, а итальянский философ Алгаротти. Первым актом празднества по случаю присяги был большой смотр всех войск провинции в Кальтхофе. Присягу же провели 20 июля в простой форме. На торжественный обед король пригласил обербургомистра, депутатов муниципалитета и членов суда, приказав посадить их за столом дворянства. И в ту же ночь он уехал без проводов и сопровождения.

События первых лет правления Фридриха подтвердили то, что люди почувствовали во время присяги, а именно: начало новой эпохи. Актёра Хильфердинга назначили придворным актёром. Когда после его банкротства в Кёнигсберг прибыла знаменитая труппа Шёнеманна, то возник план возведения на площади Крайтценплатц здания театра.

Через несколько лет Конрад Эрнст Аккерманн смог с помощью покровительствующих искусству купцов осуществить этот замысел. 24 ноября 1755 года он открыл театр спектаклем Расина «Митридат».

Вторым событием, возвестившим начало нового времени, явилось создание последователем Готтшеда, Колестином Флоттвелем, «Немецкого общества», поставившего своей задачей ограждение немецкого языка от влияния латинского красноречия и разговорного французского языка. Оно получило в 1743 году привилегию от короля и поэтому (до 1945 года) называлось «Королевское немецкое общество» и было первым свободным внецеховым объединением; в нём собрались лучшие умы города. Вместе с интересом к немецкому языку и поэзии росло увлечение отечественной историей и доисторической эпохой. «Женская академия» занималась литературой и музыкой в доме одного из профессоров. Так называемые «еженедельники морального содержания», издаваемые студентами и дилетантами, которые были преисполнены верой в новый расцвет человечества, переносили философию просветительства в повседневную жизнь. Эти еженедельники носили названия «Der Einsiedler» («Отшельник»), «Der Pilgrim» («Пилигрим»), «Der Redliche» («Честный»), «Daphne» («Дафния») и были своеобразными цветами на древе нового образования. Правда, они очень быстро увядали, но свидетельствуют о том, что Кёнигсберг шагал в ногу со временем.

Еженедельники писались энтузиастами просвещения для энтузиастов просвещения. Большего охвата добивались газеты. В этой области книготорговец Гартунг достиг огромного влияния благодаря тому, что в 1751 году приобрёл типографию и привилегию умершего Ройснера. В следующем году он основал газету «Königliche privilegierte Preußische Stааts-, Kriegs- und Friedenszeitungen» («Королевской привилегией издаваемые прусские известия о государстве, войне и мире»), которая выходила до 1811 года два раза в неделю. Она послужила основой для «Гартунгской газеты».

До Семилетней войны во внешнем облике города мало что изменилось. Строительство замка архитектором Унфридтом, а также гарнизонной церкви на Парадной площади осталось незавершенным. Городской суд был построен в 1754–1756 годах на месте бывшей альтштадтской ратуши. В это же время у ворот Россгертер Тор вырос работный дом с прядильным производством, куда трудоустраивали лодырей; позднее здесь была больница. Сооруженный в 1753 году первый деревянный пешеходный мост через пруд Шлосстайх не только облегчил движение, но и придал городу несколько иной внешний вид. Город насчитывал 50 000 жителей и 5000 солдат, когда он в 1755 году отметил своё 500-летие. Юбилей не стал всенародным праздником. Город не был украшен, по улицам не проходили праздничные шествия. Королевские власти воздержались от проведения подобных мероприятий, так как король не прибыл на торжества. Магистрат запретил запланированную иллюминацию «из-за возможных, вызывающих беспокойство беспорядков и нарушений». Инициатором праздника выступал городской советник Якоб Генрих Лидерт. Он написал юбилейную статью «Торжествующий Кёнигсберг», которую посвятил «всем истинным патриотам города». Большинство мероприятий состояло из академических выступлений в университете, в «Немецком обществе» и в школах. Большие массы людей собрали стрельбы стрелковых рот, факельное шествие студентов и праздник иностранных мореходов с вывешиванием флагов на кораблях, пушечной стрельбой, музыкой и увеселениями на Прегеле. По этому поводу местный поэт Иоганн Кристоф Вольсон написал длинное стихотворение «Повествующий Прегель» в девятнадцать печатных страниц.

В этом же году Иммануил Кант получил степень магистра, а 27 сентября звание приват-доцента за научную работу о принципах метафизического познания. Семья Канта была не шотландского, как считал сам философ, а куршского^{73} происхождения. Отец Иоганн Георг женился на дочери кёнигсбергского владельца шорной мастерской Каспара Ройтера. В его доме по адресу Ближний Пригород 22, родился 22 апреля 1724 года сын Иммануил. Так как его родители были пиетистами, он обучался во Фридрихсколлегии, но сам он пиетистом не стал. Дальнейшее образование он получил в Альбертине, а после смерти отца вынужден был стать домашним учителем в провинции. И только теперь началась его научная карьера. Никто не думал о войне, когда 31-летний доцент выступил перед восемнадцатью слушателями со своей первой лекцией.

Впервые в истории русские и пруссаки воевали друг против друга в Семилетней войне, впервые русские войска вступили на прусскую землю. Это произошло лишь в середине лета на второй год войны. В Кёнигсберге на случай серьёзной опасности провели некоторые приготовления. Архивы учреждений, сокровища библиотек и церковное серебро доставили в Кюстрин, где они всю войну хранились в казематах крепости. Валы под воздействием времени разрушились, их невозможно было быстро восстановить. Было сформировано народное ополчение, но оно не было готово участвовать в настоящих боевых действиях. Наибольшим достижением города стал заём в 90000 таперов, который собирался для короля — первый военный заём в истории Германии. Кёнигсберг отметил прусские победы при Россбахе и Лейтене. И лишь после того, как прусский корпус Левальдта отозвали в Померанию, когда в начале января 1758 года прусские учреждения и последние солдаты покинули город, в Кёнигсберге смирились с мыслью, что город будет занят врагом.

Депутация, посетившая в Каймене русского генерала Фермора, подписала 21 января акт о капитуляции, после чего город сдался без боя, получив взамен подтверждение всех прав и свобод. Учреждения могли продолжать работу, служащие, присягнувшие на верность царице, оставались на своих местах; городские кассы не подвергались конфискации, почтовая связь и торговля не нарушались; даже расквартирование проводилось по прусскому образцу, то есть центральная часть города и дома, которым были дарованы привилегии, оставались свободными. На следующий день Фермор торжественно вступил в Кёнигсберг. По его желанию его встречали как князя — с колокольным звоном, барабанным боем и фанфарами; в замке ждала верхушка власти и сословий, оставшаяся в стране. 24 января — этот день выбрали преднамеренно, так как это был день рождения короля, — жители Кёнигсберга присягнули царице Елизавете: власти в Замковой церкви, горожане — в альтштадской.

Методы оккупации в те времена были намного гуманнее, чем позднее. Русские солдаты соблюдали хорошую дисциплину; большинство офицеров высших чинов было из остзейских немцев и получило французское воспитание, как, впрочем, и вся европейская аристократия. Для граждан почти не существовало ограничений ни в свободе передвижения, ни в хозяйственной деятельности. Оккупация мало что изменила во внешнем облике города, только прусский орел всюду заменили русским двуглавым орлом, в том числе и в шапке «Королевской привилегией издаваемых прусских известий о, государстве, войне и мире». Губернатор со своим штабом занял замок, дав команду на окончание строительных работ, начатых Унфридтом. Штайндаммская церковь была перестроена для православного богослужения и с большой помпезностью освящена архимандритом Ефремом. В остальных случаях русские оккупационные власти не реквизировали помещений для себя, так как в учреждениях и церквах продолжали служить прусские чиновники и прежние пасторы. Разница состояла лишь в том, что теперь чиновники работали под не очень обременительным надзором остзейского немца-контролёра, назначенного губернатором. Пасторы же призывали молиться не за короля, как прежде, а за царицу. Русские оказывали большое уважение университету и не трогали свободы образования, чему в значительной степени способствовало угодничество многих профессоров. Новые власти участвовали в торжественных мероприятиях университета и требовали от своих офицеров посещать лекции, в том числе и лекции по математике и фортификации приват-доцента Канта. Русские офицеры были желанными гостями в ложах и у коммерсантов, участвовали в балах, саночных выездах и маскарадах. Жители Кёнигсберга отваживались курить на улице табак и научились пить пунш; их нравы стали более свободными. Рубль был активнее, чем талер. Стиль жизни получил налёт атмосферы петербургского общества.

Так как царица рассматривала Восточную Пруссию не как завоёванную страну, а как часть своей империи, то русские, вопреки своим обычаям, не разграбили Кёнигсберг и не подвергли людей депортации. Однако оккупация привела к перераспределению ролей в торговле. Хотя связь с Берлином не прерывалась и почта почти нормально функционировала через Данциг, но граница с Литвой стала открытой, а в порту исчез прусский флаг и на первое место выдвинулся данцигский. Большие трудности доставляло многообразие денежных знаков и переустройство финансов, пока губернатор не ввёл вновь в обращение кёнигсбергские монеты, отчеканив на них портрет царицы.

Ремесленники и купцы Кёнигсберга хорошо заработали на оккупационных властях. Многие ремесленники откликались на многочисленные запросы русской армии. Купцы зарабатывали на военных поставках и торговле зерном. Братья Адольф и Фридрих Сатургусы и молодой Райнхольд Фаренхайд заложили основы своего богатства именно в эти годы. Отход русских частей после восхождения на престол царя Петра Ⅲ дал Сатургусам и их друзьям-коммерсантам ещё одну возможность для выгодной сделки: закупить в магазинах русской армии партии зерна и муки. Но радость от полученных барышей несколько снизилась из-за контрибуции, которую губернатор наложил на страну. Из суммы в один миллион талеров только на Кенигсберг пришлось две трети. И даже освобождённые от налогов горожане на этот раз, к своему раздражению, обязаны были платить. Депутация кёнигсбергских купцов смогла добиться в Петербурге снижения контрибуции до суммы в три миллиона гульденов. Когда губернатор, не получив ещё первую, наложил повторную контрибуцию в том же размере, то делегация купцов, снабжённая хорошими деньгами на взятки, договорилась об уменьшении суммы и более выгодных условиях её выплаты.

Мир, заключённый царём с Фридрихом Великим 5 мая 1762 года, в Кёнигсберге обнародовали 5 июля. Горожане освобождались от данной присяги, портреты царицы удалили из присутственных мест и заменили портретами прусского короля. 10 июля пруссаки и русские вместе праздновали именины императрицы Екатерины. Но через несколько дней после убийства Петра Ⅲ и восхождения на престол новой царицы, заключённый мир был отменён. Зависимость Восточной Пруссии от России была вновь восстановлена. И лишь 6 августа всё это объявили недоразумением. 21 февраля в Кёнигсберг прибыл королевский фельдъегерь, которого сопровождали 30 дудевших в рожки ямщиков. Он принёс известие о мире, заключённом 15 февраля в Хубертусбурге*. Торжественным благодарственным молебном 13 марта закончилось военное время и время русских.

Фридрих Великий не простил жителям Восточной Пруссии того, что они присягали на верность царице. Даже 200 тысяч таперов, переданных королю кёнигсбергскими купцами сразу же после ухода русских, и заверения гумбинненского президента палат Домхардта, остававшегося во время оккупации в стране и руководившего теперь палатой и в Кёнигсберге, в том, что купцы «своим бескорыстием и находчивостью проявили себя верными подданными Его королевского Величества», не смогли смягчить гнев короля. Он никогда больше не приезжал в Восточную Пруссию.

Сопротивление в смысле подпольного движения или же партизанской войны не были в духе времени. Драки между горожанами и русскими солдатами, возникавшие время от времени, не имели политического значения. За весь период пребывания у власти русских произошёл только один случай, который можно охарактеризовать как «сопротивление». Придворный проповедник Даниэль Генрих Арнольдт использовал при принудительном праздновании русской победы при Кунерсдорфе слова пророка Михея: «Не радуйся, моя противница, что я низложен; я снова поднимусь». Этот смелый человек избежал ссылки в Сибирь только потому, что заболел в заключении. Когда в Рождественский пост он с церковной кафедры должен был извиниться, то раздались крики «Пожар, пожар». Возникла паника. В результате извинение не состоялось. Губернатор ограничился в конце концов объяснением Арнольдта, из которого исходило, что тот не намеревался обижать царицу.

Когда русские покинули город, Кёнигсберг остался целым и невредимым. Но через 20 месяцев случилась страшная беда. Пожар, возникший 11 ноября 1764 года в Ластадии, при сильном западном ветре перекинулся на Лёбенихт, превратив его и Закхайм в груду пепла. Жертвой огня стали четыре церкви и их школы, ратуша Лёбенихта, Большой госпиталь, 49 складов и 369 домов, сгорел и лес, соскладированный на лугах у Прегеля. Восстановительные работы были в разгаре, когда второй пожар 25 мая 1769 года уничтожил все дома и строения Ближнего Пригорода на левом берегу Прегеля, в том числе 143 полных склада. Король велел оберпрезиденту Домхардту реорганизовать кёнигсбергскую пожарную охрану по берлинскому образцу. В 1770 году был издан новый закон о пожарной охране объёмом в 60 страниц.

Частные дома постепенно восстанавливались без изменения фасадной линии зданий и границ земельных участков. Появилась только одна новая улица, основой которой послужила насыпь из пепла пожарища — улица Миллионендамм, получившая позднее название Нойе Даммгассе. Сгоревшие склады были вновь отстроены на старом месте. Король, покровитель церквей в Закхайме и Лёбенихте, приказал своему строительному ведомству восстановить их. Работами руководили строительные директора Бергиус и Лёккель. Гораздо роскошней была отстроена католическая церковь, единственная церковь Кёнигсберга в стиле барокко. Ее строительство возглавил старший строительный директор Иоганн Самуэль Лилиенталь; сбор денег на её возведение шёл также в Эрмландии и Польше. Кёнигсбергские купцы пожертвовали 200 тысяч гульденов, причём почти половину этой суммы предоставили братья Сатургусы.

Большой госпиталь вместе с его церковью восстановили в 1770 году. Но ещё не были устранены руины двух последних пожаров, как новый принёс дополнительные огромные опустошения. Пожар, возникший 10 мая 1775 года в чумном доме Кнайпхофа, уничтожил всю южную часть города между воротами Фридленден Тор и Бранденбургер Тор. Нетронутой осталась Хабербергская церковь. Госпиталь св. Георга сгорел полностью. Только через 11 лет появилась возможность отстроить его заново. Последнее пожарное бедствие Кёнигсберга в ⅩⅧ веке возникло в результате удара молнии — сгорела Трагхаймская церковь. Её сразу же восстановили по плану земельного архитектора Теодора Эрнста Йестера. В то же самое время построили и большинство огромных складов в альтштадской и кнайпхофской Ластадии — частью они восстанавливались, а частью отстраивались заново. Но средневековый облик города изменялся не только из-за пожаров. Многое и сносилось, как например, ворота и каменные башни. Сохранились только две башни — альтштадтская Жёлтая башня и кнайпхофская Синяя башня, так как расходы на их снос превысили 6ы выручку от продажи их камня. Свой вклад в изменение городского облика внёс и строительный надзор. Распоряжением от 2 декабря 1782 года он вынес приговор старинным фахверковым домам. Впредь следовало строить только массивные здания.

Городская администрация, как и прежде, реформировалась в духе абсолютистского централизма. В ходе судебной реформы 1782 года все три городских суда объединили в королевский городской суд, в котором руководящие посты заняли чиновники Его величества. Регламентом от 28 июня 1783 года магистрат был сокращён до 12 человек, было упрощено делопроизводство и чётче определены компетенции. Обербургомистром в то время был Теодор Готтлиб фон Хиппель. Когда он в Кёнигсберге изучал теологию и работал домашним учителем у советника юстиции Войта, жившего у Голландского шлагбаума, то, казалось, у него не было других перспектив, кроме как получить место священника. Ему посчастливилось встретить в период русской оккупации в ложе «Три короны» одного голландца, состоявшего на русской службе. Молодой Хиппель ему очень понравился. И когда губернатор поручил голландцу доставить царице янтарь, тот взял Хиппеля в Петербург. Здесь Хиппель познакомился с жизнью высшего света. Честолюбивому, талантливому молодому человеку удалось найти в нём своё место. Он изучал право и в 1780 году стал директором королевской Уголовной коллегии. В том же году король назначил его правящим бургомистром Кёнигсберга. И в качестве городского президента — этот титул Хиппель получил через несколько лет — он оставался в душе королевским чиновником, вплоть до самой смерти в 1796 году, завоевав доверие трёх королей. В качестве опытного, сознающего свой долг чиновника, Хиппель много сделал для города. Но большую известность он получил благодаря другой стороне своего характера. Он был двойственной натурой, разрывавшейся между неустанной работой и безудержной жаждой наслаждений. В литературе он запросто доходил до грани плагиата. В финансовых делах был так же жаден, как и великодушен. Свой солидный дом на улице Постштрассе он заполнил сокровищами искусства и книгами. В неиспользуемой кухне устроил отшельнический грот — бюргерское подражание княжеской моде на эрмитажи^{74}. Все знали этого холостяка как остроумного собеседника и юмориста и побаивались его острого языка, но никто не ведал, что он большой писатель, написавший, кроме комедий, две книги социально-критического содержания, вызвавшие большой интерес: «О браке» и «О бюргерском улучшении женщины», — так как Хиппель писал анонимно и сохранял своё авторство в тайне.

В эпоху меркантилизма экономика являлась объектом государственной политики. Её методы разрабатывались всё тщательнее, применялись они всё последовательней. Внешняя торговля контингентировалась. Кёнигсбергским негоциантам вменялось в обязанность торговать изделиями берлинских мануфактур. Национализация торговли солью с помощью монополии морской торговли, введённой в 1772 году, введение управленческих структур и государственной монополии на табак и кофе, которая вновь привлекла в Кёнигсберг французов — на этот раз не как изгнанников, а в качестве высоко оплачиваемых королевских чиновников, на которых смотрели с недоверием, –повышение таможенных сборов и связанное со всем этим становление экономической бюрократии — вся эта система ограничивала и тормозила развитие торговли Кёнигсберга. Необходимо было обладать большим умением и находчивостью, чтобы утвердиться в этом сплетении запретов и предписаний и нажить при этом состояние. Это удалось братьям Сатургусам, сыновьям прибывшего из Дюссельдорфа виноторговца-католика. Они владели большим числом домов и складов, имели городскую резиденцию-дворец на улице Нойер Грабен, посреди большого сада, устроенного во вкусе времени. Они заполнили её произведениями искусства и другими собраниями, устраивая здесь блестящие праздники, концерты, театральные представления. И тем глубже было их падение. Через несколько лет после войны они оказались в трудном положении с платежами, скорее всего из-за того, что литовские князья Радзивиллы, с которыми они имели обширные дела, не выполняли своих обязательств. Торговцы Якоб и Кристиан Вульф, Георг Бруйнвиш и Мельхиор Каде извлекли из этого банкротства пользу. Коллекции, которые могли бы составить основу целого музея, были разделены. Дворец с садом перешёл при содействии советника юстиции Кунке к богатому торговцу зерном Цшоку, который перестроил его в вычурном стиле позднего немецкого рококо. После смерти его незамужних сестёр, дом в 1873 году был превращён в благотворительное учебное заведение для девиц, просуществовавшее до конца Кёнигсберга под названием Цшокского института благородных девиц.

Наряду с названными торговыми домами в верхних слоях купечества появились и другие фирмы, в основном в банковском деле, хотя торговля деньгами и товарами ещё не была разделена. Здесь доминировали семьи Хюге, Деетц, Швинк, Якоби и Гедеке, которые в своём первом поколении были переселенцами. Они вели в своих городских резиденциях и в имениях жизнь элегантного общества. Их прекрасные и одухотворённые жёны и дочери собирали в своих салонах самых умных мужчин города. В их числе был и профессор Кант, всегда желанный гость. К новому кёнигсбергскому обществу относились также англичане и французы: семьи Грин, Туссэн, Коллинз, Хэй, Барклай. Они уже давно перестали чувствовать себя чужеземцами, хотя все имели много родственников и деловых партнёров на родине и сочетались браком преимущественно с выходцами из своего круга. Английский торговец Джозеф Грин был близким другом Канта и равным собеседником. Это многое значит, если Кант говорил, что он не написал ни одного предложения в своей книге «Критика чистого разума», не обсудив его прежде с Грином. Его ранняя смерть потрясла Канта. Молодой шотландец Роберт Мотерби, которого Грин привлёк в фирму в качестве наследника и продолжателя дела, развил не только деловые контакты с Кантом — он управлял его состоянием, — но и дружбу с ним. Бездетный философ очень интересовался вопросами воспитания и разделял со своим молодым другом, в доме которого он был частым гостем, его заботы о воспитании четырёх сыновей и двух дочерей.

Кёнигсбергские евреи, построившие в 1756 году по указу правительства в пригороде Форштадт первую синагогу, также переживали экономический расцвет. Особенно преуспевала основанная в 1764 году Иоахимом Мозесом Фридлендером оптовая торговая фирма. Среди других богатых евреев были Иоганн Фридманн, Вольф и Зюскинд Оппенкаймы и их зять Исаак Каспар. В то время, как крещённым евреям путь в бюргерское общество был открыт, то евреи, придерживавшиеся своей веры, были лишены этого права. Они замыкались в узком кругу и сочетались браком только между собой.

Мануфактуры переживали расцвет. Самым значительным фабричным предприятием был мельничный двор на берегу Старого Прегеля за воротами Фридлендер Тор. Сюда входили девять ветряных мельниц и 45 домов для рабочих, построенных в голландском стиле. Ими владели три поколения семьи Диттрих, и на рубеже веков они принадлежали обществу, которое образовали фирмы Швинк и Кох, Давид и Генрих Барклай, Яхманн и Деетц. Их упадок в результате военных событий 1807 года явился тяжёлым ударом для экономики Кенигсберга. Среди других фирм известна основанная банкиром Якоби и торговцем Дегеном фабрика по переработке сахарного тростника, вслед за которой были основаны и другие; семь табачных фабрик, которые построили после снятия монополии на табак предприниматели Шиммельпфенниг, Хойер, Барклай и другие; фаянсовые фабрики Эренрайха и Коллина; фабрика по производству картона книготорговца Кантера; фабрика по отливке шрифтов; фабрика по производству струн из кишок; мыловарня и фабрика по выделке кож. Почти все они были построены с помощью государственных субсидий, так как должны были исключить ввоз соответствующих изделий из-за рубежа. Большинство из них после введения свободного предпринимательства пришли в упадок. Их экономическое значение невелико, но они всё же характерны для периода меркантилизма, для руководимой государством экономики, когда фабрики, как правило, находились под надзором одного из департаментов палаты военных и государственных имуществ и контролировались фабричными инспекторами.

В промышленности в это время обозначилось увеличение числа производителей спиртных напитков, главным образом за счёт стимулированного притока данцигских меннонитов, которые производили пшеничную водку «на данцигский манер». В Кёнигсберг тогда прибыли Клаассены, Кауэнхофены, Ольферсы, Пеннеры, Розенфельды и Циммерманны с их ветхозаветными именами. Они были прилежными и экономными людьми и увеличили производство спиртных напитков в десять раз. Большая часть водки отправлялась в бочках в качестве корабельного провианта, как в английском флоте ром. Лишь конкуренция со стороны дешёвой картофельной водки привела эту отрасль в упадок. В 1775 году цех обработчиков янтаря, состоявший из б8 мастеров, прекратил приём новых членов, так как тогдашняя мода не благоприятствовала янтарю. В строительстве органов прошло большое время Мосэнгеля и Каспарини, но их мастерские продолжали работать; работали мастера по выпуску пианино и музыкальных инструментов, скульпторы по дереву, художники. Умельцы испытывали себя в строительстве технических аппаратов. В то время в Кёнигсберге были построены астрономические часы.

Старые праздники уже не отмечались так пышно, как раньше, однако визиты князей и присягания проводились по давнишней церемонии, как например, присягание Фридриху Вильгельму Ⅱ 19 сентября 1786 года и Фридриху Вильгельму Ⅲ 5 июня 1798 года. В 1786 году ректором Альбертины был Кант, который от имени унивеситета присягал новому властелину.

Прежние формы увеселений в юнкерхофах и гемайнгартенах не пользовались больше популярностью. И если эти учреждения ещё существовали, то скатились до уровня дешёвых ресторанчиков. Банкиры и коммерсанты, профессора и чиновники предпочитали общество, которое собиралось в их собственных домах и в домах друзей. Их специфической формой являлись салоны остроумных женщин, прежде всего салон графини Кайзерлинг в её княжеском дворце на улице Фордерроссгартен и салоны Элизабет Швинк, Шарлотты Якоби, Генриэтты Барклай и Элизабет Штегеманн, охотно посещаемые также литераторами, художниками, музыкантами, философами и путешественниками. Тогда же появились «Рессурсы» или «Казино»^{75}, которые вначале являлись частными кружками, где для бесед или карточных игр собирались «высшие сословия».

Три кёнигсбергские ложи носили прежде всего общественный характер. Начало масонству положили французы и офицеры. Старейшая кёнигсбергская ложа «У трёх якорей» была основана в 1746 году французским офицером, состоявшим на польской службе. После её расформирования в 1758 году возникла «Андреевская ложа», в которую входили и русские офицеры, получившая в 1760 году название «Ложа трёх корон». В 1817 году она перебралась в дом на улице Хинтертрагхайм у пруда Шлосстайх. Вторую ложу, «К мёртвой голове», основал в 1772 году юрист и театрал Фридрих Эрнст Йестер, ставший масоном в Париже. Она также действовала в одном из домов у пруда Шлосстайх, причём совместно с организованной позднее ложей «К фениксу». В 1833 году обе эти ложи объединились в одну под названием «К мёртвой голове и фениксу». Третьей была «Иммануилова ложа», созданная только в 1864 году. Кроме Канта, Хаманна и Грина, которые не принадлежали ни к одной из лож; почти все известные кёнигсбержцы являлись масонами: купцы, профессора, чиновники, богослужители-кальвинисты (но не лютеране), капелланы (армейские священники), многие офицеры и большая часть поместного дворянства. Именно в масонстве впервые были преодолены старые сословные различия. Но всё же масонские ложи являлись закрытыми обществами, которые сами выбирали своих членов. Кто не принадлежал к хорошему обществу, как евреи и ремесленники, тому поначалу не было в них места.

Но уже в то время имелись формы общения, где каждый мог встретить каждого: общественные кофейни, кондитерские и места увеселений за городскими воротами. Признаком изменения образа жизни стало бесцельное гуляние, просто из любви к природе. Кант первым в Кёнигсберге стал совершать прогулки, и совершал их очень регулярно. Ежедневно он гулял на лугу (там позднее построили главный вокзал), вокруг которого проходила дорожка. Его друг Хиппель, обожавший красоту в природе и владевший землёй большим «английским» парком, перестроил эту «философскую насыпь» в пешеходную дорогу в английском стиле с группами деревьев и кустарников. Мода на прогулки за воротами принесла немного денег госпиталю. Ворота с наступлением темноты всё ещё запирались, и каждый, кто возвращался в город поздно, вносил у ворот определённую плату, которая использовалась на нужды госпиталя. Зимой гуляли и на льду Прегеля, между вмёрзшими в лёд кораблями. Катались также на санях по льду вверх — в сторону Хольштайна, или вниз по течению до Моосбудэ.

С неутомимым оптимизмом власти и бюргерство боролись против бедности и нищеты, хотя в эпоху просветительства это обосновывалось не столько с религиозной, сколько с гуманитарной позиции. Многие жертвовали в пользу церквей, госпиталей, касс бедноты, школ и приютов значительные суммы. Одна вдова передала всё своё состояние на приобретение нового органа для лёбенихтской церкви. Торговец Самуэль Шиммельпфенниг оставил нажитый капитал трём городским школам. Коммерсант Штольц завещал 17 тысяч талеров на улучшение пожарной охраны и освещение улиц, а профессор Георг Давид Кипке передал дом и состояние на устройство общежития для бедных студентов. Следует упомянуть и о «Приюте Фаренхайда», находившегося под управлением магистрата, который купец Райнхольд Фаренхайд построил на собственные средства как дом для бедных. В 1899 году приют получил большое новое здание на улице Фаренхайдштрассе, названной так в честь его основателя. Крупнейшим благотворительным учреждением стал королевский Большой госпиталь, в котором лечилось более 800 больных. Его отделение для душевнобольных в 1852 году перевели во вновь отстроенную психолечебницу в Алленберге. Сам город основал больницу на улице Хинтерроссгартен лишь в 1797 году. Из скромного лечебного заведения впоследствии образовался разветвлённый городской больничный комплекс, располагавшийся между улицей Хинтерроссгартен и прудом Шлосстайх.

Крупнейшим издателем и печатником Кёнигсберга был Гогглиб Леберехт Гартунг. Его вдова в 1798 году продала книжный магазин книготорговцам Гёббельсу и Унцеру. Гёббельс в 1808 году вышел из дела, и уроженец Хемница Август Вильгельм Унцер продолжал его один. Сын Готтлиба, Георг Фридрих, возвел фирму Гартунг, состоявшую теперь только из типографии и издательства, на прежнюю высоту. Его самым крупным конкурентом был книготорговец Иоганн Якоб Кантер, одна из интереснейших личностей в истории Кёнигсберга. Он делил с тремя братьями наследство отца. Один из них был печатником, второй — шрифтолитейщиком, третий — переплётчиком. Самый младший из них, тот самый Иоганн Якоб, изучив в Лейпциге книготорговое дело, завёл свою собственную книжную лавку. Привилегия, полученная им в 1760 году от русских оккупационных властей, была подтверждена Фридрихом Великим в 1763 году, но она была на порядок ниже всеобъемлющей привилегии Ройснера. Предприимчивый, но в денежных делах легкомысленный, он издавал вторую кёнигсбергскую газету «Königsbergsche Gelehrte und Politische Zeitungen» («Кёнигсбергские учёные и политические новости»). Его магазин, украшенный портретами кёнигсбергскик профессоров и находившийся с 1768 года во вновь отстроенной бывшей ратуше Лёбенихта, стал местом встреч учёного мира, в особенности когда поступали новые книги из Лейпцига. Кантер мог обеспечить клиентов всеми новинками и щедро выдавал книги на прочтение на дом, чем охотно пользовались Кант и особенно Хаманн.

Кантер любил молодых людей. В своём первом магазине на улице Альтштадская Ланггассе он временно устроил студента Гердера в качестве alumnus litterarius (начинающего литератора) и таким образом познакомил его с Кантом. Он дал книготорговое образование выходцу из бедных слоёв, студенту теологии Иоганну Фридриху Харткноху, который завёл потом в Митау и Риге собственное дело, став издателем Канта, Хаманна и Гердера. Молодому Людвигу фон Бачко Кантер помог выбраться из долгов, предоставив будущему историку Кёнигсберга работу в качестве своего рода научного сотрудника магазина. Коммерческого советника Фаренхайда он уговорил выделить 2000 талеров для фонда, с помощью которого молодые люди отправлялись в школу «Филантропии»^{76} в Дессау, в ту знаменитую просветительскую школу, которой очень интересовался Кант.

К концу своей жизни этот беспокойный и деятельный человек оказался без средств к существованию. Главной причиной была не его расточительность и беззаботная жизнь, а привилегия Гартунга, против которой он со временем стал бессилен. Два его сына издавали газету до 1798 года. Затем их фирменный дом приобрела фирма Гартунг, куда и переселилась вместе с издательством и газетой. Это здание оставалось адресом редакции до тех пор, пока национал-социалисты не задушили гартунгскую газету. Гартунг оставался теперь единственным книготорговцем Кёнигсберга, но уже в 1790 году получил нового конкурента в лице Фридриха Николовиуса, который в 22 года открыл в доме своего тестя, бывшем доме Негеляйна, книжный магазин и купил вскоре дворец Гесслера на Юнкерштрассе. Там он продолжил традицию Кантера, но ему так же, как и Кантеру, было трудно утвердиться в конкуренции с Гартунгом. Его газета «Königsbergische Gelehrte Anzeigen» («Кёнигсбергские учёные сообщения»), основанная по образцу «Gottingische Gelehrte Anzeigen» («Гёттингенских учёных сообщений»), продержалась только полтора года. В его отлично оборудованном магазине, к которому он присоединил отдел искусств, первый в Кёнигсберге, собиралось учёное общество. Он издал многие книги Канта и других кёнигсбергских авторов, а также труды Клингера, Штольберга, Фосса и Шлоссера. Николовиус прожил намного дольше, чем процветало его дело. После смерти сына он вынужден был уступить магазин братьям Борнтрегерам.

Газеты, издававшиеся тогда в Кёнигсберге, существовали недолго, но были интересными. Органом литературной молодёжи была газета «Preußische Tempe» («Прусская Темпе»^{77}), которую по совету Кантера выпускал неутомимый Бачко. По образцу популярных в то время «Альманахов муз» кружок, группировавшийся вокруг «Темпе», издал три годовых выпуска альманаха «Preußische Blumenlese» («Прусский букет»). Важным краеведческим журналом был «Прусский архив», издаваемый «Немецким обществом». Воодушевлённые студенты в своих критических статьях и обсуждениях стремились познакомить кёнигсбергцев с «бурей и натиском»^{78} молодых Гёте и Шиллера. Актёр Карнье, который познакомился с Шиллером и многое сделал для распространения его произведений в Восточной Пруссии, организовал в театре через несколько недель после смерти поэта достойную панихиду. В целом кёнигсбергские газеты тех десятилетий являются доказательством богатой духовной жизни. Но политические течения того времени не находили в них отклика. О6 этом заботилась цензура, стремившаяся противодействовать «революционному надувательству и страстям к политическому обновлению». Газеты должны были «воздерживаться от собственных умозаключений, для которых газета не предназначена».

Аполитичным было и художественное искусство. Стиль рококо со своими игривыми формами не подходил к восточно-прусскому климату, не только природному, но и духовному, и ограничивался здесь лишь орнаментами. Аристократические дворцы и дома богатых купцов возводились в то время в стиле, характеризовавшем переход от барокко к классицизму — с дорическими колоннами, ионическими пилястрами, аттиковыми этажами и трехугольными фронтонами. Следует назвать дом владельца виноторгового заведения «Блютгерихт» Шиндельмайсера, располагавшийся напротив собора (позднее в нём размещался Имперский банк, затем ведомство по делам культуры). В Кёнигсберге было много художников, но кроме портретов Канта, написанных художниками Беккером и Дёблером, не было значительных произведений. Так же дело обстояло и с поэзией.

Страстью того времени был театр, и споры о пьесе и её инсценировке велиеь с таким же ожесточением, как в орденские времена споры о проповедях. Театр стал местом встречи высшего общества. Не существовало правил ношения одежды, которые ограничивали бы пышность моды. Но, хотя Кёнигсберг располагал театральным зданием, он не имел постоянной труппы. Здание арендовали различные объединения актёров, как это было принято в ту пору. После пожара 1764 года здесь играла труппа Франца Шуха, младшего, затем Дёббелинское общество, потом снова труппа Шуха, но уже под руководством его вдовы, которая за 17 лет деятельности на этом поприще стала известной личностью в Кёнигсберге. Она не только подняла театр на творческую высоту, соответствующую времени, но и благодаря своей личности способствовала тому, что актёры постепенно от их общественной недооценки шагнули к высокой репутации. Она знакомила жителей Кёнигсберга с современной литературой вплоть до Лессинга, Гёте («Клавиго», 1783 г.) и Шиллера («Разбойники», 1785 г.). Когда в 1797 году театр сгорел со всем инвентарём, на старом месте в 1800 году выстроили новое здание.

Один и тот же состав актёров играл и пьесы, и оперы. В то время все актёры должны были уметь петь. Ставили Моцарта («Дон Жуан» 1793 г., «Волшебная флейта» 1794 г.) и зингшпили^{79}. В эпоху Просвещения на первый план вместо церковной выходила светская музыка, хотя композиторы ещё некоторое время должны были служить канторами. Они сочиняли сонаты в стиле Филиппа Эмануэля Баха, которого в то время ставили выше его отца, давали фортепианные концерты в частных домах, исполняли струнную музыку. Душой музыкальной жизни Кёнигсберга был Карл Готтлиб Рихтер, приехавший в Кёнигсберг камерным музыкантом графа фон Трухзес-Вальдбурга и бывший главным пианистом Кайзерлингов в их вечерних концертах. Органистом он был, так сказать, только по совместительству. Он собирал музыкантов-любителей на концерты для широкой публики, на которых они исполняли симфонии Моцарта. Тогда ещё не было профессиональных оркестров.

Кант был поклонником театра, но музыку не жаловал. Любовь, которой он пользовался в обществе, и уважение, с которым его всюду встречали, не должны нам закрывать глаза на то, что Альбертина не занимала более того места, которое имела раньше. Если бы слава Канта не привлекала сюда студентов со всей Германии, то их, особенно иностранцев, было бы ещё меньше, а их число и так было невелико. Многочисленных курляндцев, которые учились в Кёнигсберге, вряд ли можно назвать иностранцами. Альбертина заменяла им отсутствующий в Курляндии университет. Большая часть священнослужителей и домашних учителей Курляндии и Лифляндии были выходцами из Восточной Пруссии или воспитанниками Альбертины. Молодой Гердер, ставший ректором Соборной школы в Риге — один из сотен её выпускников. Альбертина имела тесные контакты с высшей школой Akademia Petrina, основанной в 1775 году в Митау. Кант дважды отказывался от должности ректора этой школы, но другие кёнигсбержцы были там профессорами, а брат Канта, Иоганн Генрих, являлся ректором городской школы в Митау. После воссоединения Эрмландии^{80} с Восточной Пруссией в Кёнигсберг стало прибывать больше католических студентов. Вместе с постепенной общественной эмансипацией евреев в конце века выросло и число еврейских студентов, многие из которых приезжали из Польши и Литвы. Большинство изучали медицину, так как евреям были недоступны профессии, связанные с государственной службой или цеховой принадлежностью.

Кант сохранил верность своему родному городу, который был для него «прекрасным местом для расширения познаний о человеке и о мире», и поэтому отказывался от приглашений в другие высшие учебные заведения. Но он вовсе не был домоседом и уж совсем не «антикварным» учёным, как многие его современники. Он экономно расходовал свои силы, так как обладал слабым здоровьем, но был всеми любимым собеседником и сам тяготел к разговорам с людьми. Он охотно посещал своих друзей, ходил и в кабачки, любил хорошо поесть и попить, играл в бильярд и карты, вёл приятную жизнь всеми уважаемого холостяка. Ему было более 60 лет, когда он приобрёл дом, куда приглашал своих друзей на обед или ужин. Он завёл даже собственное хозяйство.

Мужчин и женщин, с которыми он общался, он выбирал себе сам, а не доверял это окружающему его обществу. Он не принадлежал ни к ложе, ни к «Немецкому обществу», и мало общался со своими коллегами-профессорами. Его окружение в университете составляли ученики, которые часто становились его молодыми коллегами, как например, физик Ройш; философ Пёршке, его душеприказчик; придворный проповедник и математик Иоганн Шульц; пастор и его биограф Боровский; аптекарь и химик Карл Готтфрид Хаген; а также особенно ценимый им профессор экономики Кристиан Якоб Краус, разработавший по английскому образцу теорию государства, ставшую основой реформ, которые после 1807 года осуществили ученики Канта и Крауса.

Кант искал и находил друзей не только в академических кругах. Он нуждался в общении с людьми из сферы экономики и управления, позволявшем ему вникать в области, которые, не будь этого общения, остались бы для него неизвестными. Разница в образе жизни не являлась препятствием для дружеских отношений. Богатые купцы Грин, Туссэн, Мотерби, Руффманн, Хэй, Швинк и Якоби владели городскими усадьбами с прислугой, экипажами и парками, и летними домами в пригороде, в то время как Кант снимал жильё, а позже довольствовался в собственном доме слугой и кухаркой. Во всех этих домах элегантный профессор был желанным гостем, особенно в двух салонах: в бывшем доме цу Дона на улице Юнкергассе, где всем заправляла Шарлотта Якоби-Швинк, и в доме Штегеманна на улице Хинтерроссгартен возле пруда Шлосстайх, где хозяйкой дома была высокоодарённая в искусствах Элизабет. Тут бывали также Хиппель, а позднее Фихте, Клейст и Э. Т. А. Гофман. Их друзьми были любители музыки герцог Фридрих фон Хольштайн-Бек, душа которого была открыта всему прекрасному, Фридрих Райхардт, сын учителя игры на лютне у графини Кайзерлинг, бывший в детстве музыкальным вундеркиндом.

К обществу, в котором активно вращался Кант, принадлежали также аристократы и офицеры. Эти люди не замыкались в сословном высокомерии и на своих профессиональных интересах, а принимали в период высокого гуманистического космополитизма активное участие в духовной и художественной жизни. Они музицировали и играли в спектаклях, посещали лекции Канта и встречались с ним для долгих бесед за обеденным столом в ресторанчиках. Генерал Майер, командующий одним из драгунских полков, попросил Канта прочесть на своей квартире лекции по географии для офицеров и сам корректировал записи своих лейтенантов. Так Кант познакомился с лейтенантом Фридрихом Леопольдом фон Шрёттером, ставшим позднее министром провинции. Философ был вхож и в дома высших чиновников провинции, президентов и губернаторов. Удивительно, с какой естественностью этот воспитанный в духе пиетизма сын ремесленника дружил с такими людьми, и то, что тогдашнее общество вовсе не требовало от этого властелина духа аристократического происхождения, только возвышает это общество.

Дом, особенно выделявшийся своим гостеприимством и в котором Кант особенно охотно бывал, принадлежал графу Кайзерлингу и находился на улице Фордерроссгартен. Со своими культурными ценностями, праздниками и театральными представлениями, многочисленными слугами и благородной праздностью графа и графини он являлся единственным двором княжеского покроя, какие когда-либо были в Кёнигсберге. Графиня Шарлотта Каролина Амалия была умной женщиной, имела литературное и философское образование, любила искусство. По предложению Ходовецкого её избрали почётным членом Прусской Художественной академии. Кант искренне восхищался «этим украшением среди женщин». За столом Кайзерлингов сидели также Хиппель, Хаманн, Шеффнер, Краус, многие профессора и почти все проезжие знаменитости, но Кант оставался в центре внимания общества. Кайзерлинговский салон просуществовал лишь четверть века. Граф умер в 1781 году, а графиня через четыре года; дворец продали предпринимателю-инженеру Лойялю, и через директора банка Крюгера он перешёл в 1807 году во владение короля, который передал его в распоряжение наследного принца. Позднее он стал резиденцией верховного командования и жильём командующего генерала.

В те годы в Кёнигсберге жил ещё один великий человек в духовной истории Германии — Иоганн Георг Хаманн. Он находился в духовном общении и в дружеских отношениях с Кантом и его друзьями, но всё же стоял несколько обособленно. Его отец был лекарем и владельцем бани в Альтштадте, находившейся у ворот Хольцтор. В этом доме в 1730 году родился Иоганн Георг. После нерегулярного посещения школы он изучал теологию, философию и естественные науки, но не получил учёного звания. Он жил в родительском доме, зарабатывая на жизнь писательским трудом, пока банкир Якоби по просьбе Канта не устроил его в таможенное управление. Но для него эта работа мало что значила по сравнению с обширной литературной деятельностью. Стихией Хаманна являлись книги, чернила и бумага. Он бесконечно много читал и писал. Его можно было встретить на всех книжных аукционах, а из его скромного дома на улице Альтер Грабен уходили письма во все концы света. Хаманн также нуждался в людях для сократовских бесед и дружил со многими. Беспорядочный уклад жизни, его незаконное супружество с Анной Региной Шумахер не допускали большого общения, хотя его и навещали многие заезжие, а также супруги Кайзерлинг, чтобы поговорить с ним и принять участие в его gaudia domestica (домашних радостях).

И среди учеников — способный к языкам Хаманн давал много уроков — у него было немало друзей, как например, Людвиг Николовиус, позднее, в эпоху реформ, избранный городским советником; брат Лцщовика, Теодор Николовиус, ставший президентом земельного управления и зятем Хаманна; Ханс Якоб фон Ауэрсвальд, позднее оберпрезидент; молодой Краус, которого он желал видеть в своём доме ещё до того, как Кант обратил на него внимание; и прежде всего Гердер, которому он давал уроки английского языка и на которого он имел такое сильное влияние, что последний всю жизнь признавал себя учеником Хаманна. Их личное знакомство было недолгим, так как 19-летний студент выполнял огромный объём работ, будучи студентом Канта и учителем во Фридрихсколлегии. Непосредственность Хаманна производила на Гердера большее влияние, чем острота ума Канта. И когда он, отправляясь в Ригу, 22 ноября 1764 года через ворота Россгертер Тор покидал Кёнигсберг, то его провожал не Кант, а Хаманн. С ним он состоял в переписке и встречался позднее в Митау и Риге, с Кантом же он более не виделся.

Кант лишь изредка навещал Хаманна, но тот часто бывал у него в гостях, хотя мы и не можем причислить его к числу постоянных гостей Канта. У обоих были общие друзья и общие интересы, но оба являлись суверенными величинами в области духа, и таковыми они видели друг друга. Логика Канта и ирония Хаманна, ясность ума одного и глубина убеждения другого были тем светочем, которым Кёнигсберг освещал немецкую духовную жизнь, как никогда ранее в своей истории.

Хаманн покинул Кёнигсберг в 1787 году и вскоре после этого умер в Мюнстере. Хиппель умер в 1795 году. Кант пережил обоих. В 1793 году он издал свой труд «О религии в границах чистого разума»^{81}, который привёл к конфликту с ортодоксальным министром Вёльнером; в 1796 году он прекратил чтение лекций; 12 февраля 1804 года Кант умер на восьмидесятом году своей жизни. Весь город находился в трауре. Каждый житель Кёнигсберга знал этого небольшого ростом, но великого человека, хотя и не всякий ведал, почему он так знаменит. 28 февраля необозримая траурная процессия провожала умершего от дома, в котором он скончался, до профессорского склепа у собора: профессора и студенты, друзья и сограждане, а также весь офицерский корпус гарнизона во главе с генералом Вильгельмом Магнуеом фон Брюннеком.

Родной город не всегда свято хранил память о своём великом гражданине. Варварством стал снос его жилого дома в 1893 году. Улица Принцессинштрассе, на которой он находился, в 1924 году, в год 200-летнего юбилея Канта, переименовали в Кантштрассе. Его наследие развеялось по всему свету, но остатки его с картинами и другими предметами, напоминающими о Канте, хранились и демонстрировались с 1927 года в Музее истории города. Его друзья ежегодно в день смерти, а позднее в день его рождения (22 апреля) собирались на памятный обед. Так возникла начатая «Обществом друзей Канта» традиция — собираться на званый «бобовый обед»^{82}, — которую и сегодня продолжают в Гёггингене. И только через 50 лет после смерти Канта наступило время, когда стали ставить памятники не только королям по крови, но и королям духа. Воодушевленные инициативой граждан города Торна, которые в 1853 году установили памятник своему земляку Копернику, состоятельные горожане Кёнигсберга решили оказать Канту честь и установить ему памятник. Это было последнее произведение скульптора Кристиана Даниэля Рауха. Когда в 1857 году отлили статую, не хватило денег на пьедестал. И только в 1864 году памятник установили за домом Канта, лицом к площади Кайзер-Вильгельм-Платц. Через 20 лет он оказался помехой для транспорта (Шлоссштрассе) и обрёл окончательно свое скромное место перед новым зданием университета, у парка Кёнигсгартен, неподалеку от конной статуи Фридриха Вильгельма Ⅲ, возвышавшейся над Парадной площадью. Сегодня памятник считается пропавшим; на пьедестале совдепы установили бюст Тельмана.

Ещё один памятник Кёнигсберга имеет особую историю. Курфюрст Фридрих Ⅲ поручил придворному архитектору Андреасу Шлютеру изготовить его бронзовую статую. Когда она в 1698 году была готова, то ей не сразу нашлось достойного применения. Спустя целый век Фридрих Вильгельм Ⅲ, следуя совету Фридриха Леопольда фон Шрёттера, подарил ее восточно-прусским сословиям в честь столетия коронации короля. Шрёттер выбрал ей даже место напротив замка, приказав по проекту Шадова закрыть стеной казарменный двор. Памятник открыли 3 августа 1802 года в день рождения Фридриха Вильгельма Ⅲ. И этот памятник, с художественной точки зрения наиболее ценный из всех, какими когда-либо обладал Кёнигсберг, сегодня тоже считается пропавшим. Символично, что Кёнигсберг в конце своего классического столетия обратился к событию, которое произошло в начале века. Статуя была выполнена в стиле барокко, каким себя сам видел первый король, но собрание 1802 года не походило на собрание 1701 года. Наступало новое время.