Кингсблад, потомок королей

22

Доктор Кеннет подмигнул сыну в знак того, что у них есть свои мужские секреты, и, отведя его в сторону, шепнул:

— Ну, как твои исследования, подвигаются? Законны наши притязания на английский престол?

Вопрос относился к такой далекой полугодовой древности, что с тем же успехом можно было спросить: «Решился ты, наконец, голосовать за Резерфорда Б.Хейса?»

Все еще под гнетущим впечатлением своего сна Нийл пошел к отцу на традиционный воскресный ужин — горячий суп, холодная курица, жареный картофель, мороженое из соседней аптеки. Бидди уснула на диване наверху, а Вестл с матерью Нийла и его сестрой Джоан беседовала о Прислугах и Детях — как беседовали, вероятно, все добропорядочные женщины в пещерах каменного века, в средневековых замках, под сенью пагод древней Китайской империи. В доме царила атмосфера уюта, уверенности и покоя, как обычно, когда прислуга бывает выходная.

На вопрос отца Нийл ответил только:

— Все роюсь в придворных архивах, ваше величество, — и поспешил переменить тему.

Он присматривался к матери и угадывал наследие негритянских предков в ее черных глазах: но тут же напоминал себе, что еще недавно находил черты чиппева у Вестл.

В своей одержимости Африкой он не должен был забывать, что в его крови живет и отвага индейцев. Вечером, не находя покоя, он говорил себе: хорошо бы сейчас плыть в индейском челне по бурному озеру. Приятно было думать, что к его обиходу относятся не только гроссбухи и плуги, но также челны и томагавки.

Мирный воскресный уют не успокоил его; не нашел он забвения и в показном веселье следующего вечера.

То было очередное из бесконечных приветственно-хвалебных пиршеств в честь Роднея Олдвика, скрашивавших последний отпуск бравого майора. Ему теперь предстояло вернуться в часть, чтобы снять свои майорские нашивки, а затем уже окончательно приехать в родной город в качестве овеянного славой ветерана и вновь приступить к адвокатской деятельности, оповестив об этом всех через газеты.

Весь этот уже всерьез прощальный вечер Род ораторствовал на свою коронную тему:

— Мы, ветераны, должны держаться вместе и дружно давать отпор всем элементам, породившим фашизм, над которым мы одержали победу; я имею в виду низшие расы, чье вероломство ослабило мощь британской, американской, французской и голландской империй и тем дало возможность ублюдку Гитлеру наброситься на Уинстона Черчилля.

На Нийла точно оцепенение нашло, когда он понял, что его герой — человек не только злой, но и глупый. Тяжело бывает разочаровываться в друге, а Нийлу это было особенно тяжело.

Нельзя сказать, что после того страшного сна его стала мучить бессонница. Не так легко было вызвать бессонницу у Нийла Кингсблада. Размышлениям он обычно предавался в час утреннего бритья — его располагали к задумчивости неисчислимые прелести электрической бритвы, изящной вещицы из никеля и пластмассы под слоновую кость, которая нежно, точно рука любимой, скользила по его крепкому подбородку и без участия таких феодальных пережитков, как мыло и кисточка, соскабливала блестящие волоски, свидетельствуя о том, что в современной цивилизации все-таки кое-что есть.

Глядя в круглое зеркало, укрепленное на кронштейне рядом со стенной аптечкой, он думал о том, что его вьющиеся волосы ничуть не отличаются от курчавой шевелюры доктора Брустера. Он думал об Ивене Брустере, о его серьезности, его безыскусственной доброте. А поскольку Брустер был баптистом, как и он сам, Нийл задумался о мудрости и высоком достоинстве баптистских проповедников и их богословской программы.

Он спрашивал себя: в чем его настоящая вера? Верит ли он в определимого бога? В личное бессмертие? Какие есть у него в жизни цели, кроме того, чтобы любить Вестл и обеспечить Бидди счастливое существование? И за что господь покарал Вестл, сделав ее женою негра? А может быть, это и не кара вовсе, а знамение свыше?

Он вдруг перестал водить бритвой, сообразив, что за последние десять — пятнадцать лет, если не считать бесед с Тони Эллертоном, он так же мало думал о религиозных вопросах, как о яблоне Вашингтона.

У него был свой официальный пастырь, его преподобие доктор Шелли Бансер из баптистской церкви Сильван-парка, приятный и здравомыслящий человек. Отчего раз в жизни не удостовериться, что этому ученому богослову в самом деле известно о боге и бессмертии многое такое, что недоступно простому рабочему или банковскому клерку, и что доктор Бансер приглашен в их церковь именно по этой причине, а не за то, что он отличный партнер для гольфа, незаменимый распорядитель на свадьбах и детских праздниках и надежный оратор, всегда готовый выступить с речью при проведении кампании по займу?

И во вторник вечером Нийл посетил доктора Бансера и вверг его в немалое смущение, спросив напрямик: что он знает о боге и истине?..

В летний вечер приятно было пройтись под кленами, вдоль только что политых газонов Сильван-парка. Баптистская церковь высилась слоеной громадой из красного и серого камня, а рядом притулился пасторский домик, старенький, деревянный, выкрашенный белой краской, которому миссис Бансер (она была родом с Востока, из Огайо) пыталась придать элегантный вид с помощью синих с золотом портьер на окнах.

Кабинет пастора — он, бедняга, иногда в шутку называл его своей «святая святых» — отличался респектабельностью, хотя и не без смелых штрихов в убранстве. На сумрачном письменном столе красного дерева стояли розы в шведском чеканном кувшине, а на стене, между портретами Адонирама Джадсона и Гарри Эмерсона Фосдика, висела гравюра с надписью «Ребята и котята».

Доктор Бансер, мужчина с брюшком, но сангвинического темперамента, воспитанник Браунского университета и богословского факультета в Йеле, был лет на двадцать старше Нийла. У него были жидкие волосы и епископальный бас, он был одет в серый костюм с красным галстуком, и он угостил Нийла хорошей — то есть не совсем плохой — сигарой.

— Сын мой, — произнес он, — когда человек предпочитает бумажную соску сочному, мужественному вкусу табачного листа, я склонен видеть в этом признак вырождения, свойственного нашему веку, а потому садитесь и закуривайте, а я отложу свой томик Саки. Должен сознаться, я ищу иногда забвения от житейских тягот в этой сокровищнице свободного ума.

И доктор ловко смахнул в ящик стола книгу, которую читал: «Убийство на Парк-авеню».

К ужасу доброго пастора, оказалось, что Нийл явился к нему не с приглашением выступить в Бустер-клубе или в Ассоциации Молодых Чиновников. Он пришел с вопросом, и ответить на этот вопрос доктору не помогла бы его хорошо подобранная справочная библиотека. Он, верно, взбесился бы и стал лаять, если бы знал, что на самом деле привело к нему его скромного прихожанина.

— Доктор Бансер, я получил письмо от одного солдата, моего бывшего подчиненного, он пишет, что узнал некоторые факты, заставляющие его предположить в себе примесь негритянской крови. И вот он просит моего совета в этическом вопросе, который вы сумеете разрешить лучше меня. Человек этот женат, по-видимому, счастлив в браке, имеет двух сыновей, и ни жена, ни дети не подозревают о наличии какого-то негритянского предка, очень далекого, насколько я мог судить. Так вот, он спрашивает, какой тут выход достойнее? Должен ли он сказать правду родным или друзьям или же вообще молчать обо всем?

Доктор Бансер сделал вид, будто напряженно думает, — занятие, от которого он давно уже отвык.

— Скажите, Нийл, а кто-нибудь догадывается о положении вещей?

— Судя по его письму, очевидно, нет.

— Ему много приходится общаться с неграми?

— Едва ли.

— Кстати, Нийл, а вам когда-нибудь приходилось общаться с цветными?

Все в нем похолодело.

Стараясь казаться как можно равнодушнее, он протянул:

— Да нет, близко я, пожалуй, не знал ни одного н… — Нет! Будь что будет, но слова «ниггер» он не произнесет! И он кончил фразу: — …ни одного негра, кроме разве прислуги и железнодорожных проводников.

— Я потому и спросил: вам, значит, трудно представить себе сложность проблемы, которая занимает вашего бедного знакомого, во всей ее глубине и, я бы сказал больше, в ее религиозном значении.

«Господи, даже дышать легче стало!»

— Видите ли, Нийл, сам я немало сталкивался с цветными на своем веку. В университете моим соседом по общежитию был негр, и я очень, очень часто — раз пять или шесть, во всяком случае, — заходил к нему в комнату и старался держать себя с ним, как с равным. Но все эти цветные, даже те, которые кое-как одолели университетский курс, неловко себя чувствуют с нами, белыми, потому что для нас культура есть наследственное благо и воспринимается нами естественно.

Мы знаем и радуемся, что и они тоже чада всемилостливого господа; и, возможно, когда-нибудь, лет через сто или двести, психологически они почти ничем не будут отличаться от нас. Но сейчас всякий, у кого в жилах есть хоть ничтожная капля черной крови, настолько чувствует наше превосходство, что, к сожалению, мне или вам совершенно невозможно сесть с ними рядом и полчаса побеседовать откровенно, по-товарищески, вот как мы с вами беседуем.

Здесь, в Гранд-Рипаблик, мне тоже приходилось участвовать вместе с неграми в разных комиссиях, сидеть с ними за одним столом на заседаниях, и это помогло мне узнать их ближе. Но где я действительно изучил душу черных, это на Юге, в их родных местах. После университета я — э-э — так сказать, стажировал месяц в Шривпорте, в Луизиане, и там я понял, что сегрегация на Юге была введена не для того, чтобы ущемить права негров, а чтобы — э-э — защитить, оградить их от дурных людей (которые встречаются и среди белых и среди черных) до той поры, когда они умственно разовьются и будут способны воспринимать действительность, как вы, я, любой белый.

Поймите меня правильно, я не сторонник этой системы, как чего-то постоянного и незыблемого. Нет никаких оснований к тому, чтобы американский гражданин был вынужден ездить в особых вагонах и есть за отдельным столом — если только это действительно Американский Гражданин в Полном Смысле Слова, а на такое звание, боюсь, не могут претендовать даже самые разумные из наших цветных друзей!

Никто более меня не радуется малейшему признаку прогресса среди негров — ну, скажем, тому, что они начинают применять севооборот, или разводить свиней или рациональнее питаться, — но священнику приходится глядеть в корень вещей, хотя и так нас уже попрекают за нашу честность и прямолинейность. Ну, что ж, пускай, я всегда это говорю, это для нас, говорю, даже лестно, ха-ха!

Но вернемся к вашему солдату и его сомнениям. Если его никогда не считали негром, думаю, что он не погрешит против устоев морали, если просто будет молчать и формально останется белым. В конце концов никто из нас не обязан говорить все, что знает, ха-ха!

Но с другой стороны, если вы достаточно хорошо с ним знакомы, чтобы говорить вполне откровенно, посоветуйте ему держаться по возможности дальше от белых, потому что шила в мешке не утаишь и его генная мутация рано или поздно даст себя знать. Я, например, с моим южным опытом опознал бы его мгновенно. Так что скажите ему, для его же пользы: словно — серебро, а молчание — золото! Ха-ха! Понятна моя мысль?

— Д-да, пожалуй… — Нийла уже не интересовали прочие взгляды Бансера. Но он поддался искушению, которому все мы подвержены: узнать, что думает священник, судья, врач, сенатор, полисмен-регулировщик, когда сидит в ванне, нагишом, без мундира.

— Доктор Бансер, вам, вероятно, приходилось работать в комиссиях не только с неграми, но и с евреями?

— О, сколько раз! У меня даже как-то обедал один раввин, и миссис Бансер и дети — все были за столом. Видите, какой я отпетый либерал.

— Но мы говорили о неграх, доктор. Пригласили бы вы к обеду негра — например, негритянского священника?

— Ну, ну, Нийл, не пытайтесь поймать меня на слове! Я ведь вам сказал, я человек новой школы. Меня совершенно не смущает перспектива сидеть рядом с интеллигентным чернокожим — ну, скажем, на каком-нибудь съезде. Но у себя в доме, за обеденным столом — нет, нет, мой друг, об этом не может быть и речи! Это было бы невеликодушно по отношению к ним! Наш образ жизни и мыслей для них слишком непривычен. Возьмите любого негра, даже претендующего на высшую ученую степень, — можете вы представить его себе в непринужденной беседе с миссис Бансер, которая училась в консерватории Форт-Уэйна и интересуется Скарлатти и клавесинной музыкой? Нет, Нийл, нет!

— Что вы скажете о местном баптистском проповеднике негре, докторе Брустере, — так, кажется, его фамилия?

— С доктором Брустером я знаком. О, это вполне порядочный, скромный человек.

— А почему в нашем приходе так мало цветных баптистов и даже те, которые есть, почти не заглядывают в церковь?

— Видите ли, когда они «заглядывали», как вы выражаетесь, чаще, я поручил служителям объяснить им, что, хотя, разумеется, наши двери широко раскрыты для наших чернокожих братьев, все же, вероятно, они гораздо лучше будут чувствовать себя в Файв Пойнтс, среди своих. По-видимому, служители объяснили это достаточно вразумительно, что, впрочем, и требовалось.

Есть у нас молодые священники, которые со мной не согласны. По их поведению можно подумать, что они платные агенты рабочих союзов или всяких там еврейских и негритянских организаций. Отстаивают даже противозачаточные меры! Мы читаем в Писании, что Спаситель преломлял хлеб с ворами и грешниками, но нигде не сказано, что он приглашал к своей трапезе маловеров, и смутьянов, и разрушителей христианского домашнего очага, и своекорыстных агитаторов, белых, черных, желтых, любых! Понятно, друг мой?

— Да, мне теперь многое понятно, доктор, благодарю вас, — сказал Нийл.