Кеворка-небожитель

НА ПРИЕМЕ У СВЕТИЛ

Дорог было множество, они сбегались и разбегались веселыми разноцветными пучками, и с каждым мгновением пространство перед нами становилось светлее и светлее, и тяжесть покидала наши души. Мы развеселились и начали отпускать глупые шуточки насчет Альдебарана, и слово «баран» не сходило у нас с языка. Иногда Кеворка надевал на голову синий ободок с оранжевым пером, высовывался из-под крышки и щупал пером пространство — как он нехотя объяснил Вите: «Для вашей безопасности!»

Он сидел впереди, а мы пялили глаза на его спину. Спина была чужая и враждебная, и от этого нам становилось не по себе. Когда-то он был наш, он знал про нас столько же, сколько мы сами. Он знал про нас все.

— Кеворка! — позвала Наташа.

— Замолчи!

Вокруг все ревело, в наших глазах мелькали красные облака, куски черного неба, редкие яркие звезды.

— Звезды… — невольно вырвалось у Наташи, — я видела их дома, когда была совсем-совсем маленькой, и Владик мне рассказывал про них сказки…

Но никто Наташу не поддержал, каждый, наверно, думал о своем. Она замолчала, закрыла глаза и вдруг явственно увидела перед собой свою комнату, Владика, совсем взрослого, с лысиной, в роговых очках, в белой неглаженной рубашке, он сидел наклонясь над столом и рассматривал альбом с фотографиями, на которых Наташа узнала себя, Киму, Витю, Аленьку и Кеворку, когда всем исполнилось… Видение было такое живое и четкое, что она невольно вскрикнула: «Владик!» и дотронулась до него рукой. Он испуганно обернулся, посмотрел по сторонам и закричал:

— Наташа?! Куда ты? Постой — не уходи…

Она увидела его огромные остановившиеся глаза за толстой броней стекол.

Дорога внезапно остановилась, Наташу швырнуло на Витю.

— Вместе надо держаться, — сказал Витя. — Чапа была права.

— Там будет видно, — откликнулась Кима.

— Пусть каждый думает за себя, — ответил Аленька.

— Приехали. Вон Дворец Светил, — Кеворка махнул рукой вперед-вверх. — Выходите.

Мы вышли из риотрона и увидели в отдалении огромный серебристый шар, на котором играли красно-желто-зелено-синие и фиолетовые блики. Он медленно вращался на тонкой длинной игле, издали напоминая гигантскую елочную игрушку. К шару вела высокая и широкая железная лестница без перил.

По ступенькам той лестницы поднимались диковинные существа, великое их множество: существа, по форме напоминавшие кожаные чемоданы на тонких ножках с молниями вместо рта и с ярко фосфоресцирующими глазами на боках, шагающие каменные глыбы, обросшие коричневыми курчавыми волосами, издали похожие на горилл, пластмассовые одеяла с перепончатыми крыльями и лапами, тестообразные объекты, напоминавшие гигантских полосатых лягушек, фантастически высокие цветы под раскрытыми зонтиками всех оттенков красного цвета, из-под зонтиков неслась бравурная ядовито зеленого цвета музыка. За ними в прозрачных длинных пакетах, надетых на извилистые палки, плескались какие-то серые желе или студни, которые то что-то чирикали, то так сильно начинали свистеть, что у нас разболелись уши. Много еще чего или кого повидали мы на той лестнице.

Все шли степенно, неспеша, раскланивались на каждой ступеньке, как бы тараясь показать товар лицом, отчего нам делалось все более и более не по себе, потому что нам нечего было показывать. Очевидно, мы тоже на кого-то произвели странное или ужасное впечатление, потому что почувствовали на себе взгляды, полные испуга и удивления, послышались бурные восклицания и лопотания, на нас показывали пальцами, хоботами, хвостами, лапами, ногами, шляпками, щупальцами, плавниками, рогами, как на диковинок. Мы хотели с кем-нибудь из этих странных экземпляров познакомиться поближе, потому что никогда не знаешь, где такое накомство может пригодиться, но почему-то никто не захотел вступать с нами в контакт, все от нас отворачивались, отстранялись, может быть, язык им наш не понравился или же мы сами.

Эта лестница, очевидно, была вечно действующей выставкой достижений и чудес мироздания, потому что экспонаты все прибывали и прибывали. На лестнице мы неожиданно столкнулись с Раплетом. Мы узнали его по скрипучему шагу и по метле, стоящей торчком в его руке, и окликнули его. Он выглядел сейчас тем молодым дворником, которого мы один раз видели у себя во дворе.

Кеворка с нами был холоден и даже враждебен, а Раплет нам обрадовался — если можно, конечно, к нему применить это слово, во всяком случае, он замахал метлой и крикнул, чтобы мы его подождали.

Скоро он к нам пробился и сказал, чтобы мы проталкивались за ним, иначе мы можем тут потеряться или застрянем здесь навсегда, если во время не спрыгнем с лестницы. Он начал всех грубо расталкивать метлой, отчего все попавшиеся ему под метлу существа жалобно всхлипывали и вздрагивали, и протискивал нас вперед, при этом повторял направо и налево, что у него и у нас неотложное дело, что прием давно уже назначен и опаздывать на него никак нельзя, а то Светила затуманятся и перестанут сиять всем на радость и удивление.

Кеворка не поспевал за нами, мы потеряли его из виду.

На самом верху лестницы была железная дверь-заслонка, она ритмично открывалась-закрывалась вверх-вниз, заглатывая в себя очередную порцию выставочных существ. Нас подхватил и втянул внутрь сильный сквозняк. Мы оказались в приемной, разбитой на бесчисленное множество вращающихся секторов, где шла сквозная сортировка по непонятным нам параметрам и признакам. Раплет помог нам отсортироваться: нашел нужный для нас свободный сектор и запустил нас туда, как баранов. Мы ничего не понимали, что с нами там делали, все исследование происходило совершенно невидимо и незаметно для нас, мы все почувствовали неприятное, даже отвратительное неудобство, но вынуждены были смириться с этим, так как некому было пожаловаться и не у кого попросить пощады. Потом из сектора мы попали в наклонный зигаг, где нас метало вверх-вниз и трясло так, что если и не вытрясло последние остатки души, то лишь потому, что пока не ставили, наверное, такой цели, после чего нам напихали в рот какой-то черной липкой замазки, отчего мы едва не задохнулись. Все эти и множество других, столь же неприятных процедур и операций производили с нами автоматические щупальца, которых невозможно было избежать, от которых можно было бы увернуться.

На выходе из зигзага мы все получили жетоны, каждый своего цвета, у Наташи был желтый (она еще с детства не терпела этот цвет!), и Раплет, который ждал нас тут же на выходе, объяснил нам, что для Светил мы теперь не заразны, не опасны и не ядовиты, а иначе бы нас уже стерли в порошок, закатали в консервные банки и отправили бы гулять в таком виде по космосу.

— Дальше идите одни. У нас с Кеворкой своя церемония. Теперь посмотрим, чья возьмет! — Раплет как-то для нас непривычно и неожиданно подхихикнул. — Вам надо встать вон на ту ленту. — Он сгреб нас всех в охапку и поставил на серую змеившуюся ленту, выступавшую из-под пола.

Как только мы на нее встали, лента задвигалась и потащила нас куда-то. Аленька хотел с нее спрыгнуть, но тут же его ноги были схвачены железным капканом, а у нас нет, может быть, оттого что мы стояли неподвижно.

Движущаяся лента переместила нас в темную комнату без окон-без дверей, и пока мы там стояли в кромешной темноте, тесно прижавшись друг к другу, конечно, без толканий и пиханий и тут не обошлось — это Аленька хотел залезть в самую середину нашего тесного кружка, чтобы быть в большей безопасности — нам на головы упали сверху какие-то устройства, вроде намордников для собак, и захлопнулись.

— Это, чтоб мы кого-нибудь не слопали, — засмеялся Аленька, — они боятся нас — и правильно делают. Мы им сейчас покажем зубы — не обрадуются.

Но мы его не поддержали. Даже в шутку. Нам было давно уже не до шуток. В этот момент лента выскользнула у нас из-под ног, аленькин капкан на ногах громко лязгнул, расщелкнулся, и мы все полетели вниз и очутились на пружинистом и мягком полу в огромном холодном зале, все в намордниках.

Наверху под самым куполом переливалась красно-желто-зелено-синим и фиолетовым живая звезда. У нее были желтые рожки и зеленые круглые веселые глазки. Она поманила нас своими рожками, мы послушно двинулись вперед — и вдруг все разом закричали от страха:

— О-о-о!

До сих пор мы были, нам так показалось, в зале одни — и вот перед нами возникли внезапно какие-то странные, совершенно немыслимые существа. До этого момента они тихо лежали на полу и с любопытством нас разглядывали, незамеченные нами. От нашего вопля они резко взмыли под купол, к их спинам были прикреплены тросы, на которых они то улетали, то возвращались — словно огромные раскидаи. Вторые концы тросов крепились на рожках живой звезды.

Заиграла странная хрипящая музыка: то были поющие скворчи. Их пение было записано на кусок свободного пространства. По всей вероятности, поющие скворчи исполнили гимн Альдебарана, потому что странные существа — а это, оказывается, и были Светила — прекратили свои прыжки и ужимки и чинно уселись друг на друга высокой стопкой.

Чертеж их лиц был странен и расплывался у нас в глазах, их лица были, словно в тумане, а может, кто-то нарочно устанавливал нашим глазам плохой фокус. Чтобы увидеть, надо было вертеться. Позже мы узнали, что на Альдебаране на правительственном уровне периодически работает станция Сложного Видения, чтобы в случае неожиданной опасности искривить пространство и замутить противника. Это называлось «Противофокусные маневры».

Поющие скворчи замолкли. Светила разрушили пирамиду, после чего каждый занял свой круглый вращающийся стол, и столы пошли кружиться по залу шумной каруселью. У Светил считалось за правило: решать важные дела по всей строгости и холодности альдебаранских законов — на пустую голову.

Когда церемония выветривания мыслей и расставания с весельем закончилась, Светила повернулись к черному вертикальному многоугольнику с острыми и тупыми углами.

Воцарилась долгая тишина и полная неподвижность.

Но вот медленно открылись высокие массивные двери, и в зал вошел красный великан-кариб, похожий на рыцаря, закованного в шлем и латы, и внес на вытянутых вперед руках Кеворку и Раплета — альдебаранских разведчиков. Кеворка сорвал с себя плащ и подбросил его вверх, плащ пронесся по залу, как синий ветер, и зацепился за живую звезду. Раплет еще плотнее закутался в свой черный плащ и крикнул:

— Анычунэ!

Светила затрясли головами, украшенными многочисленными знаками их достоинств.

— Анычунэ! — грянули они хором.

Великан опустил вниз волосатые, как пальмы, руки — Раплет с Кеворкой сошли в зал.

— Разведчики Вселенной приветствуют вас, о Светила! — торжественно провозгласил Кеворка. — Мы прибыли с далекой планеты Земля с несколькими образцами земной человеческой породы.

Светила закивали, зашушукались и стали перебирать бусы, висевшие у каждого из них на шее. Бусы были составлены из тонких блестящих пластинок, один конец у пластинок был тупой, другой — острый. Это были куммеккерры: с их помощью можно было разговаривать на любом языке, они сами показывали, какую пластину выбрать — подходящая зелено потрескивала и теплела.

Кеворка и Раплет подошли к Светилам и заслонили лица руками — так они показывали, что за время их отсутствия свет Светил для них не ослаб и попрежнему слепит.

Открыв по сигналу Светил лицо, Кеворка коротко и торжественно рассказал им об очередном похищении. Голос его был холоден, как весь этот зал, но в конце доклада голос его неожиданно потеплел и дрогнул.

— Образцы, на мой взгляд, единственные и неповторимые в своем роде. Хотелось бы их поберечь для нашего же альдебаранского блага, — дрогнувшим голосом закончил Кеворка.

Его поведение удивило нас, но все равно мы не успели как следует удивиться.

— Не слишком ли ты переоцениваешь эту породу, мой Кев? — ехидно пропищало самое смешное и ужасное на вид Светило — старикашка с большой головой, длинными тремя руками и шестью маленькими короткими ножками.

Он был страшно бородат. Борода торчала из ушей, из носа, была широкая и длинная, как ковровая дорожка, и смотана была в рулон, перевязанный плетеной цветной проволокой. Вместо волос у него на голове топорщились стрелки, похожие на стрелки компаса, и грифы каких-то странных музыкальных инструментов торчали словно многочисленные диковинные рога.

— По-моему, эти образчики — самые что ни на есть заурядные существа, когда-либо виденные нами. Совершенно невыразительны, схематичны, никакого полета, даже проблеска нет каких-нибудь интересных мыслей или хотя бы чувств. Чем они могут быть нам интересны, не могу взять в толк? Уж не забыл ли ты на своих путях-дорогах, что мы, альдебаранцы, вершина мыслящей материи? У нас нет времени копаться во всяком барахле. Пора бы тебе, разведчик, выучить наизусть наш основной закон: «Мир — раб наших благ. Альдебаран — родина нам!». Эти образцы подлежат, на мой взгляд, немедленному уничтожению. Даже скучно на них смотреть, а уж глубоко изучать их… Тем более Лабиринт не доволен их качеством. Промахнулись вы оба на этот раз. Нечего вам поставить в заслугу…

Старикашка вытянул вперед длинные свои руки и обвил ими Кеворку и Раплета. Столкнул их лоб в лоб, а потом отпустил.

— О Нак Пакуа! Я понимаю — кто я, а кто — Вы. Я безоговорочно согласен со всем только что Вами сказанным, но прошу Вас — пусть все-таки они останутся живыми! Альдебарану это ничего не будет стоить: они ведь для нас совершенно безвредны. Преданность нашему делу заставляет меня обращаться к Вам по столь ничтожному для Вас поводу — самый величайший ум Альдебарана. В следующий раз я исправлю свою ошибку, клянусь!

Нак Пакуа втянул в себя руки, съежился весь и, казалось, даже уменьшился в размерах.

— Следующего раза у тебя может и не быть. И не говори так про меня, не называй самым. Самый — у нас только один Гвадарий Фигософ! Никто не вправе забывать о нем даже на миг. О Гвадарий! — Нак Пакуа распрямился. — Мы почитаем тебя как Самого-Самого! Все слышали, что я сказал?

Остальные Светила закивали.

«… Гвадарий Фигософ… — где я слышала это имя?..» — подумала Наташа.

— Но все-таки зачем тебе эти ничтожества? — удивился Нак. — Почему ты за них хлопочешь, унижаешь себя такого рода просьбой?

Кеворка долго молчал, видимо, искал подходящий ответ, наконец выпалил:

— Для забавы!

— О, это действительно — мысль. Как мне самому не пришла она в голову? Наверное, мы действительно отвыкли во Дворце по-настоящему забавляться. Ради собственной забавы мы их, пожалуй, используем.

Нак махнул рукой — великан-кариб исчез, с грохотом захлопнув за собой дверь. Живая звезда померкла.

Нак проследил за эффектом своих слов, увидел, что мы поникли от ужаса, и, довольный, продолжил свою размеренную речь:

— Собственно, мы уже выкачали из них всю нужную нам информацию. Это какие-то жалкие крохи по сравнению с тем, что мы обычно получаем от прикатчиков. Для науки данные образцы, как я сказал, совершенно бесполезны. Однако, если ты, разведчик, так серьезно настаиваешь, чтобы их не убивали, из уважения к твоей просьбе, после всех наших с ними забав, пожалуй, мы засушим их для космического банка, может быть — чего не бывает — пригодятся когда-нибудь…

— Нееет! — выкрикнул вдруг Кеворка.

Светила задрожали от удивления и гнева — это было неслыханным нарушением всех мыслимых и немыслимых законов Альдебарана.

— Как ты, ничтожество, посмел?! — набросился на Кеворку Раплет.

Нак Пакуа медленно опустился на место — только что испытанное им потрясение было столь велико и непривычно, что он не мог собраться с мыслями.

— Ага, Нак, ты все-таки получил свое «нееет»! — насмешливо проблеяло второе по счету Светило — толстая лохматая и неопрятная старуха, на голове у которой росли, висели и болтались уменьшенные в размерах лопаты, грабли, тяпки, серпы, косы и пружины — знаки ее достоинства.

Старуха была покровительницей Кваркеронии — сельхозстраны, населенной тупоголовыми карками, и звалась Рэтой Бергой.

Пока Кеворка докладывал, она пускала вокруг себя радужные пузыри, похожие на мыльные. С их помощью она просматривала бескрайние поля штивы и чавы Кваркеронии, где трудились ее любимые карки, носившие на работу и после работы на тупых головах те же инструменты, что и она, сама Рэта, но только их инструменты были в натуральную величину.

— Мулле, не смей! — крикнула Рета Берга толстому карку, свалившемуся на межу, чтобы отдохнуть. — Еще не время!

— Разведчик сказал тебе «нееет!» — повторила она, снова обратившись к Наку. — Он будет за дерзость наказан, как будет наказан за то же и амер Раплет, которого никто не спрашивал. Но не худо бы и тебе, Нак Пакуа, вспомнить Золотое Сечение Фигософа.

— Не хуже тебя, Рэта Берга, знаю, что «отрицание есть движение вперед». — Нак в раздражении дернул себя за бороду, каждый волосок которой имел свой глубокий затаенный смысл и свое назначение. На бороде Нака была зашифрована вся информация, которую когда-либо получил и выдал Лабиринт Лабораторий. — И что же с этими образцами в таком случае прикажешь, делать? Не запускать же их после наших забав обратно в космос слишком дорогое для нас удовольствие. Если хочешь, мы, конечно, можем снова качнуть пространство — на этот раз за твой счет, но боюсь, у тебя лопат и серпов с граблями не хватит, чтобы расплатиться.

— Издеваешься над бедной Рэтой?! — воскликнула плаксиво Рэта Берга и затрясла головой, на которой, ударяясь друг о друга, запрыгали на пружинах лопаты, грабли, серпы и тяпки. — Давай-ка поделим эти образцы между собой. Не пропадать же добру — как у них там говорят, куммеккер мне тут подсказывает! Все работа-работа, работаешь не покладая рук и ног, пусть это будет нам маленькой наградой.

— И головы не покладая, — мрачно добавил Нак Пакуа, игнорируя слово «награда», и подергал себя за магнитные стрелки, державшие направление на Лабиринт Лабораторий, где в Актовом зале стоял огромный магнитный столб из магнитного железняка, когда-то похищенный с Земли экспедицией ранее прославленного, а теперь преданного проклятию Вилта, навсегда вычеркнутого из Истории Альдебарана.

— Нас четверо — их четверо. Мне приглянулся вон тот самый тупоголовый, — и Рэта указала на Аленьку.

Аленька, как и все мы, пребывал в гипнотическом каком-то, близком к страшному сну состоянии, из которого не выбраться. С другой стороны, нам казалось, что разговор идет не о нас, а о ком-то другом, мы еще никак не могли смириться с тем, что мы — самые заурядные образцы и ничего из себя не представляем.

— Сама ты дура тупоголовая, — очнулся Аленька и показал Рэте Берге язык.

Та пришла в неописуемый восторг, что у него такой длинный язык, и пообещала ему работу на каркской кухне — будет там мыть языком грязную посуду.

— Ну что, детки, начинаем дележку? — обратилась она теперь к двум другим Светилам.

Третьим Светилом был чумазый мальчишка нашего возраста. Хорошенько разглядеть его не представлялось никакой возможности, потому что он мелькал в глазах, кувыркался на своем столе, словно цирковой акробат на трапеции. Он олицетворял собой движение в пространстве Олфея. Повиснув на тросе вверх ногами, Перевертыш поглядывал с интересом на Киму и подмигивал ей. У него на голове, на руках и на ногах вращались светящиеся обручи, и в какие-то моменты он сам весь превращался в единый светящийся бурлящий поток.

Он был создан в Лабиринте по проекту доктора Баррба, который показал его как пример своего мастерства Ноленсу, после чего доктора засушили для любопытных, а Ноленс присвоил его методику себе.

Рядом с Перевертышем сидела… большая шуба, с длинным тонким и прозрачным носом, утолщенным на самом кончике, скошенным чуть на бок. Вся она мягко стелилась в пространстве меховыми кольцами-барашками, и эти кольца временами отливали то холодным металлическим блеском, то горячим золотистым цветом. Несколько особенно крупных барашков, расположенных у носа, который парил в пространстве сам по себе, были продеты в золотые сверкающие кольца, кольца перекрещивались между собой, образуя замкнутую цепь, не подлежащую разрыву и разъему. Кольца и сама эта цепь были ее опознавательными знаками. Имя этого Светила было — Каракумовая Шуба, и ее носили на себе те, кого она сама по своей прихоти выбирала для собственного ношения, облегая их так, что они сразу теряли самих себя. Она все время улыбалась, и улыбка у нее была иногда меховая, иногда металлическая.

Она была очень тяжелая. По своему характеру. И носить ее было нелегкое бремя. Каракумовая Шуба покровительствовала черным кеоркийцам — Кеворкиным соплеменникам во главе с их могучим предводителем пастухом Киндой, но никогда не вмешивалась в их дела, так как всегда была тяжело занята сама собой или же теми, кого выбирала для ношения. Возможно, поэтому кеоркийцы были легки на подъем, славились своим добродушием, гостепреимством и веселыми песнями и плясками. А повеселиться Каракумовая Шуба тоже иногда любила — правда, простого, примитивного веселья ей было мало, веселилась она всегда до одури, до полного обалдения, то есть облысения, но зато потом быстро восстанавливала свой покров, когда падала какому-нибудь выбранному ею любимчику на плечи.

Под ее покровительством были также и зеленые кеорки, жившие по другую сторону горы Таху. В отличие от черных зеленые кеорки занимались наскальной живописью и подвесной скульптурой. Каракумовая Шуба мечтала их объединить с кеоркийцами, однако и те и другие отличались невиданным упрямством и ни за что не хотели даже смотреть друг на друга — не то что объединяться.

Дележ проходил бурно. Светила переругались и устроили настоящую свалку, перебрасывались нами, как мячиками, роняли на пол, выхватывали один у другого, словом — разрывали на части. Мы решили, что пришел наш конец, как вдруг…

— По пррраву Гвадарррия! — кто-то оглушительно каркнул прямо над Наташиным ухом, и Светила сразу попрыгали на свои столы и застыли в молчании. — Гвадарррий велел всем — «тссс»!

Ворона-не-ворона — в фуражке набекрень и в одном дырявом носке на одной лапе — уселась Наку Пакуа на плечо.

Светила сразу попрыгали на свои столы и застыли в молчании, Нак Пакуа сделал рукой «под козырек», а мы остались кто лежать, кто стоять там, где каждого из нас застиг этот приказ. Наташа, увидев крикливого посланника, вспомнила старый свой рисунок, нарисованный когда-то таинственной той ручкой, которую подарил ей Владик на праздник первых получек, и подумала, что, наверно, ворона вырвалась из рисунка и прилетела сюда — вот только дырка на вороньем носке стала гораздо больше, чем была прежде.

— Из-за вашего шума у Гвадария звенит в дупле, ой-ой, что я говорю, — в голове то есть, и он не может сосредоточиться. Вы знаете, чем это вам всем грозит? — спросила ворона теперь уже нормальным голосом и что-то прошептала Наку.

— О великодушный Эрумий, посланец воли Фигософа, не переживай — мы сами поняли, что ты от волнения оговорился! — воскликнул Нак. — Если ты приказываешь, конечно, мы оставим эти образцы живыми. Мы их только немного уже перестроили — заняли несколько любопытных для нас качеств, так сказать, опустошили их слегка. По праву Гвадария!

При упоминании о Гвадарии посланник высоко взвился и гортанно закричал. За ним закричали остальные, только Кеворка почему-то отвернулся и заплакал.

— Мы останемся живыми? А зачем? — спросил Витя.

Рэта Берга, хитро сощурившись, поманила к себе Аленьку, и он, спотыкаясь на каждом шагу, обреченно потащился к ней.

Нак Пакуа костлявой рукой схватил Витю:

— А вот этот лупоглазый экземпляр — мой. У него, как мне предвидится, достаточно широкий кругозор. Он смотрит сразу на все триста с лишним градусов и, возможно, даже в корень! Хочешь стать великим ученым, великим пауковским-науковским?

— Хочу! — сразу оживился Витя. — А что для этого надо?

— Надо всех забыть!

— Я забуду — только возьмите!

— И Чапу? — тихо спросил Кеворка, но никто не обратил на него внимания.

Перевертыш потащил к себе Киму. Он выкручивал ей руки, щелкал по носу, бил по щекам, подбрасывал вверх и крутил потом вокруг себя со страшной силой и скоростью, а после отбросил в сторону, и Кима теперь сама закрутилась, как юла, лицо у нее было все белое, помертвелое было у нее лицо.

Мягко и совершенно бесшумно к Наташе подошла сзади Каракумовая Шуба и обняла ее, легла на ее плечи тяжелым грузом. Наташа сразу почувствовала, как выветриваются из нее последние остатки былой радости и смеха. Веселье, радость и смех больше уже не принадлежали Наташе, они стали достоянием Шубы, которую Наташа по своему желанию уже никогда не могла с себя сбросить. Ей сразу стало все вокруг неинтересно, и все наши лица стали вызывать в ней одно лишь раздражение и отвращение и ничего больше.

— Что с вами?! — закричал Кеворка в каком то диком отчаянии, прямо как тогда во дворе, когда его схватил Раплет.

Мы не обернулись на его голос, далекий голос далекой Земли, где все мы были Родственниками Зимы, а Кеворка — Сыном Лета.

— Я, может быть, даже очень хочу стать карком, — радостно сказал Аленька. — Только бы хорошо кормили!

— А я выучусь на Ноленса! — сказал Витя заносчиво. — И всех погублю.

— Я буду страдать! — сообщила Кима. — Мне это нравится.

— А ты, Наташа? — Кеворка коснулся ее руки.

— Мне все равно, мне все бесцветно, — сказала Наташа.

— Что с вами сделали! — кричал Кеворка. — Наташа, очнись, ты же была самая из нас удивительная! — Он подскочил к Наташе и затряс ее за плечи. — Беги отсюда, все бегите! Я обещал, что приду вам на помощь! Дома вы отогреетесь, придете в себя. Быстрей — я покажу вам выход…

Холодная пятерня Раплета зажала Кеворке рот.

— Ты забылся. Там, на Земле, ты потерял свое достоинство. Я думал, что здесь, на родине, ты обретешь его снова, но я просчитался.

— Ты просчитался, мы все просчитались… Я полюбил их!

Слова Кеворки произвели действие подобное урагану. Ужас запечатлелся на ненаших лицах.

— У него болезнь Вилта, он привез ее оттуда! — в панике закричал Нак Пакуа. — В камеру его, в Вэг!

Немедленно вбежали великаны, схватили Кеворку и поволокли его в липучую камеру.

Нас рассовали по разным риотронам и — запакованные — мы помчались кто куда, каждый навстречу своей собственной альдебанской судьбе.