Кёнигсберг в Пруссии: история одного европейского города

Реакция и бидермейер

Эпоха между Венским конгрессом и так называемым Домартовским периодом^{96} была временем политической узости и культурной нетребовательности. После трёх десятилетий войн и революций Европа хотела покоя. Эту потребность в покое Меттерних и курфюрсты использовали для того, чтобы противостоять наступающим новым силам либерализма, демократии и техники, и тем самым удержаться у власти. Наступил расцвет безмятежной культуры эпохи бидермейер^{97}. Своей простотой и скромностью она соответствовала запросам времени.

Война была выиграна, но экономическая отсталость, которую оставила после себя французская оккупация, не преодолена. Всем, как городу, так и гражданам, необходимо было ограничивать себя во всём. Городские кассы объединились в Главную городскую кассу; долги от этого не уменьшились, однако поддавались лучшему учёту. Магистрат снижал их не путём увеличения налогов, а продажей городских земель. Обербургомистр отклонял повышение налогов на том основании, «что в финансовом искусстве уже невозможно более рассчитывать на что-то новое». Облик города изменился мало, хотя в 1811 году улицы получили таблички с названиями, а дома — с номерами, да было несколько улучшено уличное освещение. Самой заметной переменой стал снос старой и строительство новой Альтштадтской церкви. Из-за мягкого грунта старая осела, башня её накренилась, а опоры и свод получили трещины. В результате почтенный храм Божий пришлось снести. Церковную площадь превратили в декоративную — позднее она стала называться Кайзер-Вильгельм-Платц. Новое здание по проекту Шинкеля возводилось много лет на площади Крайтценплатц, на месте старого театра, и было освящено в 1845 году. Церковь стала первой, вокруг которой не было заложено кладбище. В то время шёл перенос кладбищ от церквей за городские ворота, чего городские власти уже давно добивались в целях сохранения чистоты питьевой воды. Последнее внутригородское кладбище — Хабербергское — закрыли лишь в 1882 году. Некоторые старые кладбища с их красивыми деревьями превращали в скверы, в те времена «Общество по украшению города», основанное врачом Кесселем, проявлявшим большую заботу о здоровье горожан, вообще старалось оживить и разредить жилые массивы зелёными насаждениями и пешеходными дорожками. Но «зелёным городом» Кёнигсберг стал лишь после первой мировой войны, благодаря ликвидации крепостных сооружений.

Кёнигсберг уже давно не являлся городом-крепостью. Старые валы разрушились или были превращены в пешеходные дорожки. Когда отношения с Россией ухудшились, то в ходе нового политического и стратегического планирования в 1842 году началось новое укрепление Кёнигсберга, которое закончилось в 1849 году. Укрепления состояли из Северного фронта с шестью бастионами и Южного фронта с тремя бастионами. Позднее к ним присоединили наименее уязвимый отрезок между двумя рукавами Прегеля. Укрепления стали шедевром фортификационного искусства. Своими девятью воротами, валами и водяными рвами, бастионами и земляными, поросшими деревьями насыпями они представляли приятную градостроительную картину.

Однако горожанам доступ к военным сооружениям был запрещён. Чем шире разрастался город за пределами валов и чем больше вырастало новых предместий за городскими воротами, тем сильнее пояс укреплений стеснял город и лишал его воздуха.

Общественная жизнь эпохи бидермейер протекала преимущественно внутри семьи. В это время уже не было литературных салонов, их заменили скромное гостеприимство и приятные беседы. Собирались постоянными компаниями в винных погребках, в «Блютгерихте» замка, у Ц. Б. Элерса, Штеффенса и Вольтера. Местом собрания коммерсантов стала организованная по примеру английских клубов Биржа с её 142 газетами. Многочисленные кондитерские, в большинстве своём основанные и обслуживаемые швейцарцами, посещали в первую очередь женщины. Люди совершали прогулки к постоялым дворам и «увеселительным местам» за городскими воротами, или ездили почтовыми дилижансами или плыли пассажирскими судами в Арнау, Хольштайн, Варген или же на становившиеся популярными курорты Балтийского побережья. Наряду со старыми упражнениями в фехтовании и катанием на коньках в моду вошли, по примеру англичан, конные скачки. Гимнастика, почитаемая ещё «Союзом добродетели», стала, после хорошего начального развития, во времена реакции политически подозрительным занятием, и только Фридрих Вильгельм Ⅱ снял с неё запрет.

Торговля всё ещё являлась нервом города и, как все нервы, чувствительно реагировала на всякого рода вмешательства, в особенности на таможенные и тарифные меры государств, с которыми Кёнигсберг вёл торговлю, а более всего на русские пошлины и запреты на ввоз товаров. Шла ли речь о предпочтении русского порта Риги или включении Царства Польского в сферу влияния русской таможенной политики, или о борьбе вокруг английских пошлин на зерно, или об упразднении датской — «зундской пошлины», — все это имело на кёнигсбергскую торговлю такое же воздействие, как, скажем, урожай или великий аграрный кризис двадцатых годов в Восточной Пруссии.

Соответственно колебалось и число морских перевозок. Голландцы потеряли приоритет в прибалтийской торговле. Доля их флага в Пиллау сократилась на четверть. Прусский флаг преобладал, но силу набирал английский. Внутренний порт являл привычную картину. Летом с верховьев Прегеля прибывали на виттинах^{98} поляки из Литвы. В Закхайме всякий узнавал их по одежде и по их пристрастию к водке. Иногда на Прегеле собиралось более ста виттин.

Убытки от войн и экономическая нужда разорили не одну крупную фирму, среди них фирмы Швинк и Кох, Диттрих, Барклай и Хэй. С другой стороны, возникли другие — это фирмы Блель, Гизицкий и Шрётер, Хиллер и Михелли, Вилер. Самой значительной по оптовой торговле зерном стала фирма Кастель, основанная в Кёнигсберге в 1840 году, позднейшие владельцы которой, братья Отто и Фритц Вин и их свояк Отто Майер, сыграли в качестве торговцев и коллекционеров произведений искусства в кёнигсбергском обществе большую роль. Другим крупным предприятием по торговле зерном являлась фирма братьев Цшок. Торговец Карл Дуглас арендовал янтарную регалию. Крупные еврейские банкиры и торговцы Каспар, Оппенхайм, Варшауэр, Замтер, Сакс, Симсон были теперь уравнены в правах с христианами. Им принадлежали самые лучшие дома в городе и в предместье Хуфен; они отправляли своих сыновей на учёбу. Так, маклер Цахариас Симсон, женатый на Марианне Фридлендер, дал прекрасное образование своему сыну Эдуарду, который выделялся ещё студентом среди других благодря элегантной одежде и речи. Позднее он стал президентом Франкфуртского национального собрания и немецкого Рейхстага. Ещё будучи учеником, он вместе со своей семьей, как и более 150 других евреев в Кёнигсберге, принял христианство. После того, как мануфактуры прекратили своё существование, из всех промышленных предприятий Кёнигсберга в конкуренции свободного предпринимательства осталось только несколько сахарных и табачных фабрик. Первые разорились, когда Таможенный союз^{99}, следуя интересам отечественного свекловичного сахарного производства, обложил высокими пошлинами ввоз сахарного тростника. Вместо них развились новые промышленные отрасли — паровые мукомольные и лесопильные заводы, а также предприятия по обработке металла, а на них и вместе с ними в Кёнигсберге появились и первые паровые машины. Возник концерн «Унион», который на базе сталелитейного и машиностроительного заводов стал крупнейшим промышленным предприятием Восточной Германии; в этом же ряду стоит и машино-строительный завод Штайнфурта. Жизнь зачинателей промышленности протекала в духе бидермейера, но их дело было нацелено в будущее. Фабричные трубы ещё не портили облика города с его церковными башнями, они стали элементом, возвестившим начало новой эпохи. Постепенно менялся и облик порта. После того, как в Кёнигсберг в 1828 году зашёл первый пароход, а купцы города образовали в 1840 году пароходную компанию, рядом с парусниками стояло всё больше пароходов с коптящими трубами. Паровая машина явилась предпосылкой нового индустриального развития в пивоварении (заводы в Понарте, Викбольде), которое положило конец домашнему пивному делу в бюргерских домах, обладавших соответствующими привилегиями; как солодовое пиво не выдержало конкуренции с баварским (хмельным), так и хлебная водка уступила место дешёвой картофельной, а водяные мельницы паровым. Своё общественное признание техника получила в 1845 году с образованием «Политехнического общества», в том же году организовавшем в Кёнигсберге первую прусскую промышленную выставку.

В то время, как в экономике, в области исследований и естествознания наступающий век техники завоёвывал всё большее место, гуманитарные науки в университете, школах и старых просветительских союзах оставались во власти реставрации и бидермейера. Это означало спокойное развитие без драматических потрясений, но и здесь на передний план выходили новые силы. Либерализм становился ведущей духовной силой Кёнигсберга.

В университете в полную меру проявили свои способности приглашённые в пору реформ учёные: Бессель, Бурдах, Бэр, Хаген, Гербарт, Лобек, а также Нессельманн, Реза и Куршат, превратившие Альбертину в храм литовского народного духа и литовского языка, причём в том смысле, как его понимал Гердер, а не в рассадник литовского национализма. Одновременно с приходом Карла Лахманна университет стал первым высшим учебным заведением, где германистика получила признание как наука. Историческая наука с приходом Иоганнеса Фойгта и Фридриха Вильгельма Шуберта обратилась к истории своей страны. В области истории искусства родной страны с воодушевлением работал Эрнст Август Хаген, для которого в 1830 году была создана первая в Пруссии кафедра истории искусств. Он был инициатором создания искусствоведческого общества, организовывал художественные выставки и заложил основу для городской картинной галереи. В 1844 году, в год юбилея университета, он с единомышленниками основал «Общество прусской старины», из собраний которого вырос Прусский музей: Хаген принял также участие в создании Художественной академии. Больше других за пределами Восточной Пруссии был известен Франц Нойманн, который на протяжении почти полувека прокладывал новые пути во всех областях физики. Руководителями большинства кафедр физики в немецких университетах постепенно становились учёные, представители физической школы Кёнигсберга. Философия после ухода Гербарта была представлена почти столь же долго талантливейшим учеником Гегеля, Карлом Розенкранцем, чьи «Кёнигсбергские записки» (1842) являются замечательным документом этнографии в духе Гердера. Он написал первую немецкую биографию Гёте и передал своё преклонение перед Гёте своему ученику Фердинанду Грегоровиусу.

Если работа высших учебных заведений осуществлялась на основе, заложенной Гумбольдтом, то реформа в народных школах осуществлялась в духе Песталоцци. Это стало делом жизни попечителя школьных заведений Густава Фридриха Динтера, саксонца по происхождению, который, как он сам писал, «ни одного часа не жалел о том, что стал пруссаком». Параллельно с внутренней реформой шла и реформа внешняя. По настоянию обербургомистра Листа город открыл наконец народные школы. Они в то время назывались ещё школами для бедных; число таких школ постепенно росло. Наряду с ними всё ещё существовали церковные и частные школы и соборные училища.

Католические школы Восточной Пруссии в течение семи лет опекал статский советник Йозеф фон Эйхендорф, чем очень доволен был его начальник, либерально-протестантский оберпрезидент Теодор фон Шён, по-отечески управлявший родной провинцией и за это почитаемый. В Кёнигсберге Эйхендорф написал свои драмы «Эццелино из Романо» и «Последний герой Мариенбурга». Первая вышла в издательстве Борнтрегера, вторая у Гартунга. Борнтрегер приобрел книжный магазин Николовиуса, превратив его в крупное издательство. Газета Гартунга теперь выходила ежедневно и в качестве рупора восточно-прусского либерализма имела огромное влияние на политическое развитие Пруссии. Гартунг издавал ещё и книги, пока старик Унцер, книжный магазин которого находился в доме Гартунга, ограничивался на дедовско-консервативный манер выпуском научной специальной литературы. Только когда Генрих Эдуард Грефе из Гамбурга, женившись на дочери Унцера, вступил в дело, предприятие обрело свежие силы. Под его руководством дремавшая до того фирма, носившая с 1832 года имя Грефе и Унцер, получила большое развитие. Рядом с ними развили деятельность несколько книжных магазинов и издательств, выпускавшие и распространявшие современную либеральную ежедневную периодику, часто вступая в конфликт с реакционной цензурой.

В то время, как книжные магазины успешно развивались, театр влачил жалкое существование. В этот период, когда происходила частая смена дирекции и одно банкротство следовало за другим, в Кёнигсберге давал свои неудачные кратковременные «гастроли» молодой Рихард Вагнер. Преследуемый своими кредиторами из Магдебурга, он последовал за своей невестой, артисткой Минной Планер в Кёнигсберг. При подписании своего договора она добилась принятия Рихарда на должность капельмейстера в кёнигсбергский театр. Когда Вагнер прибыл сюда в августе 1836 года, выяснилось, что место, на которое он претендовал, всё ещё занято. В Кёнигсберге Вагнер дирижировал и сочинял мало. Несмотря на то, что двадцатитрёхлетний Вагнер был музыкальным директором без должности и дохода, он 24 ноября 1836 года обвенчался в Трагхаймской церкви с Минной, которая была на пять лет старше него; при этом жених и невеста неправильно указали свой возраст. При регистрации в церковной книге он оказался на год старше её. Когда театр в очередной раз обанкротился, Вагнер в июне 1837 года без сожаления покинул принёсший ему так мало счастья город. Наоборот, когда он в 1839 году, возвращаясь из Риги, заехал в Пиллау, то далеко объехал город стороной, чтобы не попасться в руки своим кредиторам.

Удивительно, что жители Кёнигсберга, несмотря на нищету театра, сумели познакомиться с современными драмами и операми, например, с оперой Вебера «Вольный стрелок» уже через год после её премьеры в Берлине. Романтическая музыка пользовалась здесь, как и во всём мире, большой популярностью. Кёнигсберг обогатил её одним бессмертным произведением, хотя и при бесславных обстоятельствах. Родившийся в Кёнигсберге Эрнст Даниэль Николаи дослужился до референдария, однако потом посвятил всего себя музыке и вёл неустроенную жизнь странствующего учителя музыки и певца. В конце концов он настолько обнищал, что вынужден был жить на содержании своего сына Отто, родившегося в Кёнигсберге в 1810 году и ставшего между тем знаменитым. Тот провёл у отца трудное детство и поэтому очень скоро покинул родной город. В Берлине он сочинил оперу «Виндзорские проказницы» («Виндзорские кумушки»). В Кёнигсберге он после этого побывал только один раз — почётным гостем Альбертины на юбилее университета в 1844 году. Тогда же он дирижировал оркестром, исполнявшим в соборе его торжественную увертюру «Бог — наша прочная крепость».

Свою известность города музыки Кёнигсберг сохранил и в эпоху бидермейера, и в эпоху романтизма. Город имел большое число певческих и музыкальных объединений, хороших композиторов, дирижёров и любящих искусство граждан. Тон в музыкальной жизни задавал житель Кёнигсберга Эдуард Соболевский, дирижёр и композитор, кантор и учитель музыки, а также критик. Дирижёры и объединения организовывали многочисленные концерты. Музыкальный директор Карл Генрих Земанн уже в 1832 году осуществил в лёбенихтской церкви исполнение оратории «Страсти по Матфею» Бака. Это было третье исполнение этого произведения вообще. До этого ораторию Баха исполняли только в Берлине и Франкфурте-на-Майне. Земанн и Соболевский положили начало первым большим кёнигсбергским музыкальным фестивалям. В летних концертах в парке Бёрзенгартен и в домашних концертах, как и прежде, проводимых любителями искусства в своих домах, исполнялась более лёгкая музыка. Событиями музыкальной жизни становились концерты гастролирующих артистов. Кёнигсберг лежал на пути в Петербург, который в то время посещали все большие музыканты Европы. Франц Лист своими тремя концертами покорил обычно сдержанных кёнигсбержцев. Университет удостоил его звания почётного доктора, что впервые было сделано по отношению к музыканту. Правда, историк Друманн на заседании сената отказался от своего права вето, заметив, что «если мы даже химиков удостаиваем степени, то это же можно сделать и с музыкантом». В Кёнигсберге неоднократно выступал и Роберт Шуман, один раз вместе с Кларой Вик. Один из сыновей Моцарта, пианист из Лемберга, играл здесь произведения своего отца.

Изобразительное искусство не могло соперничать с разнообразием музыкальной жизни. В те времена в Кёнигсберге не было крупных художников и скульпторов, но были отличные учителя рисования, которым мы обязаны многими акварелями, гравюрами с видами улиц и зданий Кёнигсберга того времени. В академии при её первом директоре Людвиге Розенфельдере доминировала историческая живопись. Он не считал зазорным организовывать пользовавшиеся большой популярностью на многих общественных мероприятиях «живые картины»^{100}.

По «Городскому уложению» забота о бедных входила в обязанности местных органов, в данном случае директории по делам бедных. Город закрыл интернаты для бедных детей, но вместо них учредил городской сиротский дом, находящийся, как и королевский, в Закхайме. Магистрат многое делал для бедных, больных и сирот. В борьбе с нуждой его поддерживали многочисленные церковные и гражданские объединения, которые были тогда повсеместно организованы. Что раньше являлось первоочередной обязанностью церкви, то теперь брало на свои плечи светское гражданское общество. Из многих социальных объединений, возникших после Освободительных войн^{101}, следует упомянуть «Общество Динтера», которое после смерти великого учителя организовало в Кёнигсберге в его честь первые детские сады. Из числа мужчин и женщин, посвятивших свою жизнь благотворительности, надо назвать землевладельца графа Лукнера из Нойхаузена, жену городского советника Розалию Фридманн с её «Женским обществом по уходу за бедными и больными». Евангелическая церковь также способствовала возникновению большого числа социальных объединений, хотя «Внутренняя миссия»^{102} получила распространение в Кёнигсберге довольно поздно, так как либеральные граждане видели в ней известное лицемерие. Католическая и еврейская общины организовывали собственные социальные учреждения и общества. В этот период последним большим актом христианской любви к ближнему явилось основание больницы «Милосердие» в районе Хинтерроссгартен. Инициаторами этого выступили две графини цу Дона, дочери главнокомандующего генерала Фридриха цу Дона, которые у Флиднера в Кайзерсверте познакомились с диаконией, церковной благотворительной службой. Начав скромно, она стала одной из самых больших больниц Кёнигсберга.

Политическое затишье после бурь, вызванных революцией и войной, длилось недолго. Возможно, старшее поколение и чувствовало себя спокойнее в эпоху бидермейера, но молодёжь, и прежде всего образованная, поспешила в 1813 году под знамёна не для того, чтобы восстановить старое, а для утверждения нового. Новые идеи о единстве и свободе, демократии, либерализме и нации овладевали умами и сердцами. Кёнигсбергские студенты не принимали участия в Вартбургском празднике^{103}, но основали, преодолевая старую обособленность, всеобщую студенческую корпорацию, отпраздновав в Гальтгарбене годовщину битвы под Лейпцигом. В этой активности было мало революционного, так что у недоверчивой полиции не было оснований для вмешательства, даже и тогда, когда чествовали, как мученика, студента Занда, убийцу Котцебу. Расследования, предпринятые вслед за Карлсбадскими постановлениями^{104}, не выявили отягчающих обстоятельств. Несмотря на это, корпорацию распустили, носить значок «Альбертус» запретили. Праздник в Гальтгарбене был взят под наблюдение, любое патриотическое проявление с подозрением регистрировалось, о нём доносилось в полицию.

Волны французской Июльской революции^{105} не докатились до Кёнигсберга, зато эхом отозвалось вызванное ею восстание в Польше. Либерализм, представлявший общественное мнение в Европе, чувствовал себя солидарным с угнетёнными народами, будь то греки или поляки. В песнях о Греции и Польше это воодушевление вошло в историю литературы. В Кёнигсберге оно не получило дальнейшего политического развития.

Страшным последствием волнений в Польше была холера, занесённая летом 1831 года солдатами пограничного гарнизона и распространившаяся на большую часть Европы. В течение пяти месяцев в Кёнисгберге заболело 2206 человек, из которых 1323 скончалось. Была предпринята попытка остановить распространение эпидемии путём изоляции заболевших в лазаретах; врачи и власти разъясняли жителям необходимость этого мероприятия в объявлениях, в редактируемой профессором Бурдахом «Холерной газете». Но все это не доходило до нижних слоёв населения. Страх, ненависть и недоверие этих людей победили разум. Верили каждому глупому слуху, например, что врачи медикаментами отравляют больных, что распоряжением о тихих похоронах (без колокольного звона) хотят скрыть это преступление, что профессор Бессель вызвал болезнь своими ракетными сигналами из обсерватории. После отдельных бесчинств 28 июля произошёл мятеж. Возбуждённая толпа потребовала торжественных похорон одного плотницкого подмастерья, который умер, выпив прописанное врачом средство для втирания. Когда толпа, усиленная подростками и всяким сбродом, взяла штурмом и опустошила полицейский участок у Альтштадтского рынка, разрушила аптеку и начала грабить магазины, то были введены войска. Несмотря на то, что их забрасывали камнями, им удалось очистить рыночную площадь, но лишь на короткое время. Уличная схватка казалась неизбежной. И тут поворот в события внесли около 100 студентов, руководимых университетским судьёй Грубе. Им удалось тесаками и ружьями разогнать зачинщиков. К вечеру было арестовано и доставлено в замок около 300 зачинщиков. Этот бессмысленный холерный бунт стоил семи, а по другим сведениям даже 30 жизней.

Эпидемия ещё не отступила, когда в октябре перешли границу разбитые польские повстанцы. Их офицеры носили красивые мундиры и были отличными танцорами; к тому же их окружал ореол борцов за свободу. Это была весёлая зима с балами и катаниями на санях.

Резким контрастом либерализму выступало новое пиетическое движение, вылившееся в мистику и теософию. Это были две стороны восточно-прусского характера, с которыми мы уже познакомились у Канта и Хаманна. Начало этому движению положил мечтатель Иоганн Генрих Шёнгерр, получивший плохое образование и пробивавшийся в жизни без профессии. Он носил волосы подобно Христу и в качестве пророка нового откровения собирал вокруг себя молодёжь, за тайными собраниями которой наблюдала полиция, но которые не были запрещены. К его приверженцам относился Иоганн Вильгельм Эбель, учитель Фридриксколлегии и пастор альтштадтской церкви. Внутри своей общины он организовал кружок «пробуждённых», который не желал считаться сектой, однако носил её признаки, — достаточно оснований для того, чтобы посеять беспокойство в консистории. Он и его единомышленник, хабербергский пастор Георг Генрих Дистель, видели в теософии Шёнгерра возможность связать воедино религию и разум. Эбель и не помышлял о том, чтобы объявить себя новоявленным Христом, но он не мог предотвратить того, что страстно преданные ему женщины, особенно из дворянства, видели и почитали его именно таковым. Обоих друзей вскоре обвинили в лжеучении, сектантстве и нарушении нравов. Далёкий от всякого фанатизма оберпрезидент фон Шён, консистория, а также группа кёнигсбергских пасторов и профессоров потребовали провести против этих мукеров расследование. «Мукерами», что наряду с «лицемерами» означает ещё и «зайцы во время гона», эбелианцев прозвал Шён. Поэтому данный процесс в народе прозвали ещё и «процессом над мукерами». Суд снял с обоих пасторов многие обвинения, в том числе и подозрения в сексуальных извращениях. И всё же он настоял на том, чтобы их сняли со своих постов.

Едва улеглось возбуждение от «процесса над мукерами», как умы охватил новый религиозный спор. Родившийся в Кёнигсберге дивизионный пастор Юлиус Рупп не был ни мистиком, ни мечтателем. Он обладал свободным духом и хотел, перенося требования Канта на современность, прийти к христианскому гуманизму. В своих писаниях и проповедях он с захватывающим красноречием всё больше вступал в противоречие с ортодоксальностью и стоящим за ней государством. Когда этот несгибаемый человек отклонил требование консистории об отречении, дело дошло до процесса, закончившегося его освобождением от должности. После этого Рупп вышел из земельной церкви и образовал со своими последователями «Свободную евангелическо-католическую общину». Несмотря на запрет, он предпринимал религиозные действия, за что неоднократно подвергался арестам. Он сносил всё это, потому что верил в свою правоту. До конца жизни Рупп активно трудился в своём родном городе в области религии, политики и литературы. Его община продолжала существовать. Барельефный портрет для памятника, который она поставила своему основателю в честь его 100-летия у собора напротив его дома, выполнила его внучка Кете Кольвитц (родившаяся в 1867 году в Кёнигсберге как Кете Шмидт). Рупп был своеобразной личностью. По образу мышления он стоял на стороне движения немецкого католицизма, которое тогда охватило широкие слои либерального бюргерства. Их католические представители, силезец Ронге и восточный пруссак Черский посетили Кёнигсберг, были приняты с большими почестями и выступили перед многотысячным собранием. Католические богослужения на немецком языке проводил в своей церкви и французский реформатский пастор Детруа, брат Руппа по масонской ложе, основавший «Общество протестантских друзей». Он также был освобождён от должности, когда отказался от официальных церковно-религиозных символов.