Кингсблад, потомок королей

6

Теперь, когда Вестл сама готовила завтраки, они стали гораздо вкуснее, и всегда на столе была пепельница и утренний выпуск «Знамени фронтира». Время от времени Нийл пускался в пляс посреди кухни, напевая: «Опять все это наше!»

Только Бидди и Принц с упрямством, свойственным детям и животным, скучали по Белфриде, искали ее по всему дому, укоризненно смотрели на Нийла и Вестл, спрашивали, хотя и без слов: «Что вы сделали с нашим другом?»

Неделю спустя Вестл взяла новую прислугу — Шерли Пзорт, двоюродную сестру Нэнси Хавок.

Шерли с энтузиазмом готовилась разделить все радости наступающего рождества; она относилась к хозяевам даже теплее, чем им хотелось бы, и всегда звала Вестл «золотко». Это была типичная для того времени «финтифлюшка»: почти добродетельная молодая особа, ласковая и грациозная, как котенок, больше всего на свете любившая жевательную резинку и танцы.

С наступлением декабрьских холодов у Нийла начала побаливать раненая нога, и он все чаще думал о войне, о погибших товарищах, о прошлогоднем невеселом рождестве на госпитальной койке. Англичанки были заботливы и добры, но он тосковал о голосах Среднего Запада, о своей матери, Вестл и Бидди, о сестрах Китти и Джоан. Теперь они все снова вместе; это будет первое за три года рождество в кругу семьи.

Он думал о том, как повлияла на него война. Повлияла ли вообще?

Когда он лежал в госпитале, он был твердо уверен, что, вернувшись домой, все молодые солдаты объединятся, раз навсегда забьют вертящуюся дверь, на которой с одной стороны написано «республиканская партия», а с другой — «демократическая партия», и подадут свой голос за справедливость и процветание и за то, чтобы больше не было войн. Но, просидев шесть недель в банке и ничего за это время не услышав от банкиров, адвокатов и коммерсантов, кроме предсказаний, что этот субъект Рузвельт в 1950 году станет диктатором, он постепенно скатился к своей прежней вере в незыблемость многозначных цифр.

Но в последние дни его начали раздражать издевательские разговоры о «жидах», которые он часто слышал в теннисных клубах, Федеральном и Сильван-парк. Он думал:

«Вероятно, евреям так же неприятна кличка „жид“, как моим франко-канадским предкам неприятно было прозвище „лягушатники“. Мне нравился молодой лейтенант Розен, который подорвался на мине. Есть много евреев, которые ничем не отличаются от нас, — наверно, есть. Нужно мне усвоить либеральные взгляды, пока я еще молод, и потом уж держаться их всю жизнь, чтобы не попасть в подлецы, когда будешь уже пожилым и толстым и сделаешься директором этого банка — а может быть, и Первого Национального в Сент-Поле».

Размышлениям этим он предавался за своим столом, под мраморными сводами операционного зала Второго Национального Банка. Все утро ушло у него на дела по мелким ссудам; хлопотали о них преимущественно демобилизованные, желавшие открыть какую-нибудь торговлю, и Нийл старался сочетать благожелательность с осторожностью. Неверно, будто всякий банкир только и думает, как бы разорить все мелкие предприятия, принадлежащие отчаявшимся маленьким человечкам с больными дочерьми на руках. Не так уж легко заниматься банковским делом, когда вокруг тебя господствует нужда.

Перед ним лежала стопка тоненьких папок со сложнейшими финансовыми отчетами, но рядом с воспоминаниями о мечтах военных дней эти отчеты казались удивительно скучными. Он вздохнул, отложил сигарету и угрюмо покосился на изящную бронзовую табличку с надписью «Н.Кинсблад, Пом.Гл.Бухгалтера».

Когда в 1935 году он окончил Миннесотский университет, он думал заняться изучением медицины. Но летом он временно поступил рассыльным во Второй Национальный, а потом так и застрял под сводами этого уютного мавзолея; появилась Вестл, потом Бидди, и дверь захлопнулась, и он, в сущности, не жалел об этом. Он стал читать книги по банковскому делу; его повысили — сделали кассиром; он нравился клиенткам, любовавшимся его улыбкой и рыжей шевелюрой сквозь решетку, которой он не замечал. Директор Джон Уильямс Пратт отличал его за усердие, добродушие и честность, и в этом году, по возвращении из армии, он был произведен в помощники главного бухгалтера.

Мистер Пратт считал, что его молодым служащим полезно практиковаться во всех отраслях банковского дела, и Нийлу даже теперь приходилось отрываться от «привлечения вкладов» и деликатных переговоров со старыми клиентами, превысившими свой кредит, и проверять книги, подписывать кассовые чеки, учитывать фонды, а чтобы он не терял контакта с вкладчиками, Пратт каждый день заставлял его час-два просиживать у окошка кассы.

Главный бухгалтер, С.Эшиел Денвер, сосед по Сильван-парку, благоволил к нему не менее мистера Пратта.

В Гранд-Рипаблик насчитывалось восемь банков, из которых самым крупным был Национальный Банк «Блю Окс»: Нортон Трок — директор, Бун Хавок — председатель правления, Кертис Хавок — пустое место. Но мистер Пратт считал это учреждение, как и двенадцатиэтажную башню, в которой оно помещалось, грубо утилитарным. Зато во Втором Национальном (Первого не существовало) он видел воплощение истинных моргановских или тельсоновских традиций. Его двухэтажный мраморный храм с массивной бронзовой дверью, на углу Чиппева-авеню и Сибли-стрит, не имел помещений для сдачи внаем, и там не ютились разноплеменные массажисты и агенты по продаже сельскохозяйственных машин.

В операционном зале, под церковно-торжественными сводами, опиравшимися на мощные колонны зеленого итальянского мрамора, на безбрежной глади черного мраморного пола с вкрапленными в него квадратами и ромбиками гранита и розового кварца, в этой храмине, где не хватало только песнопений бухгалтерского клира, чтобы довершить атмосферу благолепия и платежеспособности, Нийл чувствовал себя лишь скромным служкою.

В сущности, он был просто школьником за партой в ряду других таких же парт.

Несмотря на бронзовую табличку с именем и ониксовые комбинированные часы-чернильницу-календарь-барометр-термометр, стол, за которым он сидел, был самый обыкновенный, маленький, слишком низкий по его росту, и в качестве единственных личных сокровищ Нийла на нем приютились фотография Вестл и Бидди в серебряной рамке, трубка и кисет с табаком, томик «Избранных детективных рассказов» и письмо от секретаря Ассоциации Бывших Однокурсников с просьбой об уплате очередного взноса.

Если были у Нийла особые достоинства, то на первом месте среди них стояла верность друзьям.

Его не покидала мысль, что большинство из тех десяти или двенадцати молодых людей, которых он называл своими «близкими друзьями», в том числе Элиот, Джад и Род, его «закадычные», проведут рождественские праздники по-прежнему в чужих краях, подвергаясь смертельной опасности.

Элиот Хансен, щеголь, страстный танцор, душа всех вечеринок, унаследовал от своего скромного норвежского папаши фирму «Свежесть» — Мороженое и Молочные Продукты; вдоль всех дорог, ведущих в Гранд-Рипаблик, можно было видеть на огромных щитах ее эмблему, горшок меда и монет в один цент.

Джад Браулер, коренастый, осмотрительный, сын Дункана Браулера, первого вице-директора предприятий Уоргейта, до войны вел оптовую торговлю черносливом и дешевым печеньем.

Украшением этой галереи являлся Родней Олдвик.

На пять лет старше Нийла, питомец Принстона и юридического факультета в Гарварде, а ныне заслуженный воин в чине майора танковых войск, Род Олдвик всегда был Настоящим Джентльменом, отважным Искателем Приключений. Он играл в поло, он великолепно ходил на лыжах, он обладал феноменальной зрительной памятью, позволявшей ему с одного взгляда запоминать целые печатные страницы. Он полностью соответствовал англо-прусскому стандарту идеального героя: густые волосы, широкие плечи, тонкая талия и шесть футов два дюйма росту. Майор Олдвик ни за что не вступил бы в связь с женщиной по положению ниже графини или же выше горничной, а живи он во времена рабства, он, вероятно, засекал бы своих рабов насмерть, но никогда не изводил бы их придирками. Можно было предположить, что в один прекрасный день его найдут мертвым в постели, своей или чужой, с кинжалом в груди или со съехавшим набок лавровым венком на высоком белом челе.

Нийл думал: будь его закадычные друзья здесь, можно бы поговорить с ними о том, чего он не мог понять в самом себе, например, о том, почему ему приятно ненавидеть Белфриду. Но тут же он должен был себе признаться, что все трое обычно уклонялись от беседы о более возвышенных предметах, чем ножки их стенографисток, от обсуждения более затруднительных тем, чем политика республиканской партии. Один только раз в жизни у Нийла был друг, с которым он мог говорить о страхе, о любви, о боге, но эта дружба длилась всего две недели.

Это был молодой капитан Эллертон, с которым Нийл познакомился на транспорте, везшем их в Италию. Они говорили весь день, всю ночь. Эллертон был конструктор-механик, любивший Моцарта, Юджина О'Нила, Тулуз-Лотрека и Веблена, и Нийлу совсем не казалось бестактным, когда он спрашивал: «Вы когда-нибудь думаете о личном бессмертии?» или: «А свою Вестл вы любите, потому что любите, или из чувства долга?»

Эллертон погиб от снайперской пули, спустя сорок две минуты после высадки в Италии.

Нийл никак не мог вспомнить, что он ответил, когда под сицилийскими звездами Тони Эллертон задумчиво спросил его: «А если вы знаете, что вам дана одна только жизнь, не жаль вам большую ее часть отдавать службе в банке?»