Кэте Кольвиц - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Софья Александровна Пророкова (Во имя братства людей) #31

Во имя братства людей

Дверь открыла сама Кэте Кольвиц. Вошла молодая красивая женщина. Они были знакомы заочно, по письмам. Теперь встретились впервые.

Молодой скульптор Маргрет Бенинг узнала от знакомых, что Кэте Кольвиц живет в Берлине, больная и одинокая. Во время ночных тревог соседи помогают ей спускаться в бомбоубежище.

Бенинг почитала искусство Кольвиц с детства и потеряла покой, узнав, как трудно живет сейчас ее любимая художница.

Она вторглась в жизнь незнакомой женщины, написала в Берлин, предложила приехать к ней в Нордхаузен, где гораздо спокойнее.

Кольвиц не хотелось расставаться с квартирой, в которой прожито почти пятьдесят лет. Она ответила, что слишком стара для переездов.

Бенинг оказалась настойчивой. И вот теперь они встретились. Две художницы, старая и молодая, две женщины, которые могли говорить друг с другом откровенно, им не надо было скрывать своих мыслей: обеим ненавистен каждый час жизни в фашистской Германии.

Они сидят рядом, и Бенинг вглядывается в ясные темные глаза, слышит мягкий, глубокий голос.

Беседуют в комнате, которая теперь была для Кэте Кольвиц жилой и рабочей. Гостью поразила спартанская скромность. Стол, тахта и кругом закрытые полотнищами скульптуры.

Кольвиц показала Бенинг свои пластические работы, их почти никто не знал. Выставлять открыто не разрешали. Глядя на эти превосходные изваяния, Бенинг подумала, что они могут находиться только в этих четырех стенах, ведь каждая «означала протест против войны».

Маргрет Бенинг, когда сама увидела одинокую старую женщину и мгновенно к ней привязалась, не могла оставить ее беззащитной в Берлине.

Наконец Кольвиц уступила настоятельным просьбам и согласилась уехать. Вместе с нею гостями Бенинг была сестра Лиза, ее дочь и племянница. Всех четверых приютила в своем гостеприимном доме Маргрет Бенинг.

И скоро образовалось маленькое содружество. Кольвиц, когда позволяли силы, помогала Бенинг в ее скульптурных работах. Почти год жили они рядом, и это были бесценные дни ученичества для Бенинг. Она писала в воспоминаниях:

«Никогда не забуду я вечера, когда мы вместе рассматривали папки с произведениями искусства, читали Гёте или фрау Кольвиц рассказывала о чем-нибудь из своей жизни. Она говорила о мюнхенской поре, долголетней работе в «Симплициссимусе», о походе из Флоренции в Рим, обучении в Париже».

Кольвиц была уже очень слаба, часто оставалась в постели. В конце ноября 1943 года при бомбежке Берлина американской и английской авиацией сгорел до основания дом на Вайсенбургерштрассе, 25.

К счастью, Маргрет Бенинг и родственники часто ездили в Берлин, перевозя главные произведения Кольвиц в безопасное место. Многое было спасено, но и множество рисунков, гравюр, писем сгорело.

Бенинг видела эти папки с рисунками в шкафах, бесчисленные наброски с натуры, нужные для работы. Десятки набросков рук, ракурсов тела, складок платья. Знак неутомимости художницы, источник обаяния ее оригиналов.

Беата Бонус писала об этом:

«Когда нас восхищает легкость, кажется она похожей на мастерское, скольжение на коньках или пропетую песнь. Какое бесчисленное число раз этому предшествовали упражнения, прежде чем создавалось впечатление сделанного без труда».

Кзте Кольвиц мужественно перенесла известие о гибели ее дома. Но сердце дало себя знать жесточайшей спазмой.

Рядом жили добрые люди, врач, сестра Лиза. Еще раз ее вернули к жизни.

Племянница Клара Штерн писала Нагелям:

«Потерю квартиры на Вайсенбургерштрассе и жилья сына она пережила очень тяжело.

С 9 января 1944 года она лежит в постели из-за тяжелой сердечной спазмы. Положение было очень серьезным, но сейчас всякая опасность миновала, ежедневно она по два часа сидит в кресле. Самое главное — очень сильна депрессия, и настроение очень подавленное. Пульс, сон, аппетит объективно хорошие. У нее нет воли к жизни. Теперь еще отрезаны всякие связи с Берлином, и она тщетно ждет приезда сына».

Она счастлива, что все близкие в Лихтенраде уцелели, ободряет детей в письмах, написанных уже дрожащим старческим почерком.

Когда Кольвиц становилось легче, она позировала для портрета Маргрет Бенинг, была моделью и учителем. Хвалила работу. Но сама Бенинг осталась не совсем довольна портретом. Она вспоминала потом: «Я уничтожила первый вариант, так как в нем мне не удалось выразить сильную духовную сущность Кольвиц». Второй вариант портрета сделан был уже в 1946 году по памяти, он казался автору удачней.

Я стою перед этим скульптурным портретом в Лейпцигском музее изобразительных искусств. Он вылеплен сильно, трепетно, выдает эмоциональность скульптора и то, что уроки Кольвиц не прошли для нее даром. Бенинг создала вдохновенный образ Кэте Кольвиц последних месяцев ее жизни.

В Нордхаузен приходит много писем от родных, близких друзей. Среди радостных вестей было одно от Нагелей, у них родилась дочь, они тоже уехали из Берлина. И Кольвиц часто пишет о том, как ее радует появление девочки, с большой теплотой и нежностью рассматривает присланные фотографии, мечтает о том, чтобы увидеть их теперь втроем.

Но приходили и не только дружелюбные письма.

Один нацистский литератор задумал составить книгу, опросив сто известных художников о том, что, по их мнению, является достоинством искусства. Он задал этот вопрос и Кэте Кольвиц, хотя написал при этом, что ей бы лучше быть секретарем профсоюза, чем художницей, так как то, что она делает, — это искусство водосточной канавы, отвратительное и безобразное.

Кольвиц сама ответила этому наглецу:

«Вульгарное», «бесстыдное», «отталкивающее» никогда, насколько я знаю, не включалось в понятие искусства, но в различные времена само понятие того, что вульгарно, бесстыдно, отталкивающе, менялось…

Художник в большинстве случаев дитя своего времени, особенно если периоды его собственного развития падают на время раннего социализма. Время моего творческого становления совпало с эпохой раннего социализма.

Он захватил меня целиком. О творчестве, сознательно отданном делу пролетариата, тогда для меня еще не было речи. Именно пролетариат был для меня прекрасен. Пролетариат в типических его проявлениях творчески вдохновлял меня. Лишь позднее, когда при близком соприкосновении с. рабочими я по-настоящему узнала их нищету и беды, у меня возникло также чувство долга своим искусством служить пролетариату.

…Все же, когда Вы считаете меня исключительно изображающей пролетариат, я говорю: Вы знаете мою работу очень неполно.

Один пример: материнство. После бесчисленных изображений матерей с детьми я сказала себе: теперь моя идея должна быть хоть один раз исчерпана и я от этой темы освобождена. Так возникла большая группа матери с двумя детьми.

Я думаю, Вы согласитесь со мной, что круг моей работы обширнее, чем Вы думаете, так как Вы совершенно не знаете моей пластической работы. Это не удивительно, ведь в течение долгого времени она открыто больше не показывается. Но фигуры матери и отца на кладбище во Фландрии Вы, собственно, должны были бы знать.

Это вкратце мой ответ на Вашу анкету. Мне не важно быть причисленной к сотне избранных, которых Вы опросили. Если же Вы приведете мои слова, то прошу их не сокращать. И в заключение еще только одно: я отвечаю за каждую работу, которая мною сделана. В каждую я вложила требование, что она должна быть хорошей. Это значит крепко поработало, без халтуры».

Кэте Кольвиц довольна тем, как ей удалось отхлестать этого развязного литератора.

Короткие холодные зимние дни. Одна отрада — письма от сына, Оттилии, внуков.

Кэте Кольвиц очень устала. Она проводит время между кроватью и креслом. Но не перестает следить за событиями. Как бы вглядываясь в будущее, пишет 17 февраля 1944 года родным, дает советы внукам:

«Прежде всего я хотела бы Вам посоветовать, чтобы Арне уже сейчас начал учить русский. Тогда впоследствии… у него будет преимущество. Здесь уже сейчас люди начинают ориентироваться на русское. При разнообразных отношениях, которые позже возникнут между обеими странами, у него благодаря знанию языка будет плюс. Итак, пусть он заблаговременно учит язык».

Через несколько дней она вновь облекает в письмо томящие ее мысли:

«Города Германии превращены в груды развалин, но самое плохое прежде всего в том, что каждая война уже таит в себе ответную войну. На каждую войну будет отвечено новой войной, пока все, все не будет уничтожено. Как будет тогда выглядеть мир, как будет выглядеть Германия, известно дьяволу.

Поэтому я всем сердцем за радикальный конец этого сумасшествия и лишь от мирового социализма ожидаю чего-то».

Все длиннее дни, теплее солнце. Еще одна весна. Можно сидеть у открытого окна, смотреть на пробуждающуюся природу.

Но и в Нордхаузене стали чаще тревоги, и старая Кольвиц спускается в подвал, опираясь на две палки.

Подошел семьдесят седьмой день рождения. Такая радость: приехали Оттилия и Беата Бонус. Утром в комнату принесли большие букеты цветов, и Маргрет Бенинг со своими детьми спела у ее постели традиционные поздравительные песни.

На столе среди цветов даже стоит вкусный пирог, и от дорогих сердцу людей пришли добрые вести.

Кэте Кольвиц развеселилась, она уж не надеялась, что этот день рождения будет отпразднован.

Проводила гостей до дверей и простилась с Беатой Бонус их обычным шуточным приветствием:

— Мы еще с тобой посмеемся…

Оставаться в Нордхаузене тоже стало опасно. Сын перевез Кэте Кольвиц в маленький тихий городок Морицбурр под Дрезденом. Здесь она поселилась в квартире, которую предоставил давний почитатель ее искусства, владелец замка герцог Эрнст Хейнрих Саксонский, Это был небольшой дом, где жили служащие замка.

Окна комнаты выходят на большое спокойное озеро. Конец лета, тишина.

Временами Кольвиц, опираясь на две палки, спускается со второго этажа и выходит в палисадник. Если силы позволяют, отваживается на более долгую прогулку, за калитку, ближе к озеру.

Однажды она сидела там, задумчиво поглядывая на круглые башни замка, плещущихся в озере уток и плывущие по небу облака. Здесь покой, почти неправдоподобный.

На скамейку подсел старый рабочий. Он поглядел пристально на сидящую рядом Кэте Кольвиц и сказал обрадованно:

— А я вас знаю…

Кольвиц обернулась к нему, улыбаясь…

— Да, помню каждую вашу картину. Знаете, — продолжал старик, взвешивая слова, — если бы ваши картины были красивее, они не были бы так хороши.

Кольвиц еще долго просидела со своим собеседником на скамейке возле озера. Художница и благодарный зритель.

Это был счастливый день самого чистосердечного признания ее искусства. И, засыпая в этот вечер, Кольвиц еще долго вспоминала слова старого рабочего, который сумел постигнуть главное в ее творчестве.

В августе приехала в Морицбург внучка Ютта. Она застала Кольвиц сидящей на балконе в лучах заходящего солнца.

Ютта читала много вслух, чаще всего из Гёте, самого любимого. Кольвиц повторяла наизусть большие отрывки из «Фауста». Она не расставалась с маской Гёте, привезла ее с собой в Морицбург и повесила над кроватью.

Иногда она просила Ютту дать ей маску и ощупывала лицо Гёте пальцами с закрытыми глазами. «Для ориентировки», как она любила говорить.

По вечерам Ютта много читала из «Правды и поэзии» Гёте.

Силы и надежды заметно убывали. В одном письмеце Беате Бонус она уже написала сокрушенно: «Со смехом, наверное, уже больше ничего не выйдет… теперь уже все высмеялось».

Часто с внучкой вела тихие разговоры, убеждая ее, что люди потом будут другими, озаренными высокими идеалами. В тихом Морицбурге наступила осень. На потемневший от времени деревянный балкон выносят кресло, и Кольвиц сидит, будто от всего отстраненная, погруженная в свои думы. Неожиданно она говорит внучке:

— Мне бесконечно жаль твоего отца за его любовь к Германии. Но вот уже вторая война проиграна.

— Разве ты не любишь Германию? — спросила Ютта.

— Я люблю ее очень, — отвечает Кольвиц, — но еще больше я люблю новую идею. Знаешь ты слова из «Откровений»: «И прийдет новое время, новое небо и новая земля». И они придут. Очень, очень люблю я Германию, и я знаю, что она имеет свою миссию. Но это не значит, что нужно всех восемнадцатилетних посылать на поле боя.

Ютта записала:

«Размышляя, смотрела она через окно, где предвечернее солнце освещало красные яблоки в садах.

— Видишь ты эти прелестные яблочки? Все могло быть гак прекрасно, если бы не было безумия войны. Не говори: всегда бывают войны, этим ты меня не убедишь. Войны, пожалуй, но не эта война!.. Но однажды возникнет новый идеал, и покончат со всеми войнами… В этом убеждении я умру. Нужно будет сильно для этого поработать, но этого достигнут… Эта новая идея, идея братства людей…

Поздней осенью и зимой сидела она часто подолгу у окна и наблюдала за облаками. В своем большом календаре делала заметки об их форме и движении, о ветре и озере.

Я не знаю, любила ли она очень солнце в это последнее время, оно было для нее, наверное, слишком светлым и слишком горячим. Но у нее было примечательно напряженное отношение к луне.

В полнолунье она страдала бессонницей, была неспокойной, несмотря на плотно завешанные окна, и вечером, когда полная луна неумолимо светила в окно, она грозила ей палкой и кричала злобное: «Доброй ночи, старый враг!»

Это было угасание. Но чувство юмора никогда не покидало Кэте Кольвиц. Она даже находила силы посмеяться над своими недугами и писала сестре 25 января 1945 года: «Моя голова состоит только из травы и репы, — все, о чем я когда-либо думала или мечтала или что слыхала, перемешалось в ней и вертится кругом».

Однажды Кэте Кольвиц еще раз захотела попробовать рисовать. Ютта привезла из Дрездена бумагу, уголь. Выпита чашка крепкого кофе.

Кольвиц взяла уголь, привычно сжала его пальцами, положила перед собой бумагу и задумалась. Потом решительно отложила уголь в сторону и сказала:

— Нет, больше я не рисую. Второсортное создавать не хочу.

Своим искусством она успела сказать все, к чему считала себя призванной, и предпочитала следить за движением облаков, чем оставлять рисунки, сделанные дрожащей старческой рукой.

Она пишет последнее письмо друзьям Нагелям:

«Для меня тянутся длинные зимние месяцы. Хорошо по крайней мере, что мое окно выходит на широкое озеро. Мои мысли возвращаются ко многому, многому, пережитому ранее, над чем мы вместе смеялись и из-за чего мы вместе грустили».

Приезжает весной Ганс Кольвиц:

«Мое последнее посещение было в страстную пятницу 1945 года. Я читал ей вслух страсти Христовы из евангелия по Матфею… и сцену гуляния на пасху из ее любимого «Фауста». Она производила впечатление королевы в ссылке, исполненной, несмотря на все ее тяжелое состояние, доброты и достоинства. Такой она мне запомнилась в последний раз».

16 апреля в письме к сыну: «Война сопровождает меня до конца». Больше писем не было.

Незадолго перед приездом в Морицбург Кэте Кольвиц приснился сон, она рассказала о нем в письме к подруге:

«Сегодня я видела род пророческого сна. Я шла и искала со своей сестрой Лизой что-нибудь красивое. Искала чистый морской берег. Но там, где мы искали, были только темные, болотистые, безобразные места. Тогда мы отправились в далекое путешествие. Мы летали вокруг земного шара, и там осветилось вдали настоящее море. Солнце лежало над ним, и мы ликовали: наконец, это было то, что мы искали!»

Этот сон, как жизнь самой Кольвиц. Всегда стремилась она к морю, как свободной стихии, к солнцу, согревающему весь мир, к захватывающей красоте.

Мне очень трудно писать о последних днях Кэте Кольвиц. Она сказала как-то: «Разлука, всегда разлука». За долгие месяцы работы над книгой я вглядывалась в каждый ее рисунок, вчитывалась в каждое письмо и запись дневника. Вместе с ней прошла ее путь от тихого Прегеля до красивых озер Морицбурга, и теперь я стою в ее комнате, выходящей окнами на синюю гладь.

— Вот здесь была ее кровать, — рассказывают мне новые жильцы, — а вот балкон, на котором она любила сидеть до сумерек.

Выхожу на шаткий деревянный балкон. С него расстилается еще более прекрасный вид. Замок в лучах заката и второе озеро.

По этим ступеням поднималась Кольвиц, проходила через вестибюль, где сейчас у ее большого автопортрета всегда стоят цветы.

Кэте Кольвиц умерла 22 апреля 1945 года в дни, когда героические воины Советской Армии добивали фашизм. Великая художница Германии навеки закрыла глаза под мощные раскаты советской артиллерии, за несколько дней до того, как над рейхстагом было воздвигнуто гордое, несокрушимое красное знамя.

Ютта и Иордис были возле постели Кэте Кольвиц. Они слышали ее последние слова:

— Приветствуйте всех… Ютта записала:

«Последняя картина прощания: маленькая старая женщина лежит на боку, положив перед собой сложенные руки. Вокруг изобилие красивейших нежных белых и красных магнолий».

Ютта, Иордис и несколько соседей провожали Кэте Кольвиц в последний путь. Об ее смерти не знали даже сын Ганс Кольвиц, все многочисленные друзья.

И к 78-летию со дня рождения в коммунистической газете «Дейче Фольксцейтунг» впервые после двенадцати лет нацизма были сказаны достойные слова об ее великом искусстве. Даже тогда не знали, что она сама уже не может прочитать этих радостных строк.

Через некоторое время родные перенесли прах Кэте Кольвиц и похоронили на кладбище Фридрихсфельде в Берлине, под рельефом ее работы. Огромная скорбная процессия берлинцев шла за траурным кортежем.

Кэте Кольвиц покоится неподалеку от могил Розы Люксембург и Карла Либкнехта, где начертаны слова: «Мертвые призывают нас!»

Ветер доносит эти слова до могилы Кэте Кольвиц, шелестит лохматыми еловыми ветками, а осенью осыпает землю шуршащими листьями берез.

* * *

В замке Морицбурга сейчас большой музей. По праздничным дням сюда едут посетители из разных городов на автомашинах, мотоциклах, велосипедах. Многие приезжают из Дрездена с поэтичного вокзальчика «Вейсес розе», по узкой железной дороге, идущей среди густого леса.

В трех залах музея — постоянная выставка произведений Кэте Кольвиц, подаренная ее сыном.

Под стеклом среди других высказываний помещены и такие слова писателя Арнольда Цвейга:

«Она была самой неудобной художницей эпохи украшательного искусства. Ее искусство было единичным протестом против общественной лжи, но только немногие среди молодых людей сегодня знают, какого мужества это стоило».

Зрители идут сплошным потоком мимо листов, которые никого не оставляют спокойными. И даже в яркий солнечный день веселые толпы экскурсантов проходят по этим залам с посерьезневшими лицами.

В Берлине на углу улицы имени Кэте Кольвиц стоит ее большая группа «Материнство», высеченная из серого камня. На цоколе сделана такая надпись:

«Во мгле второй войны Кэте Кольвиц создала это произведение. Мать хочет спасти своих детей. Где? От чего? От угрожающей тьмы, огня и смерти».

И дальше:

«В память об умершей в 1945 году художнице на площади, где она прожила в народе пятьдесят лет, демократический магистрат Берлина установил ее собственное произведение в год слета немецкой молодежи, борющейся за мир».

Улица смыкается с площадью, которая тоже носит имя Кэте Кольвиц. Здесь стоит большой памятник, изваянный скульптором Густавом Зейцем. Он изобразил художницу уже в старые годы. Она сидит, держа возле себя большую папку с рисунками, а в руке — кусок угля.

Дети забираются на колени бронзовой Кэте Кольвиц, инвалиды останавливают свои коляски возле памятника. Она как бы навечно поселилась теперь на площади, носящей ее имя.