Кеворка-небожитель

В ПРЕДЧУВСТВИИ КАТАСТРОФЫ

Цытирик и Гут вернулись на круги своя и вновь осели на приемной станции Хартингского Времени.

Гут налаживал тесные контакты с новыми прикатчиками, сначала из созвездия Девы, а теперь из созвездия Льва, а Цытирик между делом вяло домучивал свои последние вандары. Все чаще и чаще к нему приходило ощущение завершенности витка жизни, про которую уже невозможно сказать ничего нового. Разве что начать все сначала…

Уже были детально описаны приключения землян, с достаточной привязкой к местности было расшифровано местоположение Гвадария Фигософа и многословно и сложно описан его величественный лик, был довольно убедительно описан сонный смех хинга Мулле, который, как выяснилось, научился спать лучше всех предыдущих хингов, и много еще чего было понаписано скользящим рэнем, продолжением усыхающей руки Цытирика.

Оставалось дело за малым — закончить в нескольких простых и доходчивых словах кеворкину историю. Но как только Цытирик выводил кеворкино имя, так рука у него поневоле начинала дрожать, рэнь из нее выпадал и куда-нибудь закатывался. Цытирик чувствовал полную свою беспомощность перед высоким барьером кеворкиной жизни. Однако, он не сдавался и снова пытался рассказывать о том, что его мучило.

Вандары в конце концов забили весь приборный отсек, где работал Цытирик, и приборам там стало тесно. И тогда они вытолкнули несколько вандаров наружу, на альдебаран, где за пару ночей эти вандары проросли и дали жизнь странным цветам небывалой формы и окраски — жгуче желтые и знойно красные звездочки с фиолетовыми усами. Гут, пораженный этим невиданным зрелищем, сорвал два таких цветка и теперь носил их у себя за ушами, и они не вяли.

Однажды Цытирик окончательно собрался с духом и написал:

«Кеворка был самым…», но от этих слов по его спине пробежал холодок, вызванный словом «был», и он закричал испуганно:

— Гут, куда ты запропастился? Принеси флеча!

Гут прибежал и принес флеча. Цытирик съел флеча, успокоился, устало откинулся на свою жесткую лежанку и запричитал:

— Никода мне не кончить эту Историю. Не дается мне она.

Гут встрепенулся и спросил:

— Какую историю Вы имеете ввиду, Великий?

Цытирик поднял на него глаза.

— Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что я говорю про Кеворку.

Гут с грустью уставился на подтаявшую фигурку — глаза его были полны бархатистой влагой.

— Что молчишь? — сказал Цытирик и жалобно попросил: — Ну поговори немножко со мной, ну пожалуйста.

Гут приблизился к лежанке и укрыл Цытирика платком.

— С вами трудно говорить, Великий. Как что не по вам — вы сразу сердитесь, слова не даете вставить, а я давно мечтаю о беседе. Ведь когда разговариваешь с другими — умнее тебя — как будто летишь и не падаешь, а под тобой легкая голубизна и светло кругом, и пальцев касается ветер… Становится хорошо и ничего больше не надо, потому что все уходит и остается только чистое изображение, ты о нем думаешь-думаешь, и тебе начинает казаться, что оно было.

— Что было?

— Не знаю.

Цытирик недовольно поморщился.

— Ты становишься болтливым, Гут. Поверь мне — это тебе не идет. Лучше прислушайся, не кажется ли тебе, что где-то что-то скребется? Уменя такое чувство, что это во мне скребется Время…

Дверь приборного отсека вдруг резко распахнулась, и оттуда выкатился футуметр — прибор, предсказывающий будущее. Его гладкое дискообразное тело неравномерно светилось изнутри и гудело, все светящиеся стрелки зашкаливали.

Футуметр обогнул ноги Гута, замер у лежанки Цытирика и проскрежетал: «Катастрофа!»

И сразу все пространство заговорило, заполнилось щемящими звуками, тоскливыми завываниями, стонами, казалось, ожил воздух — многоголосое эхо заголосило на все лады — «Ката-стро-фа!»

— Гут, — сказал Цытирик, — я пойду. Назревают большие события, и, стало быть, мне надо двигаться навстречу им. Впервые я не буду плестись за Историей, а пойду навстречу, влезу в самую ее гущу. Поставь футуметр на место, не то раздавишь.

— Не уходите, Великий, вы так слабы, а дорога такая длинная. Вам ее не осилить одному, а я не могу бросить станцию до новой перекачки. Подождите немного, и мы пойдем вместе.

Гут пнул футуметр ногой, и тот, скривившись, укатился обратно в приборный отсек.

— Уж не думаешь ли ты, что события будут меня дожидаться? — усмехнулся Цытирик, спуская свои с трудом гнущиеся ходули на пол. — Увы, не будут, нет. Так что пойду я, Гут. Подари мне что-нибудь на прощанье.

Гут снял с уха один цветок и протянул его Цытирику. Цытирик взял цветок и стал пристально его разглядывать. Он разглядывал цветок и узнавал — да, действительно, это было именно то самое, что он чувствовал в тех редких случаях, когда его охватывала безудержная радость и такая же безудержная тревога, и зябкое волнение… его слова, казавшиеся ему всегда такими беспомощными, бесцветными и глупыми… — и вот они вдруг сами по себе ожили на какой-то новой почве и обрели новую прямо-таки фантастическую форму в виде…

— Не рви их больше, Гут, ладно? Это клочок поля моей фантазии. Присматривай за ним, когда я уйду. Поле не должно опустеть — когда-нибудь я вернусь туда, сяду где придется и буду вспоминать, вспоминать… мы почему-то с тобой мало вспоминаем. А это и твоя жизнь, Гут, да-да, и твоя… и она тоже уходит, а мы ничего не замечаем… Собери мои вандары и погрузи их в маленькую тележку — без них я не стою и дохлого скворча.

Подвывая от грусти и страха, Гут пошел грузить тяжелые и полосатые вандары, нагрузил маленькую тележку с хвостиком. Тележка была маленькая, но вместительная, вандары легли на нее высокой горкой. Сверху он еще добавил свою печаль.

Когда Гут вернулся в отсек, Цытирик был уже одет в дорожный красного цвета с черной окантовкой плащ. Они вышли на площадку. Худой и тщедушный, Цытирик приналег на тележку что было сил и еле-еле сдвинул ее с места.

— В последний раз, в последний раз … — протяжно произнес он и похлопал Гута по его крутой и мощной спине своей сухой, ставшей вдруг горячей ладошкой.

Гут тяжело вздохнул и захлебнулся прощанием.

— Так-так, так-так…

— Только в памяти, только в памяти… — пропел Цытирик и подмигнул служке. — Иду навстречу событиям — катастрофа или что иное, но что-то обязательно будет, потому что это — будущее. Может быть, увижу Кеворку… что ему передать?

Гут мотнул головой и улыбнулся одними глазами — говорить он не мог.

— Анычунэ, Гут, анычунэ!

Цытирик приналег на тележку и покатил ее.

Поднялся ветер. Он толкал Цытирика назад, однако все тающий и тающий в размерах Цытирик упрямо резал острой головой пространство и шел вперед, горько-золотистый настой тревожных дум и размышлений плескался в нем.

Гут стоял на пороге станции и шептал вслед уходящему Цытирику свои просьбы, все, как одна, о том — чтобы все кончилось хорошо.

Никогда так много и так долго не говорил Гут сам с собой.