Кидалы

10

Около полудня Мойра Лангтри вышла из сводчатых дверей больницы и направилась к автостоянке на противоположной стороне улицы. В этот день она встала непривычно рано, чтобы с особенной тщательностью подготовиться к сегодняшнему визиту, и в результате получилось именно то, к чему она и стремилась. Темноволосое, благоухающее существо с призывными глазами. Идя по коридору больницы, она ловила на себе завистливые взгляды медсестер. Доктора и интерны пускали слюнки, глядя на ее пышную грудь, слегка подпрыгивающую в такт походке, и на чувственное покачивание округлых маленьких ягодиц.

Женщины, как правило, на дух не переваривали Мойру. Она не огорчалась, воспринимая такое отношение к себе как комплимент, и платила им той же монетой. Мужчин же к ней неизменно тянуло, и именно этого она ожидала и даже поощряла их, но эмоционально была холодна. Они редко ей нравились. Рой Диллон был тем самым редким исключением. В определенном смысле она оставалась верна ему в течение всех трех лет их взаимоотношений.

С Роем было весело. С Роем она ощущала вкус жизни. Такого мужчины стоило держаться; такое случалось с ней всего-то пять-шесть раз за всю жизнь. Всего шесть мужчин из сотен, обладавших ее телом.

Если удастся его использовать – прекрасно. Она надеялась и верила, что способна на это. Если нет, он был ей не менее желанен и делить его с кем бы то ни было она не собиралась. Разумеется, это не значит, что Мойра совершенно не может без него обойтись; женщины, которые попадали в такую зависимость от мужчин, существуют только в кино. Но потерять Роя – значит поставить на кон собственную безопасность, а этого она просто не может себе позволить.

Если уж дошло до того, что ей не под силу удержать мужчину, то ее дела плохи, хоть из окна прыгай.

Поэтому сегодня Мойра встала рано, чтобы превратить себя в сногсшибательную красавицу. Если приехать сегодня в больницу в неурочный час, возможно, удастся застать Роя одного и подогреть его аппетит, продемонстрировав, что он теряет. Это было абсолютно необходимо. Особенно учитывая, что его мать строит козни и пытается подложить под него милашку медсестру.

Но и сегодня его мерзкая мамаша притащилась туда. Все усилия – коту под хвост. Словно миссис Диллон интуитивно чувствовала, что Мойра явится в больницу, и потому прикатила туда одновременно с ней.

Вне себя от ярости, Мойра дошла до парковки. Прыщавый служитель поторопился открыть ей дверцу, и она села в машину, вознаградив его за рвение видом своих ножек.

Тяжело дыша, она выехала с парковки. Хорошо бы встретить миссис Диллон где-нибудь в темном переулке. Чем больше Мойра думала о недавней встрече с матерью Роя, тем злее становилась.

Хочешь быть с людьми в добрых отношениях и сама же от этого страдаешь. Лезешь вон из кожи, чтобы не хамить, а оказываешься в дураках.

– Пожалуйста, не нужно говорить, что я не могу быть матерью Роя, миссис Лангтри. Я уже устала это слышать.

– Извините! Я совсем другое имела в виду! Вам около пятидесяти, миссис Диллон?

– Да, где-то так. Мы с вами ровесницы.

– Я, пожалуй, пойду.

– Вас подвезти? Правда, это всего лишь «крайслер», но все лучше, чем автобус.

– Нет, спасибо. Я на велосипеде.

– Лилли, миссис Лангтри ездит на «кадиллаке».

– Не может быть! Вам не кажется, миссис Лангтри, что «кадиллаки» стали на редкость популярны? Это отличная машина, но создается впечатление, что все сутенеры и их девочки сейчас пересели на «кадиллак».

Руки Мойры вцепились в руль.

Она бы с удовольствием прикончила миссис Диллон. Задушила бы собственными руками.

Подъехав к дому, она оставила «кадиллак» портье и направилась по вестибюлю в гриль-бар.

Была середина дня. Многие столики уже заняли, и официанты в белых изящных пиджаках сновали туда-сюда из кухни и обратно, держа в руках подносы со вкусно пахнущей едой. Один из них принес Мойре огромное меню. Она внимательно изучила его, задержав взгляд на сэндвиче с филе-миньон, фаршированным грибами (за 6,75).

Мойра была голодна. Обычно ее завтрак состоял из грейпфрута без сахара и черного кофе. Но выпить ей хотелось больше, чем есть: два-три бокала чего-нибудь покрепче, чтобы взбодриться. А она могла позволить себе в день именно столько калорий и ни капельки больше.

Закрыв меню, она вернула его официанту.

– Только выпить, Аллен, – улыбнулась она. – Есть пока не хочется.

– Конечно, миссис Лангтри. Может быть, мартини? «Гибсон»?

– Пожалуй, нет. Что-нибудь покрепче. Скажем, «Сайдкар» – но только с бурбоном вместо бренди. И пожалуйста, не «Трипл Сек», Аллен.

– Ну что вы! – Официант сделал запись в блокноте. – Для «Сайдкара» мы всегда берем «Куантро». Обмакнуть край бокала в сахар или нет?

– Нет. Полторы унции бурбона на унцию «Куантро» и кусочек лайма вместо лимона.

– Одну минуту, миссис Лангтри.

– Да, Аллен…

– Миссис Лангтри?

– Принесите мне все это в бокале для шампанского. И пожалуйста, охладите как следует.

– Разумеется.

Мойра смотрела, как он торопливо идет мимо столиков, и с трудом скрывала усмешку. Ну и ну! Неудивительно, что мир катится ко всем чертям, если взрослый мужчина, поддакивая, вертится в смешном костюмчике вокруг женщины, которая заказывает себе выпивку так, словно это дело всей ее жизни. Как же все так получилось? Где начало той кривой дорожки, заведшей человечество на запасный путь, где люди одной рукой смешивают себе выпивку, а другой бросают бомбы?

Она размышляла об этом, не облекая свои мысли в слова. Когда распадается связь времен, наибольшее значение придается наименее значимым вещам. Мойра это остро чувствовала.

В результате такого бардака все начинают создавать друг другу трудности без всякой причины. И хуже всего то, что с этим ничего нельзя поделать. Человек больше не может быть самим собой. Если женщина в таком месте закажет двойную порцию виски с «прицепом», ее наверняка попросят вон. Или если она захочет гамбургер с сырым луком.

Никто уже не может шагать по жизни под звуки собственной музыки. Сейчас ее даже невозможно услышать… И она тоже не слышит ее. Музыка, которая была внутри каждого человека и которая создавала порядок в окружающем мире, была утрачена. Утрачена вместе с грубоватым, но добрым, веселым и вдумчивым человеком, который научил Мойру прислушиваться к ней.

Коул Лэнгли (Линдси, Лонсдейл). Коул Фермер Лэнгли.

Принесли ее «Сайдкар», и она быстро сделала глоток. Потом, внезапно ощутив отчаяние, выпила сразу полбокала. Ей стало лучше. Теперь можно было думать о Коуле и не плакать.

Они с Фермером прожили вместе десять лет, десять самых лучших лет ее жизни. Это было похоже на бесконечное странствие, которое вряд ли бы пришлось по душе большинству людей, но это был свободный выбор, а не необходимость. Только так с Коулом и можно было жить.

В те дни они путешествовали на поездах. Они носили что хотели; Коул обычно ходил в спецовке или в хаки, а она – в льняном платье. Когда была возможность, Коул брал две кварты кукурузного виски в бумажном пакете. Вместо того чтобы сидеть в вагоне-ресторане, они таскали с собой еду, завернутую в газеты. И всякий раз, когда поезд останавливался, Коул вылезал купить конфет, колы, печенья и прочих вкусностей.

На двоих столько еды было многовато. Коул гордился этим изобилием, но сам был довольно привередливым едоком и мало пил. Он угощал соседей и делал это так, что никто никогда не отказывался. Коул знал верные подходы к людям – цитата из Писания, строчка из Шекспира, простая шутка. Через час путешествия все вокруг уже ели, пили и веселились вместе с ними. Коул заботился о людях так, словно они были кучей детишек, а он – их заботливым отцом.

В те дни другие женщины не чувствовали ненависти к ней.

Мужчины не смотрели на нее так, как сейчас.

Дружелюбие и способность заводить друзей были торговым капиталом Фермера. В конечном счете эти качества обращались в деньги, которые он получал в банках маленьких городов с помощью серий простых, но обезоруживающих операций. Однако он всегда рассматривал получение финансового вознаграждения как результат честного обмена. Вместо денег – того, в чем не было ни смысла, ни пользы, – он предлагал большие надежды и новые жизненные перспективы. И все делалось так, что никто и не видел истинной сути происходящего. Люди уходили ободренными и воспрянувшими духом.

А что еще им было нужно? Что может быть в жизни важнее, чем надежда и вера?

Больше года они жили на полуразрушенной ферме в Миссури величиной в шесть акров, на каменистой суглинистой земле, в простом деревянном доме с туалетом на улице. Лучше времени вместе у них не было.

Туалет был с двумя отверстиями, и иногда они проводили там целые часы. Они подсматривали за случайными прохожими, шедшими по изъезженной дороге из красной глины. За птицами, которые скакали по двору. Тихо разговаривали или читали старые газеты и журналы, которые грудой валялись в углу.

– Гляди-ка, Мойра, – говорил он, указывая на рекламу. – Цена мяса за последние десять лет выросла на двадцать три цента за фунт, а цена угля – на один с половиной. Такое впечатление, что продавцы угля решили уважить покупателя.

– Да. – Она не всегда знала, как ему отвечать, говорит ли он просто так или серьезно.

– А может, и нет, – продолжал он, – если вспомнить, что мясо обычно продается на фунты, а уголь на тонны.

Иногда она попадала в точку; например, когда Коул заметил, что четверо из пяти врачей принимают аспирин – и что она об этом думает?

– Пятому повезло, – ответила она. – Он единственный, у кого не болит голова.

Коул был очень ею доволен.

Их ужасно веселила реклама. Даже много лет спустя, глядя на какое-нибудь простое объявление, она могла от души расхохотаться.

Пропало желание?.. Устали от микробов?.. Научиться танцевать может каждый!

Даже сейчас ей было смешно это читать. Но теперь к смеху примешивалась горечь. С Коулом они смеялись по-другому.

Однажды он пытался вытащить журналы из-под низа стопки, стопка упала, и под ней обнаружилась маленькая деревянная коробочка с дыркой посредине. Детский туалет.

Мойра сказала что-то насчет того, как он забавно выглядит. Но Коул продолжал таращиться на него остекленевшими глазами, рот его болезненно искривился. Потом он повернулся к ней и прошептал:

– Могу поспорить, они убили ребенка и похоронили его прямо тут, под нами…

Она в ужасе застыла, не говоря ни слова. Она сидела, не двигаясь, молча глядя на него, и Коул воспринял это молчание как согласие. Он продолжал говорить, тихо и гораздо более убедительно, чем обычно. И скоро реальность вокруг них исчезла, остался лишь ужас, который создал он, а она сидела и кивала, соглашаясь с тем, что он говорит.

Дети не должны жить в этом мире. Да, детей нужно убивать при рождении или вскоре после него. Это лучшее, что можно для них сделать. Только так и больше никак можно избавить их от бесполезной пытки, от жестоких бесчеловечных мучений, от бессмысленного злого хаоса, который и есть жизнь на планете Земля.

Подсознательно она понимала, что впервые в своей жизни видит его истинное «я», что веселый и общительный Коул – только тень, за которой скрываются его истинные убеждения. Подсознательно она хотела закричать, что он не прав, что нельзя все абсолютизировать и что за реальным человеком порой скрывается лишь тень.

Но у нее не хватало слов, чтобы выразить эти мысли, она не умела связать их в одно. Они бессознательно бродили в ней, неуправляемые и неоформленные, а Коул тем временем, как всегда, был чрезвычайно последователен. И в конце концов он ее убедил. Она согласилась со всем, что он сказал.

И вдруг он стал осыпать ее проклятиями. Она тоже обманщица! Лицемерка! Не может ничего сделать ни для себя, ни для других, потому что сама ни во что не верит!

С того дня Фермер переменился. Они уехали из захолустья в Сент-Луис, и когда он не бывал мертвецки пьян, то спешил накачаться пивом. У них был приличный запас денег; точнее, он был у Мойры. Тайно, как и многие жены – хотя она не была его официальной женой, – она годами копила деньги. Но та серьезная сумма, которую она скопила, ушла бы за месяц, если бы до нее добрался Коул, а потому, как она считала, оставался только один выход. Она занялась проституцией.

В их кругу эта профессия не считалась позорной. Наоборот, для женщины, муж которой оказался на мели, это было в порядке вещей. Но обычные шлюхи стоят пучок-пятачок, и только стильные девушки, модные, дорогие дамы зарабатывают приличные деньги.

Модно одетая, стильная Мойра приводила Коула в бешенство. Совершенно обезумев, он упрекал ее в лицемерии, в неверии. Когда она пыталась объяснить, что хочет лишь помочь ему, он отказывался ее слушать. Рассвирепев, он объявил, что по своей природе она – шлюха, и всегда была шлюхой, даже тогда, когда они встретились.

Но он ошибался. В те дни, когда она еще работала фотомоделью и официанткой в коктейль-баре, она отдавалась мужчинам от случая к случаю и получала взамен только подарки. Это не было проституцией. Ей нравились эти мужчины. Она отдавалась без задней мысли, не помышляя о выгоде, не торгуясь, и принимала подарки на тех же условиях.

Надуманные обвинения Коула, которые он то и дело ей бросал, ранили ее все сильнее. Может быть, он и не понимал, что говорит, но кто знает? Случайный удар ребенка тоже может причинить боль, иногда даже бо́льшую, чем удар взрослого, потому что в этом случае пострадавший не может ответить. Единственный выход, когда боль становится невыносимой, – сделать так, чтобы ребенок не смог до тебя дотянуться…

Последнее, что помнила Мойра о Коуле Фермере Лэнгли, – как он стоял в своем комбинезоне на тротуаре перед шикарным домом, где они жили, обливался слезами и кричал: «Шлюха!», а ухмыляющийся таксист увозил ее прочь.

Она хотела оставить ему накопленные деньги. Хотя бы половину. Но в этом не было смысла. Или бы он их спустил, или их бы у него украли. Ему нельзя было помочь – по крайней мере, ей это было не под силу. И что бы она ни делала, это лишь продляло бы его агонию.

Она так и не узнала, что с ним стало. Этого знания она избегала всеми силами. Она надеялась, что он умер. Для человека, которого она так сильно любила, это было бы лучшим выходом.